Ниже бездны, выше облаков Шолохова Елена

– Ну… непривычно как-то, – замялся, смутившись, Бородин.

– Дипломат хренов. Да позорно это, а не непривычно, – резюмировала Женька.

Лопырёв весь разговор подхихикивал, а потом решил, видимо, тоже вставить свои пять копеек:

– А на каблуках она вообще как корова.

– Вот! – одобрила Запевалова.

– Антон, иди, – шепнула я Бородину, – пожалей Ольгу.

– Да я не знаю…

– Сходи, сходи, – согласилась Запевалова. – А то нам дело обсуждать надо, нет времени её истерики пережидать.

– А чего я-то? – неожиданно возмутился Бородин.

– Ну а кто виновник всего? Не ради нас ведь она так себя изуродовала, а ради тебя, так что вся ответственность – на твои плечи, – Запевалова почти смеялась.

Бородин, и сам красный под стать Ольге, сердито буркнул:

– Я к ней пойду. Но только не надо всякую ерунду про меня сочинять.

Буквально через пять секунд он вернулся и сказал, что Лукьянчикова закрылась в ванной и его не пустила. А ещё минут через десять пришла и сама Ольга. Всю косметику она смыла, волосы собрала в пучок и переоделась в домашние штаны и футболку. Лицо было красным и припухшим, сразу видно, что она долго рыдала.

– Оль, ты что, обиделась на меня? – невинно спросила Запевалова.

Лукьянчикова мотнула головой.

– Ну и ладненько. Можем приступать к нашему главному вопросу – как мы накажем Расходникова.

– За это не мешает и по бокальчику, – воскликнул Лопырёв, даже не скрывая радости.

Он откупорил бутылку и наполнил бокалы.

Пить вино Запевалова, как и раньше, отказалась, я сначала тоже не стала. Но, только речь снова зашла о Диме, меня сразу кинуло в жар. Я, наверное, покраснела сильнее, чем Ольга, когда её позорила Запевалова. Руки стали непослушными, движения неловкими. И ещё этот внутренний мандраж, будь он неладен! Я запаниковала, что выдам себя, что Запевалова догадается о моих чувствах к Диме. Поэтому опрокинула в себя целый бокал, а может, и два – слышала, что это дело успокаивает. И верно. Помню, удивлённые глаза Бородина. Помню, как хихикал Лопырёв, как Лукьянчикова совала мне бутерброд, мол, закусывать надо, а я отнекивалась, потому что кусок в горло не лез. Помню, как ругалась Женька, что, мол, серьёзный вопрос надо обсудить, а я – никакая. Ну а больше ничего не помню. Полный провал в памяти. В себя пришла только дома, поздним вечером. Мама сказала, что меня, как куль, притащили Бородин с Лопырёвым.

До чего же мне было стыдно перед родителями! А ещё очень-очень плохо. Полночи меня мутило и выворачивало. Всё бегала в ванную, а наутро проснулась ни жива ни мертва.

На кухне ругались родители. Папа кричал так, что наверняка все соседи слышали:

– Дожили – мою дочь, девятиклассницу, пьяную в стельку, приволакивают какие-то парни! Это же позорище какое! Какой срам! Её, наверное, полдома видели. Что о нас подумали?! Я теперь не смогу спокойно людям в глаза смотреть. Это ты во всём виновата! Распустила её донельзя! Во всём ей потакаешь, всё ей разрешаешь. И на, полюбуйся! Результат твоего воспитания – налицо!

Мама ему отвечала, но так тихо, что я, как ни вслушивалась, разобрать не могла.

– Это же смешно! Что за нелепые отговорки! Ей всего четырнадцать. Я в её возрасте даже подумать бы не посмел о том, чтобы напиться. Да мой отец прибил бы меня на месте. И ей по-хорошему стоило бы всыпать ремня. И тебе заодно – чтобы за дочерью лучше смотрела. Я вас всем обеспечиваю, вы нужды ни в чём не знаете. У меня такая напряжённая работа, дома мне нужен покой и отдых. И вот тебе пожалуйста – покой! И это ещё надо разобраться, что с ней за парни были и чем они там занимались.

Мама опять еле слышно ему ответила.

– Ах ты их знаешь! Хорошеньких же друзей ты для неё подобрала! Может, она и напилась с твоего позволения? Чей сын? Бородина? Того самого? А-а. Ну ладно. Но всё равно это ни в какие ворота! Так. Чтобы она была наказана. Никаких прогулок, никаких подарков. Ясно? И если ещё хоть раз… Вы у меня обе бедные будете. Всё, я сказал.

Бедная мамочка! Я поклялась себе, что никогда и ни за что на свете ни капли больше не выпью.

Папа уехал на работу очень рассерженный. А пока он не ушёл, я даже боялась высунуться из своей комнаты. Да и потом тоже неловко было. Думала, мама будет ругать меня, но она вдруг сказала:

– Оставайся, Танюшка, сегодня дома. Я позвоню Тамаре Ивановне.

– А как же папа?

– А мы ему не скажем. Спи, набирайся сил. Вон ты вся серая какая.

Я завернулась в одеяло и с мыслью, заметит ли Дима моё сегодняшнее отсутствие, провалилась в сон. Но выспаться всё равно не удалось. Позвонила Запевалова и привязалась с расспросами:

– Ты где? Почему в школу не пришла?

– Я заболела. Ну, то есть плохо себя чувствую.

– Ясно. Знаем мы, как ты заболела. Пить надо меньше! Ты мне, между прочим, всё дело срываешь!

– Какое дело? – не поняла я.

– Ну здрасьте пожалуйста! Мы же вчера обсуждали у Ольги. Забыла? Что, совсем память отшибло? Мы решали, как с новеньким разобраться. Ладно, слушай. Класс поддержал наше предложение. Единогласно. Можешь сегодня в себя приходить, мы сейчас пока сходим осмотрим место, а завтра…

У меня внутри всё похолодело. Как я могла такое забыть?! Ведь и правда у Лукьянчиковой Женька говорила, что пора Диму «прописать». А я слушала её вполуха, потому что озабочена была только одним – как бы себя не выдать, как успокоиться, а потом меня и вовсе развезло. Но слово «прописка» где-то на подкорке, ну или где там, всё-таки отложилось.

Вообще, в нашем классе, сколько помню, так всегда было заведено – устраивать новеньким «прописку». Причём не только мальчикам, но и девочкам. Бывает «чёрная» прописка, бывает «белая». Белая – это когда весь класс просто над человеком прикалывается. Почти беззлобно, но я бы для себя такого не хотела. Мы заранее обговаривали место и время, куда должен был явиться каждый, и новенький, конечно. Ну а там могли назначить щелбаны, пинки или всё сразу. Не очень сильные, больше для виду. Такую «белую» прописку делали пацанам. В случае с девчонками всё сложнее – с ними устраивали целое представление. Например, было что-то вроде игры в фанты. Каждый из нас писал на бумажке желание. А новенькая должна была достать наугад десять таких бумажек и в точности выполнить всё, что там написано. Но всегда можно было и откупиться. Например, сводить весь класс в кино или в боулинг.

Совсем другое дело – прописка «по-чёрному». Её устраивают тем, кто только пришёл и уже успел серьёзно проштрафиться перед классом или же просто с первого взгляда очень не понравился. Пока случаев с «чёрной» пропиской было всего лишь два, последний – самый жёсткий – с Кристиной Волковой. Хотя она и девочка. Да и вообще её не прописывали, а судили. Словом, чёрт их разберёт, эти правила и обычаи, которые навязала всем наша ненормальная Запевалова.

Но я прекрасно помню, как первая «чёрная» прописка плавно перетекла в постоянную травлю, которая продолжалась, пока тот бедняга от нас не выбыл. И вот теперь подобную участь готовят Диме! Запевалова, как она сказала, наблюдала за ним несколько дней. Выяснила его маршрут, прямо по часам и минутам, и предложила перехватить Диму по дороге из школы, а там уж разобраться с ним.

– Я всё вычислила, – сообщила Женька. – После школы он не сразу идёт домой. Ещё какое-то время болтается с Манцур, иногда провожает её, так что у нас в любом случае будет время преспокойно дойти и устроиться на месте. Нам повезло, что он срезает дорогу через гаражи в Пожарном переулке. Тихо, безлюдно, есть где спрятаться – в общем, лучше не придумаешь. Там мы его и подождём.

Я металась, места себе не находила. Хотела предупредить его, но как? Ни номера, ни адреса Димы я не знала. Не к Аните же обращаться, в самом деле. В конце концов решила, что напишу записку и в школе как-нибудь украдкой передам ему.

Записку для Димы я писала, наверное, дольше, чем сочинение по роману Толстого «Война и мир». Никак не могла подобрать нужные слова. Потом ещё ломала голову, обратиться к нему по имени или нет. В итоге текст получился таким: «Сегодня после уроков тебя ждёт засада в Пожарном переулке». Звучит нелепо, да, особенно эта дурацкая «засада», но ничего лучше всё равно не придумалось.

Однако осталось самое трудное – улучить момент и передать ему записку так, чтобы никто не заметил.

Первый урок прошёл, закончилась перемена, потом второй, третий, а удобный случай так и не подворачивался. В середине четвёртого урока, это была алгебра, Дима попросился выйти. Я – следом. Казалось бы, чего проще – окликнуть да быстренько отдать. На меня же опять напал какой-то морок. На ватных ногах я плелась за ним по коридору, он дважды оглянулся, потом остановился.

– Что ты за мной ходишь?

Это было первое, что он мне сказал с момента нашей встречи. Не самая приятная фраза, сказанная не самым приятным тоном, но тут я сама виновата. Почему в его присутствии мой мозг отключается и я превращаюсь в полную дуру? Вот он заговорил со мной, сам! Нет чтобы объяснить ему всё. Но куда там! Я ни слова, ни полслова сказать была не в состоянии. Стояла и хлопала глазами, наверняка ещё и пунцовая до самых волос. И, главное, горло как будто параличом сковало. Ни звука выдавить из себя не получилось. Прямо ненавижу себя за это! Ко всему прочему, меня трясло, как йоркширского терьера. Так продолжалось, по-моему, целую вечность, но потом он сказал:

– Слушай, оставь меня в покое по-хорошему. Не надо за мной ходить.

Тут я хотя бы про записку вспомнила и торопливо всучила ему крохотный квадратик. И тогда произошло что-то непостижимо чудовищное. Он ухмыльнулся, неприятно так, даже не ухмыльнулся, а скривился. Взял мою записку и, глядя прямо мне в глаза, порвал её и бросил. Не прочитав, не развернув даже. И сказал при этом одно-единственное слово:

– Ясно?

А потом неспешно двинулся дальше, как ни в чём не бывало. Я же стояла как замороженная, не в силах пошевелиться, ничего не понимая. Ну а когда наконец смысл всего этого до меня дошёл… Дыхание перехватило, словно острый кол вогнали в грудь. Невыразимое горе вперемешку со жгучим стыдом обрушилось на меня лавиной, раздирая в клочья моё бедное сердце, которое до сих пор колотилось как бешеное. Хотелось кричать, вопить во всю глотку. Я помчалась в подвал, там в пыльном, тёплом полумраке и абсолютном одиночестве вовсю дала волю чувствам. Рухнула на колени и завыла в голос. Мама, мама, мамочка!

Выла долго, до икоты, до изнеможения. Выла, пока какой-то мужик в синей спецовке, видимо, сантехник, не тронул меня за плечо.

– Ты чего, дочка? Кто-то обидел?

Я помотала головой. В другой раз я, наверное, перепугалась бы до смерти, не самого сантехника, естественно, а того, как он незаметно подошёл. Ну и смутилась бы тоже. А тут – всё до фонаря. Кроме нестерпимой душевной боли, я вообще ничего не чувствовала и ни о чём думать не могла. Даже если бы этот мужик оказался вдруг маньяком, мне и то, кажется, было бы всё равно.

– А чего так убиваешься? Случилось что-то? Может, помочь надо?

Я опять помотала головой, но между тем постепенно утихла. Наревевшись, выползла на свет, обессиленная, полностью раздавленная. Увидела своё отражение в зеркале вестибюля – уродина, жуть! Волосы из заколки выбились и растрепались, будто меня за них оттаскали как следует. Отдельные прядки прилипли ко лбу. Коленки в пыли. Лицо багровое, распухшее, нос лоснится. Фу!

Хорошо, что шёл урок и никто меня такой раскрасавицей не видел. Я наспех затянула новый хвост, ополоснула под краном лицо, отряхнулась, но всё равно видок был такой, что лучше никому на глаза не показываться.

Хотела пойти домой, но вспомнила, что оставила вещи в кабинете: я же отпросилась выйти «на минутку». Посмотрела на часы – скоро должен был закончиться следующий, пятый урок. И тут меня осенило – в сумке лежит мой дневник! Если его кто-нибудь из наших прочитает, мне – конец! Внутри всё похолодело. Не дожидаясь звонка, я побежала в кабинет математики.

Вызвала математичку в коридор, сказала, что мне стало плохо, потому и не вернулась. Та поверила – ещё бы, на меня посмотришь, и никаких доказательств больше не надо. Она даже пробормотала какие-то сочувственные слова. Однако насчёт моих вещей ничего вразумительного ответить не смогла: кто-то забрал, а кто – не заметила. Меня аж затошнило от ужаса. Побрела на биологию, где по расписанию сидели наши. Минуты до звонка тянулись мучительно долго, и мне оставалось лишь гадать, всплыл мой дневник или пронесло.

К счастью, всё обошлось. Сумку мою, как выяснилось, прихватил Бородин, когда алгебра закончилась, а я так и не вернулась. Ну а Бородин у нас – интеллигент и по чужим вещам не шарится. Вот если бы это был Зубков или любой из троицы Лопырёв Лукьянчикова – Запевалова, мне бы точно не повезло. Даже подумать страшно, что бы они учинили за мои откровения. Ведь там и про Волкову, и про Майю, и про всё без утайки написано.

Запевалова, увидев меня в коридоре, тотчас накинулась с расспросами, где была, куда ходила, почему уроки прогуляла. Я ей ответила то же, что и математичке, – заболела.

– Что, всё никак не оправишься?

И, не дожидаясь ответа, позвала всех в актовый зал. Обычно он у нас заперт, потому что там «ценный инструмент» – рояль. Но у Женьки, как у самой-самой активистки, ключ от зала всегда имеется.

Зубков сразу же принялся тарабанить по клавишам. Его подвинула Жанка Корчагина и начала наигрывать «К Элизе». Зубков ради шутки, а может быть, из вредности ей всячески мешал, за что и получил подзатыльник от Умрихина. Между ними завязалась короткая потасовка, и Запевалова резко и сердито их одёрнула:

– А ну-ка перестали оба! Клоуны! И ты, Корчагина, тоже нашла время музицировать. Мы все давно поняли, что ты у нас пианистка, так что можешь больше не стараться.

Когда Запевалова отвернулась, Жанка состроила гримасу. Я невольно улыбнулась, а Корчагина, поймав мою улыбку, подмигнула мне.

Но тут снова раздался недовольный окрик Запеваловой:

– Эй, успокоились все! О чём вы там болтаете? Потом поговорите! Сейчас решаем вопрос. Сюда подойдите, стойте и внимательно слушайте!

Зубков, Умрихин, Корчагина и все остальные окружили Женьку полукольцом.

– Значит, так, – начала свою речь Запевалова, – сейчас Расходников с Манцур обжимается. Да, Егор?

– Так точно, – отрапортовал Зубков.

От этих слов у меня всё внутри сжалось от боли. Знаю ведь, всё знаю, а всё равно никак привыкнуть не могу. Радость, что мой дневник не обнаружили, была сиюминутной и ничуть, ни на грамм не облегчила страданий. Мне было настолько плохо, что я даже перестала притворяться и думать о том, как бы не выдать себя. Одна Запевалова обратила на меня внимание, да и то мимолётное:

– Э-э, подруга, чего расклеилась? Ну-ка соберись!

Причём она опять списала моё состояние на «похмелье». Тоже нашла алкоголичку!

– Они здесь или пошли куда-то?

– Сначала в вестибюле сидели, а вот недавно он свои и её вещи из гардероба взял. Значит, пошли, – ответил Зубков.

– Вот и прекрасно, – продолжала Женька. – Сейчас выдвигаемся в Пожарный. Там и засядем. Пока он её проводит, пока назад, мы успеем как следует устроиться, осмотреться. Минут сорок у нас точно есть, а то и больше. Но на всякий случай одного кого-нибудь надо оставить за ним следить. Мало ли куда его понесёт, а мы там будем сидеть и ждать зазря. Ну что, кто у нас поработает шпионом?

Желающих не было. Тогда она назначила Зубкова:

– Тебе эта миссия знакома, так что действуй.

Запевалова уже не сердилась, наоборот, на неё накатило воодушевление. Который раз я замечаю это её состояние перед подобными делами. Меня же, наоборот, сковало ужасом – совсем скоро Диму подловят и изобьют! Я решила, что отпрошусь у Женьки, ведь и причину придумывать не надо – мне действительно нездоровилось. А сама буду поджидать его не доходя Пожарного переулка, там и предупрежу.

Я попросила Женьку отпустить меня домой. Но Запевалова, секунду назад взбудораженная, почти весёлая, тотчас словно окаменела. Уставилась так, что у меня мурашки по спине забегали. Глаза у неё светло-серые, с крохотными точками зрачков. Глаза как глаза, но смотреть она умела так, что, казалось, мозг пронзает насквозь и все твои тайные мысли перед ней как на ладони. Под таким взглядом невольно чувствуешь себя ужасно неуютно, даже если у тебя никаких крамольных мыслей нет. А если ты что-то задумал и она вот так в тебя вперится, то, честное слово, коленки дрожать начинают и ты паникуешь, как вор, которого поймали за руку.

– Что-то слишком долго тебе плохо. А, главное, как вовремя! Ты и с Волковой тогда всё время старалась уклониться, и сейчас хочешь сбежать, в сторонке остаться. А я вот не верю в совпадения.

– Но мне правда плохо, – лепетала я.

– Если мы что-то делаем, то делаем вместе, а если кто-то не с нами, значит, он против нас. Не настолько ты и больна. Стоишь же, не падаешь. Значит, просто не хочешь ручки запачкать.

– Не так, – промямлила я вяло, прекрасно понимая, что из моей затеи ничего не получится.

В открытую пойти против Запеваловой я не смогу, как бы мне самой этого ни хотелось.

– Именно так, – резко сказала Запевалова. – Смотри, тебе решать: или ты с нами, или ты против нас.

Проклиная себя за малодушие, слабость и трусость, я поплелась вслед за всеми.

Пожарный переулок – извилистый и довольно-таки узкий проход между Знаменской, где, оказывается, жил Дима (даже это Запеваловой выяснить удалось!), и бульваром Постышева. По левую сторону вплотную к дороге примыкали ракушки. За ними, чуть поодаль, виднелись пятиэтажки, но все они стояли торцом, так что из окон этих домов переулок не просматривался. Справа развернулась стройка, огороженная жестяным забором, в котором тут и там зияли дыры. Однако то ли у строителей выпал выходной на этот день, то ли вообще работы заморозили, но с этой стороны тоже всё было тихо. Да и прохожие практически не появлялись. За всё время, что мы «сидели в засаде», только раз прошёл какой-то парень в наушниках.

– По этому поводу можно особенно не париться, – уверила нас Запевалова. – Народ сейчас такой, что вмешиваться не станет, лишь бы самим не прилетело.

Мы поджидали Диму, укрывшись кто за гаражами, кто за забором. Расчёт был прост: когда Дима появится в переулке, выйти из укрытия и окружить его со всех сторон кольцом.

– Выйдем, когда он дойдёт вот до этого примерно места, – командовала Запевалова. – Потому что, если мы высунемся раньше, со спины он будет открыт и сможет сбежать. Я, конечно, не думаю, что он побежит, но мало ли… В общем, надо подстраховаться. Все запомнили?

Я привалилась спиной к железной стенке чужого гаража, чувствуя, как холод проникает до самых костей. Но мне было без разницы, хоть совсем здесь околей. Я то молилась, по-своему, конечно, потому что толком не знаю ни одной молитвы, то посылала мысленные импульсы Диме, чтобы сегодня он проторчал у этой Манцур до самого вечера или пошёл другой дорогой. В эти минуты я верила, как никогда, что мысли материальны и могут что-то изменить. В конце концов, существует же в науке такая вещь, как телепатия! Но увы, увы…

Прошло чуть больше часа, когда появился Дима. Шёл он медленно, по сторонам не глядел. Чёрная шапочка надвинута до бровей. Куртка, тоже чёрная, застёгнута на молнию до самого подбородка. Руки в карманах. Сумки почему-то вообще никакой не было. Я вспомнила, что на уроки он учебники никогда не носит. Только ручку и тетрадь, а это можно спрятать и за пазухой.

Вдруг, не доходя буквально пары метров до отмеченной Запеваловой черты, он остановился. У меня перехватило дыхание – неужели сбылось, неужели он что-то почувствовал, то есть не что-то, а мои посылы, и сейчас развернётся и уйдёт? Но нет. У него всего лишь зазвонил мобильник. Дима достал телефон из заднего кармана джинсов и ответил, как мне показалось, нетерпеливо, даже чуть раздражённо.

– Да. Не дошёл ещё. Нигде. Никуда не заходил, никого не встречал. Мне бегом надо было мчаться? Ладно, прости. Скоро уже буду дома.

Сначала я решила, что его потеряли домашние, даже обрадовалась: «Ага, вот вам и мать – бичиха, алкоголичка. Стала бы такая беспокоиться о сыне, если он всего-то на час задерживается. Трепло этот Лопырёв!»

Но потом Дима добавил:

– Хорошо, милая, как только приду, сразу выйду в скайп.

Это была Анита! Милая! А ведь они расстались-то всего ничего! Задохнувшись от боли, я сползла на корточки.

Дима не успел убрать телефон, как наши разом повылезали из своих укрытий и набросились на него. Димин мобильник отлетел далеко в сторону. Его подобрала Корчагина и бочком-бочком вернулась за гаражи.

Несколько пацанов буквально повисли на Диме, остальные принялись избивать его руками и ногами. Дима упал, но его продолжали пинать. Каждый глухой удар отдавался в моей голове взрывом.

Дима закрывал голову и поначалу отбивался ногами. Но что он мог сделать один, против целой толпы? Девчонки окружили их кольцом, молча наблюдая за происходящим. Ближе всех стояла Запевалова и с упоением смотрела, как били Диму. Я взвыла, рванулась к ней, хотела броситься ей в ноги и на коленях умолять, чтобы она остановила их. Но тут кто-то схватил меня сзади и утянул обратно за гаражи. Это была Жанка Корчагина.

– Сдурела, что ли? Ты ему ничем не поможешь. Только опозоришься – это раз. И сама потом отхватишь пенделей – это два. Терпи давай. И лучше не смотри!

– Н-не м-могу, – прорыдала я. – Они… его…

– Ой, да ладно, ну подумаешь, попинают маленько. Убивать-то его никто не собирается. Ничего страшного не будет – встанет, отряхнётся и дальше пойдёт. У пацанов это обычное дело. Ты, главное, успокойся. Хорошо ещё, что все увлеклись зрелищем и никто не заметил, как ты тут завопила. А то сама бы сейчас попала под раздачу. На вот, отдашь своему Расходникову, – Жанка протянула мне Димин телефон.

– Спасибо, Жан. Ты никому…

Жанка хмыкнула:

– Не будь дурой.

Внезапно возня затихла, и все расступились. Жанка потащила меня за собой:

– Пошли, а то твоя нервная подружка запалит, что мы не участвуем. Ещё скажет, что мы против всех.

Я поплелась за Корчагиной, еле переставляя ноги и страшась даже смотреть в сторону Димы.

Он лежал на боку, свернувшись калачиком. Потом перевернулся на спину и приподнялся на локте. На нас смотрел исподлобья тяжёлым немигающим взглядом. Глаза, прежде синие, потемнели и будто налились свинцом. Лицо сделалось мертвенно бледным, и, может, поэтому глаза, тёмные брови, губы выглядели на контрасте нереально яркими. Он мне и такой, встрёпанный, избитый, казался безумно красивым, настолько красивым, что аж смотреть больно.

Но, главное, Дима был цел. Хотя досталось ему изрядно. Волосы, мокрые от снега, торчали во все стороны. Ворот рубашки разорван. На скуле ссадина. Из разбитой губы сочилась кровь и алыми бусинами падала на снег.

Запевалова приблизилась к Диме и спросила насмешливо:

– Ну, как тебе в нашем детском садике, не скучно? А то смотри, мы тебя можем так развлекать хоть каждый день. Это чтобы жизнь пресной не казалась.

– Как бы развлекалка не сломалась.

– О-о! Мы зубки скалим. Что, пилюли от борзоты не подействовали? Добавку прописать? Чтобы научился уважать общество. А то смотри, договоришься. Знаешь ведь, если ты плюнешь в общество – оно утрётся, а вот если общество плюнет в тебя – ты потонешь.

– Как-нибудь всплыву, да и общества я тут не наблюдаю. Только стадо тупых хомячков и злобную, тупую су…

Он не успел договорить – Запевалова вспыхнула, и Айрамов, как по сигналу, нанёс Диме ужасающий удар ногой. Я взвизгнула и тотчас получила тычок в спину от Корчагиной. Дима обмяк, лежал несколько секунд без чувств, но, едва начал приходить в себя, Запевалова дала команду пацанам приподнять его. Диму поставили, не на ноги, а на колени, не давая ни встать, ни упасть. Зубков схватил его сзади за волосы и запрокинул ему голову. Запевалова подошла к нему вплотную, он дёрнулся, но его удержали.

– Всплывёшь, говоришь. Сейчас проверим, – и смачно плюнула ему прямо в лицо!

Я ахнула, и Корчагина снова пихнула меня в бок.

Дима опять дёрнулся и тут же сморщился: Айрамов, гад, заломил ему руку.

– А теперь каждый должен в него плюнуть, – безоговорочным тоном приказала Женька.

Я онемела. У Запеваловой больная фантазия! У неё же крышу совсем снесло! Но никто даже не удивился. Без слов подходили по одному и плевали ему в лицо! В его лицо! Такое красивое, что дух захватывало! А они все, все преспокойно плевали, будто это урна или… не знаю что ещё… А он только отворачивался, крепко зажмурившись.

Сердце бешено колотилось. Меня всю трясло. Не верилось, что всё это безумие происходит на самом деле.

Вот уже плюнула последняя, Корчагина, и отошла, и все выжидающе уставились на меня. Но я не могла и с места сдвинуться. Только мотала головой и беззвучно рыдала.

– Плюнь в него, – сурово велела Запевалова.

– Тань, давай, – просительно промямлил Бородин, подонок, подталкивая меня в спину.

– Ну! – голос Запеваловой сделался жёстким и требовательным. И смотрела она на меня с нескрываемой угрозой.

И тут я прямо физически, кожей почувствовала, как вокруг меня сгущаются враждебность и ненависть. Те, кто стоял в стороне, стали медленно приближаться, словно сжимая меня в круг. Какие у них были лица! Какие глаза! Внезапно я осознала, что, если сейчас не плюну, как все, мне настанет конец. И не завтра, не когда-нибудь, а прямо сейчас, тут же, на месте. Они меня не убьют, разумеется, но точно знаю: того, что со мной сделают, я попросту не переживу. И я сломалась. Я плюнула! Глядя ему в глаза. В синие, невозможно прекрасные глаза. Потому что, когда подошла я, он не отвернулся, не зажмурился. Смотрел на меня в упор, не мигая. И пусть плюнула не так, как они, да у меня и во рту-то пересохло, но это всё равно было так ужасно! Такая невыносимая пытка…

После этого его отпустили, и он медленно осел в снег.

На обратном пути Запевалова буркнула:

– Кто Расходникову губу разбил?

– Я, – признался Айрамов. – По привычке.

– По привычке, – передразнила его Женька. – Говорила же, лицо не трогать! Вот если что всплывёт, хотя я и сомневаюсь, конечно, что Расходников побежит жаловаться кому-нибудь, но на всякий случай знай: вы дрались вдвоём. Никого другого не было. Ясно?

Айрамов кивнул.

– Надеюсь, ума у всех хватило ничего не снимать на телефон?

Все промолчали. Про «не снимать на телефон» она повторяет перед каждой разборкой. Мол, все придурки именно так и палятся.

Запевалова успокоилась, и все сразу ожили, принялись болтать, как ни в чём не бывало. Я же не помню, как шла. Наверное, у меня был шок. Дороги не видела – перед глазами так и стоял Димин пристальный, немигающий взгляд.

Хотелось упасть, разрыдаться и умереть. Ненавижу всех, а ещё больше себя ненавижу. Бородин подлез ко мне, предложил проводить домой, поднести сумку, а то, сказал, вид у меня нездоровый.

– Никогда ко мне больше не подходи, ненавижу тебя! – зашипела я на него.

Потом развернулась и пошла обратно, к ракушкам.

– Ты куда? – хором окликнули меня Запевалова и Бородин.

– Телефон потеряла, – соврала я.

– Не нравится мне всё это, – донеслось до меня недовольное брюзжание Запеваловой, но мне было всё равно.

Сначала я бежала, потом, за несколько метров от места, где издевались над Димой, замедлила шаг. Он всё ещё был там, сидел на снегу, опершись спиной на стену гаража. Меня заметил, но сразу же отвернулся и закрыл глаза, будто уснул.

Я боязливо приблизилась к нему. Остановилась шагах в трёх. Он не пошелохнулся. Лицо уже вытер – на волосах, щеках, ресницах медленно таяли крохотные островки снега. Шапка валялась в стороне, куртка распахнута. Кровь из губы уже не шла, но на светло-синей рубашке алело огромное пятно. И на снегу там и тут виднелись кровавые следы.

– Прости, – только и придумала что сказать.

Он не ответил, не повернул голову. Да что там – ни один мускул не дрогнул на его лице, похожем теперь на удивительное изваяние.

– Помочь тебе? – спросила я, но он опять промолчал и глаз не открыл.

Впервые я сумела заговорить с ним по-человечески, несмотря на сумасшедшее волнение, пережитый ужас и невообразимый стыд. И пусть он не отвечал, зато я могла находиться с ним рядом, любоваться им вволю. На меня нахлынула такая щемящая нежность, что, не выдержав, я расплакалась. В нём всё замечательно! Всё совершенно! Я старалась запечатлеть каждую его чёрточку: изгиб бровей, крохотный шрамик на скуле, такие манящие губы… Я вдруг смутилась и быстро отвела взгляд.

Потом увидела пятнышко запёкшейся крови у него на подбородке. Достала платок, робко протянула ему. Но Дима резко отпрянул, оттолкнул мою руку и сказал:

– Не смей меня касаться. Пошла вон отсюда.

– Я не хотела, прости, – взмолилась я, всхлипывая.

– Не хотела, – он передразнил, скривился, будто усмехнулся, а потом добавил очень зло: – Не хотела, а сделала. За это я и презираю тебя больше, чем их всех. Они хотя бы знали, что делали. И делали, что хотели. Они считали, что правы. А ты так не думала, но всё равно делала. Ты себя предала. Ты хуже всех.

– Ты не понимаешь! – воскликнула я отчаянно, срываясь на плач.

Хотелось оправдаться, но Дима и слушать не стал. Он с трудом поднялся и, пошатываясь и прихрамывая, побрёл прочь, а мне запретил даже близко к нему подходить.

Я, просто не в силах куда-то идти, опустилась на колени там, где недавно был он, где снег ещё хранил его следы. Сколько я просидела в этом чёртовом переулке, не знаю. Сначала рыдала громко, в голос, не стесняясь и не замечая ничего вокруг. Хотела только одного: чтобы он вернулся. Потом плакала тихо, чуть слышно, но всё равно никак не могла остановиться. Потом в кармане завибрировало. Я решила, что мама меня потеряла. Достала телефон – не мой. Димин! Я совсем про него забыла. Звонила Анита. Меня взяла злость, и я сбросила. Пусть хоть недолго, да попереживает, наверняка она тоже не любит, когда её звонки сбрасывают. Минуту спустя от неё пришла эсэмэска: «Дима, ты офигел?» А ещё минут через пять: «Да пошёл ты!» Мне стало неловко, будто я влезла в чужую личную жизнь. Да и почему будто? Так оно и было, потому что я не удержалась и прочитала все его сообщения, половина из которых была от Аниты, а половина – от Мегафона. У Димы была простая модель Nokia. Лопырёв бы непременно скорчил физиономию: «Фу-у, шняга!» А мне было в удовольствие даже просто держать телефон в руках, зная, что он – Димин. «Зато завтра будет повод подойти к нему. Отдам телефон, а заодно попытаюсь объяснить ему всё», – сказала я сама себе.

Когда пришла домой, мама уже потеряла меня и всерьёз волновалась.

– Ты где была? Я уж и не знала, что подумать! Ты почему не позвонила? И почему у тебя телефон отключён? Я чуть с ума не сошла!

– Он разрядился, – буркнула я.

На самом деле это Запевалова велела всем отключить мобильники – мы ведь в засаде сидели. А потом я просто про него забыла.

– А почему ты так выглядишь? Ты плакала? Тебя кто-то обидел?

– Нет, мам, никто меня не обидел. Я просто упала, больно ушиблась и поплакала немного.

– Где ушиблась? Покажи, может быть, это вывих, растяжение или ещё что. Может, врача вызовем?

– Да нет, всё в порядке уже.

Я отказалась от ужина, отмахнулась от разговоров, закрылась в своей комнате и попросила меня не тревожить. Мама остолбенела – никогда в жизни я с ней так не разговаривала. И самое ужасное, мне было всё равно, что она думает, что она чувствует – лишь бы отстала. Лишь бы меня никто не трогал.

Сама я была настолько измотана, что еле на ногах держалась, однако, когда легла спать, сон не шёл до самого утра. Я всё думала о Диме. Снова и снова видела его глаза и губы, отчего знобило и кидало в жар одновременно. Но мысли о нём на этот раз доставляли почти невыносимые страдания. Горячие слёзы струились по щекам, но облегчения не наступало. Мне хотелось умереть уже в десятый раз за сегодняшний проклятый день.

Под утро я совсем разболелась, ныла каждая клеточка, внутри всё пылало, меня лихорадило, но маме я решила ничего не говорить. Она бы наверняка меня дома оставила, а я рвалась в школу всей душой. Собралась и пошла, даже раньше обычного. Бежала чуть не вприпрыжку. Пусть он меня прогнал, пусть ненавидит и презирает, но мне не терпелось его увидеть. А смотреть на него мне никто не запретит.

Я пришла чуть ли ни самая первая, села на своё место и стала ждать, когда придёт он. Пока не прозвенел звонок на урок, мимо меня всё время сновали, что-то говорили, дёргали, но я не реагировала. Я ждала Диму.

Начался урок, а его всё не было. Меня охватил мерзкий, противный страх – вдруг Дима после вчерашнего перестанет ходить в школу? Шли минуты, Дима не появлялся, страх накатывал всё острее, постепенно перерастая в панический ужас. Сердце болезненно сжималось, а в голове стучала одна-единственная мысль: «Я без него жить не смогу». Мне хотелось вскочить, броситься опрометью туда, в сторону Знаменской. И пусть я не знала его адреса, я готова была обежать весь район, каждый дом, каждую квартиру, чтобы только найти его, вымолить прощение, хотя бы жалость. Не заметила, как покатились слёзы. Не услышала, что Тамара Ивановна пять раз спросила, всё ли со мной в порядке.

Меня растолкал Бородин, который отчего-то сидел со мной за одной партой. Я даже не заметила, когда он подсел. Взглянула бессмысленно, но ничего толком не ответила. Я была в полной прострации. Чувствовала лишь боль и ужас от мысли, что не увижу больше Диму.

И вдруг вошёл он! Всё во мне тотчас всколыхнулось, я еле сдержалась, чтоб не разрыдаться и не рассмеяться одновременно.

Боже мой, до чего же он был красивый! Просто глаз отвести невозможно. Дима холодно взглянул на Запевалову, мельком пробежался глазами по остальным, не посмотрел только на меня одну, как мне показалось. Затем сел на своё место, гордый, неприступный. Он сидит за мной через две парты, и я всячески стараюсь незаметно посмотреть в его сторону. Обычно по десять раз оборачиваюсь к Айрамову – его парта за нами – и что-нибудь спрашиваю, а сама при этом украдкой бросаю взгляд на Диму. Но на первом уроке на улице ещё темно и класс отражается в окнах почти как в зеркале. Поэтому и придумывать ничего не надо, сиди и смотри себе в окно, что я и делала. Лица, конечно, не разглядеть, но силуэт, движения, да и вообще сам факт…

Мне пришла эсэмэска от Запеваловой: «Как вчера телефон поискала?» Отвечать я не стала. Пошла она к чёрту! Я старалась даже не смотреть в её сторону. Вчерашний день во мне всё перевернул, и теперь, знаю точно, жить как прежде я не смогу больше никогда.

Мама мне, помню, говорила, что в каждом человеке есть пружина. У одних она слабенькая, её можно долго сжимать. У других, напротив, тугая, чуть сожмёшь, и сразу отскакивает. Это, конечно, иносказательно. Потому что под пружиной мама подразумевала, скорее всего, терпение. Смысл в том, что даже у самого терпеливого человека оно не безгранично. Рано или поздно оно лопнет. Так вот и моя пружинка, я чувствовала, вот-вот выпрямится, и со свистом.

В столовую я не пошла, аппетита не было. Тем более и Дима не пошёл. Но отдать телефон на перемене у меня не получилось. К Диме подошла Анита, вроде как с наездом, и утащила его куда-то за собой. На втором уроке Димы не было. Наверное, Анита на него насела. Как же она меня раздражает!

Потом была физкультура. Слава богу, Дима снова появился. Одет он был не так, как обычно. Вместо майки, на нём была чёрная футболка с длинным рукавом. Я поняла – наверняка у него всё тело в ушибах после вчерашнего, вот он и прячет их. И на меня вновь накатила жгучая злоба на Запевалову.

Сама я не стала переодеваться на физкультуру, сказалась больной. Весь урок просидела вместе с Лукьянчиковой на скамейке в спортзале, наблюдая, как наши бегают, делают упражнения, а потом играют в баскетбол. И вновь, невзирая ни на что, Дима был бесподобен! Играл, как бог. Казалось, он видел только мяч, пацанов не щадил, яростно сметая всех на пути. Уже после игры Свисток предложил ему посещать баскетбольную секцию для десятых-одиннадцатых классов, заманивал на районные соревнования. Айрамов, который прежде считался у нас самым спортивным, но его ни разу Свисток никуда не приглашал, скривился от зависти.

Наши облепили Свистка, расспрашивали его про спартакиаду – она у нас всегда в конце февраля проходит, и участвует в ней половина школ города. Все на неё рвутся, потому что три дня на турбазе за городом вместо скучных уроков – это и правда здорово. Ну а команду набирает как раз физрук. Диме же грядущая спартакиада была до лампочки, как только игра закончилась, он направился к выходу. Пользуясь тем, что все отвлеклись, я догнала Диму и окликнула его:

– Подожди, пожалуйста! – по имени я так и не смогла его назвать, хотя повторяю его по миллиону раз в день.

Он остановился, взглянул на меня с отвращением:

– Я тебе что, непонятно сказал? Не смей подходить ко мне.

– Зачем ты так? – На глаза тут же навернулись слёзы.

– Затем, что я презираю тех, кто работает на два фронта.

– Но это не так! – меня вновь залихорадило, пуще прежнего.

– Да мне плевать, так это или не так, – он почти орал на меня. – Отвали и всё. Ты мне противна. Омерзительна. Меня тошнит от тебя. Ясно?

Каждое его слово било словно хлыстом. Казалось, мир рушится, земля разверзлась – таким всё сразу стало нереальным, гулким, размытым и в конце концов совсем исчезло. Руки и ноги сделались ватными, потом я их вообще перестала ощущать. Последнее, что слышала – как Бородин подскочил к нам и закричал:

– Таня, он тебя обидел? Ударил тебя? Что он тебе сделал?

Но крик его, сперва неприятно громкий, пронзительный, становился глухим и далёким-далёким, пока не потонул где-то в небытии. А дальше – мрак. Оказывается, я впервые в жизни бухнулась в самый настоящий глубокий обморок…