Подонок в вашей голове. Избавьтесь от пожирателя вашего счастья! Харрис Дэниел
Интересно, видят ли люди со стороны мою борьбу. Все здесь выглядят умиротворенными, некоторые даже выглядят нарочито осознанными. На моем этаже живет парень, которого я все время вижу только в замедленном движении.
Я-то надеялся, что к этому моменту станет легче. Все это гораздо хуже, чем смена часового пояса. Я начинаю беспокоиться, что вернувшись домой должен буду рассказывать всем – Бьянке, Марку, Сэму – что не справился.
Я поднимаюсь этажом выше зала для медитаций для последней на сегодня вечерней медитации при ходьбе. Я стараюсь сосредоточиться на простой вещи «поднять, переместить, поставить», а мой разум мечтает о том, как я буду смотреть телевизор, есть печенье и спать. В какой-то момент я поднимаю глаза и вижу статую Будды. Я посылаю ему следующее мысленное послание: «Да пошел ты».
Я просыпаюсь, и я в отчаянии.
Меня поглотили сомнения, я серьезно думаю о возвращении домой. Я не уверен, что выдержу еще один день. Мне нужно с кем-то поговорить, мне нужна помощь. Но сегодня у меня нет встречи с Гольдштейном, единственная возможность – Великая и Ужасная Спринг.
Вообще-то Спринг – только помощник преподавателя, поэтому она не должна присматривать за кем-то из йогов во время ретрита. Но она все равно повесила на доске листок для записи к ней на консультацию. Без долгих раздумий я иду и записываюсь.
В назначенное время я вхожу в маленький кабинет, где она принимает людей. Спринг с улыбкой сидит, завернувшись в шаль. Она выглядит ужасно чопорной. Мне кажется, что у нас с ней даже нет инструментов для общения друг с другом, как будто мы разные биологические виды. Как если бы ящерица пыталась поговорить с козой.
Но все равно я бросаюсь излить свои душевные терзания. «Я отдаю этому все, что у меня есть, – говорю я, – но ничего не получается. Я не знаю, смогу ли справиться. Это просто какая-то война».
Она начинает отвечать и говорит как нормальный человек, а не тем смешным голосом. «Вы слишком стараетесь», – говорит она, прямо и твердо ставя диагноз. Это классическая проблема людей на первом ретрите. Она советует делать то, что я могу, ничего не ожидать, принимать все, что приходит в голову, и «смириться». «Здесь все наоборот, – говорит она. – В обычной жизни мы делаем что-то и ожидаем результата, а здесь мы сидим с тем, что имеем».
Она говорит, что видела уже нескольких йогов в смятении, некоторые даже плакали. Это вызывает у меня ощущение, ничуть не похожее на метта: во мне поднимается волна успокаивающего злорадства. Ну что ж, хотя бы некоторые из этих зомби не так спокойны, как кажутся.
Я снова смотрю на Спринг, на ее волосы, падающие на шаль. Я понимаю, что эта женщина – очередная жертва моих суждений. Спринг на самом деле очень крутая, а я идиот. Она права – я не сложный, я просто слишком стараюсь. Я готов расплакаться от чувства благодарности.
На следующую сидячую медитацию я вытаскиваю стул из комнаты на балкон в конце коридора. Я решил снизить громкость и перестать барахтаться. Я просто сажусь и «смиряюсь» с тем, что происходит.
Я слышу, как вдалеке другие йоги идут в зал для медитаций. Потом становится очень тихо. Я сажусь, как обычно думая о своем дыхании. Ничего особенного. Черт с ним, попробуем.
Через несколько минут что-то происходит. Нет никакой красивой музыки, яркого света с небес. Как будто ты нашел радиостанцию через несколько дней попыток настроиться. Я внезапно позволяю вниманию останавливаться на том, что находится в поле зрения.
Боль в шее.
Боль в колене.
Самолет над головой.
Пение птиц.
Шелестение листвы.
Ветерок на моем плече.
Мне очень нравится бросать кешью и изюм в овсянку на завтрак.
Шея. Колено. Шея. Шея. Колено, колено, колено.
Приступ голода. Шея. Колено. Руки коченеют. Птица поет. Колено. Птица, птица, птица.
Кажется, я знаю, что происходит. Такое состояние называется «постоянное присутствие». Учителя рассказывали нам об этом. Это серьезное дело, связанное с тем водопадом, о котором шла речь. Если ты достаточно хорошо сконцентрировался, ты можешь просто подумать о дыхании и «открыться» всему. Именно это со мной и происходит. Каждый «предмет» просто «возникает» в сознании, я сосредоточиваюсь на нем с ощущением полной ясности, пока его не заменит что-то другое.
Никаких усилий, это происходит само собой. Все происходит настолько легко, что мне кажется, что я где-то жульничаю. Я чувствую себя импровизатором, джазовым музыкантом. А ведь мне даже не нравится джаз.
Боль в спине.
Забавные огоньки, которые появляются, если очень сильно зажмурить глаза.
Ужасно чешется нога.
Колено. Колено, колено, колено.
Зуд, колено, спина, зуд, зуд, зуд, колено, самолет, шелест деревьев, ветер на коже, колено, колено, зуд, колено, огоньки, спина.
А потом я слышу нарастающий громкий шум. Он приближается.
Теперь он очень громкий, он похож на звук, с которым в фильме «Апокалипсис сегодня» из-за горизонта появлялись вертолеты.
Он прямо передо мной.
Я открываю глаза. В метре от меня в воздухе зависла колибри.
Да ладно!
Следующая медитация вдохновляет меня еще больше. Я снова в зале, и я делаю то же самое. Любая мысль, приходящая в голову, создает ощущение реальности. Иногда я все-таки понимаю, что жду конца медитации. Но когда такие мысли возникают, я сразу отмечаю это и иду дальше.
Словно какой-то занавес приподнялся. Не то чтобы все происходящее было само по себе таким классным, дело в скорости. Объекты появляются и исчезают, сталкиваются друг с другом. Каким-то образом это присутствие в настоящем (своего рода пробуждение) приводит к выбросу гигантской порции серотонина.
Руки как каменные.
Птица.
Ноги онемели.
Жуткие лица младенцев на картинах эпохи Ренессанса.
Сердце колотится.
Птица. Птица. Руки. Ноги. Сердце. Спина, спина, птица, ноги, птица, птица, птица. Руки, ноги, ноги, ноги.
Руки. Руки. Спина, спина, спина. Сердце, птица, ноги. Ноги, птица.
Ногиптицаногиптицаспинаногиногиногисердце.
