Давай попробуем вместе Гайворонская Елена
– Эй, ты куда? Вернись, мать твою! Или…
Я опять безработный.
37
Пожилой мужчина напротив расстегнул пальто и обмахивается свежей газетой. Мне тоже удалось немного согреться. Подземка мчит меня. Куда – я не знаю сам. Закрываю глаза. Мерный гул постепенно перерастает в нарастающую канонаду.
Я снова стрелял в людей. Или в призраков? В тени вчерашних врагов, продолжающих жить во мне? Или в тех и других одновременно? У меня не было выбора? Или я просто хотел…
«Нелепая случайность», – сказал капитан милиции.
Как бы я хотел быть в этом уверен…
Я вытаскиваю из сумки «Гжелку», купленную в продовольственном, где всегда отоваривался Сан Саныч. Но сегодня его увезла «скорая». И я не сумел его защитить. Хотя и стремился. Так, словно мы сидели в одном окопе. В тот момент он был для меня больше чем напарник. Он был своим. А они – врагами. И я хотел их уничтожить. Словно я был там… Я успел остановиться. Сегодня успел. А завтра?
Я перевожу взгляд на равнодушные полусонные лица, цепенея от неожиданного нестерпимого желания снова взять в руки «Макаров»… Чтобы каждый из этой толпы унес с собой частицу "невыносимой боли. Я вздрагиваю, провожу ладонью по истекающему жарким потом лбу. Как я мог такое подумать? Это же совершенно безвинные люди, среди которых мои мать, отец, родственники, друзья, знакомые. Неужели я лгал самому себе и все это время, блуждая по темным закоулкам неизвестных улиц и лабиринтам памяти, жаждал одного – продолжения войны.
Я хотел причинить страдание, жаждал крови… Пусть на миг, на долю секунды, но это было во мне.
«Война закончилась…»
Я повторяю это как заклинание, стискивая голову ладонями, сдавливая виски, подушечками ледяных пальцев ощущая их бешеную пульсацию…
Люди проходят мимо. Люди сидят напротив. Дремлют, жуют жвачку, читают детективы в мятых бумажных обложках… Чужие, посторонние люди. Которых я когда-то хотел лечить, а минуту назад… Но они об этом не подозревают. Им нет до меня дела. Как и до того, что где-то гибнут тысячи таких, как я. Тихие милые обыватели, прочно отгородившиеся телеэкранами от войны, ставшей для них чем-то вроде ежевечернего сериала. Когда-то среди них был и я. Пока в мой дом не ворвался дымный южный ветер.
«Уважаемые пассажиры, при выходе из вагона не забывайте свои вещи…»
Свои вещи… Сумки, пакеты, платки, бомбы, воспоминания… Не забывайте. Ничего. Уносите с собой ненужный хлам своей жизни. Она не нужна никому, кроме вас…
Мне вдруг становится смешно. Я начинаю хохотать до икоты над этим железобетонным голосом из динамика, отирая брызги слюны.
Дама напротив смотрит на меня с осуждением. Из-под ее мохнатой шапки на криво выщипанные брови катятся крупные капли пота. Как у Сан Саныча. Я поднимаюсь, подхожу к ней. Вагон здорово покачивает.
– Вам нехорошо, мадам? Хотите?
Я протягиваю початую бутылку. Женщина вскакивает, словно я продемонстрировал РГД, и, что-то пробормотав, отлетает в другой конец вагона. Веселье закончилось. Кажется, я знаю, что делать. Я и прежде знал, но гнал эти мысли прочь. Я бежал от них, от прошлого, от себя. Но довольно. Пора остановиться. Быть может, это и есть ответ на извечное русское «Что делать?» и «Как жить?». Мое сокровенное знание, мой древний вирус. Вирус вечного боя…
– Ты проиграл, сукин сын! – ору я в грохочущую мглу тоннеля. – Война не закончится к Новому году! Слышите?! Она не закончится никогда!. Потому что она сидит в каждом из нас! Потому что мы все заражены ее вирусом! Все!
Половина вагона вокруг меня быстро пустеет.
