Давай попробуем вместе Гайворонская Елена

8

Утром завотделением вызывает меня на ковер. Накапала-таки ночная грымза. Я стою, покорно слушаю нудную бредятину о статистике смертности в отделении в частности и по больнице в целом. Наверное, это имеет значение. Статистика… Это слово представляется мне огромными ножницами, старательно отсекающими лишние потери. Ножницами, которые формируют сознание наряду с крылатыми прокладками и супер-«Асом», способным сделать безупречно белым даже серое вещество в тщательно выпрямляемых мозговых извилинах…

Если в официальных сводках значится пять убитых и шесть раненых, смело умножайте это число на три, и получите реальную картину. Но помните: статистика не любит тех, кто пытается считать вместе с ней.

На носу и щеках заведующего россыпь конопушек, которые я старательно считаю. Периодически сбиваюсь и начинаю заново… Я делаю это, чтобы не вспылить и, как следствие, не схлопотать выговор и не лишиться премии. Ведь эти сто пятьдесят «рэ» для меня совсем лишние. Счет переваливает за седьмой десяток, когда главный раздраженно произносит:

– Не слышу ответа.

До меня доходит, что он интересуется, намереваюсь ли я впредь поступать так нехорошо: притаскивать в больницу тяжело и неизлечимо больных?

Я открываю рот, чтобы вежливо ответить, что осознал, раскаиваюсь, отныне буду поставлять в отделение не тяжелее насморка. А вместо этого заявляю:

– В таком случае на кой вообще нужны больницы? Закрыть к чертовой матери, оставить только роддома, терапию и морги.

Язык мой – враг мой…

Начальственное лицо багровеет так, что конопушки превращаются в бледные точки. Я мысленно прощаюсь с кровными ста пятьюдесятью, утешаясь тем, что понизить меня некуда. И в эту минуту приоткрывается дверь и в нее просовывается румяная физия Виктор Степа-ныча.

– Можно?

Не дождавшись ответа, он влетает в кабинет, где с упоением начинает расписывать мои заслуги в нелегком, но благородном деле спасения человечества. По мере повествования Виктор Степаныч воодушевляется все больше, и мои подвиги уже изумляют меня самого. Мы с главным внимаем с широко распахнутыми глазами и приспущенными челюстями. По его словам, бригада из известного американского сериала просто тьфу по сравнению с нашей доблестной «Скорой», существующей под чутким неусыпным руководством главного. Конопушки постепенно приобретают естественный оттенок беж. В конце речи Степаныч сетует на нечеловеческую усталость и нервное перенапряжение от постоянного созерцания людского страдания, к коему у меня после службы особое отношение. И посему предлагает сурово меня не журить, а понять, извинить и отпустить с миром трудиться далее на благо медицины.

Я снова открываю рот объявить, что не нуждаюсь в адвокатах, но Виктор Степаныч резво выталкивает меня за дверь. И уже по пути сурово заявляет, что не намерен из-за моей уперто-сти лишаться своих кровных пятисот премиальных. Оказывается, и здесь, как на войне – один за всех, а всем за одного…

9

Дверь отворяет Мишка и тотчас карабкается по мне вверх, как обезьянка. Я отдаю ему использованный пятисотмиллиметровый шприц без иглы.

– Ого, какой огромный… – расширив глаза, уважительно говорит Мишка и, заявив, что, когда вырастет, непременно будет врачом, отправляется в детскую тренироваться на машинках и мягких игрушках.

– Как дела? – спрашивает Вера.

– Нормально. – Я обнимаю ее, и все тяготы дня меркнут, растворяются в живом тепле мягких губ, яблочном запахе волос. – Знаешь, в тебе можно утонуть…

– Не сейчас, позже. – На ее щеках заиграли лукавые ямочки. Точь-в-точь как у сына.

– Что у нас новенького? – Я скидываю одежду, отмывая руки от больничного запаха. – Как дела у Михаила?

– Дерется. Уже отругала. Мальчишку в садике побил. Тот, правда, первый начал.

– А Мишка, выходит, дал сдачи? Правильно сделал. И нечего тут ругаться. Что, по-твоему, его будут бить, а он стоять и смотреть должен?

– Пусть отойдет, – сердито возражает Вера. – Драка – это не метод.

– Иногда – метод, и очень действенный. Пусть драчун знает, что может получить в ответ. И в другой раз задумается, стоит ли распускать руки.

– Они еще дети.

– Каждый ребенок становится взрослым. Ты хочешь, чтобы парень шарахался от каждого задиры и хама?

– Я не хочу, чтобы он выяснял отношения только при помощи кулаков. Иначе, став взрослым, легко загреметь в тюрьму.

– Я и не говорю, что нужно разбираться только кулаками. Просто бывают ситуации, когда слова не доходят, не помогают или их просто нет. По крайней мере, в нашей сегодняшней действительности. Да, этот мир чересчур жесток и агрессивен, но именно в нем предстоит жить нашему сыну. Дорогая, у нас растет чудесный парень…

– У нас… – улыбнувшись, тихо повторяет Вера. В ее голосе сквозит нежная робость. Неужели она все еще не верит, что это «у нас» всерьез и надолго…

– Была в суде?

Улыбка сменяется досадой.

– Была. Без согласия отца не разведут – общий ребенок. Сказали подавать в Мосгорсуд. Мол, у тех полномочий больше. «Присутствие отца…» – зло передразнивает Вера. – Почему-то, когда я одна, при живом муже, ребенка поднимала, в две смены вжваривала, да еще полы мыла, никого не волновало ни его присутствие, ни отсутствие? Мне что, объявить его во всемирный розыск по линии Интерпола?

– А что? Это выход. Потерялся муж. Особые приметы: бородавка на левой ноздре…

– Перестань, – всплеснув ладонями, фыркает, пытаясь сохранить серьезность, Вера. – Нет у него никаких бородавок. Как и особых примет. Не приедет он. Авиабилеты знаешь сколько стоят? Славик скорее удавится, чем выбросит такую сумму. Я сегодня даже набралась наглости, позвонила свекрови, в Питер. Объяснила, что к чему. Зря я это сделала. Она меня отлаяла и сказала, чтобы я не вздумала никому отдать вещи Славика. Мол, вернется – проверит. – Мотнув головой, Вера усмехается горестно и зло. – Представляешь, внуком ни разу не поинтересовалась за все время. А вещи… Какие? Он ведь, когда собрался, все, что мог, в доллары обратил, даже обручальные кольца… Вон, пальто осталось. Не взял. Мол, жарко там. Он летом уезжал… Пусть забирает.

– Уроды, – мычу я, с остервенением вгрызаясь в румяный бок истекающей пряным соком котлеты. – И Славик твой, и его мамочка.

– Да ладно, – машет рукой Вера. – Разве нам так плохо? Штамп в паспорте счастья не прибавляет. Оно или есть, или его нет.

– Ты права. Просто мне хотелось, чтобы все было как положено…

– Кем положено? – улыбается Вера, оглаживая мягкой ладошкой мой затылок.

– Не хочу, чтобы однажды твой американский супруг заявился и стал качать права.

– Я тоже не хочу. Ты же знаешь.

– Тогда подавай в Мосгорсуд.

– Хорошо.

– А пока придется пожить в грехе. Говорят, это придает отношениям особую сладость. Вот только…

– Что?

– Выброси его пальто на помойку, к чертовой матери.

10

В один из тихих вечеров, когда ребенок гостит у бабушки, мы с Верой расслабляемся у телевизора. Нашу идиллию разрывает резкий звонок в дверь.

Верина мать влетает, таща за собой насупленного Мишку, и выпаливает с порога с торжественным злорадством:

– Докатились! Полюбуйся, дочка, на своего сына! Еще в школу не ходит, а ругаться научился! Соседку, Катерину Максимовну, старой дурой обозвал! – Она вызывающе смотрит на меня.

Я молчу. И вдруг Вера, моя милая, тихая Вера, заявляет с небывалой твердостью:

– Давно пора.

– Что-о?! – Это «О» застревает на губах и отражается в округлившихся глазах Галины Григорьевны.

– Миша, иди к себе, – говорит Вера.

Я тоже закрываю дверь, но-сквозь тонкие пе-.регородки до меня доносятся резкие голоса.

– Почему ты позволяешь унижать меня посторонним? Тем более в присутствии ребенка?! Возможно, я не оправдала твоих надежд. Извини. Но это моя жизнь, только моя! И я проживу ее так, как захочу! И представь, я не считаю себя неудачницей!

Мне хочется выскочить и расцеловать Веру. Но я включаю телевизор почти на полную громкость.

– Смотри, – говорю Мишке, – «Улица Сезам»!

– По-твоему, я маленький? – обижается он. – «Букве Бэ кричали: «Браво!» У нее кружочек справа…» Включи-ка лучше Покемона по московской.

– А что это?

– Мультик клевый. У нас все ребята смотрят.

Я послушно щелкаю пультом, и на экране появляется очаровательная зверушка, которая с интонацией пассивного педераста обращается к другой: «Эй, придурок, убери свою задницу!»

– Тебе что, это нравится?! – недоумеваю я.

– А? – переспрашивает Мишка. Он весь в экране, на котором уже появились какие-то разноцветные дебиловатые роботы.

Я слышу, как громко хлопает входная дверь.

11

В следующее утреннее дежурство я получаю втык – теперь от главврача за самоуправство. Речь идет о старике Спиридонове. Я слушаю пламенную речь о больничных показателях уровня смертности, едва сдерживаясь, чтобы не высказать все, что думаю по этому поводу. Подоспевший Виктор Степаныч щиплет меня за бок, заверяет главного, что подобное больше не повторится, и, громко сетуя на погоду и застарелый радикулит, утягивает меня за дверь.

Старика Спиридонова положили в палату в самом конце коридора. Помимо него там находился еще один человек, который лежал на боку и беспрерывно хрипел. В каждой больнице, в любом отделении есть такая палата. Туда кладут тех, кому осталось недолго. Мертвецкая… Он узнал меня, приподнявшись, улыбнулся.

– Вот, лежу, отдыхаю. Настраиваюсь на долгий путь. Интересно, кто из нас, – он кивает на хрипящего соседа, – вперед в ящик сыграет?

Я принялся было уверять старика, что все не так плохо, но осекся под его строгим взглядом. Ему, старому солдату, не нужна моя ложь. Увидев у меня в руках небольшой сверток с бананами и йогуртами, беззлобно пожурил:

– Ну зачем? Видишь, у меня и так всего полно.

Он кивнул на тумбочку, где и впрямь выстроились в ряд баночки, скляночки, минеральная вода в пластиковой бутылке.

– Родные навещали?

– Да кто только не заходил… Соседи, приятели. Старики, вроде меня. Ну и дочка с внучкой, конечно… – Его глаза заблестели. Я посмотрел в них и на миг ощутил нечто, похожее ла белую зависть. Это были глаза счастливого человека, уходящего с достоинством осознания, что прожил жизнь не напрасно.

– Я только воду пью. Есть не хочется. Забери назад бананы, сам съешь. Возьми, говорю, – прикрикнул он слабо, – все равно их потом слопают или выкинут.

«Потом…»

У меня мурашки пробежали по всему телу оттого, как этот человек спокойно и с достоинством рассуждал о неотвратимости конца.

– Вам не страшно?

Это срывается у меня с языка одновременно с наступившим откровением, для чего я здесь, зачем пришел. Жалкий эгоист… Я пытался рассуждать о милосердии, но на деле жаждал одного – максимального приближения к сокровенному знанию, которое никак не желало мне открыться.

Ой вперивает в меня долгий внимательный взгляд, будто пытаясь угадать, что творится под коркой моего поросшего давно не стриженным волосом черепа.

Ты о смерти? Нет, я ее не боюсь. Я хорошо пожил. Нелегко, но славно. Славно… – Он снова улыбается желтыми губами. Его глаза подергивает легкая поволока – сень воспоминаний.

– Вы прошли войну… Что вы чувствовали, вернувшись? Вам не хотелось все забыть?

– Забыть… – Он медленно пожевал беззубым ртом, подбирая слова. – Я уже плохо помню. Кое-что, возможно, да… Но вряд ли это удалось, по крайней мере в первое время. Ведь все вокруг было пропитано тем воздухом – поражений и побед. Мы были героями, победителями. И нам пришлось поднимать страну из руин. Нам было некогда думать – слишком много приходилось работать. Мы знали, что есть люди, которые подумают за нас. И мы верили им. Сейчас говорят, что это плохо. Что надо думать самим. Наверное. Все меняется. Меняется жизнь, меняется смерть… Я тоже с возрастом стал много думать. Что еще остается старости? Забыть… Нет, ничего не нужно забывать. Нельзя. Все беды от плохой памяти.

Он прикрыл глаза. Должно быть, я утомил его своей болтовней. Я поднимаюсь, чтобы тихонько уйти, как снова слышу надтреснутый голос:

– Для Афганистана ты молод. Где служил? В Югославии? Чечне?

– В Чечне.

– Там все иначе, верно?

– Да. Иначе. Я не чувствую себя героем. Скорее пешкой в чужой игре. Иногда не могу избавиться от ощущения, что это еще не кончилось.

– Хе-хе-хе, – коротко, словно опорожнил кишечник, рассмеялся старик. – Ваше поколение называет нас винтиками… А для себя вы какое прозвище придумали? Шпунтики? Я прожил жизнь. Я перевидал много правителей. Вот что я скажу тебе, парень: изменилось лишь то, что вы перестали верить тем, кто думает за вас. Но в остальном все осталось прежним. Именем партии или именем демократии. Какая разница… – Старик снова смежил веки. Получеловек-полутруп на соседней койке захрипел бессмысленно и дико.

– До свидания, – говорю я, медленно затворяя за собой скрипучую дверь.

Два дня спустя я снова звоню в больницу, и мне говорят, что старик Спиридонов ночью скончался.

12

Ноябрь 2000 г.

В этом сне они снова были вместе. Втроем. И чему-то смеялись. Она не понимала – чему именно. Просто было весело. Наверное, оттого, что они снова были счастливы. Строили песчаную крепость на теплом берегу, а расшалившиеся волны лизали своими шершавыми язычками босые пятки…

Телефонный звонок вернул ее в реальность серого предзимнего дня. Разлепив глаза, она сняла трубку, заранее возненавидев собеседника, отнимавшего у нее последние секунды солнечного миража…

«Почему это произошло именно с нами?»

Первые же слова заставили ее подскочить, сбросив остатки сна, прислонив свободную руку к виску, в котором эхом отдавалось дробно заколотившееся сердце.

– По поводу рукописи под названием «Последний довод».

– Да, я слушаю…

– Я хотел бы поговорить с автором.

– Его сейчас здесь нет. Но я ему передам в ближайшее время. Он свяжется с вами.

– Вы – агент?

– Нет. Я – доверенное лицо.

– У него есть телефон?

– Нет, он живет за городом. Но, думаю, сможет приехать.

Когда разговор был окончен, она опустила трубку на рычажки, вновь откинулась на смятую подушку. Она не испытывала ни радости, ни ликования, лишь удовлетворение от выполненного дела и давящую расслабленную усталость. Ей отчаянно захотелось зажмурить глаза и снова оказаться в счастливом мираже. Но она знала, что этого не случится. Почему-то ее хорошие сны, в отличие от дурных, никогда не повторялись.

13

Апрель 2000 г.

Моя новая жизнь идет своим чередом, как и весна, оставляя ту, другую, позади все дальше и дальше. И постепенно, сперва с сомнением, затем – с воскресающим бог весть откуда оптимизмом, я понимаю, что впереди еще может быть много чистого, светлого, радостного.

Вот Мишка волнуется, примут ли его в гимназию – приближается пора собеседований. Мне, непосвященному, было объяснено, что гимназия – это как школа, но круче. Там больше уроков, с первого класса детей шпигуют английским, а с пятого и французским и вообще всячески развивают… Короче, серьезно подытожил Мишка, сложнее, но интереснее.

Мы с Верой уверяем мальца, что примут: для своих семи он читает бегло, с выражением и удивительно обдуманно. Иногда такой вопросик подбросит, – взрослый дядя, озадаченно чешу в затылке. К тому же считает до ста и дальше, решает задачки в пределах двадцати. Вера еще с ним и по-английски что-то бормочет… Короче, мне должно быть стыдно. Но я горд. Дети и должны быть умнее своих родителей. А если мне кто-нибудь заикнется, что Мишка унаследовал способности от американского гения Славика, не задумываясь, разобью физиономию…

– Ма-ам, а если я поступлю в гимназию, вы возьмете мне котенка? – канючит Мишка.

Обычно дети мечтают о собаках. Сам знаю: пятнадцать лет жил у нас неизвестной породы зверь. Покупали на «птичке» как спаниеля. Но спаниель вырос с добрую овчарку, причем уши остались по-щенячьи куцыми и вислыми, зато хвост вытянулся на полметра и повис веревкой. При этом дворянин носил нежное имя Пуся.

Но Мишка после того памятного вечера собак недолюбливает и побаивается. Ему нравятся кошки. Вера же не жалует ни тех ни других.

– Еще придумал, – ворчит она. – Котенка! Вырастет, будет орать, обои драть, гулять проситься. А шерсть, а запах! Вот приходи ко мне в сад, играй с Чубайсом. А дома кот совсем ни к чему.

Мишка обиженно дуется.

– Хочешь, черепаху возьмем? – предлагаю я.

– Не хочу. Она неинтересная. У нее панцирь – не погладишь.

– Тогда хомяков.

– Я их не люблю. Они кусаются, – дуется Мишка.

– Будешь мучить – кто угодно укусит, – ворчит Вера.

– Кого я мучил?!

– А на Бобике кто в саду катался?

– На нем все катались! – запальчиво возражает Мишка. – Ему нравится.

– «Нравится…» Сломаете собаке хребет.

– Не сломаем. Он крепкий.

В конце концов приходим к компромиссу в образе морской свинки. Мы видели их в зоомагазине. Симпатичные, пушистые, обои не дерут, не кусаются, и выгуливать не надо. Девушка-продавец даже поймала нам одну и дала подержать.

– Хорошенькая какая! – умиленно восклицает Мишка. – Как ты думаешь, если я назову ее Наташка в честь Прянниковой, она обрадуется?

– Кто? Свинка?

– Наташка.

– Думаю, – говорю я дипломатично, – лучше поискать более свинское имя.

И страшный день наступает. Намарафечен-ный, необычайно сосредоточенный и притихший Мишка исчезает за дверью. Мы с Верой ждем снаружи, утонув в кожаных креслах, в тени живых пальм в огромных горшках, и сами волнуемся, как абитуриенты перед первым экзаменом.

– Подумаешь, – жалобно бормочет Вера, стиснув горячими пальчиками мое запястье, – ну если даже не поступит. Пойдет в простую школу. Мы сами такие заканчивали, и ничего…

– Еще как поступит, – уверенно заявляю я. – Безо всяких «если»… Наши дети обязаны быть умнее нас.

Полчаса тянутся сутками. Точно один из крошечных циферблатиков на поле основного взял да и замедлил ход. Если бы пару месяцев назад кто-нибудь сказал мне, что я буду дергаться из-за подобной ерунды, я бы рассмеялся тому в лицо. А теперь сижу как на иголках, будто сам поступаю в эту чертову школу, пардон, в гимназию… Глупо, конечно.

Приходит еще женщина с хрупкой светлоко-сой девочкой в огромных белых бантах. Девочка пристраивается на небольшую деревянную скамейку, тонкие пальчики непрестанно тискают размочаленную паклю волос тощей куклы в пышном розовом платье. Кажется, она называется Барби.

– Вы не знаете, о чем там спрашивают? – робким шепотом интересуется женщина.

Мы сокрушенно разводим руками и мотаем головами. Женщина обреченно вздыхает.

Наконец дверь открывается, на пороге возникает вполне живой и довольный наш пацан. За ним **– прямая утонченная дама, к которой так и подмывает обратиться: «леди». Она приглашает нас с Верой в кабинет. Краем глаза отмечаю, что Михаил уже вовсю пижонит перед робкой девочкой в бантах, объясняя, что будет учиться здесь, и если она будет тоже, то они смогут дружить. Девочка краснеет и опускает длинные ресницы. Она очень мила. Парень явно имеет вкус.

– Поздравляю вас, мама и папа, – ровно произносит леди. – Ваш сын великолепно развит, вполне готов к обучению в гимназии. И к тому же прекрасно воспитан. Как чудесно видеть такие замечательные молодые семьи…

Неожиданно я чувствую, как краска приливает к моим щекам, а рот сам по себе разъезжается в дурацкую улыбку.

Бах! В коридоре раздается страшный грохот. Новоявленный гимназист Михаил вместе с хрупкой подружкой, невзирая на протесты ее мамы, затеяли салочки и умудрились опрокинуть деревянную скамейку.

Дома мы устраиваем небольшой сабантуй. Приходит моя названая теща Галина Григорьевна. Держится на редкость дружелюбно. Она выпивает со мной рюмочку приобретенного «на случай» «Белого аиста» и конфиденциально сообщает, что тот, первый Славик, форменная скотина. С чем я не могу не согласиться.

Вот только Веру к моим родителям я никак не могу вытащить. При одном упоминании она краснеет, бледнеет, зеленеет и с мольбой в огромных глазах отчаянно качает головой.

– Да не бойся, – пытаюсь урезонить я ее, – что ты как маленькая, в самом деле… Они не кусаются. Отец давно приглашает. Ты им понравишься, честное слово. Если б я не был уверен, не звал бы.

– Нет, пожалуйста… – На ее лице отражаются все муки ада. – Еще не время…

Детский сад какой-то…

Со своих зарплат-премиальных-сверхурочных мы с Верой черным смерчем проносимся по рынкам и «Детскому миру». Покупаем тетрадки и костюм-тройку, цветную бумагу и ботинки, пластилин, краски и карандаши, несколько сорочек…

Галстук Вера подбирает долго, поочередно прикладывая то один, то другой к пиджачному вороту, и выражению напряженного раздумья на ее лице мог бы позавидовать любой высокий политик под прицелом видеокамер. Чтобы положить конец мучениям, я пробиваю чек на оба. И все мы, включая утомленную продавщицу, облегченно вздыхаем. Портфель Мишка выбирает сам. Яркий синий рюкзачок с огромным футбольным мячом посредине.

– Что за глупости? – возмущается Вера. – Ты в гимназию идешь, а не в спортшколу.

– Ну и что? – ершится Мишка. – А мне этот нравится. Это же мой портфель, а не твой. Скажи ей, пап…

– Берем этот, – решительно заявляю я. – Сегодня наш день.

И Мишка в знак признательности крепко сжимает мой указательный палец.

– Ну что с вами поделаешь? Мужики… – делано вздыхает Вера, но в ее спокойных, как предутреннее небо, глазах искрится рассветный солнечный луч.

Весь вечер Мишка возится с покупками, то размещая их по полочкам старенького, еще маминого, письменного стола, то вытаскивая обратно и складывая в портфель. И, даже укладываясь спать, ставит ценную покупку возле кровати.

– Еще под подушку положи, – ворчит Вера, закрывая дверь в детскую. И тотчас лицо ее приобретает необычайную мечтательность, расцветая задумчивой и счастливой улыбкой.

А меня посещает странное чувство, что где-то такое уже происходило со мной. Быть может, в самом замечательном из снов, после которого в груди разливается солнечная живительная лава, и, разлепляя плотно сомкнутые веки, заранее радуешься наступившему новому дню, веря, что все лучшее впереди…

14

– Сорок седьмая, ножевое ранение на Измайловском рынке…

– Начинается… – бурчит Анатолий. – Рыночная экономика в действии.

Подъехав, понимаем: могли и не торопиться. Асфальт вокруг неподвижно лежащего человека грязно-бурого цвета.

К нашему приезду на месте происшествия уже толпится стайка возбужденно галдящих торговцев-чеченцев по одну сторону трупа и опера – по другую. Вокруг, естественно, любители бесплатных зрелищ. Жертва – торговец, чеченец по национальности. Рынок уже закрывался, когда к нему подошла группа подростков. Меж ними и продавцом завязалась перепалка, исход которой был перед нами. Подростки, естественно, разбежались.

– Все ясно, – нагнувшись над телом ненадолго, говорит Виктор Степаныч. – Слава, тащи мешок.

Я достаю черный полиэтиленовый мешок с «молнией» посередине, наподобие спальника.

Для тех, кому проснуться не суждено. Подхожу ближе. Я знаю, что здесь все по-другому, что эти люди мне ничего плохого не сделали и то, что я чувствую сейчас к безобидному покойному торговцу, скверно, безнравственно. Но ничего не могу поделать с этим нехорошим темным чувством мстительного удовлетворения, засевшим глубоко внутри меня. Так глубоко, что мне уже казалось, я утратил его навсегда. Но оказывается, только казалось. Значит, я так и не смог стать прежним. Где-то в потаенном уголке моего сознания притаилась война… Впервые с начала своей работы я без малейшего сожаления, выждав констатацию смерти, запаковываю грузное тело в черный полиэтилен, успокаиваясь тем, что они тоже не сильно переживают, слушая о наших потерях… «Мы» и «они». Я внутренне осекаюсь. Я давно разделил свою жизнь на две части: «до» и «после». Неужели и весь мир раскололся на «своих» и «чужих» и мне не склеить эти части воедино?

Тем временем один из чеченцев, коренастый, приземистый, в расстегнутой рыночной кожанке и торчащей из-под нее светлой рубашке, отделяется от группки и подходит к операм.

– Это безобразие. – Он прямо-таки кипит яростью. – Вы собираетесь искать этих отморозков?

– Я не следователь, – холодно чеканит опер с погонами капитана. – Наше дело маленькое: записать – передать.

– Это неслыханно! Средь бела дня! – Белки глаз чеченца наливаются кровью, складчатая шея багровеет под воротом светлой рубахи, он пытается расстегнуть верхнюю пуговицу, но та не поддается, и он безжалостно выдирает ее с мясом. – У него, – он кивает в сторону грязно-бурого асфальта, на котором с неправдоподобной четкостью, достойной хичкоковских лент, вырисовываются обведенные белым мелом контуры распластанного тела, – у него осталась жена и четверо детей!

– Сожалею, – равнодушно говорит капитан.

– Так вам и надо, бандиты, террористы! – выкрикивает кто-то из толпы зевак.

Чеченец резко разворачивается, но видит сплоченные монолитные ряды любителей острых ощущений, уже вынесших свой приговор.

Чеченец выпаливает что-то на своем языке, шагает к своим, сопровождая свою речь энергичными жестами. Остальные согласно кивают.

– Интересно, о чем они базарят? – размышляет вслух капитан.

– Думаю, – отвечаю я, – они хотят сами найти этих ребят.

– Ну-ну… – Капитан задумчиво почесывает шариковой ручкой кончик носа. – Ради бога. Детей у него, видишь ли, четверо. – И внезапно его рот разъезжается в холодной презрительной ухмылке.

Наши взгляды встречаются. И тотчас, нахмурив брови, капитан отходит в сторону и дает команду к отъезду.

Из кареты мне вовсю сигналит Анатолий.

– Чё ты там копаешься, Штирлиц? – недовольно выговаривает он. – Ждешь, пока жмурик в пакете протухнет?

15

День был вполне сносным – один перелом, один гипертонический криз – весна, одно подозрение на аппендицит у пятилетнего ребенка, слава богу, на поверку оказалась кишечная колика – что-то съел.

– Говном людей травят, пиццей, колой этой поганой… Пятьдесят грамм безопаснее, чем вся эта химия, – . излагает свою теорию рационального питания Анатолий. – А гамбургеры эти! Прям иностранная диверсия. Месячишко их пожрешь – все, язва обеспечена. Вот раньше ели все натуральное, и дети были здоровыми.

– Это верно, – поддакивает Виктор Степаныч.

Какой-то резвый пытается подсечь карету. Анатолий отвлекается от философской беседы на крепкое словцо. А после плавно переключается на другую тему. Я гляжу за окно и невольно думаю об убитом торговце, которого мне не было жаль… Неужели горячее дыхание юга гораздо ближе, чем мне казалось? Мне не хочется размышлять об этом. Я отрываю себя от бесцельного созерцания серой московской суеты, прислушиваюсь к разговорам коллег.

– Мне тут рассказали: новые бензозаправки поставили. Сервис – Америка отдыхает! Шланга в руки не берешь, вообще ни хрена не делаешь. Девочки-мальчики сами все заливают. Даже кофе принесут, если хочешь. Но дороже. Ладно, думаю, что мы – нищие? Дай разок прокачусь. И правда: ребята в униформах снуют, лыбятся, я сижу, «бамбук курю». Заправили, счастливого пути пожелали. И поехал я на дачу. Вдруг чувствую: что-то бензинчиком попахивает. Сперва думал: на заправке нанюхался. Отъехал еще с десяток. Нет, чтой-то не то. Дай проверю. Сунулся, и что б вы думали? – Анатолий с торжествующим негодованием обводит нас взглядом.

– И что? – неподдельно волнуется Виктор Степаныч, тоже автовладелец.

– «Что!» – на миг выпустив баранку руля, разводит руками Анатолий. – А то! Крышка от бензобака – тю-тю. Сперли крышку! Вот вам и сервис. Естественно, назад поехал. Такая злость – поубивал бы! Но сперва культурно так объясняю ситуацию. Они дико извиняются, мол, да, случается, забывают крышечки завернуть. Ни хрена себе! С открытым бензобаком ездить! А не дай бог, искра какая…