Птица.
Птица.
Птица.
Пожилая дама передо мной громко рыгает.
Такое ощущение, словно 5 дней подряд какой-то катер тащил меня за голову, а теперь я вдруг встал на водные лыжи. Я ничего подобного раньше не переживал – я смотрю на механизм своего сознания, сидя в первом ряду. Это будоражит, но вместе с тем вызывает очень полезные мысли. У меня возникает очень ясное понимание, каким образом эти скользкие мысли, появляющиеся у меня, допустим, утром перед работой – например, после ссоры с Бьянкой, чтения репортажа в газете или придуманного разговора с начальством – могут прокопать себе дорожку к потоку сознания. А дальше они закручиваются в невидимые вихри и преследуют меня весь день. Мысли каменеют и становятся убеждениями. Маленькие семена недовольства вырастают в дурное настроение. Из-за незаметной боли в спине я злюсь на каждого, кто попадается под горячую руку.
Я вспоминаю тот момент, когда моя подруга Кайяма поставила меня в тупик вопросом о том, как можно остаться в настоящем, если оно все время ускользает. Теперь мне совершенно ясно: ускользание и есть суть происходящего. Если ты достиг постоянного присутствия, ты понимаешь, как все изменчиво. Понятие скоротечности перестает быть абстрактным, а tempus fugit – только надписью на книгах и часах. В этом, как я понимаю, и есть смысл ретрита.
Итак, крича и брыкаясь, я все-таки попал в настоящий момент. Теперь я осознанно могу увидеть в своей жизни то, чего никогда не увидел бы раньше, плывя по течению. Я постоянно думал о своих непреодолимых желаниях, а не о самой жизни. Очевидно, к этому нельзя прийти никак, кроме как через утомительные попытки прислушаться к собственному дыханию днями напролет. В каком-то смысле это резонно. Как можно стать спортсменом? Тренироваться. Как можно выучить язык? Спрягать бесконечные глаголы. Играть на инструменте? Гаммы. Скука повторений одного и того же, сидение в зале со всеми остальными зомби внезапно кажутся оправданными.
Медитация при ходьбе тоже начинает отзываться во мне. Я выхожу во дворик перед залом и разбираю на части каждый шаг. Поднять, перенести, поставить. Моим ногам приятно на теплых камнях. Посреди очередного круга я нарушаю правило Гольдштейна не относиться к медитации как к «отдыху». Я останавливаюсь и вижу трех птенцов, севших на забор и смотрящих на дворик. Они вертят головами и пищат, пока их мать прыгает туда-сюда и бросает пищу им в клювы. Я парализован. Несколько других зомби присоединяются ко мне, чтобы посмотреть на это маленькое шоу. Я невероятно рад и уговариваю себя не задерживаться в этом моменте.
Вернувшись в зал на следующую медитацию, я вижу Спринг возле алтаря. Правильно, сейчас должна быть метта. Я ложусь, и мы начинаем, адресуя четыре фразы себе.
Будь счастлив. Будь защищен… и так далее.
Затем Спринг говорит нам выбрать добродетеля, и я выбираю маму. Я вспоминаю, как несколько недель назад мы с ней присматривали за моей двухлетней племянницей Кэмпбелл. Мы искупали ее, а потом лежали на кровати втроем. Мама стала петь любимую песню Кэмпбелл, «Для начинающих» М. Уорда. Кэмпбелл называет ее «песенка а-ха», потому что в припеве все время слышно «аха». Мне удается вспомнить свои ощущения того момента. Мне нравится приятная абсурдность того, что бабушка помнит слова песни в стиле инди-рок. Я помню, как она выглядит – аккуратно причесанные короткие седые волосы, скромная и элегантная одежда – и меня настигает что-то совсем неожиданное: из моей груди начинают рваться рыдания, и я не могу удержаться от всхлипываний.
Невозможно остановиться. Слезы текут по моему лицу, обращенному к потолку, стекают на виски. Горячий поток слез становится сильнее с каждой волной переполняющих меня эмоций. Вода скапливается за ушами.
«Теперь подумайте о своем близком друге», – говорит Спринг. Она снова вещает своим смешным голосом, но теперь это не имеет для меня никакого значения.
Я перехожу к Кэмпбелл. Ничего не может быть проще, она уже перед моими глазами, я вспомнил ее очень подробно. Она опирается на подушку лежа на кровати. Я держу в руке ее маленькую ножку и смотрю на ее личико и озорные глазки, которые жадно поглощают наше с мамой внимание.
Я еще сильнее плачу. Я, конечно, не завываю во весь голос, но люди рядом со мной не могут не замечать этого, потому что я всхлипываю и судорожно хватаю воздух.
Рыдания продолжаются ровно до того момента, когда звенит колокольчик. Хорошо, что у нас есть запрет зрительного контакта, иначе мне было бы стыдно. Я выхожу к дневному свету, спускаюсь по склону холма и становлюсь под теплым послеполуденным солнцем. Среди волн благоговения возникает легкая тень сомнения. Это все реально или просто чушь? Может быть, это всего лишь облегчение после окончания четырехдневной агонии? Вспоминается анекдот, в котором парень бьется головой о стену, и когда его спрашивают, зачем он это делает, он отвечает: «Потому что когда я перестаю это делать, становится очень хорошо».
Но нет, волны счастья не кончаются. Все вокруг такое яркое, такое живое. Мне хорошо. Даже не просто хорошо – хорошо как никогда. Я понимаю опасность привязаться к этому ощущению, выжать последнюю каплю вкуса, как бывает с жевательной резинкой и таблеткой экстази. Но ведь это не синтетический эффект наркотика. Это в тысячу раз лучше, это самый сильный кайф в моей жизни.
Из носа сильно течет. Мне нечем его вытереть. Я сморкаюсь в свою руку и бреду, капая соплями, к ближайшему туалету, хихикая как дурачок.
Я иду на пробежку, это одно из моих каждо-дневных дел. Я нашел тропинку, идущую через конюшню неподалеку до местного поселка домов среднего класса. Я все еще в каком-то опьянении. Мои ноги касаются земли, я плачу, затем смеюсь над своим плачем, а затем плачу еще сильнее. Возможно, это начало какого-то нового бытия для меня. Здесь, по выражению Гениальной Спринг, ты делаешь своей «установкой по умолчанию» сострадание, а не пренебрежение.
Я очень не хотел бы называть свои переживания духовными или мистическими. Эти термины, по крайней мере, для меня, означают что-то потустороннее, нереальное. А то, что происходит со мной сейчас, кажется сверхреальным. Меня словно вытащили из сна, а не затолкали в него.