38
– Пожалуйста, не включай большой свет…
– Ладно…
Я не перестаю удивляться этому странному, почти телепатическому восприятию Веры. Как она чувствует, нет, знает, когда нужно задать вопрос, а когда ограничиться тихим согласием. Мы так мало знакомы. Иногда наши отношения кажутся мне почти эфемерными и единственно реальным – ее сын, в котором, как в волшебном зеркале судеб, я отчего-то вижу себя…
Я опускаюсь на диван. Абажур струит по комнате нежный уютный полумрак, в котором все кажется более-мягким, расплывчатым, неясным, как в театре теней… Она садится рядом, кладет мне руку на колено. Я вдыхаю запах ее легких волос. Так пахнет влажный песок, лепестки подсолнуха, теплая подушка… Так пахнет любовь. Я хочу забрать его с собой как самое дорогое из воспоминаний…
– Сегодня я снова остался без работы. Я так хотел подарить Мишке на Новый год эту хренову бензоколонку… А тебе – настоящую живую розу в горшке. Чтобы она цвела зимой и летом на подоконнике…
– По-моему, они цветут только летом… – Она упорно смотрит не на меня, а на полустертые загогулины коврика на полу.
– Да?
– Точно не знаю. Может, и нет…
– Во всяком случае, она могла бы напоминать обо мне…
– Ты пришел проститься, – не поднимая глаз, вдруг произносит она. В ее голосе тихая печаль. И все. Ни вопросов, ни слез, ни упреков. Только ежатся, словно от холода, ссутулившиеся плечи.
– Это не то, что ты думаешь. Просто я решил вернуться туда.
Она устремляет на меня взгляд. У нее глаза раненого зверя. Огромные, испуганные…
– Боже мой… – шепчет она. – Но зачем?
– Сегодня я стрелял в людей. Воришек, залезших на склад. Они были вооружены…
– Ты… убил?
– Нет. Слава богу. Но был миг, когда я хотел этого. И едва сумел остановиться. И я боюсь, что в другой раз не смогу. Мне страшно. Мне все время страшно. Ночью – оттого, что я вновь возвращаюсь туда… Днем, потому что чувствую, что так до конца и не вернулся оттуда… Я устал от того, что происходит со мной и во мне, от этой постоянной бессмысленной борьбы… Мне хорошо и спокойно только здесь, рядом с вами… Но когда вас нет, я боюсь и за вас тоже. Что однажды и вас поглотит этот безумный призрачный туман. И я не могу так больше. Понимаешь?
Я осторожно разворачиваю ее за плечи, стараясь угадать в лунном сиянии ее распахнутых глаз, паутине волос и пьянящей влаге полуоткрытых губ некое сокровенное знание, ответ на извечный вопрос, мучивший меня…
– Что мне делать?
– Останься… – Ее мягкая теплая ладонь скользит по моей щеке. – Останься с нами. Со мной… Ты ведь говорил, что любишь меня… Это правда?
– Да. Но не уверен, смогу ли…
– Сможешь.
– Ты уверена? Почему?
– Потому, что я тоже тебя люблю… Иди сюда…
Не сразу, но постепенно мне становится хорошо и покойно, как в далеком детстве… Я закрываю глаза и проваливаюсь в какую-то глубочен-ную черную дыру, где нет абсолютно ничего, даже снов.
39
Утром меня будит заливистый детский смех. Потом я слышу Верино «Подожди…», но дверь распахивается с жизнерадостным треском. На секунду Мишка, босой и в пижаме, замирает на пороге, изумленно моргая серыми сонными глазами.
– Привет, – говорю я, перебарывая внезапную неловкость.
– Ой, – переминается он с ноги на ногу, – я не слышал, как ты пришел.
– Я хотел поиграть вчера, но ты уже спал…
– Подожди! – кричит Мишка, будто я собираюсь уходить, уносится и тотчас возвращается обратно с листком из альбома в руках. – Вот, это тебе…
Лист, прошелестев, ложится на мои ладони… Оранжевое солнце, безоблачно-голубое небо, такое же море, зеленая трава, огромные диковинные цветы… Трогательный в своем неумелом старании рисунок…
– Это мне? – Чувствую, как нестерпимо рыжее солнце предательски режет в глазах, а упругие синие волны захлестывают грудь, перехватывая горло…
– Тебе. Нравится?
– Очень… – шепчу я, безотчетным жестом привлекая к себе его взъерошенную, как у воробышка, голову, зарываясь щекой в растрепанные мягкие пряди, пахнущие молоком и медом. – Спасибо, сынок…
Я сам не понимаю, как вырывается у меня это слово.
Мальчик вскидывает на меня огромные блестящие глазищи, и вдруг его заспанное личико озаряется улыбкой такой счастливой, что у меня заполошенно колотится сердце, и я невольно улыбаюсь в ответ, невесть откуда ощущая на дрожащих губах соленые брызги волн…
– Папа? – полувопросительно-полуутвердительно тоненько произносит он и вдруг кидается мне на шею, захлебываясь в крике: – Папочка, я знал, что это ты! Почему ты молчал так долго?!
– Ты ошибаешься… Я не…
– Зачем ты врешь?! – Его пухлые губки кривятся. Он готов заплакать. А я вдруг понимаю, что не смогу вынести этого. Единственное, чего не смогу…
– Потому что, – хрипло шепчу я, глядя в бледное, с неровными розовыми пятнами, немного испуганное лицо застывшей у двери Веры, – потому что… Я не заработал денег… Не смог привезти тебе космическую станцию…
– Не нужна мне никакая станция, – всхлипывает Мишка. И его слезы прожигают смятую рубаху на моей груди. – Не уходи больше, пожалуйста! Пожалуйста… Я тебя люблю…
– Я тоже люблю тебя, малыш…
Я неумело глажу его по голове, бормочу что-то еще… Меня учили слишком многому, но только не единственно важному – успокаивать маленьких детей. Постепенно он затихает, крепко обхватив меня ручонками. Что-то вялой улиткой ползет по моей щеке. Я провожу ладонью по лицу, на ней остаются влажные следы… Неужели я плачу?!
Это утро становится самым счастливым в моей новой жизни.
Часть вторая
1
Ноябрь 2000 г.
Еще один поход в издательство, не закончившийся ничем. Еще один укоризненный взгляд матери: «На что ты тратишь драгоценное свободное время?»
И сын, ожидающий дома: «Где ты была, мам?»
И очередной господин редактор в строгих очках:
– Книги – это тот же бизнес. И рынок диктует нам свои законы…
И не только рынок…
Она никогда не была сильной. Странно, что до сих пор она еще барахтается против холодного и сильного течения. Иногда ей кажется, что она стала другой. Та, прежняя, давно бы пошла ко дну. Мутному, темному, беспросветному…
Погруженная в свои мысли, она не сразу поняла, что человек, идущий позади, полностью повторяет ее маршрут. От станции метро, в грязненькую улочку, вдоль чугунной ограды нового «элитного» дома, мимо детского сада, в арку, в переулок… Сердце противно екнуло. Постепенно все звуки: шорох шин, грохот трамваев, лай собак – слились, преобразившись в мерный хруст тонкого льда под подошвами тяжелых ботинок.
Она оглянулась. Мужчина шел за ней на расстоянии десяти—пятнадцати шагов. Она прибавила темп, и сзади тотчас раздалось ускоренное: хрум-хрум-хрум…
«Ек-ек-ек…» – отозвалось в груди.
Она перешла на легкую трусцу, выскакивая из лабиринта дворов на улицу, сумеречную и пустынную.
Хрум-хрум-хрум…
Впереди двигался парень в короткой куртке и кепке с ушками.
– Молодой человек! – крикнула она. – Молодой человек, подождите!
– Это вы Мне? – удивленно спросил парень, обернувшись.
– Да. – Она схватила его за локоть, судорожно оглядевшись. Вокруг ни души. – Простите, который час? – прошептала она, переводя дыхание.
– Полшестого. – Парень посмотрел на нее как на ненормальную и вошел в подъезд.
– Господи… – выдохнула она, пошатываясь от внезапной слабости. И тут услышала за спиной: хрум…
Она резко обернулась. Человек, преследовавший ее от метро, стоял совсем близко. Достаточно протянуть руку…
– Что вам надо?! – крикнула она, чуть не плача от ужаса, подстерегшего столь внезапно. Столь же внезапно, как подстерегла совсем недавно иная боль… Боль, от которой ни спрятаться, ни излечиться… Как она могла позабыть о ней всего на миг? Теперь они вновь единое целое. Внезапно страх ушел. Она ощутила прилив холодной ярости и закипающей ненависти. К этому человеку, к вечной зимней ночи, к целому миру, весь смысл существования в котором сводился к вечному бою…
Его рука скользнула в карман.
– Сумку давай… – И, не дожидаясь, сам выхватил сумку из рук женщины с такой силой, что она едва удержала равновесие. – И кольцо.
– Что? – переспросила она, сжимая в кулачок правую руку с тонюсеньким, как «неделька», обручальным колечком на безымянном пальце.
– Кольцо давай, сука, мать твою…
Она, попятившись, покачала головой.
– Кольцо, живо! – рявкнул грабитель, и в тот же самый миг она изо всех сил ударила грабителя острым углом картонной папки в переносицу. От неожиданности он отпрянул, прижав ладонь к лицу. Что-то упало, звякнув об асфальт.
Она бросилась бежать. Так быстро, как только умела. Без оглядки.
Звуки вновь появились: шорох шин, грохот трамваев, вой ветра… В два прыжка она одолела обледеневшие ступеньки, ткнула негнущиеся пальцы в кодовую железку. Дверь не желала отворяться. Женщина с воплем несколько раз ударила ногой по кованой жести. Тогда дверь возмущенно загудела, но распахнулась. К мусоропроводу вышел сосед с пакетом. Спросил удивленно:
– Что с вами?
Она открыла рот, но не смогла произнести ни слова и замотала головой. Сосед поглядел на нее с каким-то странным сочувствием и удалился. Около своей квартиры она подумала, что нужно успокоиться, чтобы не волновать мать и сына. Черт с ней, с сумкой. В ней и было-то расческа, зеркало из старенькой пудреницы, кошелечек с мелочью – бумажные деньги она всегда носит в кармане… Помада «Дзинтарс»… Помаду жалко. Почти новая… Хорошо, паспорт дома оставила… Дрожащими руками она вытащила сигарету. Та заплясала на губах. Она присела на корточки, прислонившись к двери спиной. В голове помимо воли прокручивались подробности жуткого вояжа. Она вдруг подумала, что выпавший из кармана грабителя предмет мог быть ножом, и застонала от накатившей волны одурманивающего ужаса. Полиэтиленовый пакет с картонной папкой внутри – вот с чем она выступила против во-оружейного бандита. Наверное, она слегка спятила в тот момент. Или даже не слегка…
Она разглядывала пакет, словно пыталась найти на нем следы своего недавнего безумия. Какой бес вселился в нее в ту секунду? Тоненькое, как ниточка, обручальное кольцо тускло поблескивало в свете пыльного фонаря. Она закусила его пересохшими губами.
Наверно, стоит заявить в милицию. Но в темноте она даже не разглядела лица…
Женщина поднялась, выбросила недокурен-ную сигарету под лестницу, мысленно отметив, что нехорошо сорить в собственном подъезде. Позвонила в дверь.
– Кто там? – послышался голос сына.
Молодец, подумала она, всегда спрашивает.
– Это я.
Она с ходу чмокнула сына в щеку, сбросила одежду, скинула обувь и быстро прошла в ванную. Горячий кран дико взвыл, оповестив все пять этажей о ее намерении хорошенько отдраить трясущиеся, как у горькой пьянчужки, руки.
– Бабушка давно ушла? – крикнула она из ванной.
– Давно.
– Она звонила, что доехала?
– Да. А что?
– Ничего. Все в порядке.
Все в порядке… Если не считать отнятой сумки, сумасшедшего кросса, поганой дрожи в ладонях и коленях, тошноты, внезапно подкатившей к гортани. Но он ничего не должен видеть, ее маленький мальчик. Хотя бы пока так мал и хрупок. Пусть как можно дольше задержится он в своем благостном дивном мире, где нет места жестокости и отчаянию…
«Господи, помоги мне, я уже не знаю, во что верить!»
– Я устала… – шепотом пожаловалась она осунувшейся, всклокоченной, с испуганно-лихорадочным взглядом женщине по ту сторону призрачной зазеркальной страны. Только с ней она могла позволить эту роскошь – поплакать в полосатое полотенце, еще хранящее запах его свежевыбритых щек…
2
Март 2000 г.
Иногда мне снится война. И тогда, просыпаясь, я долго гляжу на милое лицо Веры с его мягкими чертами. И мрачные призраки рассыпаются от легкого дыхания рассвета…
А потом подбирается весна. Я чувствую ее приближение в назойливом стуке капели по размытому стеклу. В трупном запахе собачьего дерьма, выплывающего из-под ломкого наста. В утробных звуках канализационных решеток, поглощающих талую воду. В отмороженных голубях, повылезавших из своих зимних укрытий, бессмысленно и очумело вращающих крохотными головками на взъерошенных воротничках. Точно видят впервые и весну, и весь этот мир.
Но дети не замечают несовершенства. Для Мишки радостно поют грязные ручьи, радугой сверкают голенастые сосульки и пробиваются кривые почки на чахлых обломанных деревцах. Вечерами мы часто бродим по старому парку. Я делаю из бумаги кособокие кораблики, и мы отправляем их по мутноватым ручейкам. А я стараюсь вновь научиться забытой философии красоты и гармонии. Иной раз мне кажется: у меня начинает получаться… Если бы я не оставался наедине с собой…
Война не прекращается. Она идет параллельно весне. Южный ветер доносит ее горячее зловонное дыхание…
Ежедневно хорошенькая дикторша ОРТ, изо всех сил стараясь казаться суровой, повествует о новых наших потерях. Сегодня это снова нападение на отряд омоновцев. Трое погибли, трое ранены… В ее оленьих глазах застыла смертная скука – каждый день одно и то же, уже навязло в зубах. Красивых, ровных, надраенных пастой «Бленд-а-мед»…
Переключаю на НТВ. Там диктор более убедителен, а статистика несколько иная: десять погибших, и один умер в госпитале, не приходя в сознание. Ранены шестеро…
РТР всегда дает среднее арифметическое: у них убитых семь, а ранены пятеро…
Я тупо щелкаю пультом, и мне начинает казаться, что мы и вправду призраки. Поколение «нет». – Летучие голландцы. Нас даже сосчитать не могут, отличить живых от мертвых, мертвых от живых… Правду я нахожу лишь в статьях Огурца. Острых, хлестких. Я вижу ее, слышу, я ее осязаю…
– А теперь реклама на канале… – Милое личико девушки расцвело наконец ослепительной улыбкой, посрамившей дряхлый Голливуд…
Я изо всех сил вдавливаю красную кнопку в пластмассовую пластину пульта. Изображение медленно меркнет. Скорее, еще скорее… Меня трясет от свежеструганых гробов и супертонких женских прокладок… И оттого, что для кого-то это почти одно и то же… Еще секунду, и я вышвырну проклятый ящик в окно…
Тяжело дыша, я разжимаю кулаки. Нет, ни черта не получится. Потому что с последней зарплаты я поставил на все окна Вериной квартирки очень прочные и частые решетки…
3
С моим неполным медицинским я устроился санитаром на «Скорую». Маленькая зарплата, ночные разъезды, газовый баллончик в кармане – на случай попадания к агрессивным наркоманам в ломке, делающим вызов с целью разжиться «колесами». И постоянное общение с человеческим страданием. Работа не для слабонервных. Но в данный момент для меня то, что нужно. Я не знаю точно, скольких в шквальном огне атак прошила именно моя пуля… Иногда мне хотелось верить, что я всякий раз промазывал. А иногда – наоборот. Но теперь, когда я вижу очередного балансирующего между жизнью и смертью, я отчаянно, неистово желаю, чтобы он продлил хоть ненадолго свое пребывание здесь, среди нас. Сколько их выкарабкивается? Я не знаю. И моя роль в их спасении почти никакая, но все же она есть… По крайней мере, если мне и хочется верить во что-нибудь, то в эту свою сопричастности.
Кто-то скажет, что я пытаюсь искупить самый тяжкий из смертных грехов – убийство. Я отвечу: тогда, если Бог есть, почему он столько веков подряд с высоты космического разума равнодушно наблюдает за уничтожением друг друга ничтожными кровожадными существами, пышно и нахально именующими себя венцами творенья? И где он, Высший Суд? Быть может, гораздо ближе, чем мы думаем? Где-то на стыке двух миров – своего личного и всего остального? Кто знает? Я – нет.
Утром заступаю в смену. За рулем трет глаза, зевая так, что можно пересчитать все зубные коронки, наш водитель Анатолий. На первый взгляд он кажется хмурым, сосредоточенным пессимистом и брюзгой. Но, попав в солидных размеров московскую пробку, дивишься, сколько взрывной энергии и темперамента скрыто в его скромной персоне. К сожалению, «скорая», даже с включенными проблесковыми маячками, не «шестисотый». И потому пропустить нас на вызов сквозь монолитные ряды очень торопящихся автовладельцев подчас считают «западло» и хмурый таксист, и симпатичная леди, и почтенный глава семейства, и растерянный «чайник». Вот тут-то и включается Анатолий. Рывком рванув вниз стекло, он почти по пояс высовывается из кабины, громогласно вопрошая:
– У вас совесть есть? Завтра ж сами подыхать будете, а мы проехать не сможем! – И для пущей убедительности сдабривает свои слова порцией отборнейших ругательств, каждое из которых достойно быть произнесенным на «передке».
Как ни странно, после проведенной беседы совесть у граждан обнаруживается, и дорогу уступают даже джипари и «бээмвухи».
Второй, собственно основной, сотрудник бригады, врач Виктор Степанович, напротив – само олицетворение жизнелюбия и всепрощения. Круглолицый, невысокий, улыбчивый крепыш, с неизменным румянцем во всю щеку, непременно опаздывающий к началу смены минуток на пять—десять, всякий раз с покаянным видом отдувающийся, оглаживая пухлой ладошкой блестящую лысинку:
– Извините, ребятки, будильник не прозвенел. Бежал всю дорогу…
В следующий раз «будильник» меняется на «поломавшийся автобус» или «неполадки на линии метро». В то же, что Виктор Степаныч «бежал всю дорогу», я охотно верю: он практически никогда не ходит обычным шагом, передвигаясь легкой трусцой, постоянно куда-то торопится и тем не менее умудряется всюду опаздывать на те же пять—десять минут. Во время переезда Виктор Степаныч успевает сжевать парочку домашних бутербродов, запивая чайком из термоса и сетуя:
– Вот жизнь, позавтракать толком некогда.
При этом довольно жмурится, улыбаясь во все коронки.
– Сорок седьмая, выезд на место пожара…
Сорок седьмая – это мы.
– Замечательно! – радостно откликается Виктор Степаныч, словно это самое лучшее, что он слышал в своей жизни.
На деле доктор достаточно добрый и милый человек, а некоторый налет цинизма сформировала в нем тридцатилетняя медицинская практика. Я часто думаю: не месяц, не полгода – три десятка лет почти ежедневно заглядывать смерти в лицо… Это выдержит далеко не всякий. Неужели под кругленькой оболочкой добряка-оптимиста скрывается иной человек, с железными нервами и перегоревшей к людским страданиям душой? Иначе можно свихнуться. Или к этому тоже привыкаешь? Как к канонаде выстрелов на «передке», к ежедневным двум поллитровкам, крикам раненых и безмолвному грузу «200»…
Однажды я не выдержал и спросил об этом Виктора Степаныча. После дежурства, когда мы пропустили в ординаторской по сто пятьдесят для расслабления. Как и про другое, чего я пока так и не сумел понять:
– Какая она, смерть?
Он неожиданно посерьезнел, поглядел на меня придирчиво и настороженно, подперев ладошками мягкие щеки. А затем произнес медленно, тщательно подбирая слова, что было для Виктора Степаныча, обыкновенно сыпавшего как из пулемета, нехарактерно:
– Нам с тобой о жизни думать надо. И о живых. А то, не ровен час, беду призовешь… Знаешь, как старики говорят: у каждого человека за спиной ангел и бес… Так вот, бес-то не дремлет… Гони эти мысли прочь, Славка, гони…
И умолк, уставившись в граненую пустоту стакана.
Неожиданная суеверная выкладка представителя одной из самых богохульных профессий поразила меня настолько, что я не нашелся что сказать. Отчего-то вспомнился в тот момент ночной визит Костика, и по спине моей проскользнул легкий холодок, словно чье-то дуновение. Мне даже почудилось в наступившей больничной тиши, что некто окликнул меня по имени. Зябко поежившись, я обернулся, будто и впрямь ожидал кого-то увидеть…
Но лицезрел лишь железный остов вешалки в углу с сиротливо болтавшимися на ней белыми и зелеными халатами, мерно покачивающими манжетами…
– Мне достаточно, – сказал я решительно.
– Сорок седьмая, к роженице…
– Крутые, наверное, – бурчит Анатолий. – Или алкаши. Щас только они и плодятся.
– Зря ты так, – назидательно возражает Виктор Степаныч, – и во время войны люди рождались. А как без этого? Иначе вымерли бы, как мамонты. Вот у моей бабки восемь было. Пять мальчиков, три девочки. Два сына на фронте погибли, одного репрессировали. Дочь от холеры померла… В деревне жили. Какие тогда лекарства?
– Щас-то в деревне проще, – говорит Анатолий. – Земля прокормит. Только работай на ней, не ленись. Вот у соседа нашего, – оживляется он, – в прошлом году тройня родилась. И все девки, прикинь?
– Да, – качает головой Виктор Степаныч. – Трое по нашим временам тяжеловато.
– Его чуть кондрашка не хватила. Все ходил и причитал, мол, УЗИ двойню показывало, это еще куда ни шло. А тут трое, да к тому же девки! Хоть бы одного пацана, говорит. Ему жену забирать, а он от радости великой лыка не вяжет. Приполз и просит: «Отвези». Ну, приезжаем. Выходит Тонька, жена, вся зеленая, двоих тащит, медсестричка третью. «Вы, – говорит, – счастливый папаша?» – «Помилуй, господи, – отвечаю. – Вон он, на заднем сиденье. Пятый день празднует. Грузите всех туда же, дома разберемся».
– Ну и как? – отсмеявшись, спрашивает Виктор Степаныч.
– Ничё. Пока с голоду не померли.
– Да-а… – уважительно замечает Виктор Степаныч. – А ты, Славик, чего отмалчиваешься?
– А что?
– Что молодежь думает по этому поводу? Рожать или не рожать?
– Не знаю, – пожимаю я плечами.
– Чего ему попусту голову засорять? – ворчит Анатолий. – В его-то возрасте… Самому еще в игрушки играть.
– Уже наигрался, – усмехаюсь я.
В кабине повисает неловкое молчание.
– Во, – изрекает Анатолий, – приехали. Кажись, будущий папаша маячит.
Мужчина ожидает нас на улице. Завидев «скорую», размахивает руками, словно ловит такси:
– Сюда!
Молоденькая женщина с огромным животом, чуть испуганными лучистыми глазами и какой-то просветленной улыбкой смущенно, точно извиняясь за беспокойство, приговаривает:
– Да все в порядке. Не волнуйся, Сережа…
Сережа нагибается, застегивает жене сапоги.
Это получается не сразу. Пальцы прыгают, никак не желая уцепить застежку.
– Первого ждете? – интересуется Виктор Степаныч.
Они дружно кивают.
– Мальчика? Девочку?
– Все равно, – отвечают они почти хором.
– Правильно. Лишь бы здоровый. Имя-то придумали?
Виктор Степаныч продолжает заговаривать зубы, и постепенно руки будущего папаши перестают трястись. А роженица улыбается так же радостно, лучисто.
Я перевожу взгляд с мужа на жену и наоборот. Они чем-то неуловимо похожи, несмотря на то что он крепкий, темноволосый, а она блондинка, такая прозрачная – впору глядеть на просвет, даже удивительно, как выдерживает такой живот. И все же сходство было, неуловимое, но явственное.
Я подумал, может, оттого, что оба они счастливы. Просто, без затей. Вместе. Некстати вспомнились слова Огурца, мол, заводить детей в наше время – преступление. Прежде мне казалось, он прав. А теперь я понял, что не согласен с ним. Я подумал, если бы в каждом доме поселилось свое простое маленькое счастье, то вместе они слились бы в единое, великое целое. И может, тогда этот шаткий мир был бы спасен…
Тем временем мы спускаемся вниз. Сережа просит Виктора Степаныча взять его с собой, но Виктор Степаныч отнекивается:
– Она, может, сутки будет рожать. Чего вам торчать в больничном коридоре? Сидите дома, позванивайте. Как только – вам сразу все скажут. Дело-то житейское.
– Конечно, – поддерживает Виктора Степаныча женщина. – Все будет в порядке. Не я первая, не я последняя.
– Или, может, вы при родах присутствовать хотите? – интересуется Виктор Степаныч.
– Не-е, – побелев еще больше, хоть это казалось невозможным, мотает головой будущий отец.
– А что? Нынче это модно.
– Ну, нет, – решительно заявляет будущая мама. – Я уж сама как-нибудь.
– Воля ваша. Тогда – с богом. Вези аккуратно, Анатолий. Не тряси.
– Все претензии к мэрии, – бурчит Анатолий. – Я за дороги не отвечаю.
4
По выходным Вера отвозит сына к бабушке. Меня там не жалуют. Однажды мы столкнулись. Я вернулся с работы, она уходила. Тогда я подумал, что Вера очень похожа на мать, только мягче, женственнее. Моя гражданская теща Галина Григорьевна окинула меня недоверчивым цепким взглядом и спросила с места в карьер, зачем я морочу голову ребенку, ведь его настоящий отец может в любой момент вернуться. Она показывала Мишке фотографии и объясняла, что я – не папа, а совсем чужой человек. Тот смотрел и продолжал упрямо твердить, что настоящий «не тот, а этот»…
– Почему бы, – предложил я, – вам не оставить его в покое? Михаил в свои неполные семь гораздо лучше многих понимает, нет, чувствует, простух» истину: настоящий отец не тот, кто «сделал», а кто вырастил.
– Вы хотите сказать, что намерены жениться на Вере?
Безмолвно стоящая у плиты Вера вздрогнула так, что брякнула Сковородка. Я ответил, что, если Вера согласится, так тому и быть.
Только сперва нужно получить развод. А это чертовски сложно без отца ребенка…
– Зачем вам это? У нее нет ни денег, ни жилья – в этой квартире они прописаны с мужем. Если Славик вернется, он все переделит. Вы его не знаете…
Я ответил, что и не горю желанием знакомиться с таким замечательным Славиком.
– Сколько вам лет? Двадцать?
– Двадцать один.
– Огромная разница! Вера говорила, вы служили в Чечне…
Наверное, и она, вслед за Иркой, считает, что у меня с головой не все в порядке. Я спросил Галину Григорьевну напрямую. Она опустила глаза. Я не мог ее осуждать. Однажды ее дочери не повезло. А обжегшись на молоке… К тому же Вера как-то обмолвилась, что мать растила ее одна – отец умер, когда она была совсем маленькой. Наверно, пришлось нелегко.
Читать бесплатно другие книги:
