История. История России. 10 класс. Углублённый уровень. Часть 2 Ляшенко Леонид
Предисловие
При всем увлекательном многообразии истории в ней всегда будут выделяться эпохи особые, имевшие из ряда вон выходящее значение для того или иного народа, региона, всего человечества. Замечательный историк Т. Н. Грановский справедливо писал о том, что ученых и дилетантов влекут «великие повороты, которыми начинаются новые круги развития»1. В истории нашей страны любой желающий легко выделит эти эпохи-"перевороты" – основные вехи на ее тернистом пути. Становление государства, принятие христианства, нашествие татаро-монгол и так далее, вплоть до последней «перестройки» включительно.
Эпоха, в которой герой книги Л. М. Ляшенко, русский царь Александр II, играл, безусловно, главную роль, занимает в этом ряду не только законное, но и, пожалуй, совершенно исключительное место. На мой взгляд, она вообще уникальна. В основе ее – грандиозная крестьянская реформа, в корне изменившая жизнь страны. Для того чтобы осознать все значение отмены крепостного права, нужно хорошо представить себе, какую из ряда вон выходящую роль сыграло оно в истории России. Ведь на протяжении четырех с половиной столетий все бытие нашей страны буквально нанизывалось на этот роковой стержень. Да и будучи сломленным, он долго давал о себе знать. Крепостничество оказалось живучим, оно долго коверкало русскую жизнь и после реформы 1861 года. Более того, мне кажется, что порой оно неожиданными судорогами проявляет себя и в наши времена – и на государственном уровне, и на бытовом, повседневном...
Если попытаться судить объективно и здраво, – что нам, земнородным, дается с трудом, а в отношении нашего исторического прошлого, может быть, в особенности, – то трудно уйти от впечатления: крепостное право в той тяжкой форме, в какой оно сложилось в России, было неизбежным, так же как и неразрывно связанное с ним самодержавие. Во всяком случае, это была жестко определенная плата за будущее...
Ведь надо иметь в виду, что в результате татаро-монгольского нашествия Русь оказалась в положении гибельном, аналог которому нелегко найти в мировой истории. Потеряв свои наиболее плодородные и перспективные в хозяйственном отношении юго-западные и западные земли, захваченные Литвой, она была оттеснена в северо-восточный, медвежий угол Европы, на бесплодный суглинок, в дремучие леса и болота. Под стать почве у нас и климат – жесткий, резко континентальный, с суровой зимой и знойным, нередко засушливым летом; в отношении амплитуды колебаний средних температур зимы и лета Московскую Русь вообще не с чем сравнивать. На этих широтах условия для земледельческого хозяйства хуже только в Сибири – так там оно и не существовало вплоть до присоединения этого региона к России.
А ведь сама Русь только земледелием и держалась – при всей скудости его плодов. Никаких особых природных богатств на ее территории не было, дороги же к морям перекрыли варяги. И на фоне этого хозяйственного неблагополучия – бесконечные феодальные усобицы, еще более его усугубившие. И главное горе – многовековое иго, сопряженное с регулярной выплатой дани те немногочисленные излишки, которые давала русская земля, уходили в Орду, нередко же приходилось отдавать и самое необходимое, то, без чего сложно было выжить.
Обращаясь к этому тяжелейшему периоду в нашей истории, начавшемуся в XIII веке, поражаешься тому, что из подобной ямы вообще удалось выбраться... Хотя платить, конечно, пришлось дорого. «... Россия была спасена; она стала сильной, великой – но какой ценой? Это самая несчастная, самая порабощенная из стран земного шара; Москва спасла Россию, задушив все, что было свободного в русской жизни»2. Конечно же, на земном шаре были и остаются страны, куда несчастнее, чем Россия, – простим автору этих строк публицистический перехлест, вспомнив, в частности, что написаны они в 1850 году. Ночь накануне рассвета, как известно, кажется особенно темной... Зато Герцен, пожалуй, впервые в русской литературе так четко и ясно определил цену, уплаченную Россией, за возможность двигаться вперед по своему историческому пути. Платить пришлось постепенным подчинением, причем с каждым веком все более безоговорочным, двум беспощадным деспотам-близнецам: самодержавию и крепостному праву.
Сейчас совершенно очевидно, насколько взаимосвязаны эти явления, как подпитывали они друг друга в процессе своего становления. Великокняжеская, а затем и царская власть, собрав воедино Северо-Восточную Русь, стремилась всеми силами обезопасить ее границы, расширить пределы, пробиться к морям... На все это нужны были силы, а также средства, на которые эти силы можно было содержать. Между тем звонкой монеты в казне постоянно не хватало; скудные земли, собранные под единой властью Москвы, не стали от этого богаче и плодородней. Зато теперь этих земель было много и постепенно становилось все больше; они, по меткому выражению В. О. Ключевского, надолго составили единственный реальный капитал московских князей.
Землю стали давать в обеспечение службы. Именно в обеспечение: получив из рук власти поместье, хозяин-помещик должен был служить с него «конно, людно и оружно» – то есть не только по первому требованию власти являться на службу, но и обзавестись за свой счет боевым конем и оружием, привести с собой определенное количество пеших ратников. При скудных урожаях, низких ценах на хлеб (земледелием занималась подавляющая часть населения, более или менее обеспечивавшая себя всем необходимым) и постоянных служебных отлучках хозяина – все это было тяжким испытанием, не выдержав которое помещик неизбежно терял землю и выбывал из своего относительно привилегированного сословия. Чтобы избежать этого, ему волей-неволей приходилось выжимать максимум возможного из работавших на него земледельцев.
Между тем при обилии земель народу на Руси было относительно немного. Естественно, что свободные земли как магнитом притягивали тех, кому стало худо на обжитых. Ну а если кого пугала целина – южные открытые кочевникам степи или заволжские лесные дебри – те и на земле обетованной могли поискать лучшей доли, переходя от хозяина к хозяину, из дворянского поместья на боярскую вотчину. Как остроумно заметил С. М. Соловьев, земледельческая масса в те времена представляла собой «жидкое тело» – чем больше на нее давишь, тем скорее она утекает...
Многим, если не большинству помещиков, подобное положение дел грозило разорением и социальной погибелью. Естественно они возопили и столь же естественно, что власть эти вопли услышала. Не могла не услышать. Ведь она сама сознательно и целенаправленно создавала дворянское сословие как свою самую надежную военную и социальную опору и должна была заботиться о его хотя бы относительном благополучии. С конца XV века свобода земледельца в передвижении в поисках лучшей доли начинает ограничиваться и постепенно шаг за шагом, сводится к нулю – знаменитое Соборное уложение 1649 года окончательно запрещает крестьянам переходить с места на место.
Крестьянский труд, таким образом, становится подневольным, что развязывает помещикам руки: «жидкое тело» структурируется, твердеет, теперь на него можно давить вплоть до полного разрушения. С другой стороны, проводя крепостнические меры, власть наводит необходимый для себя порядок на Руси, «дисциплинируя» основную массу населения, облегчая себе и полицейский контроль над ней, и сбор податей.
Еще раз отметим, что путь, по которому пошла Русь, представляется тяжелым, воистину тернистым, но – исторически оправданным. За счет крестьянской свободы было создано государство, которое сумело справиться со всеми внешними врагами, невероятно раздвинуть свои пределы, пробиться к морям. Однако, заложив в основу этого величия подневольный труд основной массы собственного трудового населения, государство само приобретало все более деспотический характер, стремясь все сферы народной жизни подчинить своему контролю и руководству. И не было у него в этом деле помощника более надежного и верного, чем поместное дворянство. Получив от власти землю и даровую, по сути, рабочую силу, дворянское сословие безоговорочно поддержало все ее самодержавные устремления. Опираясь именно на дворянство, последние Рюриковичи и первые Романовы не только успешно решали внешнеполитические проблемы, но и преодолевали сопротивление своенравного боярства, подавляли крестьянские волнения, диктовали свою волю городскому населению. Наконец, именно дворянство послужило главным рычагом Петру Великому в его грандиозных преобразованиях, ознаменовавших окончательную победу самодержавного строя в России.
Повторяю, во всем этом сложном, двуедином процессе нетрудно отыскать внутренний смысл; более того – он кажется настолько ясным, что возникает даже соблазн сказать: «Иначе нельзя...» Условия, в которые попала Русь, требовали максимального напряжения сил всего ее населения. И государственная власть, приняв на себя роль жестокого, нередко беспощадного организатора, сумела-таки их напрячь – до почти полного изнеможения, но зато, с государственной точки зрения, с блестящими результатами. И к тому же в этом диктате долгое время сохранялось некоторое подобие социальной справедливости. Да, понятие «государево тягло» стало одним из определяющих в русской жизни – но это тягло, в той или иной степени, тянули все сословия: и черный люд городов, и купечество, и даже боярство. А главными тяглецами, от которых в значительной степени зависели успех или неудачи в решении жизненно важных задач, стоявших перед страной, наряду с крестьянами-земледельцами, были те же помещики-дворяне. Только первые решали эти задачи за счет своего каторжного труда на помещичьей земле, обеспечивая своих хозяев всем необходимым; вторые же – за счет службы, прежде всего военной. И была эта служба обязательной, постоянной и в высшей степени обременительной; проходила она в изнурительных походах и кровопролитных сражениях. Кто рискнет назвать легким это «тягло».
Именно за счет крестьянского труда и дворянской службы прежде всего власть смогла вывести страну из медвежьего угла на мировой простор, сумела превратить ее в великую державу, богатую и сильную. В XVIII веке в ее распоряжении были уже и плодородные черноземные земли, и богатейшие залежи полезных ископаемых, и контроль над важнейшими торговыми путями. Ее голос на равных зазвучал в хоре тех, кто решал судьбы мира. Казалось, что теперь народ, на протяжении многих веков отдававший государству все возможное, вздохнет свободней.
Однако именно XVIII век, окончательно решивший многие жизненно важные вопросы государственного бытия в пользу России, стал временем наибольшей социальной несправедливости в ее истории. Именно в этом веке, продолжая максимально укреплять свои собственные позиции, власть, прежде всего в лице Екатерины II, осыпала благами лишь одно из двух определяющих сословий, причем в значительной степени за счет другого. Крестьянство же не только не получило ничего, но и потеряло то немногое, что имело, вплотную приблизившись к положению быдла – рабочего скота.
В самом деле, дворянство в XVIII веке окончательно закрепляет за собой землю в собственность, а главное, такой же безоговорочной дворянской собственностью становятся и крепостные. Мы отмечали выше, что в прикреплении их к земле несомненно был определенный государственный смысл. Но ничто не могло оправдать превращение живых людей в штучный товар, предмет купли-продажи. Против этого протестовал даже сам русский язык, ведь если вдуматься, то от обычной фразы из диалога гоголевских героев, вполне порядочных представителей дворянского сословия дореформенной России: «А почем купили душу у Плюшкина?» – веет духом поистине сатанинским. Будто черные маги собрались и обсуждают богопротивное таинство – приобретение чужих душ. А чего стоит такое распространенное в то время определение крепостного крестьянина – то есть, христианина, подобия Божия – как «крещеная собственность»...
И в то же время, по мере того, как крепостное право становится все более всеобъемлющим и бесчеловечным, полностью подминая под себя земледельца, дворянское «тягло» по отношению к государству все легчает и, в конце концов, снимается вовсе. В 1762 году дворянство получает долгожданную свободу. Манифест о вольности дворянской снимает с плеч его представителей «тягло» обязательной службы, давая им самим возможность определить свою судьбу, выбрать свои жизненный путь.
Казалось бы, можно только порадоваться тому, что в XVIII веке на Руси, наконец, стали появляться относительно свободные люди. Но, как справедливо заметил в свое время В. О. Ключевский, – и автор этой книги последовательно развивает его мысль, – подобными действиями государство в корне искажало саму идею «государева тягла», которое тянут все сословия во имя общего блага. В самом деле, раньше дворянам давали землю и прикрепляли к ней крестьян во исполнение обязательной и весьма обременительной службы государству. Теперь же служба становится необязательной – многие помещики после Манифеста 1762 года полностью посвящают себя хозяйственным делам, в то же время за нее начинают платить деньги, как правило, достаточные для обеспечения жизненных нужд служащих. Тем самым из государственной необходимости крепостное право превращается в систему привилегий, причем привилегий злостных, если вспомнить, что они покоились на рабском труде и искажении человеческого облика основной массы населения. И, кстати, все это было отлично понятно самому подневольному населению; когда пришла пора отмены крепостного права, крестьяне искренне рассчитывали получить волю наряду со всей, в том числе и барской, пахотной землей, исходя из того, что помещикам она ни к чему – «господа Государю служат, и он им за это жалование платит; с них и довольно...».
В то же время с XVIII века государство уже не только опирается на крепостную систему – оно сливается с ней. Система государственного управления России, оформившаяся в общих чертах в правление Екатерины II, имела всего три административно-территориальных уровня. Первый – центр, столица, где находились высшие органы власти во главе с самим Императором. Второй – губерния, со своей столицей и местными органами власти под началом губернатора. И третий уровень – уездный, где главную роль играл капитан-исправник со своими помощниками – земскими заседателями. Дальше властная вертикаль продолжения не имела. Естественно, возникает вопрос, каким образом несколько человек могли сколько-нибудь упорядоченно осуществлять властные функции по отношению к населению целого уезда, в каждом из которых, по самому скромному счету, обитало десятка два тысяч человек?
Ответ на этот вопрос предельно четко дала сама власть, устами внука Екатерины Николая I, заявившего как-то: «У меня сто тысяч даровых полицмейстеров», – что было совершенно справедливо. Столь же справедливо звучала бы подобная фраза и в отношении судей или податных чиновников, поскольку все эти государственные, по сути, функции в отношении крепостных крестьян – наведение и поддержание повседневного порядка, разбор спорных дел, сбор податей и прочее – осуществляли сами помещики. Официальные представители власти не более чем корректировали (и то, как правило, весьма условно) все эти процессы, появляясь в поместьях в исключительных случаях. Государственная система, таким образом, последовательно и органично переходила в крепостную, составляя с ней единое целое.
Таким образом, к началу XIX века крепостное право достигло своего апогея, а государство окончательно приобрело крепостнический характер. Вся эта чрезвычайно цельная, как видим, система к этому времени предельно упрочилась, разрослась, приобрела навыки в борьбе с недовольными, прежде всего с самим крестьянством. Этих «темных», разрозненных мужиков, не имевших ясного представления ни о стране, в которой они живут, ни о том, как ее сделать лучше, власть беспощадно разгромила при подавлении пугачевщины, взяв их затем, в тесном сотрудничестве с помещиками, под самый жесткий, беспощадный контроль. Что же касалось «бунтовщиков хуже Пугачева» – тех немногих людей, кто считал себя истинно просвещенными и именно поэтому воспринимал крепостное право как зло, то час их славы был впереди... Пока же их можно было пересчитать по пальцам, и перед властным произволом они выглядели столь же беспомощными, как и крепостные. Сила же, противостоявшая им, казалась непреодолимой... Воистину «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй...»3.
В общем, крепостная система, неразрывно сросшаяся с государственной, в эпоху своего максимального развития – в конце XVIII – начале XIX века – производит впечатление монолита, жуткого своей цельностью, непоколебимостью... Каково было эту глыбу свернуть! Пресловутое сравнение с авгиевыми конюшнями выглядит здесь, пожалуй, слабым – Геракл всего-навсего очистил их от зловонных завалов; здесь же нужно было не просто уничтожить, а преобразовать – то, что преобразованию, казалось, никак не поддается.
Для того чтобы система крепостного права, представлявшаяся предельно устойчивой, сменилась другой, нужны были соответствующие условия. И они стали складываться постепенно, исподволь, именно в то время, когда крепостное право достигло своего апогея. Об этом стоит сказать несколько слов, поскольку вопрос о причинах отмены крепостного права, сложный сам по себе, был еще и сильно запутан в нашей исторической науке.
Еще в досоветские времена А. А. Корнилов, один из наиболее авторитетных исследователей крестьянской реформы, пожалуй, первым четко сформулировал свое понимание этих причин. С его точки зрения, крепостное хозяйство в первой половине XIX века постепенно начинало приносить меньше дохода, то есть становилось невыгодным. И, во-вторых, крепостное право своей жестокостью побуждало крестьян к постоянным волнениям – то есть порождало постоянную опасность и для помещиков, и для государственной власти4.
Эти соображения были подхвачены советскими историками и развиты ими – без ссылок на Корнилова, – причем развиты по-марксистски, то есть предельно жестко и прямолинейно. Первый тезис – крепостное право невыгодно – прекрасно укладывался в русло привычных для марксизма рассуждений о необходимости соответствия производительных сил и производственных отношений. И в этих рассуждениях несомненно был смысл, поскольку крепостное право действительно все в большей степени превращалось в мощное препятствие на пути нормального хозяйственного развития России.
Дело в том, что крепостное хозяйство было стабильным и полностью себя оправдывало в тех условиях, когда носило натуральный характер, то есть воспроизводило то, что в нем и потреблялось. На протяжении долгого времени помещик требовал от крестьян, чтобы они кормили, поили и обеспечивали всем необходимым его и его семью. В амбарах должен был быть определенный запас хлеба, в леднике – битой птицы, в кладовой – солений и варений и тому подобное. И всего этого не требовалось слишком много (куда девать-то избыток? Перележит, испортится). Продать что-либо из сельскохозяйственной продукции было непросто – ее производили 90% населения России, обеспечивавшие себя всем необходимым.
В подобных условиях, когда требования помещика были ограничены самими условиями хозяйствования, уровень эксплуатации ими крепостных, как правило, имел какой-то разумный предел. В конце концов, нескольким десяткам или, тем более, нескольким сотням или тысячам человек содержать одно помещичье семейство было не так уж и накладно... Не случайно во второй половине XVIII века окончательно отлаживается господствующий в России тип крепостного хозяйства, в котором интересы барина и мужика-земледельца были взаимно уравновешены. Часть своей земли помещик предоставлял своим крепостным в надел с тем, чтобы с этого надела они содержали себя, свои семьи, рабочий скот, имели приличный инвентарь. Кроме того, с надела крестьяне поставляли помещику натуральный оброк. Часть земли помещик оставлял для своей, барской запашки – ее на барщине обрабатывали те же крестьяне, используя свой скот и инвентарь. Помещичье и крестьянское хозяйства оказывались, таким образом, связаны в одно неразрывное целое – и помещичье благополучие в известной степени опиралось на относительное благополучие его крепостных. Помещик неизбежно должен был озаботиться тем, чтобы дать своим крестьянам, по мере возможности, наделы, достаточные для того, чтобы и сами земледельцы, и их скот, и инвентарь находились в приличном состоянии. И, соответственно, предоставить им время, необходимое для нормальной обработки этих наделов – то есть разумно ограничить барщину. Простая логика этой достаточно примитивной хозяйственной системы была доступна большинству нормальных хозяев-помещиков (хотя разнообразно невменяемых на этом пространстве тоже всегда хватало) и заставляла их держаться определенных пределов в эксплуатации своих крепостных. Тот же рабочий скот никто ведь не будет изнурять без особой надобности...
Однако именно с конца XVIII века подобная надобность появилась и стала проявлять себя все более ярко. Дело в том, что в это время в крепостном хозяйстве происходят серьезные перемены, порожденные общим ходом исторического развития страны. На огромном пространстве Российской империи складывается, наконец, единый внутренний рынок, потреблявший прежде всего сельскохозяйственную продукцию. Одновременно, в результате победоносных войн с Османской империей, Россия включает в свой состав плодородные южные территории, прорывается к Черному морю и начинает торговать той же сельскохозяйственной продукцией, прежде всего хлебом, с Европой. Таким образом, крепостное хозяйство теряет свой натуральный характер, становится товарным, прибыльным – точнее, может стать таковым. У основной массы помещиков появляется реальная возможность получить со своего хозяйства деньги, которых, как известно, слишком много никогда не бывает...
Не случайно именно в это время возводятся замечательные усадьбы, задаются роскошные балы, заводятся из ряда вон выходящие крепостные театры и оркестры. Потребности поместного дворянства стремительно растут – и удовлетворяются они, естественно, единственно возможным образом: за счет крепостных. Барская запашка расширяется, пожирая крестьянские наделы; барщина увеличивается, пожирая крестьянское рабочее время. Мало того, помещики все в большей степени заставляют крепостных продавать часть своего, крестьянского урожая в пользу барина, настойчиво вводя денежный оброк наряду с натуральным.
Я думаю, что эффект бумеранга, производимый такой хозяйственной политикой, ясен читателю без дальнейших пространных рассуждений: увеличивая эксплуатацию крестьян сверх разумного предела, помещик подрывал крестьянское хозяйство, а заодно, неизбежно, и свое собственное. Но столь же ясен должен быть и другой вывод, столь же роковой для крепостной системы: соблюдая «разумный предел», в ее рамках невозможно было увеличить производительность своего хозяйства, придать ему товарный характер, добиться повышения прибыли...
Получался, таким образом, заколдованный круг. Заявленный выше марксистский тезис выглядит как будто совершенно справедливо – крепостное право действительно превращалось в препятствие на пути нормального развития хозяйства. Оно становится все более невыгодным – и прежде всего для самих помещиков. Остается только объяснить, почему основная масса помещиков так отчаянно, до последнего цеплялась за это невыгодное, застойное крепостное хозяйство, а после крестьянской реформы так горько оплакивало его крушение...
Ответ на этот вопрос лежит, очевидно, в области психологии, которая в марксистской историографии всегда играла роль падчерицы, причем крепко нелюбимой. Между тем общим местом в ней является то очевидное положение, что и отдельные люди, и целые социальные группы и слои сплошь и рядом привычное и удобное (а второе, как правило, сливается с первым) решительно предпочитают разумному, выгодному, прогрессивному. В наших же широтах это положение справедливо, может быть, особенно... Для помещиков крепостное хозяйство было не просто привычным: оно на протяжении веков пронизывало их сознание, определяло их мировоззрение и бытовые привычки. Пристрастие к примитивной, не требующей особых умственных (а в XVIII – первой половине XIX века, пожалуй, и физических) усилий, хозяйственной системе вошло в их плоть и кровь. Конечно, она порождала все больше проблем, но жить с этими проблемами для подавляющего большинства помещиков было проще, чем решать их...
Тем более – что нужно иметь в виду – многим казалось: и проблем-то особых нет. Да, поприжали «мужичка», выжимая из него сверх возможного, закрепив планку его эксплуатации на новой высоте. Ну, что же, придется ему, лежебоке, потрудиться... При полной и безоговорочной поддержке со стороны хорошо организованной власти помещики чувствовали себя в безопасности. Черные для них годы пугачевщины все больше воспринимались как призрак прошлого, как страшное предание. О будущем же по обычной русской беспечности большинство помещиков не задумывалось – на жизнь хватало – и слава богу!
А на жизнь, судя по всему, хватало. Даровая рабочая сила продолжала кормить и в изменившихся условиях. И не только кормить... М. Е. Салтыков-Щедрин на склоне лет, в 1880-х годах, вспоминая предреформенные времена, дал выразительную картину «пошехонского раздолья», возможного, наверное, только в эту эпоху. Не очень надежного, с постоянной головной болью о завтрашнем дне – и все-таки раздолья, относительно обеспеченной, сытой и пьяной жизни с массой специфических помещичьих удовольствий и развлечений, в основе которых были, как правило, насилие и издевательства над живыми людьми. И многими источниками, включая официальные документы, это общее ощущение, которое испытываешь, читая «Пошехонскую старину», подтверждается: как будто в запустелую теплицу попал – гниль кругом, воздух затхлый, зато тепло и не дует. Бить же стекла, ради притока свежего воздуха, поместное дворянство не собиралось.
Теперь относительно второго интересующего нас тезиса: крепостное право становилось все более опасным... Он тоже был с восторгом подхвачен и развит в советской историографии – поскольку полностью соответствовал знаменитому ленинскому положению о том, что либеральные реформы могут быть лишь побочным результатом революционной борьбы. И с этим положением в ряде случаев невозможно не согласиться; в частности, оно выглядит совершенно справедливым для той эпохи, когда было сформулировано, – в конце XIX – начале XX века царская власть во главе с Николаем II шла на либеральные уступки, как правило, лишь под мощным нажимом революционного движения.
Однако как раз в отношении предреформенной эпохи тезис об «опасности» не работает совершенно. По одной простой причине: не было тогда проявлений недовольства сколько-нибудь серьезных, способных произвести на власть впечатление настолько сильное, чтобы заставить ее разрушить то, что, как казалось, составляет надежный фундамент русской жизни... Крестьянские волнения, конечно, бывали (когда их в царской России не было?). Но они носили разрозненный, эпизодический характер. Покойный П. А. Зайончковский, помнится, рассказывал, какие невероятные усилия употреблялись составителями советского многотомного издания «Крестьянское движение в России» по подбору соответствующего материала: известия о потравах барской запашки крестьянским скотом, об убиении нескольких помещичьих кур и пр. – все шло в ход. А все-таки количество этих «революционных актов» было относительно невелико и никак не желало переходить в нужное качество. При Николае I власть, как писалось выше, жестко и умело держала народные массы под своим контролем. Когда же по Руси прошел слух, что новый царь собирается дать волю – крестьянское движение вообще пошло на убыль.
Что же касается общества, то при Николае I, особенно в последние годы его царствования, оно было полузадушено властью и никак не проявляло не только революционных, но и либеральных стремлений. Первый же приступ Александра II к отмене крепостного права поверг общество в состояние эйфории, не проходившей у большинства его представителей вплоть до 1861 года. Так что бояться вроде бы было некого...
Итак, господствующее сословие, обладавшее реальным влиянием на власть, отмены крепостного права не желало. Существующее положение вещей его вполне устраивало. Что же касалось тех, кого это положение не устраивало – умученных помещичьим игом крестьян и немногочисленных антикрепостнически настроенных общественных деятелей, – то они были явно не в силах оказать необходимое давление на власть, заставить ее пойти на уступки. Следовательно, власть пошла на грандиозные преобразования не потому, что захотела угодить помещикам, разочаровавшимся в крепостной системе, и не потому, что испугалась крестьян, эту систему ненавидевших. Следовательно, власть, прежде всего в лице ее главы Александра II, принимала решение самостоятельно, по доброй воле, исходя из высших соображений.
Соображения эти загадкой не являются. В свое время их четко сформулировал один из самых гибких и вдумчивых русских экономистов П. Б. Струве (тоже, кстати, бывший марксистом, но – «легальным», что означало прежде всего добросовестным). В своих статьях, посвященных крепостному хозяйству, Струве решительно отвергал все соображения о кризисе, более того, заявлял, что оно находилось «в цветущем состоянии» и накануне реформы (о чем, конечно, можно поспорить). Ликвидация крепостного права, писал Струве, явилось произвольным актом правительства, которое пошло на это из-за общегосударственных нужд, требовавших развития техники «во всех ее формах: форме техники промышленной и в особенности в форме техники транспортной и милитарной», а «всякий здравомыслящий человек должен был видеть, что строить в стране сеть железных дорог и поддерживать в ней крепостное право невозможно».
Эта точка зрения представляется нам совершенно справедливой. Только исходя из нее, можно понять, почему Николай I, официально провозгласивший курс на сохранение существующего порядка вещей – то есть самодержавия и крепостничества – упорно, раз за разом, собирал секретные комитеты по крестьянскому вопросу, заставляя своих сановников, совершенно к этому не расположенных, обсуждать вопрос о смягчении крепостного права. И точно так же она объясняет, почему сын и наследник Николая I, консервативно настроенный и совершенно не соответствующий стереотипу «великого реформатора», так последовательно, преодолевая многочисленные препятствия, вел дело к крестьянской реформе – и сумел-таки ее провести, переломив крепостной стержень русской жизни.
Теперь, наконец, мы можем перейти к главному герою этой книги – царю-Освободителю. Я надеюсь, что читатель согласится: все вышеизложенное позволяет говорить о жизненном подвиге этого человека. Одно только освобождение крестьян, не говоря уже о последующих реформах, заслуживает подобного определения. Ведь речь шла о том, чтобы в корне изменить русскую жизнь, как, наверное, не менял ее еще никто...
Любопытно и поучительно сравнить в этом отношении Александра II с другим великим преобразователем. Петр I – фигура несравненно более выразительная, чем герой этой книги, настолько, что многим подобное сравнение может показаться надуманным и неуместным. Избыток мощной, бьющей через край энергии, несгибаемая воля, последовательность и целеустремленность во всех своих действиях, умение подбирать себе сотрудников и заставлять их действовать с полной отдачей – все эти и многие другие черты Петра заставляют нас называть его Великим, и справедливо. Александр же, несомненно, лишен подобных замечательных черт и по сравнению с Петром выглядит человеком вполне заурядным.
Но попробуйте назвать великими Петровские реформы – не все сразу, а каждую по отдельности. По-моему, язык не повернется, если, конечно, в понятие «величие» мы вкладываем хоть сколько-нибудь возвышенный смысл, не ограничивая его исключительно широтой, размахом и количеством человеческих жертв... В самом деле – подушная перепись, окончательно закабалившая крестьян в их отношениях с государством и помещиками; распространение крепостных отношений на сферу мануфактурного производства; создание чиновной бюрократии, получившей под свое начало все население России; рекрутчина... Можно сколько угодно говорить при этом о необходимости, целесообразности, блестящих результатах всех этих мер с точки зрения государственной, – искренне восхищаться ими, по-моему, трудно; для того надо полностью подавить в себе те свойства, которые так или иначе присущи, наверное, каждому из нас (или должны быть присущи): человечность, стремление к свободе, неприятие насилия... А вот реформы, проведенные Александром II: освобождение крестьян, создание органов местного самоуправления, гласный, независимый от бюрократии суд; всеобщая воинская повинность...
Петр, энергично и последовательно, максимально радикальными средствами проводил в жизнь традиционную политику последних Рюриковичей и первых Романовых: наводил порядок, подчинял регионы центру, выжимал все возможное из населения и т. д. Его политика, действительно, принесла грандиозные плоды, максимально укрепив государство, расширив его пределы, превратив в великую державу – и платить за это пришлось свободой, еще более полной и безусловной мерой, чем при предшественниках Великого преобразователя. Тут с Герценом не поспоришь... Да и в дальнейшем преемники, при всех оговорках, от этой линии, в общем, не отступали, Александр же – отступил...
При всей непоследовательности проводимых им реформ, при всей сомнительности их конечных результатов Александр II, несомненно, назван Освободителем по заслугам. Более того, до недавнего времени ни один глава Российского государства, кроме него, не мог претендовать на этот титул. И пусть, с точки зрения самого Александра, человека, как показывает Л. М. Ляшенко, достаточно консервативного, все это освобождение было в значительной степени делом вынужденным – что ж, тем выше его цена. Ведь как ни сложно воплощать свои заветные идеалы в жизнь, отказаться от них, ощущая, что жизнь властно требует чего-то иного, – согласитесь, в подобной позиции немало истинного величия. Конечно же, Александр II требует самого пристального внимания историков – и как государственный деятель, и как человек.
Тем более характерно, что до недавнего времени подобное внимание ему практически не уделялось. О реформах 1860-х годов написаны многие тома, о Реформаторе – почти ничего. Дореволюционные историки либерального лагеря – Г. А. Джаншиев, И. И. Иванюков, А. А. Корнилов и многие другие, уделявшие эпохе реформ самое пристальное внимание и посвятившие ей серьезные исследования, как правило, отдавали должное доброй воле Александра II, отмечали отсутствие у него ясного понимания дела и сильной воли и – переходили к характеристике самих реформ. Сколько-нибудь ясного представления о царе-реформаторе их работы не дают – так, силуэт без четких очертаний... Образ же Александра II, создававшийся советской историографией, – если здесь вообще можно говорить об образе, – напоминает негатив с либеральных работ: добрую волю у царя отняли безоговорочно и заменили ее заячьим испугом за свое царское положение: четкости же не прибавилось.
Определенные перемены в оценке Александра II стали происходить лишь в конце 1970-х – начале 1980-х годов. Нельзя сказать, что отношение советских историков, марксистов по неизбежности, к Александру II и прочим самодержцам принципиально изменилось к лучшему. Но благодаря серьезной, целенаправленной работе П. А. Зайончковского и его последователей, а также историков ленинградской школы по введению в научный оборот массы новых источников, благодаря максимально добросовестному их использованию весь процесс подготовки и проведения в жизнь реформ 1860-х годов стал значительно яснее, детализированней. Неизбежно все больше выяснялась реальная роль в этом великом деле и самого Александра II, и его ближайших сотрудников5.
И все-таки здесь, как правило, речь шла о фрагментах, эпизодах – сколько-нибудь цельного образа царя в советской историографии создано не было – да, очевидно, и не могло быть создано. При жестко постулированном марксистско-ленинском подходе к истории царь оказывался либо вроде как и не нужен, поскольку совершал лишь то, к чему неизбежно вел общий ход исторического процесса, либо, еще чаще, вреден, так как мешал совершиться тому, к чему неизбежно вел общий ход исторического процесса... Лишь в последние годы стали появляться сборники материалов, отдельные статьи и очерки, посвященные непосредственно Александра II6. Царю-реформатору, наконец, начинают воздавать должное; хотя – в полном соответствии с тем плюрализмом мнений, по поводу которого весьма справедливо выражает свою радость Л. М. Ляшенко – в современных изданиях встречаются иногда и оценки, на мой взгляд, весьма удивительные7. В общем, победу здесь праздновать пока не приходится.
Следует отметить, что все вышеизложенное имеет отношение не только к Александру II, но и ко всем прочим самодержцам, за исключением, может быть, Петра I. «Революционер на троне», естественно, заслужил более пристальное внимание и более снисходительное отношение со стороны советских историков. Но среди этих person non grata были и такие, которые своими яркими чертами характера, выразительными, порой парадоксальными действиями как бы сопротивлялись схоластической, предельно объективизированной схеме исторического процесса и, разрушая ее, невольно выставлялись на первый план. Екатерина Великая, Александр I, Николай I – какая схема могла устоять перед ними?!.. О них приходилось писать с сугубо «классовых позиций», искажая или заведомо пристрастно оценивая их слова и поступки, предельно негативно оценивая их деятельность и все же, волей-неволей, воздавая им должное как историческим героям, окрашивая историческую эпоху в их цвета...
К тому же тут на помощь приходила еще и художественная литература – настоящая литература – позволявшая, исподволь, незаметно скорректировать представление о том или ином монархе. Свидание Маши Мироновой с Екатериной, гениальный эскиз Александра I в «Войне и мире», незабываемые Николай и тот же Александр в лесковском «Левше» – да и еще мало ли что можно вспомнить. Совершенно разные по масштабу, идейной направленности, стилю эти и многие другие произведения очеловечивали самодержцев – тех, кто в исторических работах в лучшем случае производили впечатление более или менее прилично смонтированных чучел.
На месте же Александра II, при всех оговорках, зияла черная дыра – и в нашей историографии, и в нашей литературе, в том числе и классической. При всех своих несомненных достоинствах он не обладал ни той внутренней силой, ни той внешней яркостью, которые способны были оказать воздействие на историков марксистского профиля и заставить их пойти на уступки. Очевидно, по той же причине не попал он и на страницы сколько-нибудь значительных художественных произведений. Сколько я ни вспоминал – пришло на ум только несколько строк «Из воспоминаний рядового Иванова» Всеволода Гаршина, писателя, который по лестной оценке одного из ведущих советских литературоведов (право, они стоили историков) Г. Бялого, заслужил «законное место в почетном ряду писателей-демократов» благодаря «страстному гуманизму... горячей любви к своей замученной родине» и «искреннему демократизму». Тем более не могу удержаться, чтобы не напомнить эти строки.
Речь в них идет о смотре, устроенном Александром II одному из полков, направляющихся на театр военных действий в годы Русско-турецкой войны, в ходе которой, по словам Г. Бялого, «царское правительство было меньше всего заинтересовано, чтобы освобождать угнетенные народы; оно стремилось утвердить свое влияние на Балканах и лицемерными фразами о сочувствии делу славянской свободы обмануть общественное мнение». Приведу изображение «страстным гуманистом» царя-"лицемера": «И он знал, что мы готовы были умереть. Вокруг была пышная свита, но я не помню никого из этого блистательного отряда всадников, кроме одного человека на сером коне, в простом мундире и белой фуражке. Я помню бледное, истомленное лицо, истомленное сознанием тяжести взятого решения. Я помню, как по его лицу градом катились слезы, падавшие на темное сукно мундира светлыми, блестящими каплями; помню судорожное движение руки, державшей повод, и дрожащие губы, говорившие что-то, должно быть приветствие тысячам молодых, погибающих жизней, о которых он плакал. Все это явилось и исчезло...»
Какая сила в настоящем, искреннем художественном слове! – да простит меня читатель за этот банальный, наверное, восторг. В извинение мне может, наверное, послужить то, что эти строки – так же, как и все, что писал Гаршин, – произвели на меня глубокое впечатление еще в юности; затем, конечно же, потускнели, ушли на край сознания: но, вот, не забылись же... И с тех пор меня уже было не обмануть. Учась в университете, читая то, что рекомендовалось, приобщаясь к той научной литературе, о которой речь шла выше, я уже не верил ходульным оценкам Александра II. Не мог поверить, потому что помнил гаршинские строки, помнил созданный им образ и знал, что царь был добр, человечен, что у него было чувство ответственности за свои дела – так же, как знал, что он не был сильным государем... Самое же главное, Гаршин породил ощущение сложности образа и, очевидно, сложности эпохи.
Об этих строках, несмотря на всю их исключительность, наверное, не стоило бы писать так много, если бы в книге Л. М. Ляшенко я не почувствовал тот же дух – не скрою, несколько неожиданно для себя самого. Я ни в коем случае не сравниваю уважаемого автора с Гаршиным – разные эпохи, разные задачи, разный слог, но, повторяю, дух в его книге витает тот же, дух серьезного, человеческого отношения к своему герою, дух искреннего сочувствия, без которого, очевидно, не может быть понят ни один человек, ни одно явление.
В этом, как мне представляется, главное достоинство книги Л. М. Ляшенко. Пожалуй, впервые в нашей литературе мы видим попытку – и попытку очень серьезную – дать живой, полнокровный образ царя-реформатора, разобраться в его характере, мировоззрении, побудительных мотивах его действий, преодолевая при этом уже устоявшиеся и, как правило, злостные стереотипы, опровергая ходульные, чисто внешние оценки.
И в этом отношении первая часть книги, посвященная именно «частной» жизни Александра, – если у самодержца вообще может быть частная жизнь – представляется мне наиболее значимой. Можно спорить с отдельными соображениями автора, не соглашаться с некоторыми его выводами, но «царский образ» задан, он живет на страницах книги. И это несомненная и серьезная удача автора.
Более того, мне представляется, что этот образ в целом близок к реальному. За исключением некоторых – немногих – эпизодов, автор не льстит своему герою, а воздает ему должное. И, в сущности, свое впечатление от образа Александра II, развернуто и обстоятельно создаваемого Л. М. Ляшенко на страницах книги, я могу свести к тому, которое производят короткие строки Гаршина... Царь в изображении автора книги выглядит достойным человеком – добрым, искренним, обладавшим чувством ответственности за свое нелегкое «царское дело», но не наделенным ни силой воли – так ярко выраженной у его отца, Николая I, ни из ряда вон выходящими способностями, которыми обладал его дядя Александр I. И тем не менее, не они талантливые и сильные, а именно этот, в общем-то, по-человечески, достаточно заурядный Государь, взвалил на себя непосильную ношу и, как мог, тащил ее до своего рокового конца. В этом, наверное, было его величие, и в этом, несомненно, была его трагедия. Мне представляется, что автор глубоко осознал всю сложность исторической ситуации эпохи реформ и сумел воспроизвести ее на страницах своей книги.
Несколько слов хотелось бы сказать о стержневой идее Л. М. Ляшенко, заявленной уже в подзаголовке, – идее царского одиночества, точнее, «трех одиночеств». Возможно, некоторым читателям эта идея автора, как видно выношенная и дорогая ему, может показаться несколько надуманной. Во всяком случае, на мой взгляд, для этого есть определенные основания. Ведь соображение об экзистенциальном одиночестве любого смертного – это, пожалуй, по нынешним временам общее место. И жизненный путь Александра Николаевича как будто не является в этом отношении каким-то особым уникальным явлением, позволяющим сделать его основой всей биографии царя. Более того, обращаясь непосредственно к тексту книги, видишь, что он в этом отношении был, скорее, счастливцем – во всяком случае по сравнению с другими самодержцами. Он счастливо прожил начало жизни – у него были прекрасные учителя. Да и Николай в общем-то оказался прекрасным отцом; попытки автора несколько драматизировать его отношения с сыном, по-моему, не очень убедительны. На разных этапах своего царствования Александру II удавалось найти дельных и умных сотрудников, умело решавших сложные проблемы – таких, как Я. И. Ростовцев или М. Т. Лорис-Меликов. Были в его окружении и люди в государственном отношении незаметные, но способные на искреннюю и преданную дружбу – например, Фредерикс. Ну и наконец, довольно значительная часть жизни царя прошла под знаком настоящей, искренней любви – редким явлением вообще, а уж в высших сферах представляющейся чем-то невероятным (кстати, страницы, на которых описан роман Александра Николаевича с Катенькой Долгорукой, мне кажутся очень удачными – по-моему, автор сумел найти правильный тон и, рассказав обо всем, проявил максимум такта).
И все же, при всех оговорках, обращение к теме одиночества в этой книге, я думаю, вполне оправданно. Правда, может быть, не стоило его – это царское одиночество – дробить, делить на трое... Мне кажется, что оно было как раз очень цельным и единым – грандиозное, глобальное, безысходное одиночество самодержца. Вот тут с автором, посвящающим этой теме многие прочувствованные страницы своей книги, не поспоришь. Действительно, на той вершине, где самодержавие воздвигло свой престол, было место только для одного... Предельно добросовестно относясь к своей миссии, воспринимая помазание на царство не как формальную процедуру, а как таинство, совершая которое монарх брал на себя тяжкие обязательства за свой народ перед Богом, будучи при всех своих слабостях самодержцем по духу и по убеждениям, Александр был обречен на одиночество. И, наверное, не случайно, что единственным человеком, с которым он пытался это одиночество разделить, с которым был свободным и откровенным до конца, стала Катя Долгорукая – глупенькая, предельно далекая от понимания государственных дел, но любящая и преданная беспредельно; ее Александр II, несомненно, воспринимал как часть самого себя.
Л. М. Ляшенко, сумев, на мой взгляд, создать живой и убедительный образ Реформатора, подробно освещает и сами реформы, анализируя весь ход их подготовки и проведения в жизнь. И здесь вполне можно спорить с автором о частностях; но нельзя, по-моему, не оценить его общую позицию, которая, как мне представляется, до сих пор не совсем обычна для нашей научной литературы. Ведь мы в общем-то привыкли представать перед читателем в судейской мантии и выносить приговор своим героям; и, как полагается при этой процедуре, стремимся сформулировать этот приговор предельно ясно, четко и однозначно. Для этого нам свыше, в духе нашей единственно верной идеологии, задавались определенные формулировки, как то: «прогрессивный», «реакционный», «буржуазно-либераль-ный», «дворянско-помещичий» и т. п. Приговор выносился окончательный и обжалованию не подлежал – вплоть до очередного «колебания» и видоизменения самой передовой идеологии. Сейчас вроде бы идеология эта пала – но навыки остались и изживаются с большим трудом. Категоричность, безусловная убежденность в своей правоте по-прежнему являются характернейшей чертой постсоветской историографии. Переодеваться в штатское, очевидно, неохота, хотя суд давно уже – лет десять – законных полномочий лишен...
Л. М. Ляшенко от роли судьи отказывается, по-моему, совершенно сознательно. Зато он стремится – иногда это удается, когда в большей, когда в меньшей степени – показать всю сложность ситуации в России на роковом переломе, всю предельную запутанность, порой, кажется, просто неразрешимость вставших перед Реформатором проблем.
Как, отменяя крепостное право, найти равнодействующую в соблюдении интересов помещиков и крестьян? Как, создавая местное самоуправление и свободный суд, совместить их с самодержавными устоями? Как, отказываясь от коренных устоев, сохранить в государстве порядок и стабильность? Для большинства наших историков ответы на эти, так же, как и на прочие вопросы, известны заранее. Меня всегда поражало, с какой детской простотой и непосредственностью решают важнейшие проблемы государственного бытия люди, нередко неспособные воспитать своих собственных детей, поддерживать нормальные отношения с близкими, работать в коллективе. В личной жизни все валится из рук, сложно, все в тумане, а на бумаге – предельно четкие соображения о том, что нужно было сделать в 1809-м, как нужно было действовать в 1825-м, чего недоучли в 1861-м...
Осторожность в конечных выводах, корректность и сдержанность характеристик, та позиция, которую бы определил как добросовестное недоумение перед сложностью исторической ситуации, – все это мне кажется своевременным и плодотворным. Приветствуя в своей книге плюрализм в научной сфере, сам автор работает в его духе. Нам предстоит еще долго и мучительно осознавать прошлое, которое всегда будет присутствовать в нашей современной жизни. Подниматься по лестнице исторического самосознания нелегко; я думаю, что книга Л. М. Ляшенко для многих станет надежной спутницей на этом пути.
А. Левандовский
Власть и одиночество (несколько слов для начала разговора)
Одиночество, как пророчество, – каждому – свое.
(То ли подслушанное, то ли придуманное автором этой книги)
В так называемое Новое время мировой истории начало каждого века заставало Россию на том или ином перепутье. В начале XVII столетия – Смута, в начале XVIII – реформы Петра I, подозрительно напоминавшие революцию многими ее атрибутами, в начале XIX – нашествие Наполеона и искренние обещания Александра I преобразовать страну, в начале XX столетия – революционные события 1905 и 1917 годов. Да и в наступившем XXI веке мы не можем со спокойной душой сказать, что нам все ясно с направлением развития страны. По выражению, популярному в недавнем прошлом, есть мнение, что начало каждого из последних веков является неким мистическим порогом для нашей страны, так что впереди нас, хотим мы того или нет, ждет еще много неожиданного. С этим заключением можно было бы согласиться, тем более что с утверждениями мистиков дискутировать очень сложно, а главное, бесполезно, однако стоит напомнить, что один из важнейших переломов в истории России произошел не в начале, а в середине XIX века. Это несколько портит загадочность картины развития страны, связанного с началом столетий, но из песни слова не выкинешь. О событиях именно этого периода мы и намерены начать разговор. Вернее, не только и не столько о событиях, сколько о людях, которые силой обстоятельств или волей Судьбы оказались в 1850-1880-х годах во главе Российской империи.
То, что человек сам по себе интересен и даже, можно сказать, является высшей ценностью, давно стало общим местом для философов, писателей, историков и вообще всех, кто интересуется изучением роли людей в совершившихся или совершающихся событиях и процессах. Может быть, это и справедливо, но на бытовом уровне это прежде всего так, когда дело касается родных, друзей, соседей, сослуживцев или героев сугубо литературных, то есть выдуманных авторами произведений. Однако, когда речь заходит о документальны биографиях властителей, полководцев, ученых, деятелей искусства или лидеров общественных движений, выясняется одно немаловажное обстоятельство.
Оказывается, что человек сам по себе (то есть переживания и движения его души, раздумья, семейная жизнь и т.п.) не так уж и интересны читателям. Он значим для них тем, что открыл, преобразовал, завоевал, написал и, может быть самое главное тем, чем он расплатился с Судьбой за свои великие дела или чем Судьба наградила его за них. Говоря иначе, он интересен, с одной стороны, благодаря конкретным обстоятельствам места и времени, в которых жил, при условии, что эти обстоятельства важны и значимы для других поколений, с другой стороны, он вызывает интерес у читателя своими личными потерями или приобретениями, являющимися обязательными спутницами человека, отмеченного Историей.
С этой точки зрения, короли, императоры, султаны и президенты находятся вне конкуренции: что может быть интереснее, значимее судьбы человека, вознесенного волей Провидения или выбором сограждан на вершину власти? От его действий зависит благополучие миллионов подданных, к его голосу прислушиваются на международной арене, помня о прошлом, он работает в настоящем, зная, что его деяния с тем или иным знаком, будут позже занесены в анналы истории. Если же правитель является еще и неординарной личностью, то долгая память поколении ему безусловно обеспечена. Только как различить – перед нами ординарная или неординарная личность, каковы критерии ее обычности или исключительности? А коли существуют сомнения и неясности в определении основного положения, то все ли полностью справедливо в тщательно охраняемых традицией и ее защитниками анналах истории?
Пьедестал власти высок, а потому успешно скрывает многое из того, что могло бы разочаровать подданных во властителе. Однако именно высота этого пьедестала зачастую помогает увидеть то, что делает властителей обычными людьми, порой безутешно несчастными, порой неимоверно счастливыми, а оттого еще более интересными для современников и потомков. Конечно, когда речь заходит о главах государств, мы невольно обращаемся не только к их личностным качествам, но и к конкретным обстоятельствам их правлений. Реформы и войны, отношения с обществом и ближайшим окружением, народная молва и литературные анекдоты характеризуют властителя не меньше, чем добрые и бесчеловечные поступки, совершенные им в качестве обычного частного лица. Магия власти, вознесенность над людьми и обстоятельствами, изначальная, автоматическая принадлежность истории... Есть между тем еще одна характеристика, резко отличающая руководителей государств, особенно государств монархических, от иных смертных.
В разговоре о жизни самодержцев Запада или Востока, далеких или недавних времен, мотив одиночества звучит с упрямым постоянством и особой силой. Сама исключительность, единичность монаршего поста делает, видимо, неизбежным обращение к этой теме. Говоря о конкретных фигурах на тронах и их конкретных судьбах, мы не найдем, что совершенно естественно, ни одной полностью одинаковой личности, сходной с другими. Но тем не менее от заунывного мотива одиночества монарха уйти вряд ли удастся. Если попытаться дать определение этому одиночеству, то получится, что это состояние человека, в силу обстоятельств давшего суровый обет постоянно заниматься важнейшими проблемами, стоящими перед государством, и в рамках этой несвободы свободного, насколько это вообще возможно, в своих действиях. Упомянутым обетом является монарший долг, жестко диктующий правила поведения властелина; ответственность за принятие решений, лежащая на царе, постоянно оставляет его один на один с важнейшими вопросами жизни страны; наконец, истинная свобода возможна только как одиночество (именно поэтому многие и многие люди опасаются свободы, лишающей их не столько подсказки со стороны, сколько коллективной ответственности за принятие решения).
Вам никогда не приходилось задумываться о том, почему в сказках (причем всех народов мира без исключения) счастливыми победителями гораздо чаще становятся не монархи, а царевичи, королевичи, принцы, то есть наследники престолов, а не коронованные носители власти? Именно они, будущие правители, жизнерадостны, исполнены жажды приключений, именно с ними, бурлящими энергией, происходят волшебные превращения, ведущие, в конце концов, к победе. Когда же они восходят на престол, сказка заканчивается, обрывается. Бывшие наследники престола, с удовольствием или без оного, взваливают на свои плечи тяжелую ношу ответственности за судьбу страны, династии, и приходят долгие тягучие будни правления. Их жизнь наполняется постоянной борьбой с массой внешних и внутренних обстоятельств, связанных с существованием государства, всегда весьма важных и требующих срочного решения, отнюдь не волшебных, хотя часто и превышающих человеческие возможности. Теперь бы и появиться всемогущему магу, Коньку-Горбунку или доброй фее, но возврата к сказке, к поэзии ее приключений почему-то не происходит...
Несмотря на сказанное выше, можно, конечно, задаться целью и попытаться найти среди реальных королей, императоров, султанов и других венценосных особ тех, кто наиболее пострадал от «надмирности» своего положения, от семейных неурядиц или политического противостояния одного – всему остальному свету. В этом невеселом соревновании трудно найти единственного абсолютного чемпиона – слишком много претендентов на звание наиболее вознесенного над подданными, совершенно непонятого, неоцененного по заслугам и сверходинокого монарха. Однако в ряду самых несчастных самодержцев для россиян одним из реальнейших претендентов на это звание будет император Александр II.
Когда автор известной триады: православие, самодержавие, народность, давшей начало теории «официальной народности» или «казенного патриотизма», С. С. Уваров писал: «Трудно родиться на троне и быть оного достойным», – он отнюдь не имел в виду, что достойные трона люди должны рождаться не в царских семьях. Умный консерватор подразумевал, что рождение «на троне» ставит ребенка в тяжелейшие условия, вызванные исключительностью положения наследника, званием будущего вождя нации, традиционным обожанием окружающих, ролью непогрешимого судьи, которая свойственна Провидению, но непереносима для нормального человека. Ожидания подданных настолько велики, что соответствовать им простому смертному вряд ли дано даже в теории. Впрочем, это касается всех монархов без исключения, что же до нашего будущего героя, Александра II...
Скажем, его дед, Павел I, прослыл не только странным, но и очень одиноким императором. Но его семейные неурядицы были во многом выдуманы самим монархом, который безо всяких на то оснований не доверял всецело преданной ему жене и старшим сыновьям. В итоге, он пытался всеми силами оградить себя от несуществующей угрозы, не заметив подлинной беды. Кроме того, Павел Петрович искренне наслаждался ролью всемогущего властелина, имевшего возможность по собственному разумению исправлять «оплошности», допущенные матерью, бесконтрольно распоряжаться судьбами подданных, непредсказуемо заключать и внезапно разрывать договоры с ведущими державами Европы. У его венценосного внука все было совершенно иначе...
Загадкой, сфинксом российской истории называют императора Александра I, но и его отдаленность от окружающих выглядит не столь непроницаемой, как у нашего героя. Загадка Александра I является, скорее, совпадением появления на престоле незаурядной личности и складывания уникальных обстоятельств ее правления, а потому одиночество этого монарха не ощущается как всеобъемлющее или необъяснимое. Тяжесть положения самодержца, по поводу которой Александр Павлович не раз сокрушался, в то же время давала ему приятное чувство причастности к истории, возносила на вершину европейской славы. К тому же его общественно-политическая позиция во многом разделялась дворянским авангардом. Будущие декабристы, при всей своей радикальности, не только внимательно прислушивались к словам, доносившимся из Зимнего дворца, но и временами надеялись на поддержку императором своих замыслов.
Знаменитая формула Александра I: «Не мне их судить», произнесенная в ответ на донесение полиции о существовании тайных обществ, свидетельствует не только о боязни императора спровоцировать очередной дворцовый переворот, не только о понимании им того, что декабризм во многом был вызван его, монарха, либеральными посулами и начинаниями. Она говорит и о понимании Александром Павловичем того, что он не был одинок в желании избавить Россию от крепостного права и дать ей конституцию. Пусть его возможные союзники были крайне немногочисленны и не слишком влиятельны, но они были. У его венценосного племянника все происходило иначе...
Что говорить, даже смерть Александра II оказалась явлением уникальным. Он был не первым и не последним российским самодержцем, умерщвленным своими подданными. Однако в 1881 году монарх впервые стал жертвой не дворцового переворота, не династических интриг, а столкновения власти и общества. Причем жертвой этого столкновения сделался не самодур на престоле, а император, заслуживший от своих политических противников высокий титул ОСВОБОДИТЕЛЯ, император, пытавшийся, так или иначе, вывести свою страну на дорогу более быстрого прогресса, разрушивший варварскую крепостническую систему и нарушивший безгласие общества.
Впрочем, может быть, поэтому (следуя загадочной логике российской истории) его и убили. Может быть, поэтому (как бывает достаточно часто) он и был так безнадежно одинок. Позвольте! А о каком, собственно, одиночестве монархов идет речь? Они ведь всегда окружены родней, придворными, высшими чинами государства, восторженными толпами обожающего их народа, наконец. Так-то оно так, но не является ли от этого положение монарха самым тяжелым видом одиночества – одиночеством в многолюдстве? Недаром же императоры Китая, гордо и несколько претенциозно именовавшиеся в официальных документах Единственными, сами себя предпочитали называть довольно грустно Гуцзя – «Осиротелый господин». По-своему это ведь синоним слова «единственный», в смысле не только неповторимый, но и одинокий. Можно вспомнить и о том, что слов «монарх» (греч. monos – «один», плюс arhos – «правитель») и «монах» (греч. monahos – «уединенный», «одинокий») являются не только этимологическими близнецами, но и выразительно близки по смыслу. Оба они подразумевают некое служение, следование долгу, нарочитое одиночество. Правда, нарушение уставов и правил заканчивалось для монаха и монарха различно: монах, пожелавший уйти из монастыря, то есть нарушивший обет, становился расстригой, монарх, ломающий привычные для венценосца правила поведения делался... Впрочем, о том, кем он становился, и пойдет наш разговор.
И, пожалуй, последнее здесь. Каким предстает наш герой со страниц исследований и учебников по русской истории? Сказать, что Александру II не повезло с оценками историков, – значит, сказать слишком мало. Он оказался совершенно заслоненным реформами, проводимыми в период его царствования. Но и это еще не все. В работах дореволюционных ученых преобразования указанного периода, пусть нечасто и как-то сквозь зубы, но все же назывались реформами Александра II. Однако начиная с 1920-х годов исследователи напрочь отказались от этого определения, почему и возник безликий термин «реформы 1860-1870-х годов» Вот так безлико неизвестно, кем вдохновляемые и все равно в чье правление проведенные.
Более того, в научной литературе можно встретить мнение, будто бы реформы, особенно отмена крепостного права, шли не столько благодаря, сколько вопреки воле императора, вдохновляемые и подгоняемые спасительным «духом времени»8. Можно подумать, что, скажем, Петр I или Екатерина II в периоды своих царствований творили нечто такое, что до них не витало в воздухе, что они на многие десятилетия опередили ход исторического развития России, указав своими деяниями само направление этого развития. Во всяком случае, при произнесении имен великого императора и чуть менее великой, если следовать общепринятой историками табели о рангах, императрицы, «дух времени» исследователями упоминается редко. Видимо, и Петр, и Екатерина сумели подружиться с этим полумистическим понятием или сделать его послушным себе.
Что же касается Александра II, то создается впечатление, что до поры до времени этот дух счастливо водил его на помочах, а затем почему-то отпустил их, предоставив слабому, ограниченному и неготовому к миссии реформатора монарху набивать шишки и себе лично, и стране в целом. Впрочем, даже такое нелестное для нашего героя представление говорит о нестандартности, уникальности его судьбы. С другими монархами «дух времени» вел себя куда более определенно – они, в главных своих деяниях, или соответствовали ему, или упорно действовали вопреки «зову прогресса». В случае же с Александром II какая-либо определенность отсутствует полностью9. О чем же говорит непохожесть нашего героя на своих предшественников и наследников?
Нет, не будем пытаться «объять необъятное» и стараться ответить на все вопросы во введении к беседе, ведь речь шла лишь о нескольких словах для завязки разговора. Дабы завязь беседы не стала ее основным содержанием, что выглядело бы странно и слишком противоречило всем законам жанра, давайте остановимся на этом, чтобы в течение следующих бесед, не торопясь, поговорить о судьбе нашего героя. Именно она (эта судьба), может быть, станет лучшим и наиболее беспристрастным арбитром в тех спорах, которые до сих пор вызывает личность Александра II.
Часть I
ОДИНОЧЕСТВО ПЕРВОЕ. ПУТЬ
Где начало того конца, которым оканчивается начало?
Козьма Прутков
Ощущение времени (конец 1810-х годов)
Итак, ощущение времени... А что это, собственно, такое? Наверное, это одна из тех счастливых тем, которые дают автору возможность отправиться в свободное плавание и напрямую пообщаться не только с героями своей книги, но и с гораздо более широким кругом заинтересованных и заинтересовавших его лиц. Узнать их мнение, пережить их понимание того или иного периода истории нашей страны. Важно также и то, что в данном случае автор имеет полное право не прятаться за полупрозрачными ширмами или в суфлерской будке, стремясь придать своему тексту хотя бы видимость полной объективности. Нет, здесь он равноправный участник общего разговора. Ведь ощущение времени – вещь многозначная, это чувства людей той эпохи, но и наши тоже. Через них, через событие, через документ, но – наше! И какая, в сущности, разница, что они жили в XIX веке, а мы – на рубеже XX и XXI столетий? Мы можем ошибаться, что-то преувеличивать или недооценивать, но вряд ли будем настолько наивны и самоуверенны, чтобы читать нотации предкам с высоты прошедших полутора-двух веков.
Александр Николаевич Романов, главный герой нашей книги, родился в очень непростое для России время – славное и переломное одновременно. Его появлению на свет предшествовали таинственная деятельность Негласного комитета (многие называли его кружком молодых друзей), на заседаниях которого велись довольно сумбурные, но искренние разговоры об освобождении крепостных крестьян и ограничении самодержавия; планы государственных преобразований М. М. Сперанского, вызвавшие такую панику в придворных и чиновных кругах, такую злобу столичного и провинциального дворянства, что привели их автора в ссылку по глупейшему обвинению в государственной измене; Отечественная война 1812 года, заставившая россиян, победивших самого Наполеона, по-новому взглянуть и на себя, и на западноевропейские идеи и порядки, желание императора Александра I умиротворить Европу созданием Священного союза монархических государств и преобразовать Россию, проведя в ней кардинальные изменения.
К 1818 году реформаторские намерения монарха приобретали все большую и все более сенсационную известность. Циркулировавшие в столицах и в провинции слухи о том или ином его высказывании с жадностью ловились внимательными слушателями и быстро разносились от великосветских салонов до самых глухих уголков страны. Молва о «несчастном» или «счастливом» (это уж кому как казалось) «предубеждении» императора против крепостного права и политического бесправия общества находила все новые и новые подтверждения. Чтобы не быть голословными, давайте просто перечислим те основные события, которые имели место в 1818-1820 годах. Речь Александра I на открытии польского сейма (парламента) в Варшаве в марте 1818 года, проект отмены крепостного права, подготовленный в канцелярии нового любимца царя А. А. Аракчеева, подготовка проекта Конституционной хартии Российской империи, грозившего превратиться в настоящую конституцию страны, проект министра финансов Д. А. Гурьева о прекращении крепостного состояния, первые разговоры Александра I с великим князем Николаем Павловичем (отцом нашего героя) о желании императора отказаться от престола и передать его именно Николаю, образование декабристского Союза благоденствия...
Обществу было от чего потерять голову, было от чего разбиться на несогласные и яростно спорившие друг с другом группировки, было от чего возликовать или, наоборот, опечалиться. Печалей и ожиданий катастрофы оказалось явно больше, чем ликования и веры в светлое будущее. Мнение многих и многих дворян того времени выразил сенатор Н. Г. Вяземский, заявивший: «Для благоденствия крестьян наших не нужно мыслить о химерическом новом положении, но токмо стараться поддержать во всей силе истинно доброе старое, приложить попечение о повсеместном его наблюдении и утверждении в пользу крестьян». Сенатора поддерживал некий швейцарец Ф. Криспин, проживавший в ту пору в Москве: «Разговоры по сему предмету (об освобождении крестьян – Л. Л.) заставляют содрогаться. Надеюсь, что в Петербурге известно общее настроение умов». Почему швейцарец, не имевший ни поместий, ни крепостных, «содрогался», сказать очень трудно (если только за компанию с русским дворянством).
Насчет «общего настроения умов» Криспин, пожалуй, погорячился, но то, что подавляющее большинство дворян не разделяло намерений Александра I, сомнению не подлежит. М. М. Сперанский, возвращенный императором в столицы, но не участвовавший более в реформаторских замыслах Зимнего дворца, сообщал в письме приятелю, что речь монарха в Варшаве в марте 1818 года, которую поняли как свидетельство близящегося освобождения крестьян вызвала в Москве «припадки страха и уныния». «Опасность, – продолжал он, – состоит именно в сем страхе, который теперь везде разливается». Проще говоря, крестьяне, услышав о том, что император хочет их освободить, легко поймут, что именно помещики не дают ему это сделать. К чему могла привести подобная ситуация, действительно страшно себе представить. Страшно, но не трудно, если припомнить недавнюю для начала XIX века пугачевщину.
И все же русское образованное общество состояло далеко не из одних сторонников сохранения крепостного права. Упирая на нравственную сторону проблемы, военный губернатор Малороссии Н. Г. Репнин гордо провозгласил: «Всяк... жертвующий собственным спокойствием и личными выгодами для пользы общей может гордиться сею мыслею». Заявление Репнина особенно ценно, если учесть, что ему было что терять. Как, впрочем, и графу М. С. Воронцову, владельцу тысяч крепостных душ, человеку, принадлежавшему к элите дворянского общества. Однако и он в 1817-1818 годах всерьез намеревался приступить к освобождению своих крестьян. Видимо, граф хорошо понимал, что, говоря словами П. А. Вяземского «Рабство – одна революционная стихия, которую имеем в России, уничтожив его, уничтожим всякие пребудущие замыслы». Иными словами, сохранение крепостного права – и бунт, а то и революция, отмена его – и установление более или менее прочного гражданского мира. Друг А. С. Пушкина и многих декабристов Петр Андреевич Вяземский знал, что говорил, когда упоминал о «пребудущих замыслах».
Дворяне-радикалы внимательно прислушивались к скупо доносившимся из Зимнего дворца слухам об облегчении участи крепостных крестьян. По свидетельствам многих декабристов, они с сочувствием относились к намерению Александра I отменить позорящее Россию рабство и были готовы всеми силами содействовать императору в столь благородном деле. Кто знает, как бы развернулись события дальше, прими монарх руку помощи, протянутую ему передовым дворянством. Однако Александр Павлович давно привык полагаться только на себя и протянутых ему рук старался не замечать. Когда один из «отцов-основателей» декабристского Союза спасения А. Н. Муравьев подал императору собственный проект освобождения крестьян, тот лишь досадливо буркнул: «Дурак. Не в свое дело вмешался». Может быть, и действительно не в свое, но ведь искренне хотел помочь монарху, поддержать его...
А тот, как вспоминал декабрист С. П. Трубецкой, шел напролом, вроде бы не страшась никакого противодействия. "Пред самым отъездом своим из Петербурга (в Варшаву – Л. Л.), – вспоминал Сергей Петрович, – государь объявил... что он непременно желает освободить и освободит крестьян от зависимости помещиков, и на представление князя (П. П. Лопухина – Л. Л.) о трудностях и сопротивлении, которое будет оказано дворянством, сказал: «Если дворяне будут сопротивляться, я уеду со всей фамилией в Варшаву и оттуда пришлю указ». И ведь действительно мог уехать и прислать. Александр I временами умел быть твердым, точнее, упрямым, так как твердость от упрямства отличается тем, что заставляет человека стоять до последнего, защищая свои принципы. Как бы то ни было, казалось, что дни крепостного права в России сочтены...
И если б только крепостного права! Как мы уже говорили, в марте 1818 года, выступая на открытии польского сейма, самодержец всероссийский заявил: «... вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних пор ему приуготовил и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости». Тут уж головы российских дворян совершенно пошли кругом! Оказывается их монарх с давних пор «приуготовил» России конституцию и парламент! Кто бы мог подумать? Одни, например В. Н. Каразин, возопили: «Теперь с той же дерзостью, почти с тем же унынием, наполняющим мою душу, предсказываю я великие беспокойства в отечестве нашем и весьма не в отдаленном будущем... Дух развратной вольности более и более заражает все сословия».
Другие сетовали на то, что власть слишком рано и чересчур откровенно высказала свои намерения, чем разоружила себя перед оппонентами. Так, заслуженный генерал А. А. Закревский в письме своему давнему другу П. Д. Киселеву неодобрительно заметил: «Речь государя, на сейме говоренная, прекрасная, но последствия для России могут быть ужаснейшие, что из смысла оной легко усмотришь». Ему вторил недавний московский градоначальник Ф. В. Растопчин: «Из Петербурга пишут конфиденциально, что речь императора в Варшаве, предпочтение, оказанное полякам, и дерзость тех вскружили головы; молодые люди просят конституции». О том же поэту и сановнику И. И. Дмитриеву сообщал писатель и историк Н. М. Карамзин: «Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах, спят и видят конституцию; судят, рядят... И смешно, и жалко». Но тут хоть речь идет о преимуществах и недостатках неограниченной и конституционной монархии. А ведь было и совсем другое.
Многие русские дворяне, среди них и декабристы, обиделись на Александра I за то, что первой конституцию и парламент получила Польша, а не вся Российская империя целиком или, по крайней мере, ее великорусские губернии. Недовольство подогревалось слухами, будто император собирается вернуть полякам земли, отошедшие к России в результате разделов Польши в конце XVIII века. Дело дошло до того, что в среде декабристов созрел так называемый «московский заговор», целью которого стало убийство монарха. Парадокс чисто нашенский, российский: революционеры собираются убить императора, который намерен уничтожить крепостное право и дать стране конституцию, – но что поделаешь, у нас от власти или ждут всего и сразу, или, если у нее все и сразу не получается, начинают неистово с ней бороться... А ведь разговоры о конституции в 1818 году не были простым сотрясением воздуха.
В Варшаве, в канцелярии наместника в обстановке строжайшей секретности был подготовлен проект Конституционной хартии Российской империи, который мог стать поворотным пунктом в истории нашей страны. Не стал. Как не было отменено в первой четверти девятнадцатого столетия и крепостное право. Александр I, в конце концов, не решился на столь радикальные перемены. Упрямство все-таки мало чем напоминает твердость, да и... Впрочем, о том, что из себя представляет это «да и...», речь еще впереди. А пока – прав оказался мудрый военачальник А. П. Ермолов, который в 1818 году писал: «Я думаю, судьба не доведет нас до унижения иметь поляков за образец и все остается при одних обещаниях всеобъемлющей перемены». П. А. Вяземский, один из активнейших участников работы над Конституционной хартией, также понял тщетность своих надежд, хотя и случилось это несколько позднее. В 1820 году он писал Н. И. Тургеневу: «Злоупотребления режутся на меди, а добрые замыслы пишутся на песке. Грустно и гадко!».
Действительно, картина получалась грустная. Как заметил знаток александровской эпохи С. В. Мироненко: «Вместо освобождения крестьян... последовал ряд указов, резко ухудшивших положение крестьян... Вместо конституции – фактическая передача всей полноты государственной власти и руки всесильного временщика... А. А. Аракчеева. Вместо развития наук и просвещения – изгнание наиболее прогрессивных и талантливых профессоров из университетов». В общем, хотели... но не получилось.
Энтузиазм и замешательство пополам со страхом, планы реформ и поворот к ретроградству, надежды и разочарования, пробуждение национального самосознания и рабство, тайные революционные организации и создание тайной полиции... Не случайно, ох, не случайно наш герой появился ни свет в эти беспокойные и так много обещавшие России годы...
Образован поэтом, воспитан дворцом
Великий князь Александр Николаевич родился 17 апреля 1818 года в Москве, в доме митрополита Платона при Чудовом монастыре в Кремле. Чудов монастырь был основан в 1385 году, а в XVIII веке здесь располагалось греко-латинское училище. Отцом Александра был третий сын императора Павла I великий князь Николай Павлович, матерью – дочь прусского короля Фридриха III принцесса Шарлотта, ставшая после православного крещения, необходимого для свадьбы с Николаем Павловичем, Александрой Федоровной. Она доводилась племянницей и крестной дочерью английской королеве Шарлотте, супруге короля Георга III, а значит, являлась родственницей будущей главы Великобритании королевы Виктории10. Забегая вперед, скажем, что это никак не повлияло на улучшение отношений между Англией и Россией, которые (имеются в виду страны) на протяжении всего XIX века враждовали друг с другом в различных концах Европы и Азии. Нашему герою тоже не раз придется столкнуться с королевой Викторией, и эти столкновения за редким исключением, не доставят ему большого удовольствия.
Семья Николая Павловича с 1817 года переехала на временное жительство в Москву, чтобы своим присутствием морально поддержать обитателей древней столицы, пострадавших от нашествия Наполеона и страшного пожара 1812 года. Рождение первенца принесло Николаю и Александре огромную радость, и это чувство разделялось не только ими, так как имело важное государственное значение. Спустя год они узнали о намерении императора Александра I объявить наследником престола Николая Павловича, и дело было не только в том, что его брат великий князь Константин Павлович наотрез отказался от российского трона11; свою роль сыграло рождение именно Александра Николаевича, поскольку на протяжении двадцати лет в царствующей фамилии рождались только девочки. Таким образом, наш герой, не подозревая об этом, укрепил положение Романовых на престоле. Император Александр I получил радостное известие о рождении племянника на пути из Варшавы в Одессу и назначил маленького родственника шефом лейб-гвардии гусарского полка. Со временем Александр Николаевич станет шефом 30 российских и зарубежных воинских частей, да еще будет числиться офицером более чем в 20 подразделениях.
Однако к радости родителей Саши примешивалась изрядная доля грусти, объясняемая предчувствием неизбежно трудной участи сына «В 11 часов (утра. – Л. Л.), – вспоминала Александра Федоровна, – я услыхала первый крик моего первого ребенка Никс (Николай Павлович – Л. Л.) целовал меня... не зная еще, даровал нам Бог сына или дочь, когда матушка (вдовствующая императрица Мария Федоровна – Л. Л.), подойдя к нам, сказала „Это сын“. Счастье наше удвоилось, однако, я помню, что почувствовала что-то внушительное и грустное при мысли, что это маленькое существо будет со временем императором». Эти слова, хотя они и написаны задним числом, можно считать первым предостережением нашему герою. Материнское сердце, как говорят, вещун.
201 орудийный залп и плошки повсеместной иллюминации возвестили москвичам о рождении будущего наследника престола, положив начало соответствующим торжествам по городам и весям Российской империи. Крещение новорожденного произошло в церкви Чудова монастыря, где в свое время крестили детей Ивана Грозного и Алексея Михайловича (в том числе и преобразователя России Петра Великого). В первые годы своей жизни Саша попал в ласковые руки женщин: его воспитательницами стали Ю. Ф. Баранова и Н. А. Тауберг, а боннами (то есть нянями) – М. В. Коссовская и А. А. Кристи (тезка знаменитого автора детективных романов действительно была англичанкой, что не удивительно, поскольку именно англичанки считались в то время лучшими няньками в мире). До шестилетнего возраста жизнь великого князя не была обременена чрезмерными заботами. Зимой он жил с родителями в Аничковом дворце, а летом выезжал в Павловск к бабушке Марии Федоровне, которая успешно командовала маленьким внуком. Впрочем, эта властная и решительная дама считала себя главой клана Романовых и стремилась, с большим или меньшим успехом, руководить ими всеми. Жены Александра и Николая Павловичей перед ней трепетали, можно представить себе, как воспринимал ее команды маленький Николаевич.
С шестилетнего возраста компания воспитателей великого князя становится, как это было принято, чисто мужской. Ее главой был назначен Карл Карлович Мердер, ротный командир школы гвардейских подпрапорщиков, ветеран войн с Наполеоном12. В. А. Жуковский, близко знавший заслуженного офицера и работавший вместе с ним над образованием наследника, отмечал: «Отменно здравый ум, редкое добродушие и живая чувствительность, соединенные с холодной твердостью воли и неизменным спокойствием души – таковы отличительные черты его характера». Сестра нашего героя, Ольга Николаевна писала о Мердере в своих воспоминаниях: «Он не признавал никакой дрессировки, не подлаживался под отца, не докучал матери, он просто принадлежал Семье: действительно драгоценный человек!».
Главной задачей, поставленной перед ним родителями Саши, являлось военно-физическое воспитание великого князя, включавшее обучение верховой езде, знакомство с военными уставами, «фрунтом» (строевой подготовкой и приемами с оружием), гимнастические упражнения. Вскоре Александр увлеченно гарцевал на парадах и разводах, отдавая звонким голосом команды гвардейским гусарам. Однако только военными занятиями воспитатель великого князя ограничиться, к счастью, не захотел. В своем дневнике, к которому мы будем еще не раз обращаться, Мердер писал: «Государь дал мне то, что для него и для целой России всего драгоценнее. Да поможет мне Бог исполнить свое великое дело. Буду считать себя несчастным, если не достигну того, что он (наследник. – Л. Л.) будет считать единственным наслаждением – помогать несчастным».
В своем желании пробудить в наследнике сострадание, человеколюбие Карл Карлович не был ни оригинален, ни одинок. Лучшие люди России, в том числе один из ее крупнейших поэтов В. А. Жуковский, желали видеть в Александре Николаевиче образец нравственного совершенства. Василий Андреевич, в частности, выразил свое желание в следующих строках, обращенных к великому князю:
- Жить для веков в величии народном,
- Для блага всех – свое позабывать,
- Лишь в голосе отечества свободном
- С смирением дела свои читать...
Ему вторил еще один поэт и будущий декабрист К. Ф. Рылеев:
- Люби глас истины свободной,
- Для пользы собственной люби,
- И рабства дух неблагородный,
- Неправосудье истреби...
- Старайся дух постигнуть века,
- Узнать потребность русских стран,
- Будь человек для человека,
- Будь гражданин для сограждан.
Проникновенные, хотя и несколько тяжеловатые строки обоих поэтов позволяют подчеркнуть одно весьма важное для нашей беседы обстоятельство. С самого раннего возраста на Александра Николаевича обрушились огромные и, честно говоря, маловыполнимые ожидания современников. Помимо всего прочего, они хотели, чтобы, совершая на ниве служения отечеству поистине геркулесовы подвиги, будущий император оставался скромным гражданином и человеком. Видимо, от каждого венценосного ребенка современники требовали или, по крайней мере, ожидали того, чего они не нашли у предшествующих монархов, и от царствования к царствованию требования росли как снежный ком, а ожидания делались все нетерпеливее. Наследники же престола, прислушиваясь к подобным пожеланиям, пытались сопоставить их со своими реальными возможностями, и трудно сказать, что они при этом испытывали – то ли гордость от своего положения, то ли ужас от невозможности исполнить пожелания подданных.
Как бы то ни было, благие намерения Мердера получили конкретное воплощение, особенно после воцарения Николая I в декабре 1825 года. О событиях на Сенатской площади у Александра, которому в ту пору не исполнилось и восьми лет, не могло остаться ярких и отчетливых воспоминаний. День восстания декабристов он провел в Зимнем Дворце вместе с матерью и бабушкой под охраной гвардейского саперного полка, шефом которого был его отец. Однако нервный тик Александры Федоровны, начавший мучить ее после восстания, и частые упоминания отцом «друзей 14-го» не давали ему забыть об этом страшном для Романовых событии13.
Регулярное обучение наследника престола началось с 1826 года, когда Александру исполнилось восемь лет. План обучения, рассчитанный, как бы мы сейчас сказали, на десять классов, поручили составить все тому же Василию Андреевичу Жуковскому. Причем литературные заслуги Василия Андреевича вряд ли принимались Зимним дворцом в расчет. На решение родителей наследника повлияло то, что поэт состоял чтецом при вдовствующей императрице Марии Федоровне и успешно преподавал русский язык Александре Федоровне. Данное назначение еще раз убеждает нас в том, что иногда совершенно случайные решения необычайно точно попадают в цель.
Жуковский отнесся к почетному и ответственному заданию весьма серьезно. Он отпросился с придворной службы для лечения за границей, но использовал отпуск вовсе не для хождения по докторам, а для ознакомления с новейшими педагогическими системами и приемами. В результате его шестимесячных занятий педагогикой появился план обучения наследника российского престола. В основу своего плана Жуковский положил идеи швейцарского педагога Песталоцци, который считал, что в воспитании человека участвуют три фактора: личность воспитателя, то есть его влияние на питомца своим примером и убеждениями; сама жизнь, то есть условия, в борьбе с которыми вырабатывается самостоятельность и закаляется характер; наконец, чувство человеколюбия, сознание долга перед людьми, деятельная любовь к ним.
Главную идею своего плана Василий Андреевич ясно изложил в письме к императрице Александре Федоровне: «Его величеству, – отмечал он, – нужно быть не ученым и просвещенным. Просвещение должно ознакомить его со всем тем, что в его время необходимо для общего блага... Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью». Иными словами, основной идеей плана стало образование для добродетели, развитие добрых природных качеств наследника престола и искоренение его дурных наклонностей.
История России и до Жуковского знала интересных воспитателей великих князей, достаточно вспомнить имена Порошина при Павле I или Лагарпа при Александре I. Однако все они, помимо обучения наследника, ставили перед собой определенные политические цели (правда, эти цели так и не получили реального воплощения)14.
Александр II воспитывался, не испытывая прямого политического давления со стороны педагогов. Основой его образования, как уже говорилось, стало нравственное начало, этические принципы и ценности. Именно этим целям были подчинены все три периода плана Жуковского. Первый из них назывался «Приготовление к путешествию» (эпоха романтизма давала себя знать даже в названиях разделов педагогических сочинений) и охватывал период с 8 до 13 лет ребенка. Он включил в себя краткие сведения о мире, человеке, понятие о религии, знакомство с иностранными языками. Второй период плана, собственно «Путешествие» (13-18 лет) содержал занятия науками в полном смысле этого слова. Жуковский разбил науки, как это было принято в его время, на «антропологические» (история, политическая география, политика и философия) и «онтологические» (математика, физическая география, физика и т. п.). Третий этап – «Окончание путешествия» – время от 18 до 20 лет. Он сопровождался чтением «немногих истинно классических книг», завершая образование «совершенного человека».
Николай I в целом одобрил этот план, сделав лишь одно замечание. Он потребовал, чтобы из него было выброшено изучение древних языков и чтение в оригинале латинских авторов. Осведомленные люди утверждали, что на решение императора повлияло то обстоятельство, что он сам был слишком измучен в детстве латынью и древнегреческим. Травма, нанесенная ему учителями в юные годы, не забылась и в зрелом возрасте, что уберегло его сына от многотрудного знакомства с классической латынью. Поскольку речь шла не только об изучении школьных предметов, но и о высоких нравственных целях, которых должно было достичь воспитание наследника, то по часам оказались расписанными не только учебные, но и неучебные (выходные, праздничные, каникулярные и т. п.) дни. Воспитание нравственно-идеальной личности не должно было знать ни перерывов, ни каникул.
Путеводной нитью образования, главным его предметом Жуковский не без оснований считал историю, на примере которой должны были вырабатываться правила поведения, нормы жизни будущего монарха. Если попытаться воспроизвести их вкратце, то они гласили следующее: верь, что власть царя происходит от Бога, но не делай эту власть насмешкой над Богом и человеком... Уважай закон, если законом пренебрегает царь, он не будет храним и народом... Люби и распространяй просвещение. Народ без просвещения есть народ без достоинства. Им кажется легко управлять, но из слепых рабов легко сделать свирепых мятежников... Свобода и порядок – одно и то же... Окружай себя достойными помощниками... Уважай народ свой...
Отметим, что эти правила, во всяком случае некоторые из них, наследник усвоил так прочно, что позднее старался, насколько это ему казалось возможным, действовать в соответствии с ними. Когда мы говорим о плане обучения, разработанном поэтом, то речь идет не только о наборе предметов и общих установках. Жуковским тщательно была продумана обстановка классной комнаты, зала для гимнастических упражнений, мастерской ручного труда. Он вообще старался превратить обучение наследника в своего рода священнодействие. «Дверь учебной горницы, – писал Василий Андреевич, – в продолжение лекций должна быть неприкосновенна... из этого правила не должно быть ни для кого исключения». Исключения не было действительно ни для кого, включая императора.
Жуковский не побоялся вторгнуться даже не в свою епархию" – в военное обучение Александра, которым ведали Мердер и сам Николай I. Василий Андреевич опасался, что его воспитанник, чрезмерно увлеченный красотой балетной шагистики рот и батальонов, яркостью их мундиров: «... привыкнет видеть в народе только полк, в отечестве – казарму». Мужественный и оправданный демарш поэта-учителя значительных последствий не имел. Николай Павлович согласился с тем, что любовь Александра к внешней стороне военных дел может быть опасна, но настоял на том, чтобы соответствующие науки изучались наследником более серьезно. По мнению Николая I из него должен был выйти «военный в душе», без этого наследник рисковал быть «потерян в нашем веке»15.
К выбору учителей для своего первенца император, надо отдать ему должное, подошел очень серьезно. Кроме Жуковского, читавшего русскую историю и новейшую отечественную словесность, великого князя обучали такие знатоки своего дела, как К. И. Арсеньев – историк, географ, статистик. Незадолго до своего назначения учителем наследника он, по доносу П. Рунича, был уволен из Петербургского университета «за безбожие и революционные идеи». Эта аттестация профессора вряд ли соответствовала действительности, во всяком случае не помешала ему попасть в Зимний дворец. К тому же ряду относился и П. А. Плетнев – профессор русской словесности того же Петербургского университета, приятель А. С. Пушкина, издатель журнала «Современник».
Чтобы Александру не было скучно в одиночку «грызть гранит науки», в соученики ему определили двух его сверстников – Иосифа Виельгорского и Александра Паткуля. Выбор сделан далеко не случайный, содержавший, как оказалось, двойное дно. Иосиф Михайлович Виельгорский происходил из семьи польского некогда мятежного графа М. Ю. Виельгорского. Последний был не только прощен Николаем I, но и сделался другом императорской семьи, во всяком случае, был приглашаем к царскому столу, сопровождал императорскую чету в театр, развлекал ее музыкальными пьесами собственного сочинения. Иосиф же остался в памяти окружавших наследника людей примерным мальчиком, благородного поведения, всегда умным, бодрым, веселым, то есть служившим неким ориентиром для своего венценосного товарища, подхлестывавшим его честолюбие. Позже он стал офицером лейб-гвардии Павловского полка, обещал вырасти в крупного военачальника, но умер от туберкулеза, не дожив и до 24 лет.
Александр Владимирович Паткуль как по способностям, так и по прилежанию заметно отставал от своих товарищей, а потому под рукой всегда был человек, которого наследник легко опережал в учебе, никогда не оставаясь последним среди «одноклассников». Паткуль и позже не сделал той карьеры, которую можно было бы ожидать от человека, имевшего высочайшие связи при дворе. Он стал генералом свиты, петербургским обер-полицмейстером, затем генерал-адъютантом, но на всех этих постах не высказал никаких талантов. Жизнь трех товарищей оказалась четко расписанной на многие годы вперед. Изо дня в день их ожидал подъем в 6.00, с 7 до 12 – занятия с одночасовым перерывом, с 12 до 14 – прогулка, с 14 до 15 – обед и вновь занятия до 17, с 19 до 20 часов – гимнастика и подвижные игры, в 22 – отход ко сну. Даже во время прогулок по Петербургу их обучение не прекращалось, так как, по замыслу Жуковского, они должны были «обозревать» общественные здания, учебные и научные учреждения, промышленные заведения и прочие достопримечательности.
Еженедельно у двух Александров и Иосифа набиралось по 46 часов уроков, а зимой и летом их ожидали еще и экзамены, продолжавшиеся по четыре дня. Эти экзамены имели для них достаточно неожиданное значение. Мердер и Жуковский настояли на том, что право делать добро является величайшей наградой, и предложили создать особую кассу благотворительности, взносы в которую составлялись из сумм, полученных тремя воспитанниками за высшие баллы на экзаменах. Так и шло из года в год: история, русский язык, математика, физика, философия, геология, французский, английский, немецкий и польский языки, рисование, музыка, гимнастика, плавание, фехтование, танцы, военные науки, токарное дело – а два раза в год серьезное подведение итогов, на котором обязательно председательствовал строгий Папа, император Николай I, с особым пристрастием экзаменовавший старшего сына.
Он любил повторять детям: «Всякий из вас должен всегда помнить, что только своей жизнью может искупить происхождение великого князя». Оказывается, факт случайного рождения в императорской семье надо было искупать то ли как грех, то ли как особую отметину судьбы. Мердер и Жуковский, внимательно следившие не только за успехами наследника в учебе, но и за становлением его характера, регулярно докладывали императору о проявлении тех или иных черт личности Александра. «Я теперь гораздо больше на него надеюсь, – писал в 1828 году Жуковский, – вижу, что имеет он здравый ум, что в этом уме все врезывается и сохраняется в ясном порядке, вижу, что он имеет много живости; вижу, что он способен к благородному честолюбию, которое может завести его далеко, если соединится с ним твердая воля; вижу, наконец, что он способен владеть собою, посему и имею право надеяться, что он, как скорее поймет всю важность слова должность, будет уметь владеть собою». Под словом «должность» надо понимать, конечно, долг – слово-символ, слово-ключ, которое отныне будет незримо сопровождать наследника как тень на протяжении всей его жизни.
Тогда же 10-летний Александр, получив задание от учителей нарисовать эскиз герба для своего флага, изобразил на полулисте ватмана скалу, омываемую водой, муравья и якорь, а вокруг рисунка шел девиз: постоянство, деятельность, надежда. Оставим в покое девиз – он, скорее всего, выражал то, что от мальчика хотели слышать наставники, а вот рисунок... Одинокий утес, неизвестно как занесенный на него, но без устали снующий муравей, и якорь – символ и надежности и непомерной тяжести. Невеселые представления были у наследника о своем блестящем будущем. Вообще же, он рос резвым, физически крепким подростком, многое схватывал, что называется, на лету, умел нравиться людям, был добр и сентиментален, обожал своих родных, особенно мать и сестер. Доброта и сентиментальность быстро стали чертами его характера, а черты характера – это те инструменты, с помощью которых мы пытаемся приспособиться к окружающей нас действительности. Так что наш герой выбрал не самый плохой набор инструментов.
Однако наставники постоянно отмечали и те негативные черты характера великого князя, которые требовали, по их мнению, исправления и даже искоренения. Самым неприятным и непонятным и для них, и для родителей Александра была странная апатия, хандра, нападавшая на ребенка совершенно внезапно и погружавшая его в некое подобие транса. В такие минуты для него не существовало ни уроков, ни игр, ни соучеников или наставников, и он, разоткровенничавшись, начинал говорить, «что не хотел бы родиться великим князем». Это состояние особенно усиливалось, когда наследник сталкивался с задачей, которую ему не удавалось решить сразу, одним махом. И кто знает, были ли такие проблемы связаны только с учебными занятиями? Прежде чем порассуждать на эту тему, приведем еще одно свидетельство из «Записок воспитателя» Мердера.
«В великом князе, – растерянно свидетельствовал генерал, – совершенный недостаток энергии и постоянства; малейшая трудность или препятствие останавливает его и обессиливает. Не помню, чтобы когда-нибудь он чего-нибудь желал полно и настойчиво. Малейшая боль, обыкновенный насморк достаточен, чтобы сделать его малоспособным заняться чем бы то ни было... Ему случается провести час времени, в продолжение которого ни одна мысль не придет ему в голову; этот род совершенной апатии меня приводит в отчаяние...» Мердер, понятно, говорит здесь о не слишком частых минутах хандры, которая иногда нападала на наследника, потому что вообще-то, как отмечал во многих местах своего дневника генерал-воспитатель, его воспитанник рос энергичным и веселым мальчиком. Интересно, а откуда генерал знал, что ни одна мысль не приходила в голову Александру во время его «транса», если ребенок в такие минуты практически ни с кем не разговаривал?
Другой чертой характера наследника, волновавшей воспитателей, была его, как они это называли, «невыдержанность». Тот же Мердер вспоминал, как во время прогулки по реке Виельгорский, дурачась, неосторожно вел шлюпку и зачерпнул бортом воду. Великий князь так рассердился, что схватил Иосифа за шею и дал ему несколько пинков, прежде чем вмешались воспитатели, сделавшие выговор наследнику. Уже став императором, Александр Николаевич мог накричать на незадачливого собеседника, в сердцах плюнуть в него, но тут же обнять и просить прощения. Подобные сцены не являлись, конечно, нормой поведения монарха, но они действительно случались. И кто знает, не были ли эти крики и плевки человека, родившегося наследником престола, подавленного контролем воспитателей, местью или протестом за отсутствие у него нормального детства. Тем более что вообще-то Александр Николаевич умел прекрасно владеть собой, что он не раз доказывал и на охотах (однажды спас егеря, попавшего в лапы к медведю), и во время покушений террористов, и во время тушения многочисленных пожаров, случавшихся в Петербурге.
Так откуда же это бралось: шармерство и равнодушие к людям, острота мысли и апатия? Чтобы нащупать один из возможных ответов, обратимся к очередному наставлению-нотации, которыми Жуковский постоянно потчевал царственного воспитанника. «На том месте, – говорил учитель, – которое вы со временем займете, вы должны будете представлять из себя образец всего, что может быть великого в человеке». Представляете, читатель, что происходило ежедневно, если не ежечасно? От наследника, сначала мальчика, потом юноши постоянно требовали не просто хорошей учебы и приличного поведения, а образцовости, эталонности во всем. Для ребенка, да и для взрослого, такой груз неподъемен, психологически травмоопасен. Александр должен был всегда быть настороже, в полной готовности захватить пальму первенства в учебе, танцах, гимнастических упражнениях, светской беседе, и ни в чем не ошибиться, не «засбоить». В юношестве стимулом для него была не столько внутренняя потребность к лидерству, сколько тщеславие учителей и родителей, а также благоприобретенное желание угодить взрослым, избежать выговора или, еще хуже, разноса.
И дело здесь, конечно, не в природных качествах Александра, а в тех установках, которыми руководствовались его воспитатели и ближайшее окружение. Самые простые вещи – раздумья наедине с собой, желание разобраться попросту, по-мальчишечьи с Виельгорским или Паткулем – трактовались учителями и родителями как «апатия» или «гнусное чувство мести». Понятно, что внешнее «ничегонеделание» отнюдь не означает внутреннего бездействия. Может быть, именно в такие минуты и происходит взросление человека, его осознание себя в мире. Да и мальчишечьи драки – это не только «варварство» и выплеск злобы, но и необходимая разрядка, проявление детского умения постоять за себя, детское понимание лидерства.
Жуковский же старался наставлять в том же духе не только наследника престола, но и его родителей. «Смею думать, – писал он Николаю I, – что государь император не должен никогда хвалить великого князя за прилежание, а просто оказывать свое удовольствие ласковым обращением... Чем будет оно реже, тем более будет иметь цены, тем сильнее будет действие... Его высочество должен приучиться действовать без награды: мысль об отце должна быть его тайной совестью... Его высочество должен трепетать при мысли об упреке отца». Отец как тайная совесть, устрашение, страх упрека – весьма распространенные методы обучения и воспитания; настолько же распространенные, насколько и бессильные...
Неуемное усердие учителей, как ни странно, подстегивало любовь Александра прежде всего к военным занятиям. Дело в том, что за удачные действия на разводе или параде легче было заслужить похвалу отца, а особенного умственного напряжения плац-парадные экзерциции не требовали. Видимо, и чрезмерная чувствительность наследника («слезливость», по определению близких) проистекала от того непосильного гнета, под которым с ранних лет находилась психика царственного ребенка. Еще раз повторим, что плаксой, в обычном понимании этого слова, он отнюдь не был. Скажем, в 1831 году, катаясь на любимом коне Малек-Адели, Александр не удержался в седле, упал и сильно ударился о мостовую. Врачи констатировали «сильное помятие мускула правого плеча», сам же ребенок ни на что не жаловался, продолжая улыбаться, несмотря на жгучую боль, которая отпустила только через несколько дней.
Впрочем, особенности психики наследника по-настоящему скажутся позднее, в детстве наш характер достаточно пластичен, то есть легче компенсирует те тяготы, которые выпадают на долю каждого из нас. Пока же Александр рос достаточно обычным ребенком из образованной дворянской семьи. К четырнадцати годам он прочитал «Илиаду» Гомера, «Дон Кихота» Сервантеса, «Недоросль» Фонвизина, «Полтаву» Пушкина, «Путешествие Гулливера» Свифта, басни Крылова. Николай I подарил детям остров на одном из прудов Царского Села, названный Детским, и Саша с товарищами соорудили на нем дом из четырех комнат с салоном, проделали дорожки через кустарник, где до того жили одни кролики. Небольшое возвышение на острове дети называли «Мысом доброго Саши», в чем позже видели доброе предзнаменование. Здесь же позже (в 1854-1855 годах) были установлены бюсты Жуковского и Мердера как символ беззаботного детства. На другом конце острова дети выстроили некое подобие крепости и часто играли с гостями, штурмуя и защищая ее.
По воскресеньям и в праздничные дни, кроме соучеников, в Зимний дворец приглашались сверстники из аристократических семейств, молодые Адлерберги, Барановы, Нессельроде, Шуваловы, Фредериксы. Самым любимым их развлечением была военная игра. Перед ее началом императрица Александра Федоровна бросала жребий, определявший, у кого из юных полководцев начальником штаба будет государь, охотно принимавший участие в этой забаве. У молодежи в памяти навсегда осталось лихое развлечение, когда по сигналу Николая Павловича мальчики, стартовав от фонтана «Самсон», бросились вверх по каскаду работавших на полную мощь фонтанов, стремясь первыми достичь верхней площадки, где их ждала императрица с призами. Александр не был первым в этом штурме, но вошел в призовую тройку.
Да и в учебе дела у наследника складывались достаточно хорошо. После одной из экзаменационных сессий Николай I писал Жуковскому: «Мне приятно сказать вам, что я не ожидал найти в сыне моем таких успехов. Все у него идет ровно, все, что он знает, знает хорошо, благодаря вашей методе и ревности учителей». Чтобы еще больше развить творческий потенциал воспитанников, Василий Андреевич предложил им издавать журнал «Муравейник», в котором деятельное участие приняли и наследник престола, и его сестры Мария и Ольга, и Виельгорский с Паткулем.
Первое большое горе, а затем и по-настоящему радостное волнение пришли к цесаревичу в 1834 году. В начале этого года после долгой и продолжительной болезни умер Карл Карлович Мердер, и Александр, от которого долго скрывали роковую болезнь учителя, оплакал свою первую потерю (узнав о смерти Мердера, он зарыдал, повторяя: «Боже мой! Я все надеялся, что скоро увижу бесценного Карла Карловича!») А 17 апреля великому князю исполнилось 16 лет, и в соответствии с законом и традицией он был объявлен совершеннолетним. Интересно, что в этот день финский геолог Норденшильд открыл на Урале неизвестный ранее драгоценный камень и назвал его в честь наследника александритом. При всем обилии предзнаменований и предсказаний, сопровождавших царствование Александра II, разговоры, связанные с этим камнем, запомнились современникам особо. Цвет александрита весьма изменчив и ассоциировался у очевидцев событий 1860-1880-х годов со светлым началом царствования царя-освободителя и его кровавым финалом.
Оставим на время в стороне предзнаменования Александру Николаевичу (пора называть его именно так, без фамильярного – Саша или юношеского – Александр) предстояло принести присягу на верность императору и России, а также, продолжая учебные занятия, включиться в работу государственных органов. Николай I повелел совершеннолетнему отныне сыну присутствовать на заседаниях Сената, а с 1835 года он стал членом Святейшего синода. Произошли изменения и в учебных занятиях наследника, что немедленно сказалось и на составе учителей, и на форме занятий.
Жуковский, как преподаватель, теперь отходит на второй план, а на роли главных педагогов выдвинулись государственные мужи, призванные подготовить Александра Николаевича к практической деятельности на благо отечества. Знаменитый министр-реформатор времен Александра I и видный чиновник при Николае I Михаил Михайлович Сперанский читает ему курс лекций под названием «Беседы о законах»16. Начинался этот курс следующей сентенцией: «Слово неограниченность власти означает, что никакая другая власть на земле не может положить пределов верховной власти российского самодержца. Но пределы власти, им самим поставленные, извне государственными договорами, внутри словом императорским, суть и должны быть для него непреложны и священны... Ни в коем случае самодержец не подлежит суду человеческому, но во всех случаях подлежит... суду совести и суду Божию».
Кроме лекций Сперанского, пробудивших у наследника интерес к законотворческой деятельности, военный историк Жомини17 читал ему военную стратегию и тактику (популярность бывшего французского генерала среди русского офицерства зафиксирована Д. Давыдовым в известных строках: «... Но что слышу от любого? Жомини да Жомини, а об водке ни полслова»). Финансовую ситуацию в России Александру Николаевичу освещал один из лучших министров финансов за всю историю страны Канкрин, а хитросплетения внешней политики – старший советник МИДа барон Бруннов. Лекционные курсы, читавшиеся высшими сановниками империи, не предполагали ни домашних заданий, ни полугодичных экзаменов. Школярство кончалось, вместо него начиналась серьезная теоретическая и практическая подготовка к реальной государственной деятельности.
Весной 1837 года 19-летний Александр Николаевич сдал комиссии, состоявшей из всех его преподавателей во главе с императором, последнюю, «выпускную» сессию по всем предметам. К этому времени он получил блестящее образование, равноценное, по мнению знающих иностранцев, подготовке к защите докторской диссертации в лучших европейских университетах. Воспитан же... Воспитан наследник был обстановкой тех дворцов, в которых жила или отдыхала царская семья. Иного влияния, кроме влияния наставников или семьи, он не знал, а это означало, что цесаревич ощущал себя одиноким именно потому, что был призван со временем занять престол. Как говорят психологи, ребенок, выросший в обстановке преклонения со стороны взрослых, в обстановке постоянного напоминания о том, что он выше остальных людей, чаще всего со временем превращается в необузданного деспота. Что ж, посмотрим, у нас впереди еще весь разговор.
В том же 1837 году Александр Николаевич предпринял семимесячное путешествие по России, которое в XIX веке стало обязательным элементом образования для наследников престола. Маршрут поездки великого князя оказался гораздо шире, нежели у его предшественников и преемников. Наследника сопровождала внушительная свита, состоявшая из его учителей и молодых офицеров гвардейских полков. Путешествие выдалось утомительным, поскольку железных дорог в российской глубинке еще не существовало и передвигаться пришлось на лошадях, целой кавалькадой колясок и экипажей всех цветов и фасонов.
Основную задачу этой поездки Жуковский в письме императрице Александре Федоровне сформулировал следующим образом: «Я не жду от нашего путешествия большой жатвы практических сведений о России... главная польза – вся нравственная, польза глубокого неизгладимого впечатления». Василий Андреевич остался верен себе, рассматривая поездку, как шлифование нравственных качеств наследника, заложенных в результате 10-летнего обучения. Маршрут для Александра Николаевича был выбран сложный и для царственной особы не совсем обычный. Он включал в себя Новгород Великий, Вышний Волочек, Тверь, Ярославль, Кострому, Вятку, Пермь, Екатеринбург, Тюмень, Тобольск, Ялуторовск, Курган, Оренбург, Уральск, Казань, Симбирск, Саратов, Пензу, Тамбов, Калугу, Москву. Этот долгий вояж по стране неисправимый романтик Жуковский назвал «всенародным венчанием с Россией». Под Россией, видимо подразумевался наследник престола.
Восторженные подданные встречали великого князя повсюду настолько горячо, что иногда становилось тревожно за здоровье путешественников. Видимо, прав был великий англичанин Ч. Диккенс, который писал, что наши предки обладали особым «органом почитания» (не совсем, правда, понятно, почему он наделял этой особенностью только предков? Судя по всему, мы и сейчас сохранили «орган почитания» почти в неприкосновенности). Флигель-адъютант Александра Николаевича С. А. Юрьевич в письме к жене рассказывал о приеме их на улицах Костромы: «Нельзя описать того, можно сказать, ужаса, с которым народ толпился к великому князю. Беда отдалиться на полшага от него; уже более нельзя достигнуть до него, и бедные бока наши и ноги будут помнить русскую любовь, русскую привязанность к наследнику... Вчера при выходе из собора (в знаменитом Ипатьевском монастыре. – Л. Л.) толпа унесла... далеко от дверей архиерея; он долго не мог попасть назад в церковь».
Обаяние трона действительно имело силу то ли легендарную, то ли мистическую. В той же Костроме, как, впрочем, и в Ярославле, многие тысячи людей, собравшихся на берегу Волги, чтобы только увидеть наследника, часами стояли по пояс в воде: так лучше можно было рассмотреть его плывущего мимо в лодке. Крик «ура!», постоянно сопровождавший путешественников, настолько навяз в ушах, что слышался великому князю и его свите даже в полной тишине, заставляя их просыпаться по ночам18.
Во время своего путешествия Александр Николаевич виделся не только с официальными лицами и толпами народа. По просьбе или подсказке Жуковского, он побеседовал со ссыльными декабристами и А. И. Герценом и обещал им обратиться к отцу с прошением о смягчении участи политических ссыльных (в результате ходатайства наследника престола Герцену был разрешен переезд из Вятки во Владимир, к лучшему были изменены и условия жизни декабристов). Вообще же Александр Николаевич объехал 30 губерний России, первым из Романовых посетил таинственную Сибирь. Ему было подано 16 тысяч прошений (сам он, понятно, в большинстве случаев ничем не мог помочь просящим, но исправно обращался с ходатайствами к отцу). По приказу Николая I в ознаменование путешествия наследника каждая губерния, которую тот посетил, получила по восемь тысяч рублей для раздачи наиболее нуждающимся. А возвращение из путешествия у нашего героя вышло странным и, как говорили позже, символичным. Еще в Тосно, к которому кавалькада подъехала в сумерки, стало видно зарево над Петербургом. Горел Зимний дворец – так что возвращался наследник на пепелище. Вот и не верь после этого предзнаменованиям...
Спустя год после путешествия по России Александр Николаевич отправляется в большой заграничный вояж, который, по замыслу того же Жуковского, должен был официально подвести черту под годами ученичества великого князя. Каким увидел наследника российского престола Запад? Внимательный, желчный и не всегда объективный наблюдатель маркиз де Кюстин, столкнувшийся с цесаревичем в Германии, нарисовал следующий его портрет: «Выражение его взгляда – доброта. Это в прямом смысле слова – государь. Вид его скромен без робости. Он прежде всего производит впечатление человека прекрасно воспитанного... Он прекраснейший образец государя из всех, когда-либо мною виденных». Добрый отзыв де Кюстина о будущем российском самодержце дорого стоит, ведь, скажем, его отца он отнюдь не жаловал.
Картины зарубежной жизни замелькали перед наследником, как в калейдоскопе, однако и не ослепили его, и не прискучили ему. В 1864 году, напутствуя своего старшего сына перед его первой поездкой в Европу, Александр II вспомнит о собственном путешествии за границу и впечатлениях от него. «Многое тебе польстит, – писал он, – но при ближайшем рассмотрении ты убедишься, что не все заслуживает подражания и что многое, достойное уважения там, где есть, к нам приложимо быть не может, – мы должны всегда сохранять свою национальность, наш отпечаток, и горе нам, если от него отстанем... Но чувство это не должно, отнюдь, тебя сделать равнодушным или еще более пренебрегающим к тому, что в каждом государстве или крае любопытного или оригинального есть... Напротив, вникая, знакомясь и потом сравнивая, ты многое узнаешь и увидишь полезного и часто драгоценного тебе в запас для возможного подражания...». Отношение к иностранным порядкам, как можно заметить, не совсем в духе времени. Скорее, это смесь настороженности к чужеземцам, свойственной жителям Московии XV-XVI веков, с практической любознательностью, энергично насаждавшейся в России Петром Великим.
Здесь, в данном месте нашей неспешной беседы, выделим лишь один эпизод поездки Александра Николаевича за границу, эпизод, достаточно мимолетный в обширной программе вояжа, – визит в Дармштадт в середине апреля 1839 года. Встреча с великим герцогом Дармштадтским Людвигом II в официальной программе не значилась, и наследник, утомленный постоянными переездами и официальными приемами, попытался ее избежать, дабы не скучать на очередном званом ужине. Однако генерал А. П. Кавелин, заменивший при нем покойного Мердера, и Жуковский уговорили цесаревича нанести визит герцогу, чтобы не обижать монарха, заранее подготовившегося к приему высокого гостя. За ужином Александр Николаевич познакомился с 15-летней принцессой Марией и некоторым образом увлекся ею. Во всяком случае, он отправил родителям письмо с просьбой посвататься к принцессе, а сам продолжил запланированную поездку по маршруту: Майнц, Голландия Англия. Но о Дармштадте все-таки не забывал, тем более что по дошедшим до него слухам, принц Вильгельм Прусский вскоре начал переговоры о браке русского наследника с родителями Марии.
Нетерпение великого князя усиливала не только юношеская влюбленность, но и то обстоятельство, что, по свидетельствам очевидцев, он не раз говорил, что вовсе не желает царствовать, а заветной его мечтой является женитьба на достойной особе и создание прочного семейного очага. В подобном намерении он отнюдь не был оригинален. Еще его дядя, император Александр I, выражал желание поселиться с женой на берегу Рейна в Германии и вести в приятном уединении жизнь частного человека. И если Александр I не пошел дальше мечтаний, то его племянник... Впрочем, обо всем в свое время.
Поскольку наследник престола завершает свое образование, попытаемся, хотя бы бегло, перечислить основные черты его характера при переходе от юности к зрелости, тем более что позже Александр Николаевич вряд ли имел возможность меняться кардинальным образом. Итак, он определенно сознавал важность и тяготы престолонаследия и его слова о желании родиться простым смертным не надо воспринимать ни как кокетство, ни как стремление отречься от престола сию же минуту. Цесаревич постепенно привык находиться в центре внимания и принимать знаки поклонения от всех, включая родных и близких (а может быть, просто смирился с этим). Привычка первенствовать во всем и над всеми развила в нем обидчивость, ревность к чужим успехам, и в отличие от отца он не очень умел выслушивать справедливые упреки или здравое несогласие со своей точкой зрения даже в разговорах наедине.
Душа его оказалась по необходимости динамичной, в ней умещалась и сентиментальность, и желание охватить все и все перечувствовать, и равнодушие. Равнодушие рождалось не столько от нелюбви к людям и миру вообще, сколько как средство защиты от болей мира, которые он не мог уменьшить при всем желании. Постепенно в наследнике развилась подозрительность (особенно по поводу того, что им управляют), в ней, помимо естественной тяги к самостоятельности, чувствуется отголосок школьных времен, когда опека воспитателей оказывалась зачастую мелочной, а потому непереносимой. Отметим, что все эти годы наследник престола напряженно искал свое место в не слишком гармоничном мире взрослых, этот поиск был особенно труден для будущего монарха, человека, у которого на долгие глубокие раздумья всегда оказывалось недостаточно времени, а потому в его действиях часто преобладали первые впечатления, первые движения души.
Пока же в июне 1839 года наш герой вернулся в Россию, и Николай I счел необходимым более серьезно приобщить его к государственной деятельности. Александр Николаевич стал членом Государственного совета, а с 1840 года обязательно присутствует на заседаниях Комитета министров. В апреле этого же года состоялась его помолвка с принцессой Марией, их свадьба была сыграна через год в Большой церкви Зимнего дворца. У молодой четы появился свой двор, на первых порах заметно отличавшийся от «большого двора», в первую очередь, простотой, отсутствием сложного и обязательного церемониала. На ежедневных вечерах у «молодых» зимой – в Зимнем дворце, летом – в Александровском Царскосельском) господствовали веселье и непринужденность: занимались чтением вслух, музицировали, играли в вист и другие карточные игры. Царственная чета жила счастливо, во всяком случае, до коронации у Александра Николаевича и Марии Александровны родилось две дочери и шесть сыновей19. Однако одной из самых раздражающих черт идиллий было и остается то, что они не могут длиться вечно, впрочем, в противном случае, их называли бы как-нибудь иначе.
С каждым годом досуг наследника сокращался как воспетая Бальзаком шагреневая кожа. Постепенно он становится членом Финляндского комитета, Комитета министров, Кавказского комитета, канцлером Александровского университета в Финляндии, членом Комитета по постройке моста через Неву и Петербургско-Московской железной дороги, председателем секретных Комитетов по крестьянскому делу в 1846-1848 годах. Кроме того, с 1842 года Александр Николаевич начал постоянно замещать отца во время отъезда того за границу или путешествий императора по России. Скажем, в 1846 году, отправляясь в Палермо на очередной съезд глав Священного союза, Николай I облек старшего сына такой властью, что за границу высылались только такие проекты указов, которые требовали исключительно высочайшей подписи, да мемории Государственного совета. Цесаревич сделался вторым главой государства, но временная передача ему самодержавной власти была проведена столь секретным циркуляром, что оставляла в полном неведении даже членов Сената. Подобная секретность, столь свойственная «закрытым» государствам, зачастую приводила к неприятным накладкам, но постепенно высшая бюрократия привыкла к тому, что в стране существуют как бы два одинаково важных для нее хозяина. Кстати, именно за отправление высшей государственной должности в 1848 году наследник получил свой первый орден – Святого Владимира 1-й степени.
Его роль в управлении государством в эти годы становится настолько значительной, что ее не могли не заметить иностранные наблюдатели. Английский посол в Петербурге лорд Кланикард докладывал своему правительству о том, что «в России как будто правят два императора». В 1850 году наследник впервые принял живое участие в разрешении вопроса большой государственной важности. По инициативе генерал-губернатора Восточной Сибири Н. Н. Муравьева капитан Невельской заложил в заливе Счастья на Дальнем Востоке крепость Петровское зимовье, а в устье Амура основал укрепленный Николаевский пост (ныне город Николаевск), взяв под покровительство России местное население. На заседании Комитета министров, посвященном этому вопросу, государственный канцлер (глава внешнеполитического ведомства) Нессельроде, военный министр Чернышев, министр внутренних дел Перовский и министр финансов Вронченко высказались против присоединения к империи территории в устье Амура. Они мотивировали свое решение тем, что на эти земли претендуют Китай и в случае возникновения военных столкновений с ним Россия окажется в затруднительном положении ввиду отдаленности спорных территорий. Муравьев же доказывал, что Китай присутствует в данном регионе только номинально и что Невельской упредил захват этих стратегически важных для России земель англичанами. Александр Николаевич, прочитав секретный доклад Муравьева и переговорив с ним лично, поддержал мнение генерал-губернатора, санкционировав тем самым присоединение к империи значительной части Приморского края.
Во многих исследованиях с непонятным удовлетворением отстаивается тезис о том, что до кончины Николая I наследник ничем не проявил себя как реформатор, полностью разделяя отцовскую систему взглядов. Даже в Секретных комитетах аграрному вопросу он выступал с позиций противника перемен, сопротивляясь минимальным сдвигам в крепостной деревне – четкому определению размеров повинностей крестьян в пользу помещиков (эту меру одобрил даже император, которого трудно заподозрить в антидворянских настроениях). Все это верно, но любопытно, а как в условиях принципиально устойчивой политики Николая I цесаревич мог проявить свои преобразовательные устремления, если бы они у него и были? Скорее же всего, что в 1840-х годах Александр Николаевич вовсе не стремился к реформам, что опять-таки не удивительно, поскольку он не только вырос как государственный деятель в недрах николаевской системы, но и до поры искренне верил в ее жизнеспособность и необходимость для России. Похоже, что правота историков, о которых мы говорили чуть выше, является правотой чисто формальной.
Истинное лицо руководителя государства познается не по тому, готовит он или не готовит перевороты и пертурбации существующей системы, а по тому, умеет ли он извлекать уроки из функционирования этой системы, может ли он, используя сильные и отбрасывая слабые стороны системы, направить развитие страны к лучшему. Нет никаких оснований полагать, что великий князь на все смотрел глазами своего отца, был его слепым подражателем, не видел проблем, стоящих перед страной. Правильнее было бы предположить, что он не знал путей разрешения этих проблем, и пока лишь смутное чувство, что не все благополучно в отечестве, начинало тревожить наследника престола, становясь с годами все более отчетливым. Оно особенно усиливалось в годы войн, когда стране приходилось прикладывать сверхусилия, чтобы одержать победу над противником или хотя бы сохранить свое лицо.
Александр Николаевич, как уже отмечалось, любил армию и военные занятия, но отнюдь не жаловал войны. Не то чтобы он был пацифистом и отрицал вооруженные столкновения с высоких идейных позиций. Нет, но по его мнению, войны стали стоить слишком дорого, ведут к неоправданным человеческим и материальным потерям, разрушают финансовую систему, а кроме того, портят саму армию, нарушая заведенный в ней порядок. Так уж получилось, что, несмотря на нерасположенность нашего героя к войнам, они сопровождали его всю жизнь, с юности до последних лет правления. Империя в XIX веке продолжала «округлять границы», и самодержец не находил в себе сил противостоять этому процессу. Впрочем, две первые свои войны Александр Николаевич встретил, будучи еще цесаревичем, причем оба этих вооруженных конфликта заканчивать пришлось именно ему (имеются в виду Кавказская и Крымская войны), хотя начинал их совсем не он.
В первой половине XIX столетия Кавказ являлся в этническом, культурном, языковом, религиозном и экономическом отношениях территорией весьма пестрой. Был он к тому же страной еще и неспокойной; из Осетии и Кабарды, Чечни и Дагестана совершались постоянные набеги на «старые» российские земли (земли, давно присоединенные к России). Гордое и воинственное население Северного Кавказа, говорившее почти на сорока языках и находившееся в соседстве с Россией, угрожало ее спокойствию, да к тому же являлось постоянным союзником Турции и Персии.
В 1828 году в ответ на попытки Петербурга подчинить себе горские народы мулла Мухаммед призвал правоверных объявить джихад (священную войну) России. Империю влекли на Кавказ чисто стратегические соображения (соединение с Закавказьем, уже принявшим русское подданство, возможность угрожать Турции и Персии, усиление влияния Англии в Малой Азии), никаких иных выгод она здесь найти не надеялась. В конце 1820-х годов Дагестан, Чечня и другие территории этого региона приняли некую разновидность ислама, получившую название «мюридизм». Смысл мюридизма состоял в соединении идеи духовного самосовершенствования с идеей священной войны против неверных. Иными словами, духовное совершенствование, приобщение к числу «избранных» легче и проще всего достигались в ходе военных действий за правое дело. Истинным путем спасения («тарикутом») могли следовать только люди, проникшиеся сознанием и верой в величие Бога, а также убежденные в ничтожестве земной жизни. Кровь, пролитая за Него, заслуживала большей награды, чем месяцы поста или молитв. Падшего на поле боя ждал истинный рай, удовлетворявший всем желаниям человека.
Наиболее напряженный и упорный характер война на Кавказе приняла, когда в 1834 году во главе горцев встал Шамиль. Именно при нем Дагестан и Чечня объединились в единое государство – имамат, в котором вся полнота светской и духовной власти принадлежала имаму Шамилю. Ему удалось создать единую государственную казну, куда все жители имамата были обязаны вносить 1/10 часть своих доходов. Шамиль уничтожил работорговлю, ввел единый арабский язык, признанный государственным, заменил традиционное право шариатом. Опираясь на помощь Турции и Англии, горцы получили современное вооружение, научились создавать укрепления по последнему слову военной науки.
Шамиль объявил мобилизацию в армию всех мужчин в возрасте от 15 до 50 лет, которые должны были ежедневно упражняться в ружейной стрельбе и верховой езде. Войска горцев были разбиты на десятки, сотни и тысячи, а главную силу в них составляла легкая конница. В некоторых кампаниях против русских войск число воинов Шамиля доходило до 30-40 тысяч человек. В течение четверти века имамат упорно сопротивлялся попыткам присоединить Северный Кавказ к империи. Подвижные, привычные к действиям в горах, его войска легко укреплялись в неприступных местах. Правда, в 1837 году, после ряда поражении Шамиль был вынужден признать российское подданство, но через год он снова поднял восстание. Клятва, данная «неверным», не имела ценности в глазах истинно верующих.
Трудное для России положение сложилось в этом регионе в годы Крымской войны. В 1853 году весь Восточный Кавказ представлял собой мину замедленного действия, но Шамиль упустил момент наивысшего воодушевления подданных имамата. Решившись приступить к активным действиям только в 1854 году, он, правда, доставил царским войскам массу неприятностей и в июле, и в октябре этого года. Однако пыл горцев постепенно, но заметно начал остывать, а Турция с Англией не смогли оказать им ожидаемой поддержки.
После подписания Парижского мирного договора Россия получила возможность сосредоточить на Кавказе 200-тысячную армию, и положение Шамиля стало безнадежным. Тем более что дух населения, религиозный фанатизм, вера в мудрость имама заметно сходили на нет.
Борьба горцев безусловно носила национально-освободительный характер. Эмиграция 493 тысяч адыгов, абхазов и представителей других национальностей в Турцию под давлением русских войск стала подлинной трагедией. Решать вопросы соседства разных национальностей силой оказалось опасно и ненадежно. С другой стороны, религиозный фанатизм, нетерпимость к «неверным», свойственные мюридизму, не несли в себе творческого начала и не помогали решению задач, стоявших перед народами Кавказа. Изоляция от соседей, воспитание ненависти к инаковерующим не являлись путем к созданию подлинно цивилизованных отношений между людьми.
Боевое крещение нашего героя произошло в годы Кавказской эпопеи и выразилось в случайной схватке с чеченцами в октябре 1850 года около крепости Ачхой. Вблизи воспетого Лермонтовым Валерика наследник заметил отряд неприятеля и тотчас поскакал к нему, увлекая за собой свиту казаков конвоя и приданную конвою артиллерию. Чеченцы, выстрелив по Александру Николаевичу, бросились бежать, но были окружены превосходящими их силами русских. Оружие командующего чеченским отрядом, убитого в коротком столкновении, преподнесли наследнику престола. Наместник Кавказа князь Воронцов, сопровождавший высокую персону в поездке по краю, ходатайствовал перед императором о награждении отличившегося наследника (поступок которого, по правде говоря, был достаточно безрассудным) крестом Святого Георгия 4-й степени. Александр Николаевич получил награду, будучи еще на Кавказе, из рук своего старого знакомца Паткуля, специально посланного Николаем I с этим приятным поручением.
Наш герой тогда и представить себе не мог, что кавказская бойня, начавшаяся в 1810-х годах, растянется до середины 1860-х, унесет десятки тысяч жизней, заставит сосредоточить на Кавказе целую армию, которую, правда, будут по-прежнему стыдливо называть Кавказским корпусом. Только в 1859 году удастся пленить руководителя и вдохновителя горцев имама Шамиля (но и это, как мы знаем, не стало окончательным решением вопроса. Вряд ли у подобных вопросов вообще существует чисто военное решение). По распоряжению ставшего к тому времени императором Александра II к пленному имаму относились как к главе иностранного государства (почетный конвой, осмотр достопримечательных мест России и т. п.). По пути к новому месту жительства, в Калугу, Шамиль встретился с Александром II в Чугуеве, близ Харькова, где в честь почетного пленника состоялся военный парад.
Хорошо понимая, как тяжела участь вождя горцев, император отнесся к поверженному противнику по-христиански доброжелательно и даже разрешил ему взять с собой в Калугу родных и слуг (всего 22 человека). Доброта – такое качество характера, которое обычно не тускнеет с годами. Стоит отметить, истины ради, что нашим героем руководила не только приверженность христианской морали, скорее всего, у него просто не оставалось иного выхода. Смерть Шамиля в бою или на эшафоте превращала имама в священный для горцев символ; прощение или высылка за границу делала бы его источником постоянной опасности для Империи; оставалось одно – Шамиль как заложник мира и спокойствия на Северное Кавказе. Его плен был достаточно комфортабелен и необременителен: содержание имама и его родных брало на себя правительство России. Позже ему даже разрешили совершить два хаджа в Мекку (во время второго из них Шамиль умер, и похоронен в Медине). Его старший сын Кази-Магома со временем сделался турецким генералом, воевал против России в 1877-1878 годах и прославился своими зверствами во время боев на Кавказе. Средний сын Магомет-Шафи поступил в русскую кавалерию, стал примерным воином и достиг генерального чина, оставаясь в глазах однополчан добрым малым и умелым командиром. Как бы то ни было, после пленения Шамиля Александру II удавалось в течение следующих десятилетий удерживать мир на Северном Кавказе.
Крымскую войну 1853-1856 годов Александр Николаевич встретил в звании главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами. В продолжение всего 1854 года цесаревич был главным помощником императора в деле обороны российских рубежей, умножения ее боевых сил. Когда гвардия выступила в крымский поход, она была заменена в Петербурге резервистами и запасными частями, сформированными под непосредственным наблюдением Александра Николаевича. Он же отвечал за защиту балтийского побережья от Выборга до Нарвы. Многочисленные заботы и хлопоты наследника не могли скрыть от него того тяжелого положения, в которое попали русские армия и флот в Крыму. Высадка франко-английского экспедиционного корпуса на полуострове, поражение русских войск на реке Альма, осада крупнейшей на Черном море военно-морской базы – Севастополя, безуспешные попытки разблокировать его, гибель Черноморского флота – показали всем и каждому неприспособленность крепостнической России к ведению современных войн. В который уже раз война сыграла для нашей страны роль индикатора уровня развития империи в сопоставлении с Западом, послужила способом проверки собственной экономики, армии, устойчивости социально-экономического строя, финансовой системы и других сфер жизни государства.
Героизм защитников Севастополя, их многомесячная борьба с превосходящими силами противника лишь подчеркнули отставание николаевского государства от развитых стран Европы. Наследник понимал, что ситуация складывалась катастрофическая, но насколько она ужасна, он узнал из докладов товарища (заместителя) военного министра Д. А. Милютина. К этому человеку Александр Николаевич начал присматриваться в ходе Крымской войны и, судя по всему, примерял его к посту военного министра (то, что Долгорукова придется уволить с этого поста после окончания военных действии, наследнику было совершенно ясно).
Основные положения докладов Милютина говорили о следующем. Огромная держава, сражавшаяся с 70-90-тысячным экспедиционным корпусом двух европейских государств, к 1856 году исчерпала прежде всего... людские ресурсы. Нет, никакой демографической катастрофы в России не произошло. Просто ее армия и флот насчитывали тому времени 2 миллиона человек, что составляло примерно 3% от общего количества жителей страны. Как показывают исследования специалистов, для крепостнической державы эта величина являлась предельно допустимой, поскольку дальнейший рост вооруженных сил грозил острым экономическим и социально-политическим кризисом. Понятно, что вся российская армия не могла быть использована в Крыму, значительная ее часть охраняла границы империи, а кроме того, воинские гарнизоны были расположены внутри страны, дабы охранять покой в городах и деревнях России.
В 1856 году империя исчерпала не только людской потенциал, но и запасы оружия. Из миллиона с лишним ружей, хранившихся в арсеналах, осталось только 30 тысяч, остальные вышли из строя во время боев или остались на полях сражений. То же самое произошло и с артиллерией: из 1656 полевых орудий крымская армия могла рассчитывать только на 263. В том же году в России было произведено 300 тысяч пудов пороха, но только оборона Севастополя требовала 250 тысяч пудов, и это при том, что на 8-10 выстрелов неприятельской артиллерии русские канониры отвечали одним-двумя. К этому следует добавить явную опасность финансовой катастрофы, рубль стремительно терял силу. В результате дефицит бюджета России, который в 1845 году составлял 14,5 миллиона рублей, вырос в 1856 году до 307 миллионов рублей – страна находилась на грани военного и финансового краха. Участвуя во всех совещаниях на высоком уровне, наследник собирался чуть позже подробнее обсудить с министрами экстренные меры для спасения Севастополя и выхода страны из кризиса, но эти консультации пришлось отложить из-за трагического для империи и царской семьи события.
18 февраля 1855 года неожиданно для всех скончался император Николай I. Внезапность его кончины породила устойчивую легенду о том, что он не выдержал позора крымского поражения и принял яд. По слухам, циркулировавшим в Петербурге, яд самодержцу, по его же требованию, дал лечивший Николая Павловича доктор Мандт. Опасаясь за свою жизнь, он позже был вынужден навсегда покинуть Россию, что еще более усугубило подозрения публики. На самом деле все, видимо, обстояло гораздо проще. Император, заразившись гриппом и понадеявшись на свое все еще крепкое здоровье, больным отправился прощаться с гвардейскими полками, отбывавшими на фронт. Простуда перешла в воспаление легких, от отека которых он, безусловно подтачиваемый мыслью о грустном завершении своего царствования, скончался.
Чего стоили наследнику болезнь и смерть отца, свидетельствует его речь в Государственном совете, произнесенная сразу же после вступления на престол. Обратив внимание членов Совета на самоотверженное служение Николая I России, Александр Николаевич сказал: «В постоянных и ежедневных трудах его со мною он говорил мне: „Хочу взять все неприятное и все тяжелое, только бы передать тебе Россию устроенную, счастливою и спокойною...“ Я отвечал ему: „Ты – мы всегда говорили друг другу „ты“ – ты, верно, будешь и там молиться за твою Россию и за дарование мне помощи“. „О, верно, буду“, – отвечал он. В этой надежде и уповании на помощь Божию, на которую я всегда надеялся и надеюсь, я вступаю на родительский престол...» Александр Николаевич не читал, а просто рассказывал это собравшимся со слезами на глазах, что называется, делился своим огромным горем. Плакали и все присутствующие...
Последние разговоры монарха со старшим сыном известны историкам в двух вариантах. Согласно первому из них, император сказал Александру Николаевичу: «Сдаю тебе команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много трудов и забот». В другой редакции слова Николая I звучат несколько иначе. «У меня было две мысли, два желания, – будто бы говорил он, – и ни одного из них я не смог исполнить... Первое, освободить восточных христиан из-под турецкого ига; второе: освободить русских крестьян из-под власти помещиков. Теперь война и война тяжелая, об освобождении восточных христиан думать нечего, обещай мне освободить русских крепостных крестьян».
Второй вариант разговора отца и сына мог служить развитием первой беседы, но что-то мешает поверить в это. Может быть, излишняя литературность записанной речи, может быть, то, что в нем чересчур точно предугаданы главные деяния Александра II: отмена крепостного права и освобождение балканских народов из-под власти Османской империи. Создается впечатление, что Александр Николаевич всю оставшуюся жизнь трудился исключительно ради того, чтобы выполнить предсмертную волю покойного родителя. Вряд ли вообще последние слова Николая I, при всей их важности для его первенца, послужили ускорителем процессов, происходивших в России с конца 1850-х и до 1870-х годов. Скорее хорошо знакомое всем поколениям россиян настроение: «Так дальше жить нельзя!» – охватило в середине 1850-х годов широчайшие слои общества, что в совокупности с военно-экономическим и внешнеполитическим кризисами и решило дело.
Начиная с 1854 года в империи наступила эра «рукописного безумия» – на публику обрушилась лавина как подписанных, так и анонимных записок, авторы которых внимательно анализировали положение в стране и страстно критиковали правление Николая I. Одним из зачинателей рукописного жанра в публицистике 1850-х годов стал историк М. П. Погодин, пустивший по рукам свои «Письма о Крымской войне». «Медлить нечего, – говорилось, в частности, в них. – Надо приниматься и вдруг за все: за дороги... за оружейные, пушечные, пороховые заводы, за медицинские факультеты и госпитали, за кадетские корпуса и торговлю, за крестьян, чиновников, дворян, духовенство, за воспитание высшего сословия, да и прочие не лучше, за взятки, роскошь, пенсии, аренды, деньги, финансы, за все, за все».
С этими «Письмами...», появившимися в конце 1854 года, успел ознакомиться император Николай I, который нашел в себе мужество объявить их автору благодарность и признать, что снизу, оказывается, иногда видно лучше, чем сверху. С публицистическими записками Кошелева, Самарина, Валуева, Мельгунова, Кавелина, Чичерина и другими знакомился уже новый император – Александр II20. Он соглашался с их основными выводами, но, думается, ему было горько оттого, что он ничем не может защитить память отца. Действия в стиле небезызвестного полковника Скалозуба ему претили, а по существу возразить авторам записок было нечего.
«Наследство» нашему герою досталось действительно тяжелое: сбившаяся с ритма система управления государством, финансовый кризис, неразбериха на транспорте, брожение в обществе, разраставшиеся слухи о «воле» среди крестьянства, а главное, проигранная, но неоконченная война. К войскам Англии, Франции, Турции в любой момент могли присоединиться армии Австро-Венгрии, Швеции, Испании и даже Сардинии. Кроме папы римского, которому проявление миролюбия положено по статусу, только Неаполитанское королевство обнаружило дружеское расположение к России и то лишь потому, что боялось экспансии Франции и готово было поддерживать тесные контакты с любым ее противником. Международная изоляция страны, угроза низведения ее до уровня второстепенной державы – вот что являлось наибольшей угрозой для Петербурга, сильнее всего било по самолюбию властей и общества.
Однако поначалу и в этих грозных условиях Александр Николаевич не собирался складывать оружия. 28 августа 1855 года русские войска оставили южную часть Севастополя, взорвав пороховые склады и затопив последние корабли Черноморского флота. 349-дневная осада города закончилась, унеся более 100 тысяч жизней россиян. В ознаменование героизма защитников города была выбита специальная медаль, а военнослужащим – защитникам Севастополя – месяц осады был засчитан за год службы. По распоряжению нового самодержца в Николаев прибыли великие князья Константин и Николай Николаевичи, а 13 сентября 1855 года – и сам император вместе с братом Михаилом. В тот момент, когда англо-французский флот курсировал под Одессой, а десант союзников высадился под Очаковом, Александр II прибыл в Крым, чтобы ознакомиться с положением дел и принять окончательное решение о дальнейших шагах руководства России. Проще говоря, монарх размышлял о том, есть ли смысл продолжать Крымскую кампанию. Именно эта поездка убедила его в полной невозможности не только выиграть, но и просто продолжать войну.
В очень непростых условиях, сложившихся в начале его царствования21, Александр Николаевич держался уверенно и внешне спокойно. Американский дипломат А. Уайт так характеризовал российского монарха: «Он был высок, как все Романовы, красив и держался с большим достоинством, но у него гораздо меньше величественности и полностью отсутствует неуместная суровость отца». Может быть, Александра II поддерживало предчувствие близких, пусть и трудных, но необходимых стране перемен? А может быть, он радовался тому, что лед безгласия и бесправия общества трещал и начинал ломаться? Чувствовал это не только монарх. Очевидец событий, происходивших в середине 1850-х годов, свидетельствовал: «... отъявленные крепостники готовы были согласиться на большие пожертвования и на всякое, самое для них убыточное прекращение крепостного состояния, лишь бы освободили их от страха, возбуждаемого в них возможностью провозглашения вольности при вторжении врагов в наши пределы». В скобках заметим, что подобные настроения быстро испарились у помещиков после заключения Парижского мирного договора между Россией и воевавшими с ней союзниками.
Передовая часть общества тем временем внимательно присматривалась к новому монарху, ожидая от него, как это обычно бывает при переменах на престоле, чего-то чудесного и сверхпрогрессивного. Кое-кому взошедшее «светило» виделось при этом совершенно без темных пятен. «На Александра Николаевича, – писал известный либерал-западник К. Д. Кавелин, – нельзя смотреть без участия и сожаления... Он исполнен лучших намерений (интересно, откуда Кавелин мог это знать? Или он просто на это надеялся? – Л. Л.) и держит себя очень хорошо... Любовь к царю растет видимо... Признаюсь... что доброта и чистосердечие царя и меня начинают побеждать и привязывать к нему лично». Кавелину вторил глава семейного клана славянофилов С. Т. Аксаков: «Мы на каждом шагу видим, что государь хочет правды, просвещения, честности и свободного слова... Едва веришь, что наступает время, в которое честному человеку можно будет говорить без страха».
Наивно было бы предполагать, что грядущие перемены совершенно не страшили Александра II или что у него имелся готовый и подробный план глобальных преобразований. Проблема крепостного права была слишком сложной, чтобы к ее решению можно было относиться без опасений. Да и чисто политические вопросы, особенно установление диалога между властью и обществом, являлись для империи проблемами абсолютно новыми. Вообще-то этот вопрос был не менее назревшим, чем отмена крепостного права, но к его решению до Александра II никто из монархов так и не пытался приступить. Однако новый самодержец верил в себя и в Россию, в конце концов, он просто не имел возможности отступить, выбрать какие-то менее радикальные варианты решений. Его долг главы нации призывал действовать осмотрительно, но смело и быстро. Трудности, как известно, ломают слабых, сильных же заставляют с утроенной энергией бороться с ними. Россию же никто и никогда слабой не считал.
Монарх в России больше, чем монарх
Автор прекрасно сознает, насколько неуместны в историко-биографических книгах академические отступления, неизменно пугающие читателя специальной терминологией, суховатостью стиля и вообще ломающие своим многоумием ткань повествования или, если брать наш случай, рвущие нить разговора. Осознавая все это, автор тем не менее полагает, что порой отступления совершенно необходимы для лучшего понимания эпохи в целом и отдельных ее сюжетов в частности. Единственное, чем он может немного порадовать читателя, а заодно и успокоить свою совесть, заключается в том, что противники подобных отступлений спокойно могут пропустить их, следя за перипетиями судьбы нашего героя. Внимательные же, тем более дотошные читатели увидят, что отступлений в нашем разговоре встретится всего лишь три, и каждое из них будет, по возможности, небольшим.
Проблема «Монарх как психологическое и теологическое явление» – слабо разработана и в психологической, и в философской, и в исторической литературе, а потому нам ничего не остается, как погрузиться в мир «голой» эмпирики. Дли читателя это может быть даже более интересным, поскольку историческая практика чрезвычайно богата, занимательна, поучительна, несмотря (а может быть благодаря) своей дву-, а то и трехзначности. Человек, любящий и привыкший размышлять над историческими событиями, проводить временные параллели, искать замысловатые аналогии, всегда отыщет в историческом материале подтверждения своим раздумьям и построениям. Правда, его оппоненты с необыкновенной легкостью проделают то же самое, но ведь в споре рождается не только истина, но и происходит становление нас самих, как людей мыслящих. Поэтому давайте думать и спорить...
Вряд ли для кого-то является большим откровением то, что одна из главных причин особенности исторического лица России заключается в своеобразии ее государственности. У российского самодержавия имеются глубокие и весьма разветвленные корни, многие из которых сходны с западно-европейскими аналогами, другие же относительно специфичны. Для лучшего понимания предмета разговора напомним о главных этапах становления этого института власти, а также об основных чертах его характера. Начнем с того, что Древняя Русь, как и многие другие государственные объединения того времени, была «государством силы». Создаваемый ее населением прибавочный продукт господствующему слою приходилось изымать насильно, да и война, вперемежку с регулярными грабежами ближних и дальних соседей долгое время сохраняла статус своеобразного «средства производства».
В результате глава Древнерусского государства становился в первую очередь защитником и добытчиком, а потому вершителем судеб, средоточием полезной для населения власти. Экономическая значимость княжеского «стола» наряду с военной, полицейской, судебной и т. п. значимостью, умение князей удовлетворять нужды господствующего (и не только господствующего) слоя населения тормозили развитие системы самостоятельного крупного феодального землевладения, то есть образование российской аристократии – политического и экономического противовеса княжеской, а позже царской власти. Строй, сложившийся в Древней Руси, ученые называют «властью-собственностью», а если проще, то таким строем, при котором князь являлся не только главой государства, но и самим этим государством (его землями, казной и т. п.).
Позже, в Московском царстве, частное землевладение также никогда не было ведущей формой земельной собственности. Земельные угодья оставались во владении государства, а все население считалось «держателем» земли, обязанным платить за это налоги и выполнять определенные повинности. Социальный строй, таким образом, оказывался своеобразной иерархией «держателей». Долгие века крестьяне сел и деревень, принадлежавших боярам, монастырям или дворянам, видели в них не полноценных хозяев вотчин и имений, а лишь «высших арендаторов», которым они по воле царя обязаны платить оброк или исполнять барщину.
Политический вес главы Русского государства значительно вырос в период монголо-татарского ига. Роль «хранителя земли» и ее освободителя от чужеземного гнета помогла московским князьям стать собирателями огромного царства. В результате завоевания Руси монголами и господства в ней Золотой Орды изменились и отношения между великими князьями и боярством; умерло право подданных менять сюзерена, отошла в прошлое самостоятельность земель и княжеств, гордых и относительно независимых бояр стало теснить служилое, а потому более зависимое от князя дворянство – вассалитет успешно вытеснялся подданничеством. Особенно усилились элементы деспотизма власти в годы правления Ивана IV Грозного, когда проблема подконтрольности трона обществу или подчинения общества трону была окончательно решена в пользу последнего. Тогда же главной опорой монархии безоговорочно становится служилое дворянство, выполнявшее роль как военной силы, так и средневековой бюрократии.
В те же годы утверждается новый, чиновный принцип строения правящей группы служилого сословия. Из общей массы дворян выделяется ее московская верхушка. Лишенная связи с уездным дворянством, она жестко проводит политику самодержавия, вопреки сословным интересам самого же дворянства. Сходные процессы протекают и в среде купечества, где образуются свои привилегированные слои «гостей». Иными словами, развитие сословий в России шло не по линии их консолидации, а по линии все большего дробления на чины. Это приводило к утрате ими способности отстаивать перед верховной властью особые социально-политические интересы, а значит ко все большему возвышению трона.
XVII и XVIII века привнесли в этот процесс новые краски, но не изменили его сути. Во времена Алексея Михайловича самодержавие и «вся земля» уже не находятся в состоянии, пусть и неустойчивого, но равновесия. Сословия продолжают дробиться на московское и уездное дворянство, детей боярских и дворянство, «лучших», «средних» и «худших» горожан, что продолжает усиливать власть царя. Окончательную форму эти процессы принимают в правление Петра I, реформы которого способствовали безвозвратному превращению государя в абсолютного монарха, а дворянства – не просто в служилое сословие, но в сословие, служащее именно императору. В политической системе России единственным действенным элементом остается монархическая государственность. По справедливому замечанию польского историка К. Валишевского, начинания теперь могут идти и не от монарха, но его содействие необходимо даже в мелочах.
С другой стороны, личные качества властителей, восходивших на престол после Петра Великого, увеличивали зависимость верховной власти от столичного дворянства, бюрократии и гвардии. Все большее влияние начинают оказывать правления фаворитов. А. Д. Меншикова, Э. Бирона. А. И. Остермана, Шуваловых, братьев Орловых, Г. Л. Потемкина, М. М. Сперанского, А. А. Аракчеева. В XIX веке царь фактически пребывал на вершине бюрократической пирамиды в одиночестве. По словам одного из историков, «учреждений, систематически помогавших ему в управлении страной и способных хоть в какой-то мере разделить с императором ответственность за результаты работы государственной машины, не существовало».
Позиции самодержавия чрезвычайно усиливала мощная поддержка его Православной церковью. Последняя часто представляла монарха чуть ли не живым божеством, приписывая ему особые качества и возможности. В данном случае конечно, имелась своя постепенность событий. До XVI века цари рассматривались подданными, главным образом, как земные судьи, чья власть над людскими судьбами уподобляла их Богу, иными словами, правитель был равен Богу по праву судить и решать. Полного тождества между ними еще не существовало. Важным шагом на пути дальнейшего обожествления монарха стало наименование его царем, так как царский титул на Руси имел не столько иерархический и политический, сколько религиозный характер. Ведь этим титулом в священных текстах именовался Бог.
Поступки царей отныне делаются, в принципе, неподотчетными людям и не нуждаются в оправдании перед ними. В отношениях с подданными монарх начинает выступать как Божество, и лишь в отношениях с Богом еще проявляется его человеческая сущность (но эти отношения надежно спрятаны от посторонних глаз). Его коронование называется священным, так как сопровождается особым таинством – миропомазанием. В ходе него царь получал от Бога силу и мудрость для осуществления власти над государством. Обряд коронации имел настолько мистический и глубоко религиозный характер, что даже предметы, участвовавшие в нем (царские регалии) становились могучими символами. Корона знаменовала собой величие, венец, скипетр – справедливость, мудрость, милосердие, держава – владычество над землей, трон – возвышение над другими властями, порфира – покровительство подданным. Для сравнения скажем, что при всей огромности власти, которой обладал, к примеру, во Франции Людовик XIV, Католическая церковь, а значит, и подданные, считала его «правой рукой Церкви», «старшим сыном Церкви» и не более того. Уподобление короля Богу было возможно только в поэтических метафорах или даже придворной лести, но никак не в официальных церковных или государственных документах.
В России же с XVIII столетия императоры в проповедях и церковных текстах начинают называться кем-то вроде Христа. Скажем, во времена Александра II покушавшихся на его жизнь террористов сравнивали с Иудой, предавшим, как известно, Сына Божия. Став с XVIII столетия главой Православной церкви, монарх к своему, и без того уникальному образу добавил еще и авторитет патриархов. После этого вряд ли стоит удивляться тому, что перед Екатериной II крестьяне, встречавшиеся ей во время поездки по Малороссии, норовили поставить свечи, как перед живой иконой, солдаты, отвечая на приветствие Николая I, крестились, как при звуках благовеста, железнодорожные сторожа, встречая поезд Александра II, крестились и клали земные поклоны, как будто имели дело не с привычным средством передвижения, а с чем-то сверхъестественным.
В XIX столетии события жизни царя не только продолжают пониматься и оцениваться по образу и подобию земной жизни Христа, но и начинают праздноваться в церквях, отмечающих эти события (рождения, совершеннолетия, женитьбы, рождения детей, дни ангела и прочее) торжественными молебнами и проповедями. Сакрализация монарха захватывала самые разнообразные сферы жизни страны: государственное управление, национальное самосознание, богослужение, культуру. По словам одного из исследователей, «... сферой приложения сил искусства и мысли был, в первую очередь, дворец, игравший роль и политического, и культурного центра... и храма монархии, и театра, на котором разыгрывалось великолепное зрелище, смысл которого заключался в показе мощи, величия, неземного характера земной власти...». Следует отметить, что монархов восхваляли не потому, что они были тщеславны, и не потому, что восхваляющие желали добиться для себя каких-то благ (вернее, не только поэтому). Как заметил французский историк Ф. Блюш: «Фимиам – средство национальной, а не только королевской пропаганды». Великолепие царского дворца, блеск царского двора являлись одним из непременных условий возвеличивания нации и государства.
Читать бесплатно другие книги:
