Джентльмены чужих писем не читают Горяйнов Олег

Глава 4. Очевидец

Теперь меня сошлют куда-нибудь в Нарьян-мар, весь дрожа, терзал себя старший лейтенант Курочкин. На остров Ямал. Или это полуостров? А, какая, к чёрту, разница… О, я Мудацких Мудак Мудакович, кретино-болвано-импотенто!..

– Que, сеньор? – переспросил охранявший его Пабло Каррера. – Что?

Последнее Курочкин нечаянно произнес вслух.

– Ничего, жопа ты маньянская, – улыбнувшись дипломатической улыбкой, ответил он линейному сержанту первой категории на чистом русско языке. – Кирдык моей карьере, брат. И даже не ты тому причиной. Я на тебя не сержусь.

Старший лейтенант Курочкин заломил в отчаянии руки и замолчал. На секунду ему показалось, что было бы куда лучше, если бы бешеная сучка застрелила его, а не майора Сергомасова, которого он прикрывал. Его будущее теперь представлялось ему оглушительно ясным.

Через полчаса приедет консул, а с ним приедет третий секретарь посольства, он же – резидент СВР. Ещё через полчаса под портретом Железного Феликса в тяжёлой дубовой раме, висевшим в посольском кабинете резидента ещё со времен Александры Михайловны Коллонтай, его, Курочкина, будут метелить его коллеги.

И хорошо, если только вербально. Завтра первым же самолётом его отправят в Москву. Вместе с “грузом 200”, то есть запаянным в цинк майором Сергомасовым, погибшим по его, старшего лейтенанта Курочкина, вине. Или всё же не по его? Как во времена Тараса Бульбы, с горькой обидой на свою неласковую Родину-мать подумал Курочкин. Кладут в могилу сначала убийцу связанного, а потом – гроб с телом убиенного…

Дикая страна, дикие нравы.

А потом сорвут погоны и с треском вышибут из органов.

Может, ему и сошло бы с рук всё с ним произошедшее, когда бы он был старый заслуженный кадр. Зубр разведки. Тоже, конечно бы, не сошло, но всё же… Но старший лейтенант Курочкин прибыл в страну вечных субтропиков ровно неделю назад – его и в СВР-то перевели только после того, как президент велел спецслужбам «не совать свой нос в гражданское общество», и ФСБ его услуги стали не нужны. Вот и учли знание испанского языка…

И сегодня было у него самое что ни на есть первое задание на вражеской территории. Он работал в прикрытии, то есть наблюдал тылы майора Сергомасова, который целый день выслеживал какого-то местного мужика.

Что за мужик и зачем покойнику понадобилось за ним следить, Курочкин не знал, знал только, что, вроде бы, из террористов. Цивилизованный мир объявил терроризму войну, а тут, в Латинской Америке, каждый второй – террорист, так что слежка за одним из них – дело не удивительное.

Битых пять часов таинственный мужик таскал их за собой по раскалённому городу. Впереди – террорист, следом за ним, обливаясь потом, майор Сергомасов и ещё дальше старший лейтенант Курочкин. Ясное дело, что Сергомасов держался на изрядной дистанции от мужика, а Курочкин – на изрядной дистанции от товарища майора. Так они следили друг за другом, пока откуда ни возьмись не выскочила из подворотни какая-то сумасшедшая баба и не выстрелила два раза в майора, после чего куда-то исчезли и она, и тот мужик, за которым следил Сергомасов. Курочкин в этот момент находился в толпе, метрах в пятнадцати от майора. Когда тот упал, Курочкин растерялся и в течение некоторого времени стоял столбом посреди взбесившейся толпы, не зная, что ему в данной ситуации полагается делать. Гнаться за бабой ему даже в голову не пришло. Она и, наверное, её мужик были при пушках, тогда как он и майор даже перочинных ножиков при себе не имели. Подойти к майору, оказать первую помощь – а можно ли?..

Такой инструкции ему дадено не было. Да и не умеет он оказывать никакой первой помощи. И от крови у него голова кружится и тянет в обморок упасть. Кроме того, он покойников до смерти боится. Он сроду вблизи не видел ни одного покойника. Даже когда отца хоронил, старался держаться как можно далее от гроба, накрытого кумачом.

Тем более никогда не приходилось ему видеть, как человек помирает. Он думал, что это бывает вона как: оглушительный выстрел – бабах! – по ущелью – человек изгибается – лицо обращено кверху – к небу – побелевшие губы что-то шепчут – знамя падает из рук – кадр замедляется – убитый падает долго-долго, так, что можно самому двадцать раз помереть, пока он падает. А тут всё было не так. Всё было как-то чересчур просто. Стоял-стоял человек, и вдруг упал. Щёлк-щёлк, и он упал без звука.

И от этой простоты так сделалось Курочкину жутко, что неизвестно ещё, как бы он себя повёл, когда бы не толпа маньянцев вокруг. Может, сразу бы сошёл с ума. Может, завыл бы. Но толпа его быстро отрезвила. Одну лишь минуту он ощущал нереальность, нелепость, ужас, чудовищность и т. д. произошедшего, и время вокруг него раскололось и обтекало его с двух сторон, в него не проникая. Потом, благодаря, отчасти, поднявшейся суете, он пришёл в себя и решил смыться, с каковою целью вошёл в первый попавшийся кабак, где его и повязал этот потный толстомордый полицейский, которого он только что недипломатично обозвал жопой.

И на всём белом свете некому было теперь заступиться за старшего лейтенанта, которому – видит бог – просто не повезло. Просто обстоятельства так сложились, а он-то в чём виноват? Ни в чём! Но кому теперь это докажешь. Были бы живы батя или дед – поддержали бы последнего представителя династии.

Но Курочкин-дед, полковник в отставке, награждённый орденом Ленина, тремя орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды, а также знаком “Почетный сотрудник государственной безопасности”, помер ещё в конце восьмидесятых. Всю жизнь дедан держал язык за зубами, и только под самый занавес начал плести всякие небылицы. Будучи под мухой, рассказывал внуку о том, как в пятидесятом году на своих руках затащил на высоту четыре тыщи метров и засыпал в жерло вулкана Мауна-Лоа на Гавайях три с половиной тонны тротила. Или о том, как в пятьдесят втором слямзил у американов ракету Р-5, которую вскоре Васька Сталин, прилетевший с проверкой на Капъяр[7], да подпив со свитой, лично запустил полетать, вследствие чего в одну секунду сгорело в ядерном пламени пол-Магнитогорска. Потом вдруг какой-то бойкий щелкопёр из перестроившегося “Московского Козломойца” ни с того ни с сего взял у дедушки интервью. Старый мудак сообщил, что собирается писать мемуары и ещё выдал буквально следующее: “Думаю, что молодым читателям будет любопытно узнать из первых рук подробности о таких значительных событиях, как убийство президента Кеннеди, карибский кризис и т. д.” Через три дня после публикации интервью дедушка скоропостижно скончался, не успев приступить к мемуарам. Похороны были по-чекистски скромными.

Курочкин-папа, полковник бывшего Пятого управления, впоследствии контрразведчик, окочурился в конце ельцинского правления на конспиративной квартире возле Белого Дома в умелых объятиях штатной сотрудницы Седьмого Управления, оперативный псевдоним Дерьмовочка. Организм старого служаки, подорванный алкоголем, не вынес ударной дозы стимулятора. Курочкин-сын, в то время ещё никакой не штатный сотрудник органов, а молодой художник, не имевший ещё персональных выставок, но многообещающий, об обстоятельствах отцовской смерти узнал из уст самой Дерьмовочки, которая ему, как и его папаше, никогда не отказывала в приватных удовольствиях.

Разумеется, ни словом он мамане об этом не обмолвился. Маманя свято верила в то, что супруг ея и повелитель принял смерть на боевом задании. Что, впрочем, не помешало ей спустя некоторое время утешиться с начальником местного собеса, наглым и нахрапистым ворюгой моложе её лет на десять. Вскоре начальник собеса радостно поселился в гэбэшном билдинге сталинской постройки неподалеку от метро Таганская-радиальная. Курочкина он ни в грош не ставил, а тот, будучи человеком мягким, порой даже чересчур мягким, противостоять этому паразиту не мог, тем более что маманя во всех домашних спорах брала сторону своего сожителя.

И когда жизнь Курочкина под одной крышей со сладкой парочкой сделалась совсем невыносимой, он пошёл в органы, где его, надо сказать, давно ждали. Ведь династия – великое дело для тех, кто понимает. А в органах непонимающих не держали и не держат. И надо же ему было так опрофаниться в первой же своей загранкомандировке!

И куда мне теперь, распалял себя Курочкин. В Чечню завербоваться? Так я крови боюсь. В коммерцию? Но у меня всегда было плохо с арифметикой. Вернуться в художники?..

А что, это мысль. Только там ковровой дорожки для меня не постелено. Придётся сидеть на Арбате и карандашные портреты рисовать по сто рублей штучка.

Тут какая-то интересная мысль скользнула в голове стршего лейтенанта, но так быстро, что он не успел схватить её за хвост и пристально рассмотреть.

И на что я променял искусство, горько вопрошал он сам себя. А? Нет бы, поселиться в Малаховке на даче, устроить там мастерскую на просторном чердаке, писать картины… Реализовывать свои таланты надо. Пусть я хоть три года посижу на Арбате, бабок набомблю, а там, глядишь, займусь серьёзной живописью, выставляться начну – хорошо! Ну, не выпустят за границу лет пять, да и чёрт с ней. Вот я и так за границей, и много мне с того радости?..

А что потом? Потом-то что? Когда сбудется обещанное отцом, когда Проект Века, разработанный великим Ювеналием Вацлавичем (который так скоропостижно скончался в восемьдесят третьем году, когда Курочкин ещё пешком под стол ходил) и осуществляемый его последователями, войдёт в свою третью, завершающую стадию, и снова затрепещут над Россией красные стяги, и снова будет СССР, и снова будут среди народа и паршивой интеллигенции страх и уважение к доблестным чекистам… Как караси на сковородке запрыгают тогда сучьи предатели, изменившие делу Железного Феликса – ради чего? Ради паршивых зелёных бумажек?.. Виляя хвостом, с этими самыми бумажками в зубах, на четвереньках приползут они на Лубянку, будут лебезить, врать, что ради дела партии полезли они в дерьмовище, будут унижаться, только бы взяли их обратно… Тьфу!..

Да нет, не пустят меня на Арбат с мольбертом, вдруг отчётливо понял Курочкин. Не дадут бабок набомбить. Не в традициях это советских органов государственной безопасности. Упекут меня в тюрягу без суда за то, что дал боевого товарища убить, и буду я там гнить, пока совсем не сгнию. И никаких красных флагов и счастья трудящегося человечества никогда уже не будет… Никаких выставок и признания в мире и в Отечестве.

Ну ладно, не тюрьма. Но со службы точно выгонят с волчьим билетом. И точно никаких выставок.

А не выгонят – то загонят служить на Чукотку, где двенадцать месяцев зима, остальное – лето. И эскимосы вокруг, одни эскимосы…

Это и была, что ли, та мысль, которую я поймать не успел, подумал он. Нет, мысль была другая. Что-то определённо связанное с живописью и Арбатом…

Боже, как не хочется на Родину!..

Комиссар Посседа слыл в уголовной полиции занудой и формалистом. Он троекратно спросил толпу, не видел ли кто, как произошло убийство, и толпа троекратно отреклась, хотя на самом деле видел каждый второй. Посседа ни на что и не рассчитывал. С чувством отчасти выполненного долга он направился к задержанному русскому дипломату.

– Итак, сеньор, – занудел комиссар, – как мы уже установили, на месте убийства вы присутствовали. Вы имеете право не отвечать мне без вашего консула и без переводчика, кстати, и за тем, и за другим уже послали, но я обязан задать вам вопрос: видели ли вы, кто стрелял?

Исполненный ненависти к зануде-комиссару, линейный сержант первой категории Пабло Каррера тем временем нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Его клокочущей утробе до убийства русского дипломата не было никакого дела. Утроба, сдобренная виноградной водкой, требовала воскресного обеда и надсадно урчала, не смущаясь присутствием ни комиссара Посседы, ни русского дипломата, который был тих и задумчив и больше ничего себе под нос не бормотал.

Труп уже увезли куда следует. Вместо незадачливого майора Сергомасова на раскалённом асфальте лежал очерченный мелом один только контур его силуэта. Два детектива из отдела по расследованию убийств задумчиво рассекали толпу, которая уже начала рассасываться, утратив интерес к произошедшему. Двое репортёров попивали пиво, демонстрируя на наглых мордах полное безразличие к Посседе, к русскому и к самому Пабло, что было последнему несколько обидно. Впрочем, он успел дать блиц-интервью, не преминув отметить свои заслуги в этом деле, и надеялся, что по радио прозвучала уже в дневных дежурных новостях его динамичная фамилия.

Теперь же, по мнению Пабло, делать здесь им более было нечего. Убийство – типичный висяк, свидетелей нет и не будет, орудия убийства нет и не будет, и не жалко: пускай бы эти русские сами разбирались между собой на своих заснеженных просторах. Конечно, комиссар обязан исполнить разные формальности, предписываемые протоколом. Но двадцатилетний опыт службы в столичной полиции подсказывал Пабло, что результат будет определенно равен нулю. То есть, конечно, всякому понятно, что не менее сотни человек видели, кто стрелял, из чего стрелял, в какую сторону потом побежал. Но лицезреть своими глазами живого и здорового очевидца, свидетеля преднамеренного убийства, дающего показания следствию, Пабло за всю службу ни разу не доводилось. Мёртвых свидетелей – тех видел пару раз. Избитого до полусмерти и забывшего как маму зовут – тоже разок пришлось. Живого, здорового и говорящего – нет.

Так что чего, спрашивается, усердствовать? Тем более, что Посседа всё равно не будет этим делом заниматься – совсем в другое ведомство это убийство передадут. Всё-таки дипломата убили, не абы кого. Но и там ничего не раскопают. А если даже и раскопают что-нибудь? Например, что русский сидел на игле, купил у драгдилера дозу, а платить отказался, положившись на свой дипломатический иммунитет, вот и схлопотал по полной программе. К примеру. И что тогда? А ничего. В лучшем случае поставят в известность посла. А скорей всего, не поставят. А постараются забыть об этом как можно скорей.

Санта Мария, неужели ему придется торчать на этой жаре, пока не приедет русский консул?.. Если ещё его сразу найдут в воскресенье. Если он не смотался с парочкой путан на всё воскресенье куда-нибудь в Акапулько размять мослы на берегу океана. Будь оно всё неладно. Пабло сглотнул слюну.

– Не надо консула, – вдруг заговорил хриплым голосом задержанный русский.

– Извиняюсь? – переспросил комиссар.

– Я говорю, не надо консула, – заговорил русский на ужасающем испанском. – Я видел, кто стрелял. Я готов дать показания. Только не надо консула. Por favor.

Комиссар выронил на асфальт блокнот, который держал в руке, и полез в карман. Дон Пабло вытаращил глаза.

Святая Мария! Матерь Божья!

Мир рушится! Живой свидетель убийства готов говорить!..

– Я всё расскажу, – проглатывая слова, забормотал русский странным голосом. – Только не надо консула. И возьмите с меня подписку о невыезде!.. Пожалуйста!..

– Простите, сеньор, я, наверное, неправильно понял? – осторожно осведомился Посседа. – Вы действительно не хотите видеть вашего консула?

– Да! Нет! – нервно сказал русский.

Дальше он говорил захлёбываясь, перемежая понятные испанские слова непонятными русскими словами и ещё более непонятными междометиями.

– Не хочу, сука, не хочу я консула никакого! Забери меня куда-нибудь отсюда, куда-нибудь в участок, я тебе всё расскажу! И не только расскажу, я тебе портрет нарисую той бабы, которая стреляла! Доскональный портрет! Лучше любой фотографии! Я художник!

– Но так не полагается, сеньор, – вежливо сказал Посседа. – Вы обязаны потребовать присутствия кон…

– Мудак ты гребаный! – Курочкин перешёл на чистый русский. – Ты знаешь, козёл, что такое двенадцать месяцев зима, остальное лето? И одни эскимосы вокруг?..

– Que, сеньор?..

– Фуйкэ! – воскликнул старший лейтенант и заплакал.

Тут, деликатно кашлянув, вмешался дон Пабло:

– Ruego que me perdone[8], сеньор комиссар, но, если я правильно понял, парень собирается нам нарисовать портрет убийцы?

– Пердон ты, оба вы пердоны, – простонал русский, топая от страха ногами. – Поедем, сволочи! У них же на тачке мотор форсированный!..

– Вот видите, значит, я прав, сеньор комиссар. Мне кажется, надо этим воспользоваться.

Узкая сизая физиономия комиссара стала приобретать осмысленное выражение. Он быстро сказал:

– Если вы, сеньор, не откажетесь проехать с нами в Управление Полиции… Без малейшего принуждения, что будет зафиксировано в протоколе… Прямо сейчас.

– Да si[9] же, твою мать, тупая ты скотина! – сказал Курочкин, и плач его сразу прекратился, как тёплый майский дождичек в Москве. – Поехали скорей!

– Тогда я должен зачитать вам ваши права…

– Да какие у меня права! – закричал Курочкин. – Поехали скорей!

И они начали рассаживаться по машинам, причём предусмотрительный Посседа приказал исчезнуть с места преступления всем детективам, включая изнемогавшего от голода Пабло. Пока русские прочухают, куда увезли их сотрудника, пока прорвутся внутрь государственного учреждения, пока доберутся до высшего руководства – парень, пожалуй, успеет им кое-что рассказать.

Ровно через пять минут неподалеку от места происшествия взвизгнули тормоза тёмно-синего “мерседеса” с сине-бело-красным флажком на капоте. Выскочившие из машины резидент внешней разведки генерал-майор Петров и консул Гречанинов, расталкивая людей, бросились туда, где, раскинувшись на асфальте, загорал под тропическим солнцем нарисованный мелом мёртвый человек.

Но они опоздали: никого из полицейских чинов уже не было на месте. Уехал и Пабло Каррера. Многолетний опыт, а вернее, особое шестое полицейское чувство, выработанное за долгие годы безупречной службы, подсказывало ему, что всё произошедшее может обернуться для него внезапной выгодой. Пусть он простой маньянский дядька с пистолетом, деньги ему – в силу обстоятельств – во как нужны!.. А если удастся добыть адрес этого русского художника, то эту информацию можно потом продать журналистам, которые, ну, конечно же, захотят побеседовать с живым свидетелем убийства, готовым говорить.

Ведь это такая редкость в стране Маньяне!

Глава 5. Батя

Тяжёлым шагом Бурлак поднялся по мраморным ступеням и вошёл в здание посольства. В просторном вестибюле толпилась кучка обслуги: какие-то повара, охрана, ответственные за теннисные корты… Что за непорядок, что за шпектакль в ёпперном театре? А, к фуршету народ готовится. Па-анятное дело.

Сдвинув к переносице волосатые брови, Бурлак отвесил бездельникам строгий взгляд. Какая-то гнусноватая радость, что ли, свербила и корчила их умытые физиономии. Или это ему показалось с устатку? Да нет, не показалось. Что-то, кроме фуршета, бродит, бродит по хате, як призрак коммунизма по той Еуропе…

Когда он поравнялся с ними, то радость с холуйских морд они убрали и вежливо поздоровались с военным атташе. Глядя прямо перед собой и дыша исключительно носом, он буркнул в ответ нечто трудноразберимое, миновал халдейскую тусовку, свернул направо по коридору, затем свернул налево, затем опять направо, и там, где рос в полной раздавленных окурков дырявой кадке пыльный печальный фикус, остановился перед неприметной дверью без вывески с глазком посередине и маленькой кнопочкой звонка справа на косяке, нажал кнопочку и приготовился к долгому ожиданию.

Прав был Телешов-горевестник: не в полтора, не в два, а именно в три раза уменьшился личный состав маньянской резидентуры ГРУ по сравнению с тем, что имело место ещё каких-то лет десять тому назад. В результате всем оставшимся пришлось сделаться многостаночниками. Так, например, на дверях в данный момент стоял добывающий офицер капитан Машков.

Бронированная дверь открывалась только вручную. Кряхтя, Машков повернул кремальеру – с какой подводной лодки её свинтили ушлые ГРУшные снабженцы? – и дверь в бункер со скрипом отворилась.

– Уссышься, покуда тебя дождёшься, – недовольно буркнул Бурлак и направился в “пакгауз” – так сотрудники называли между собой его кабинет кубической формы с голыми бетонными стенами толщиной в полметра. – Зайди!

Машков задвинул засов на место и прошёл вслед за Бурлаком в приёмную. Пятый шифровальщик Гришка, привставший перед Бурлаком, завидев Машкова, сел на место. Дверь в кабинет была распахнута настежь. В кабинете, освещённом лампами дневного света, было пусто. Могучее журчание из-за приоткрытой фанерной дверки персонального командирского гальюна в углу кабинета показывало, что полковник не лукавил.

– Машков! – рявкнул Бурлак.

– Я, Владимир Николаевич! – бодро ответил Машков.

– Кроме тебя ходоки в трюме есть?

– Нет, Владимир Николаевич!

– А этот… Валерий Павлович приходил?

– Не приходил, Владимир Николаевич!

Бурлак, застёгивая штаны, вышел из сортира и приблизился к своему столу.

– Пора бы ему уже и быть, – пробормотал он. – Ладно. Слушай, Машков. Сходи наружу, покрутись в хате, выясни, что там за суетня-муетня у них происходит. Гришке скажи, пускай заместо тебя на двери посидит. Только быстро. Через десять минут доложишь. Валерий Павлович придёт – сразу чтобы ко мне!

– Есть, – сказал Машков одними губами и вышел из пакгауза, плотно затворив за собой дверь.

Бурлак остался один. Он погасил верхний свет и зажёг настольную лампу. Ему было над чем подумать. Вот-вот на пороге должен был появиться его заместитель, Валерий Павлович Мещеряков. Бурлак настолько не любил этого человека, что про себя называл его не иначе как “сучонок”. Не потому что Мещеряков – молодой и наглый, ибо каким же ещё разведчику быть, а потому что – рукастый-волосастый, и стучит на своего командира, как юный пионер в жестяной барабан.

Сучонок ожидался с докладом об успешном завершении операции “Транзит номер такой-то” – двое нелегалов шли транзитом с севера через десятикилометровый тоннель под границей в страну Маньяну и через страну Маньяну – домой. Шли они чистые, всё, что наснимали или наворовали где-нибудь в Лос-Аламосе или в Силиконовой Долине (а может, по нынешним временам, и наоборот: не наворовали, а своё что-нибудь продали за живые баксы, кто знает…) – всё в укромном месте сдали кому следует, и добро это (или баксы) в контейнере дипломатической почты уже едет в Экспедицию Номер Три 9го Управления 2го Главного Управления Генштаба ВС РФ, а ребята под видом глухонемых драгдилеров или соскучившихся по родине чиканос быстро, но не спеша, линяют в южном направлении. Сучонок отвечал за прикрытие. Операция была простая и никаких сложностей не сулила. Хозяева туннеля дело своё знали туго и сроду не интересовались, что за людям за определенную сумму in cash[10] необходимо cвинтить втихую из Estados Unidos.

Бурлак достал из ящика стола бутылку армянского коньяка, налил четверть стакана, хлобыстнул, спрятал обе посуды обратно. Пока хватит, а то, приплюсовав выпитую с Михаилом Ивановичем водку, получится серьёзно.

Нужно подумать над тем, о чём они говорили с Телешовым. И так, и этак подумать. Сомнений в отношении будущего своего у Бурлака и раньше не было никаких. Даже если он отсудит или каким другим путём отберет себе какую-нибудь собственность у этой суки – своей романтической супруги – всё равно она будет великосветская киношная блядь, а он – старый нищий никому не интересный старикан.

Если, конечно, он вернётся на родину.

Чудес на свете не бывает. Чудес не бывает, учили его ещё в “консерватории” – Академии ГРУ. Если случается какое-нибудь чудо – значит тебя, брат, сейчас ЦРУ будет брать за афедрон. Так что никаких чудес. Бывает многолетняя планомерная потогонная работа. А чудес – нет, не бывает. Многолетняя работа, пензия и нищета.

Кое-что Бурлак, конечно, себе отложил. Но это были несерьёзные деньги: он же не складом заведовал, а разведкой, и не в ГСВГ[11], а чёрт-те где за океанищем, под боком у агрессора, можно сказать. Хотя оно, конечно, настали времена, когда уже и агрессор – не агрессор. Но всё же должность шпионского командира, когда вся структура насквозь простукивается, да ещё заместитель – последняя сука, к масштабному воровству не располагает.

И ещё вот что: Бурлак всё-таки был из старой когорты ГРУшников, которым откровенная распродажа ихней родины-уродины всё же до определённой степени претила. До определённой степени. А что касается сверх определённой степени – так никто Бурлака в Большое Дело покамест не приглашал.

А ведь, похоже, пригласят, подумал Бурлак. Неспроста старый друг его прощупывал под видом вербовки, неспроста. Пригласят. Пускай не на главную должность, пускай стрелочником – всё при деле. И жить буду здесь. Куда мне в Москву после субтропиков – я там в три дни соплями изойду…

Нету для полковника Бурлака места в этом не в меру обновленном государстве. Нету. Конечно, я “задравши штаны” ринусь в ихнюю банду. Никакого нету в этом сомнения. Знал старый хэррр Михалываныч, заслуженный зубр разведки, чем взять за афедрон маньянского резидента. Знал, на чём его свербовать со стопроцентной вероятностью. Как говорилось в одной из немногих художественных книжек, прочитанных Бурлаком, “сделал ему предложение, от которого он не сможет отказаться”. Просто и изящно вербанул Бурлака под пузырь “Столичной” и розовые сопли. Профи.

Как в учебнике: моделирование тупиковой ситуации плюс отождествление личности вербовщика с её разрешением способствуют формированию у вербуемого подсознательного стремления быть завербованным, что обеспечивает стопроцентный успех мероприятия. В переводе на язык гражданских это означает следующее: сунь человека мордой в говно, потом скажи ему, что ты его друг, и он твой.

В дверь постучали. Вошёл капитан Машков, закрыл за собой дверь.

– Ну, чего там? – проворчал Бурлак, не поднимая головы и не зажигая верхний свет.

– У дядьков переполох, – сказал Машков и замолчал, вытянувшись по стойке смирно.

Молодец парень, подумал Бурлак. Тоже классный профи. Доложил и ждёт следующего вопроса. Сучонок бы на его месте как раскрыл вонючую пасть, так бы и болтал, пока всё не выложил бы. А этот – вышколен и сообразителен. Понимает, что начальству нужно докладывать по частям, постепенно, чтобы оно, начальство, могло не спеша всё как следоват переварить. Сучонку до него как до Солнца. Но мир несправедлив, и не Машков назначен приказом сверху заместителем командира резидентуры ГРУ в стране Маньяне, а сучонок. И – не успеет никто глазом моргнуть – дослужится, падла, до генерала, в отличие от Бурлака, которому широкий лампас ни на какой дембель не светит, что бы там старый друг Телешов ему не сулил.

Стало быть, у дядьков переполох. У дядьков – это у “ближних соседей”, у Конторы, то есть у гэбэшников, или, как они теперь называются, у СВР. Для Бурлака, впрочем, они как были гэбэшниками, так таковыми и остались.

Переполох, стало быть. То ли шпионскую сеть накрыли, то ли в Москве очередной гэбэшный путч провалился… Хотя какой там путч – если президент из ихних. Но что-то стряслось. И как знать теперь, не появится ли во главе соседей с завтрашнего дня новый Дядька Черномор – не Петров, а, скажем, Иванов. Или Сидоров. А Петров будет на Байконуре в братской республике Казахстан с револьвером в руке волков отгонять от главного инженера, который присел по большой нужде на просторах СНГ…

– Ну, и что там у них за шум, а драки нет? – скучным голосом спросил Бурлак.

– Как раз драка есть, Владимир Николаевич! – сказал Машков с некоторым всё же возбуждением. – Подстрелили одного у них!

– Да? – саркастически хмыкнул Бурлак. – Из чего? из ба'абана?.

– Насмерть! – капитану Машкову на начальственный юмор реагировать было покамест не по чину. – В городе!

– Кроме шуток? – Бурлак привстал из-за стола.

– Так точно!

– Что же ты молчишь, бляха муха?!. Каждое слово из тебя щипцами приходится вытаскивать!.

– Виноват, Владимир Николаевич!

– Кого подстрелили?

– Сергомасова!

Бурлак посмотрел на Машкова с одобрением, благо его-то физиономии Машкову видно не было. Если бы из его ребят кого-нибудь, не дай Бог, подстрелили – хер бы соседи вообще чего узнали. А этот – даже фамилию выяснил. Профи!

– Ещё что узнал?

– Консул с Петровым туда поехали, – сказал Машков. – Это пока всё.

– Ладно, свободен.

Машков испарился.

Бурлак, постояв секунду в нерешительности, вышел вслед за ним и поднялся в рубку радиоконтроля.

Лейтенант Финогентов, сидевший в этот день на радиоконтроле, нисколько не удивился, когда грузная фигура Бурлака ввалилась в его каморку. Похоже, он Батю ждал. Не говоря ни слова, он протянул ему наушник.

– Где? – спросил Бурлак.

Финогентов шлёпнул ладонью по распластанной на стене карте маньянской столицы в районе Панчо Вилья.

Бурлак прижал наушник к уху и стал слушать полицейские переговоры. На его квадратной физиономии отобразился интерес. Пальцем он показал лейтенанту на блокнот с карандашом. Взяв блокнот в руку, он вдруг услышал нечто такое, отчего карандаш в пальцах его сломался, а блокнот в каком-то перекошенном виде упал на бетонный пол, и листы из него разлетелись в стороны.

– И я, как всегда, последним об этом узнаю!.. – пробормотал он и нахмурился.

Перепугавшийся лейтенант Финогентов поспешил протянуть ему новый блокнот. Бурлак, не глядя, нацарапал в нём загадочные слова: “АГАТА СЪЕЛО НЕГРО ОКТЯБРЬ”. Финогентов как бы ненароком заглянул в блокнот, прочитал написанное и вздрогнул. Он парился в трюме, не видя света белого, почти год, и не всегда адекватно воспринимал то, что вокруг него происходило. Имя Агата ничего не говорило лейтенанту, но что-то было пугающее в том, что она, вернее, оно съело какого-то негра. А главное – Батя реагировал на это так, будто съеденный негр приходился ему, по меньшей мере, племянником.

Наконец, Бурлак швырнул наушник бледному лейтенанту и сказал:

– Сиди и слушай. Если они бабу споймают, быстро ко мне с докладом. Если меня на месте нет – Гришке скажи, пускай он Машкова отрядит, чтобы меня нашёл. Понял?

Лейтенант кивнул. Когда за Батей закрылась стальная дверь, он сообразил, что никакая Агата никаких негров не ела, а слова эти означают на местном наречии “Чёрное небо”[12], и это есть название маньянской террористической организации, хорошо наследившей к югу и юго-западу от Маньяна-сити, а также в соседних державах. Он неоднократно слышал это название по радио в местных новостях, потому что вот уже лет пять, как вся Южная Америка под мудрым руководством своего северного соседа с ног сбилась в поисках этой “Съелы Негры”, будь она неладна. Лейтенант четыре раза дёрнул щекой, достал языком до переносицы и стал слушать радиопереговоры, меланхолично перебирая шустрыми пальцами свои невостребуемые гениталии, время от времени поднося то один, то другой палец к носу и с наслаждением втягивая в ноздри тяжёлый запах.

Бурлак быстрым шагом вошёл в приёмную. На кожаном диванчике его дожидался сучонок. Как истинный сучонок, сучонок не помчался за ним в радиоконтроль, а развалился тут. Бурлак махнул в его сторону рукой:

– Посиди здесь, пока я не освобожусь.

Входя в свой кабинет, он с чувством глубокого удовлетворения заметил, как морда у сучонка обиженно вытянулась и змеиная улыбка на ней сменилась скорпионьей. Побесись, падла, подумал Бурлак и закрыл за собой дубовую дверь.

Как всякий, кто всю жизнь пляшет на лезвии бритвы, Бурлак очень с большим уважением относился к своим предчувствиям, числя их не по мистическому ведомству, а вовсе даже в ряду рациональных, хоть и труднообъяснимых вещей. Теперь его шестое, седьмое и восьмое чувства, объединившись, хором кричали ему, что есть во всём этом загадочном деле нечто весьма для него полезное, есть. Что неспроста гэбэшники взялись следить за латиноамериканскими террористами, известными всему цивилизованному миру Агатой и Октябрем. Какое-то зерно во всём этом, кое-что небезынтересное для военной разведки и лично для полковника Бурлака притаилось, притаилось в глубине, на самом дне, ядрёна мать, колодца. И зерно это нужно было разгрызть во что бы то ни стало.

Держава, которой Владимир Николаевич верой и правдой служил в начале своей военной карьеры, пребывала с террористами всего мира в весьма любопытных отношениях. Собственно, и терроризма-то тогда никакого не было. Национально-освободительная борьба – да, имела место на задворках цивилизации. Но терроризмом и не пахло.

И этой национально-освободительной борьбе ведомство Бурлака если не помогало, то уж точно не препятствовало. Он сам – по молодости лет – не один чемоданчик с новенькими долларами вручил ребятам, с которыми бы побоялся ехать в одном трамвае, едва взглянув на их физиономии. На банковских упаковках, конечно, не было написано, что предназначены данные конкретные баксы для закупки того или иного конкретного вида вооружений, но грош цена была бы ему как добывающему офицеру разведки, кабы он затруднился выстроить соответствующую логическую цепочку.

Когда закончилась та держава, закончилась и национально-освободительная борьба. Вот тут-то и запахло терроризмом. Новая держава, пришедшая на смену предыдущей, данный вид человеческой деятельности не одобряла. А после 11 сентября и вовсе включилась во всемирную войну против этой напасти. Военная разведка в этой войне, слава богу, пока не участвовала. Но вовсю участвовали дядьки, поэтому ничего удивительного не было в том, что название самой известной террористической группы в стране Маньяне трепали сейчас в связи с убийством российского разведчика. Удивительного – ничего, но любопытного – выше крыши.

Заперев кабинет, Бурлак включил телевизор, без дела пылившийся в углу пакгауза. Телевизор принимал двести пятьдесят восемь программ Южной, Центральной и Северной Америк, плюс ещё сто сорок две с разных спутников, в том числе ОРТ, РТР-Планету и самую тошнотворную из них – «Рашу Тудэй».

Владимир Николаевич пробежался по местным телеканалам. Информацию по убийству русского дипломата давали два из четырёх. Текст шёл на фоне мастерски исполненного в карандаше портрета подозреваемой. Сперва был только анфас, потом появился и профиль. От двадцати до тридцати лет, брюнетка, метр семьдесят ростом, черты лица правильные, особых примет нема. Бурлак, чувствуя странное волнение, внимательно вгляделся в портрет. Ни одной маньянской черты, кроме того, что брюнетка. Никаких этих широко расставленных лупоглазостей, которые полковник, при всей своей любви к стране Маньяне, тихо ненавидел. Немножко капризная нижняя губа. Наверное, грызёт ногти, когда никто не видит. Нос с лёгким уклоном в курносость. Немножко детское выражение лица. В целом, ничего телка. На край света за такими не идут, но слюну пускают. Волосы длинные, чёрные, собранные в два хвоста. Одета в джинсы и белую блузку. Как ровно половина городских женщин в стране Маньяне. Вооружена, опасна при задержании.

Имя «Агата» по TV пока не звучало. Просто «подозреваемая».

Вслед за портретом красотки на экран вылезла гнусная рожа её партнёра-соратника-подельника-пододеяльника-компаньеро. Октябрь Гальвес Морене. Разыскивается всеми полициями мира и всеми спецподразделениями по борьбе с терроризмом. Один из лучших на планете Земля специалистов по превращению живых людей в дырявые мешки с фаршем, ливером и костями. Нет страны, где бы не наследил кровавый ублюдок. Вооружён и крайне опасен. Крайне.

Владимир Николаевич, взволновавшись, сам пока не понимая отчего, крикнул Гришку, велел сварганить чаю с бутербродами и через полчаса подавать смокинг, сам сел за стол и смотрел в экран не отрываясь. Про сучонка он забыл напрочь.

Фотография Октября в полиции имелась только очень старая, времен его обучения в “Лумумбарии”[13], Советский Союз, то есть тридцатипятилетней давности. Но её оказалось достаточно, чтобы свидетель, чьё имя в интересах следствия не раскрывается, сказал, что это вполне мог быть тот самый мужчина, за которым, якобы, следил убитый. А убитый-то – майор Сергомасов. Это что же получается? СВР на территории Маньяны занимается слежкой за террористами? Село на хвост этому самому Октябрю Гальвесу как его?..

Интересное кино.

И это кино показывают на весь мир по всем телеканалам. Хорошо хоть молчат про то, что убили не просто какого-то туриста, а дипломата.