После ужина Джозеф снова обсуждает дхарму. Он говорит потрясающую вещь. Фирменная фраза Будды «Жизнь – это страдание» является источником недопониманий и в итоге становится главной проблемой пиара в буддизме. Из-за нее он кажется жестким. На самом же деле это ошибка перевода. Слово «дуккха» не означает именно «страдание». У него нет точного перевода, но оно ближе к «недовольству» или «стрессу». Когда Будда сказал эту знаменитую фразу, он не имел в виду, что жизнь похожа на камень, к которому мы прикованы, чтобы вороны клевали наши органы. Он говорил что-то вроде «Все в мире приводит к разочарованию из-за своей ненадежности, потому что ничто не длится вечно».
Как говорит Гольдштейн, в жизни мы не понимаем самых простых вещей. «Как часто мы ждем какого-то удовольствия, чем бы оно ни было? Следующий ужин или следующий роман, следующую чашка кофе или следующий отпуск, не важно. Мы живем в ожидании следующего приятного события. То есть большинство из нас пережило столько моментов удовольствия, а теперь если оглянуться, то где они все?»
У меня странное ощущение от того, что я сижу и слушаю, в общем-то, настоящую проповедь с цитированием священных текстов, и она меня задевает. После того, как я долгие годы постоянно был единственным неверующим в комнате среди восторженных последователей, я сижу и увлеченно записываю каждое слово, еще и киваю головой.
Он прав на все сто процентов. Герои мультфильмов глотают какую-то вкусную еду, потом облизывают губы и выглядят абсолютно счастливыми. В реальном же мире так не бывает. Если бы нам дали все, что нам хочется, стали бы мы счастливыми навсегда? Сколько раз мы слышали о людях, которые стали богатыми и знаменитыми, но это не сделало их счастливыми? Рок-звезды, зависимые от наркотиков? Победители лотерей, покончившие с собой? У этого феномена даже есть название – «гедонистическое приспособление». Когда случаются хорошие вещи, мы сразу переводим их в разряд базовых ожиданий и первичная пустота внутри остается незаполненной.
Так же, как три дня назад, Гольдштейн подчеркивает, что мы вполне можем наслаждаться приятными моментами. Но если нам удастся достичь более глубокого понимания «страдания» от ненадежности всего, что мы переживаем, это поможет нам ценить естественный вкус всего в мире. «Нас словно заколдовали, – говорит он. – Под действием заклятия мы верим, что это или то даст нам бесконечную свободу или счастье. И сняв это заклятие, больше понимая истинную природу вещей, мы откроем путь к большему счастью».
На ретрите нам нечего ждать, некуда спешить, и нам приходится встать лицом к лицу перед «болью существования», увидеть пропасть перед собой и понять, как много всего мы делаем в жизни, чтобы избежать этой боли или получить удовольствие. Каждый кусочек пищи, каждая приятная мечта – все только для этого. Но если отказаться от этого, как однажды сказал Сэм в своей речи для толпы рьяных атеистов, мы можем научиться быть счастливыми «еще до того, как что-то происходит». Это счастье рождается внутри нас и не зависит ни от каких природных сил, это противоположность «страданию». Будда придумал, как изменить правила игры.
После вечерней медитации, выходя из зала, я поворачиваюсь к статуе Будды и – сам не могу в это поверить – кланяюсь.
Я просыпаюсь, а мир все еще волшебный.
Меня почти пугает обострившееся восприятие реальности. Все мои ощущения стали сильнее, как показывают в фильмах, когда человек становится вампиром. После завтрака я взбираюсь на холм и слышу, как мышь снует под кустами вдоль тропы. У меня странное чувство, что я стал участником секретного сообщества птиц и деревьев.
Медитация все еще идет легко. Я начинаю с концентрации на дыхании, это своего рода наполнение воздушного шара горячим воздухом. А дальше мой разум набирает концентрацию, и я позволяю ему лететь в «постоянном присутствии».
Желание почесаться.
Картинка бабуинов, сидящих в один ряд на стогах сена.
Мысль о запрещенном яблоке, которое я спрятал в комнате.
Картинка ануса, трансформирующегося в Солнечную систему.
Даже «плохие» вещи меня не тревожат. Я чувствую, как боль в спине накрывает меня, словно капюшон. Я изучаю ее, но не разрешаю ей на меня воздействовать.
За обедом я понимаю, что стал одним из тех людей, которые жуют с закрытыми глазами. Поглощая пищу осознанно, я постоянно кладу вилку на стол вместо того, чтобы рыскать по тарелке, еще не проглотив предыдущий кусочек. В результате я прекращаю есть, когда я сыт, а не набиваю живот практически до тошноты, как делал раньше.
Я замечаю парня на другом конце зала, который, кажется, тоже очень наслаждается едой. У меня случается то, что буддисты называют «сорадостью», разделением удовольствия. Это чувство настолько сильно, что я почти плачу снова. Это снова случается, когда я вижу трех женщин, помогающих друг другу налить остатки чая из большого металлического котла. У меня слезы наворачиваются от этой сцены неловкого общения без единого слова и взгляда.
А потом мой восторг испаряется так же резко, как и возник.
Послеобеденная медитация – унизительное возвращение к прежнему состоянию. Меня захватывают сон и нежелательные мысли о том, какой соблазнительной была моя бывшая девушка. Иногда я клюю носом, и из-за этого по моей психике как будто начинает стучать маленький молоточек. После 45 минут мучений у меня начинает болеть голова. Волшебство официально потеряно.
Метта оставляет меня равнодушным.
На последней медитации я чувствую толчок тошнотворной неуемной энергии, настолько сильной, что конечности начинают трястись. Мне становится настолько плохо, что я делаю то, о чем раньше не мог даже подумать. Даже в самых тяжелых моментах я не шел на такое: я сдаюсь. Я открываю глаза и просто сижу в зале, виновато оглядываясь по сторонам.
И вот я снова считаю дни до отъезда. Приходит мысль о том, что, быть может, я уже получил здесь все, что мог.
Я все еще кланяюсь Будде, но в основном для того, чтобы потянуть мыщцы бедер.
На утро у меня запланирована встреча с Джозефом. Я прихожу к нему бодрым и самодовольным: он будет первым человеком, которому я расскажу о своих достижениях. Я прыгаю на стул и выдаю ему подробный отчет о своем прорыве – о постоянном присутствии, колибри и рыдании во время медитации метта.
Не знаю, чего я жду. Может быть, аплодисментов? Он выглядит совершенно не потрясенным. Он улыбается и мягко говорит мне, что слышал эту историю миллион раз. Очередная серия фильма «Первый ретрит».
Я думал, что получил билет в первый ряд в театре своего разума. Он же объясняет, что на самом деле это была лишь ложа. «При дальнейшей практике, – говорит он, – число объектов, которые Вы замечаете, будет увеличиваться».
Потом я говорю ему о том возбужденном состоянии, в которое попал два дня назад. И он снова говорит, что в этом нет ничего особенного. Такое много с кем бывает.
Однако он убеждает меня, что неприятности и спады в практике неизбежны. Нет ничего удивительного в том, что можно за час перейти от благодати к подавленности. Он уверяет, что с опытом эти взлеты и падения будут не такими сильными. Я поднимаюсь, чтобы уйти. Меня утешает мысль, что я иду проторенной дорогой. Люди занимаются этим уже 2500 лет.
Когда я иду к двери, он кричит мне в спину, что я слишком быстро двигаюсь. «Вы недостаточно осознанны», – говорит он. Как спортивный тренер он наставляет меня, пытается улучшить мою игру и советует быть внимательнее к простым вещам вроде открывания дверей. «Это очень важно!»
Интересно, мое растущее уважение к Гольдштейну – это форма стокгольмского синдрома[37]? Или этот человек настоящий гений? Когда я стою возле его кабинета в лучах солнца, снова прилетает колибри.
Через час или около того у нас занятие, на котором задают вопросы. Женщина с волосами медного цвета в переднем ряду задает вопрос, о котором я давно думаю: «Если просветление существует, где все эти просветленные люди?»
Это вызывает смех у всех, включая Гольдштейна, который обещает все объяснить сегодня вечером на занятии дхармы.
Вот этого я жду с нетерпением. С самого начала ретрита он постоянно бросался словами вроде «освобождение», «пробуждение» и «понимание». Но возможна ли эта хваленая трансформация? Если да, то каким образом? И как она должна выглядеть? В старинных буддийских текстах люди просветляются направо и налево. Их огромная толпа – в ней даже семилетние дети. У Будды целый словарь для описания просветления: «истина», «за горизонтом», «то, что очень трудно разглядеть», «удивительное состояние», «остров» и тому подобное. Смысл всех этих слов пока еще мне непонятен.
В 7 часов вечера приходит время большого шоу. Мы собрались в зале. Джозеф наконец объяснит нам, что такое просветление.
Он начинает с признания, что для «обывателей» – то есть всех за исключением монахов – сама мысль о конце страстного желания кажется недостижимой. «Можем ли мы хотя бы представить себе разум, свободный от желаний? Думаю, большинство из нас лучше понимают смысл знаменитой молитвы святого Августина: „Милостивый Боже, сделай меня непорочным, только не сейчас“».
Раздается смех, но Гольдштейн немедленно переходит к совершенно серьезному описанию различных шагов, ведущих к «непреложной свободе разума, полному избавлению от желаний без следа». Это описание похоже на самую хитроумную видеоигру.
Все начинается, когда медитирующий становится предельно сосредоточен и когда он может держать в поле зрения по-настоящему огромное число объектов. Это как мои образы спинаптицаколено, только чудовищных размеров. Ты видишь, как быстро меняются объекты, и ничто не кажется тебе стабильным. Якобы плавное движение на экране распадается на 24 кадра в секунду. Вселенная становится громадой причин и условий.
С этого момента, как рассказывает Гольдштейн, на пути появляются моменты ужаса, великого блаженства, падения, ловушки и обходные пути. В конце концов человек приходит к настоящей цели буддистской медитации: пониманию того, что личность, которую мы принимаем за основу нашей жизни, является лишь иллюзией. Настоящие суперспособности заключаются не только в усмирении эго, но и в понимании того, что эго вообще не существует. Закрой глаза и посмотри на него, и ты не найдешь никакого осязаемого «я». Так что в моем примере спинаптицаколено, на более продвинутом уровне я сумел бы увидеть, что не только реальность не является такой цельной, какой кажется. Это же касается и того «я», которое на нее смотрит. «Когда крепкая и устойчивая точка отсчета, называемая личностью, сдвинута, – говорит Гольдштейн из передней части зала, – это Ниббана». Иллюзия существования этой точки, согласно буддизму, – и есть источник наших негативных эмоций, таких как жадность, ненависть и сомнение относительно «природы реальности», ведь мы являемся чем-то большим, чем собственное эго, частью чего-то целого. Как только «я» представляется нереальным, эти эмоции выходят из разума и медитирующий становится «совершенным».
Звучит круто, думаю я, но когда он заканчивает, я понимаю, что он так и не ответил на некоторые из важных для меня вопросов. Если просветление – такая редкая и сложная штука, зачем вообще пытаться? А просветлен ли сам Гольдштейн? Если нет, то на чем основывается его собственная вера в это? Как выглядят просветленные существа? Нирвана/Ниббана – это магическое состояние? Или место? Если я откажусь от личности, вернусь ли я потом к своей обычной жизни или мне больше не придется надевать штаны по утрам?
Буддисты очевидно сделали практичную и хорошо работающую систему, которая обезоруживат голос в голове. Но вершина этого учения – обещание магического перевоплощения – кажется мне слишком умилительной. Ладно, я верю, что в ненадежном и изменчивом мире ничто не подарит мне постоянного счастья. Но тогда как же с этой задачей должно справиться просветление, которого почти никто не может достичь?
Когда занятие заканчивается, в каком-то маленьком бунтарском порыве я иду в обеденный зал и набрасываюсь на рисовые пирожные.
На утренней встрече для вопросов Гольдштейн реабилитируется с помощью своего чувства юмора. Призывая нас не расслабляться в последние часы ретрита, он говорит: «Они как десерт. Возможно, просто не тот десерт, который Вы заказывали».
Доказывая свою точку зрения, он говорит то, что застревает у меня поперек горла. Он говорит нам не тратить много времени на раздумья, что делать после ретрита. Это просто мысли, говорит он. Его слова заставляют меня впервые поднять руку. Из самого дальнего конца гулкого зала, в режиме «вопрос репортера» своим слишком громким голосом, который ни на йоту не пострадал от долгого молчания, я спрашиваю: «Как Вы можете советовать не беспокоиться о вещах, которые нужно сделать, когда мы вернемся к обычной жизни? Если я опаздываю на самолет, это проблема. Это не лишние мысли».
Он признает, что это резонно. «Но когда Вы понимаете, что в семнадцатый раз прокручиваете в голове сценарий поездки в аэропорт, возможно, Вам следует задать себе вопрос: Нужно ли это?»
Его ответ настолько хорош, что я невольно падаю на свой стул и улыбаюсь.
«Нужно ли это?» Это простое и стройное дополнение к моему девизу «платы за безопасность». Можно и волноваться, и планировать, говорит он – но только пока это необходимо. Я провел большую части жизни в попытках найти равновесие между своей склонностью думать слишком много и желанием утихомирить разум. И вот одной фразой Гольдштейн вооружил меня очень сильным инструментом подавления этого импульса.
Вхождение в постоянное присутствие, а также метта-рыдания были самыми драматическими моментами моего ретрита, но последняя фраза Гольдштейна определенно стала самым ценным открытием этого выезда.
Я просыпаюсь с чувством свободы.
Сегодня только половина дня. Мы занимаемся медитацией утром, а затем «нарушаем молчание». Зомби оживают и из осознанных ходячих мертвецов снова становятся нормальными людьми. Кажется, что можно увидеть, как румянец снова появляется на их щеках.
Очень интересно общаться с людьми, про которых во время молчания успел придумать довольно мудреные истории. Оказывается, они нормальные люди. Я обедаю с довольно милой немецкой дамой, которая признается, что пару раз звонила своим детям. Также за столом сидит мужчина средних лет, он говорит, что приехал сюда хохмы ради, но ему очень понравилось.
Ко мне подходит один из азиатов. Он по-спортивному подтянут и хорош собой. Глядя на него последние дни, я был уверен, что он суровый и серьезный, но оказалось, что он невероятно дружелюбный. Он говорит мне, что для него «было честью» оказаться рядом со мной на метта, когда я плакал. Эта фраза вызывает целую бурю разных чувств от благодарности до стыда. Я что-то мямлю и спасаюсь бегством.
Учителя предупреждали нас, что реальный мир после 10 дней молчания может показаться оглушительно громким, но уезжая, из Спирит-Рок, в такси я включаю телефон и открываю электронную почту скорее с любопытством, чем с ужасом. Я приезжаю к своей сестре, и мне приятно слышать визги ее детей. В самолете я жадно смотрю с телефона телепередачи. Привычки обычной жизни возвращаются с невероятной скоростью. Ретрит был одним из самых важных событий в моей жизни, и все же я ждал, когда он закончится.
На 10% счастливее
Я понял, что моя карьера на телевидении сделала крутой поворот, когда обнаружил, что читаю с телесуфлера следующее: «А сейчас история парализованного кенгуру по имени Ирвин…» На экране появляется женщина, держащая на руках несчастное сумчатое животное, одетое в рубашку, галстук и пиджак. В этот момент я с наигранным весельем выпаливаю: «Мне нравится новый костюм Ирвина! Он настоящий щеголь!» Я улыбался в камеру, но внутри мое эго шептало: «Ты астрономический неудачник».
Это был наглядный пример буддистского понятия «страдание», который можно было бы перевести приблизительно так: «Будь осторожен в своих желаниях».
Вечером в пятницу, вскоре после ретрита, в мой кабинет вошел необычно веселый Дэвид Уэстин, пожал мне руку и предложил работу ведущего программы «Доброе утро, Америка» по выходным.
Я был окрылен и охвачен ликованием. Уже не один месяц я беспокоился о своем месте в службе новостей и своем будущем. И все это наконец в прошлом, мои проблемы решены. Это успех!
Однако, согласно последовательности событий, заложенной самим Буддой, удовольствие быстро закончилось. Вечером в воскресенье, то есть через два дня, я прочесывал Интернет, и наткнулся на следующий заголовок на сайте Нью-Йорк Таймс: «Глава ABC News уходит в отставку».
Огромная волна «прапанча»: «Секундочку, человек, который предложил мне повышение, уходит? Он знал об этом, когда приходил ко мне? Значит ли это, что предложение неактуально? А если я не буду нравиться тому, кто его заменит? Чем это может для меня обернуться?»
В понедельник утром я первым делом выяснил у старшего начальства подробности и узнал, что – Уэстин останется президентом еще несколько месяцев, и его предложение действительно. Это означало, что пришло время обсуждать условия нового контракта, и этот процесс также означал какие-то непредвиденные трудности.
Сперва я попросил начальство после перехода в утреннюю передачу сохраниь текущее место в воскресных «Мировых новостях». Ответ пришел немедленно: нет. Я не был удивлен. Но потом возникли подробности, которые меня ошеломили.
Когда мне предложили утреннюю передачу «Доброе утро, Америка», подразумевалось, что я попаду на место Джорджа Стефанопулоса. Его самого в результате рокировки арли Гибсона и Дайаны Сойер поставили соведущим на будничные выпуски этой же программы.
Однако, когда я попытался включить это отдельным пунктом в новый контракт, начальники его отклонили. «Замещение» ведущего, как это называлось, было для меня очень важным. Если я собирался покинуть место в уважаемых вечерних новостях и перейти в шаткий мир дневного телевидения, мне хотелось знать, что это будет дорогой к чему-то большему. Я нажал на тормоза. Мы с «Пятым этажом» зашли в тупик.
Несколько недель ничего не происходило, а потом Джим Мерфи, исполнительный продюсер «Доброе утро, Америка», пригласил меня на встречу, пытаясь нарушить молчание. Мерфи (все называли его по фамилии) работал исполнительным продюсером уже несколько лет, и я был к нему расположен. Он был высоким импозантным мужчиной с зачесанными назад седеющими волосами, короткой бородкой и хорошим вкусом к сигаретам, алкоголю и саркастическому юмору.
Я сел напротив него в его кабинете с видом на Центр Линкольна, готовый к тому, что Мерфи будет уговаривать меня не биться за постоянное место. Я думал, он скажет, что замена Джорджа не так важна, как я считаю, или они согласятся на мой вариант, просто не будут писать его в контракте. Но он пошел другим путем.
–Могу ли я сказать тебе кое-что как друг? Просто я знаю, – сказал он как бы по секрету, – что ты в отличие от большинства людей не примешь это слишком близко к сердцу.
–Конечно, – ответил я, изображая полное спокойствие.
–Тебя никогда не сделают ведущим новостей по будням, – сказал он с такой легкостью, от которой у меня упало сердце. – У тебя не та внешность, и голос слишком резкий.
Он поставил меня в странное положение. Пообещав ему принять любую новость, не принимая ее слишком близко, я не имел права вспыхнуть после того, как он убил мою мечту. Поэтому я постарался не выглядеть убитым.
Мы закончили разговор, и я на ватных ногах вывалился из его кабинета.
Мое общение с начальниками было, мягко говоря, обескураживающим, но зато я внезапно понял, как нужно разговаривать о медитации и не выглядеть чокнутым.
То, что я пропал во время ретрита на 10 дней без каких-либо средств связи, конечно, вызвало много вопросов. В итоге стало известно, что я медитировал, и пришлось много кому рассказывать о моей новой практике.
Поначалу эти разговоры были не так хороши. На ежегодной семейной вечеринке возле бассейна через несколько недель после возвращения из Калифорнии отец нарочито рассказал мне историю о каких-то своих знакомых, которые недавно открыли для себя медитацию и в результате стали «ну совсем безнадежными». Потом он настороженно спросил: «И что, ты теперь буддист?» Я в ответ только промычал что-то невнятное.
Среди более многочисленной группы моих приятелей ретрит вызывал не менее скептические вопросы. «Еще раз… чем ты занимался в отпуске?» – спрашивали они. Подтекст, очевидно, всегда был один и тот же – «То есть попал в секту, да?» Я был уверен, что они думали то же, что и я на их месте: нормальный парень дожил до среднего возраста и начал заниматься какой-то странной духовностью.
Когда меня спрашивали про медитацию, я замолкал с виноватым выражением в глазах, как собаки в Манхэттене, когда они справляют нужду на улице. Либо я начинал неприятную и излишне эмоциональную лекцию о том, сколько всего дает осознанность, что это за суперспособность, что она вовсе не так странна, как все думают, и не требует «очистки разума» и так далее. Я замечал легкий оттенок ужаса в глазах собеседника – оказавшись в тупике, он вежливо, но при этом лихорадочно искал любой способ убежать. В один из дней во время рабочего собрания я сказал Барбаре Уолтерс, что я подумываю написать об этом книгу. Ее ответ был таким: «Только не бросай свою работу».
Через несколько недель у меня случился решающий разговор с моей подругой Крис, главным продюсером «Доброе утро, Америка». Она помогала мне с самого первого дня в АВС, и видела меня в разных ситуациях. У нас не было никаких барьеров в общении, и обычно она подтрунивала над моими заскоками, как на работе, так и в жизни. Однажды мы с ней болтали в студии, и вдруг вылезла тема моего недавнего «отпуска». Она бросила на меня веселый взгляд и спросила: «Что это за история с медитацией?»
Избегая очередного долгого и бесполезного ответа, я ляпнул: «Я занимаюсь медитацией, потому что она делает меня на 10% счастливее». Выражение ее лица мгновенно изменилось. Легкая тень иронии превратилась в неподдельный интерес. «Правда? – спросила она. – Это звучит здорово».
Ага. Я нашел оружие. На 10% счастливее: это было и интересно, и честно одновременно. Мой идеальный ответ не имел ничего общего с нереальными обещаниями гениев самопомощи, зато предлагал неплохой возврат инвестиций. Он напомнил мне комедию 80-х «Сумасшедшие люди». В ней Дадли Мур сыграл служащего, который решает писать честные рекламные заголовки. В итоге рождаются такие перлы, как «Вольво – выглядит как коробка, зато безопасно» и «Ягуар – для мужчин, которые хотят спать с женщинами, которых едва знают». Компания помещает его в сумасшедший дом.
Мой новый слоган также не противоречил законам теленовостей. Репортеры никогда не должны слишком упорно хвалить свои сюжеты. Не нужно говорить людям, которые руководят несколькими программами, что у тебя есть самый лучший репортаж в мире, а потом разочаровывать их. Тебя просто не пустят больше в эфир. Лучше наоборот оставить место для маленького сюрприза. Конечно, вы никогда не поймете этого, смотря новости. В эфире мы руководствуемся другим принципом и на все подряд приклеиваем ярлык «эксклюзив».
Как было бы здорово придумать эту фразу про 10% раньше того разговора с отцом. Нельзя обвинять его в том, что ему любопытно, но мой новый слоган действовал как мощный криптонит[38] против его настороженности. Я испробовал эту фразу на других людях. Конечно, мне не удалось перевернуть чей-то мир в одну минуту, но люди хотя бы перестали считать, что у меня не все дома.
Примерно через месяц после ретрита я нашел возможность протестировать слоган на самом Мистере Просветление. Я назначил Джозефу Гольдштейну интервью для передачи на тему религии под названием «Вера». Солнечным днем в начале сентября он пришел в студию АВС в брюках песочного цвета и голубой рубашке, к поясу он прицепил футляр с телефоном. За пределами ретрита он был еще более забавным и свободным, временами даже очаровательно нелепым. Мы сразу поладили.
Я начал интервью с вопроса о том, как он открыл для себя буддизм. Он рассказал, что в молодости был очень нахальным – «не считался с мнениями». Он пошел в Колумбийский Университет в надежде стать архитектором или юристом, но в конце концов стал изучать философию. Потом он вступил в Корпус мира. Его выбор пал на восточную Африку, но «по велению кармы» он отправился в Тайланд, где впервые прикоснулся к буддизму. Он стал ходить в дискуссионную группу в знаменитом храме в Банкоке, где выступал в роли оппозиционера.
–Люди бросали ходить в группу из-за меня, – сказал он со смехом. – Вы наверняка были в таких группах, и один человек там обзятельно никогда не закрывает рот. Вот это был я. В конце концов один из монахов, ведущих группу, сказал: «Джозеф, я думаю, ты должен попробовать медитировать».
И он сделал это. Один в своей комнате. Просто поставил таймер на пять минут и мгновенно «вовлекся».
–Я понял, что есть способ понять, что происходит в собственной голове, – сказал он. – Это казалось мне слишком невероятным. Не понимая, что там творится, мы постоянно прокручиваем в голове привычные мотивы и сценарии, понимаете?
Его настолько это захватило, что он стал приглашать друзей посмотреть на то, как он медитирует. «Они больше не возвращались». – со смехом сказал он.
–То есть Вы были слегка невыносимым? – спросил я.
–А, да, слегка невыносимым. Но, мне кажется, медитирование на протяжении 40 лет мне помогло.
После Корпуса мира он уехал в Индию на 7 лет, чтобы изучать медитацию. В конце онцов в середине 70-х он вернулся домой в США, и с тех пор писал книги, преподавал и проводил ретриты.
Про ретриты я спросил: «Многие думают, что 9 дней вегетарианской еды, молчания и 6 дней медитации в тишине похожи на…»
–Кошмар, – закончил он фразу со спокойной усмешкой. Но потом добавил, что, сделав прорыв и поехав на ретрит, люди получают «первое представление о том, чем занимается разум. Знаете, мы ведь можем очень близко и подробно рассмотреть, как выглядит наша жизнь».
Эта фраза меня поразила. Пока мы не посмотрим прямо в свою голову, мы не знаем, «как выглядит наша жизнь».
–Это потрясающе, – сказал я. – Потому что любое переживание всегда проходит через фильтр разума, а мы почти не думаем о том, как он работает.
–Точно. Вот поэтому, если человек ощутил это, его захватывает, потому что наша жизнь и есть выражение нашего разума.
Поскольку все шло нормально, я решил испробовать мой новый слоган.
–Если я осмеливаюсь рассказать людям о том, что медитирую, меня спрашивают: «И что, твоя жизнь стала лучше?» И тогда я отвечаю, что да, примерно на 10%.
– 10% – это хорошо для начала практики. Это очень много. Ну, то есть, если вы получаете 10% денег…
–Да, это неплохой возврат с инвестиций.
–Это хороший возврат, а потом он растет – прибыли становятся больше.
Такой поворот в разговоре был, пожалуй, неизбежным. Фразой «становится больше» Джозеф, конечно, хотел сказать, что можно быть не на 10% счастливее, а просто счастливым на все 100%.
–Я признаю, – сказал я, – что остаюсь скептически настроен относительно понятия просветления. Поэтому хотел бы спросить Вас, думаете ли Вы, что достигли его.
–Нет, – сказал он. И после добавил кое-что, чего я не ожидал. Он не достиг полного просветления – полного избавления от жадности, ненависти и сомнений в природе реальности, но он утверждает, что частично дошел до него.
Я читал немного об этом уже после ретрита. Согласно школе буддизма, к которой относится Джозеф (таких школ оказалось много), есть 4 ступени просветления. Правила чем-то напоминают настольную игру «Драконы и подземелья». Достигший первого уровня называется «вошедший в поток», затем следуют ступени «однажды возвращающегося» и «невозвращающегося», а потом полное просветление, известное как «архат». Каждая ступень делится на 16 подуровней.
–Значит, Вы достигли некоторые из ранних стадий?
–Да, и еще есть, куда идти.
–Как это отражается на Вашей жизни? Если Вы начинаете лысеть, или кто-то из Ваших близких умирает, или Ваша бейсбольная команда уже не так хороша, Вы не страдаете?
–Я бы сказал, что страдания в таких ситуациях стало гораздо меньше. Не то чтобы у меня появились какие-то другие чувства, но я не отождествляюсь с тем, что испытываю – и не делаю из них трагедии. Я просто позволяю чувствам легко пройти мимо.
–Вы не боитесь смерти?
–Никто не знает, пока сам не попадает туда, но сейчас мне не страшно.
Как прикажете это понимать? Я сидел перед решительно умным и самокритичным человеком, который так же, как Марк Эпштейн, мог быть одним из моих еврейских дядюшек. В нем не было никаких признаков безумия. И вот он говорил, что не просто верил в просветление – фантастическую трансформацию, лишающую разум вещей, которые делают нас людьми – но и частично обрел его. Это какая-то уловка?
Я скорее был готов поверить, что мои кошки могут управлять погодой, чем в просветление. Но все в Джозефе говорило, что он необыкновенно счастливый человек. И это очень усложняло ситуацию.
Я не знаю, почему, но это просветление встало мне поперек всего. Может быть, из-за него мое решение о 10 % стало казаться мне недостаточным. А может, я не мог примирить свое восхищение Джозефом с его странными заявлениями? Если он говорил о просветлении как о чем-то реальном, можно ли было принимать всерьез остальные его слова?
К счастью, вернувшись в свой кабинет, я сумел применить то, чему я научился на ретрите, и отодвинуть подальше этот теоретический вопрос «10% против 100%». На самом деле, осознанность начала приносить огромные плоды.
После первоначального возмущения от заявления Джима Мерфи, что я никогда не буду серьезным ведущим («Да как он смеет!»), я решил подойти к проблеме по-буддистски – погрузиться в нее, принять всерьез его мнение, не важно, насколько неудобным для меня оно было, и ответить, а не реагировать. Я заставил себя подумать о неприятном варианте: возможно, я был не так убедителен, как мне хотелось думать? Может быть, я был ши-тцу, воображающим себя питбулем? Котенком, который смотрит в зеркало и видит льва?
Я не хотел полностью признаваться – ни себе, ни кому-то еще – что пессимистический прогноз Мерфи был верным. Карьеры на телевидении слишком часто подвергались влиянию удачи, времени или прихоти со стороны дирекции. Однако новый осознанный я вместо того, чтоб впасть в ярость и все отрицать, сумел понять, что Мерфи действительно хотел помочь. И потом, он, разумеется, пытался поставить меня на место, чтобы я подписал это чертов контракт.
Как раз это ему удалось. Его непрошеное мнение о моих карьерных перспективах вместе с тем, что мои начальники не соглашались на условие замены ведущего по будням, в конце концов, заставило меня поднять белый флаг и покончить с этим.
Капитулируя, я сказал себе, что, по крайней мере, теперь сяду на трон выходных выпусков «Доброе утро, Америка». Эта работа, как я себя убедил, должна была пустить мою карьеру в новое, чудесное русло и открыть мне новые перспективы. Освободившись от строгого формализма вечерних новостей, я думал как минимум показать телезрителям весь диапазон своих возможностей. Как оказалось, вести утреннюю передачу не так легко, как кажется.
Пять лет в воскресных «Мировых новостях» я вел передачу самостоятельно. 97% того, что я произносил, было написано мной заранее и загружено в телесуфлер. Когда корреспонденты выходили в прямой эфир, я заранее знал, что они будут говорить. Даже вопросы, которые я им задавал, были запланированными. Другими словами, я контролировал все, и сюрпризов было немного. Теперь же я становился частью команды из четырех человек, включая женщину-соведущую, диктора новостей и ведущего погоды. Каждый из них в любой момент мог сказать все что угодно. Потеря контроля вызвала неожиданные и неприятные трудности.
Программу «Доброе утро, Америка» составили таким образом, чтобы была возможность импровизировать, с самой первой минуты. Это было существенно. Зрителям нравлось смотреть, как ведущие спонтанно разговаривают между собой. Сначала шла заставка – заранее подготовленная часть из анимации и фрагментов важных репортажей. А потом мы приветствовали аудиторию и делали обзор некоторых сюжетов – эту часть мы называли «Здрасьте». Наши слова были написаны на телесуфлере, но они были только ориентиром, мы должны были разговаривать непринужденно. Однако когда разговор перетекал во что-то, к чему я не был готов, я чувствовал физическое напряжение, перелистывал бумаги или издавал глупый и натянутый смешок в духе Эда МакМахона.
И так было на протяжении всей передачи. Я чувствовал необъяснимую потребность заполнить каждую паузу, получить контроль над ситуацией, и это убивало легкость. Я продолжал казнить себя за неспособность расслабиться. За кадром, на вечеринках или где угодно еще я часто мог быть забавным. Мало что из этого попадало на экран – отчасти потому что мое чувство юмора основывалось на неприличных шутках. Но дело было не только в этом. Перед камерой я просто не мог поймать волну, и в итоге постоянно начинал нервно ерзать на стуле.
Меня мучили и другие вещи. Как нужно сидеть на диване, где мы разговаривали на более простые темы ближе к концу программы, не сутулясь и не расставляя ноги так широко? Как мягко подвести всех к концу разговора, когда продюсеры кричат в наушник, что не остается времени на рекламу? Как понять, к какой камере повернуться, когда их четыре? И как выглядеть при этом веселым?
Я даже не говорю о раннем подъеме. Просыпаться в 4 утра определенно не было моей сильной строной. Я старался прилежно идти в постель в 8 вечера по пятницам и субботам, но все равно зачастую выглядел отекшим и измученным. Иногда я чувствовал, что лицо тряпкой свисает с черепа. Это было синдромом «усталого лица», но не из-за нервов, а из-за того, что я на самом деле устал.
Кроме того, с материалами для передачи тоже было не так просто справляться. Я был уже не новичком на телевидении и знал, что здесь придется делать менее серьезные вещи, чем в вечернем эфире. Я считал себя всеядным и способным соединять пустые калории криминальных новостей и поп-культуры с «питательными» новостями. И все же я иногда выходил за пределы зоны комфорта – был судьей в конкурсе среди самых маленьких чихуахуа, сражался с другими ведущими в конкурсе на самый лучший пряничный домик и – смертельный удар – танцевал в прямом эфире с коробкой на голове, одетый как робот из хип-хоп команды LMFAO.
К счастью, «Ночной контур» и «Мировые новости» продолжали давать мне возможность работать над серьезными сюжетами. Мы с Вонбо сделали интервью с евангелическими пасторами, которые потеряли веру, но не решились признаться в этом своей пастве – мы скрыли их лица и голоса, чтоб их нельзя было узнать. Я разговаривал с губернатором Аризоны Джейн Брюэр об ее отказе освободить осужденного убийцу даже после того, как ее собственная апелляционная комиссия единодушно попросила смягчить наказание. Я устроил ей сюрприз, пригласив на пресс-конференцию взрослого сына этого человека и позволив ему забросать ее вопросами. Она сбежала довольно быстро. Но самое важное – получасовой сюжет в «Ночном контуре» о 18-летнем мальчике, которого я встретил в Ираке и которому помог переехать в Америку и поступить в колледж. Я надеялся на то, что этот молодой человек, которого по иронии судьбы тоже зовут Дэном, преуспеет здесь. Это было так же наивно, как надежда правительства Буша на то, что американцев будут «приветствовать как освободителей» после вторжения. Я очень к нему привязался, и когда его выгнали из колледжа за поведение, я потратил несколько лет – и огромные эмоциональные силы – пытаясь привести его в норму, но чувствовал только разочарование от его неуступчивости. Я записывал каждый момент этой драмы, сняв большую часть видео-материалов самостоятельно на маленькую камеру. К моему большому сожалению, в конце концов, он вернулся в Ирак.
И все же в «Доброе утро, Америка» я находил некоторые приятные моменты. В частности, мне очень нравилась команда. Моей соведущей была очаровательная молодая женщина молдавского происхождения по имени Бианна Голодрыга. Мы были знакомы и хорошо общались несколько лет еще до того, как она стала моей телевизионной женой. Ее имя напоминало имя моей настоящей жены, и это было забавно. В первый день заступления на новую должность я пошутил, что от грехопадения меня теперь постоянно отделяет лишь пара букв. Новости читал Рон Клейборн, бывший газетный репортер с суховатым юмором. Поначалу у нас часто менялись ведущие погоды, пока начальство не утвердило энергичную молодую девушку-метео-ролога из Чикаго по имени Джинджер Зи (на самом деле, Зи – это сокращение ее роскошной фамилии Зюйдгест).
Несмотря на мою борьбу с нервозностью, наша команда получала хорошие отзывы. Коллеги и начальники шутили, что между нами есть «искорка». Я стал замечать, что, хотя утренняя аудитория меньше вечерней, мои отношения со зрителем стали более интимными, как результат того, что мы часто обсуждали детали личной жизни в эфире. Количество людей, подходящих ко мне в аэропорту, заметно увеличилось. Даже человека, привыкшего быть в центре внимания, это иногда пугает. Однажды в отпуске к нам с Бьянкой подошла какая-то женщина и спросила, кто присматривает за нашими кошками, пока мы в отъезде.
У откровенности утреннего формата была и обратная сторона. Зрители оставляли на Facebook и Twitter комментарии, какие редко получают ведущие вечерних новостей. Я хранил файл, в котором сохранял любимые цитаты (в оригинальной орфографии):
«застегни пжлст свой пиджак!!!!! тебе кажется неудобно:)».
«Пожалуйста пожалуйста пожалуйста скажите Дэну сидеть прямо на столом и ПРЕКРАТИТЬ наклоняться направо, в сторону Бианны. Это очень отвлекает».
«выгоните дэна пожалуйста».
«Подумал что лучше сказать что ваш галстук выглядит несимметрично он почти кривой».
«Дэн у тебя волосок торчит вверх ты похож на АЛЬФАЛЬФУ[39]!»
«я вас очень прошу, успокойтесь и перестаньте тянуть одеяло на себя. вы выглядите как настоящий клоун».
«вам нужно взять запись передачи и послушать себя. Когда вы читаете новости и они о важных вещах не нужно делать радостный голос».
На самом деле я смотрел записи, и критиковал себя гораздо жестче, чем кто-либо из зрителей. Мне не нравился парень на экране, который восклицал из-за кенгуру в жилетке. Приходя домой после передачи, я часто садился на диван, брал пульт и много раз пересматривал свои ошибки. Бьянка принималась меня утешать, когда ненависть к себе переходила всякие границы.
Читать бесплатно другие книги:
