Гуляния с Чеширским котом Любимов Михаил

Практичные мои!

Уже навязший в зубах Голдсмит: «Англичане не подчиняются власти, как покорные овцы, а пытаются руководствоваться разумом и сообразуются не с волей государства, а с естественными правами человека. В Азии народами управляют согласно незыблемым обычаям, а в Англии — с помощью разума, беспрестанно меняющего свой облик». Американский писатель и англофил Р. Эмерсон тоже не отставал: «Практический здравый смысл общества… является естественным гением британского ума»[41].

По идее «самая буржуазная нация» за многие века должна была перенасытиться практицизмом, стать суперпрактичной, с огромной головой, фонтанирующей здравый смысл, как Везувий лаву. Однако со временем к англичанам подтянулись французы и немцы, позднее деятельные американцы затмили англичан своим прагматизмом. Боюсь, что приоритет в буржуазных революциях до сих пор по инерции создает англичанам славу чрезвычайно практичной нации.

Англичане ПРАКТИЧНЫ, но не больше, а даже меньше, чем другие нации. Мир выглядел совершенно иным в 1914 году, когда сэр Уинстон Черчилль в разгар войны заявил: «Девиз британцев — бизнес несмотря ни на что».

Англичане умеют и любят зарабатывать деньги, но они не страдают избыточной приверженностью к презренному металлу, не разбрасываются златом направо и налево, умеренно бережливы. По сравнению с кем? С французами?

— Ха-ха! — мяукнул Кот. — Это же скряги!

С голландцами?

Кот упал на спину и припадочно забил лапами в воздухе.

— Ха-ха! Ты знаешь, что такое «угощение по-голландски» (Dutch treat)?

Еще бы! Приглашал и угощал один голландец, и его глаза налились кровью, когда я сделал заказ официанту — уже тогда он, видимо, решил в мучениях, что каждый будет платить за себя. Нет, брат, коль пригласил, — плати! И никаких гвоздей! И перед кофе я мило попрощался с ним и вышмыгнул из ресторана… Да по сравнению с голландцами французы просто альтруисты.

А вот русским издревле не хватало практицизма, иначе мы давно бы построили процветающее государство. И гениев у нас в избытке, и изобретателей всевозможных вещей, включая велосипеды, и политиков, которые раньше звали в сияющий коммунизм, а теперь в сияющий капитализм.

Но остановись же, безумец! Так ли это? В какой еще стране так практично и, главное, быстро набили себе карманы?! В Англии на это потребовались десятилетия, а то и века, а у нас во время перестройки…

Моя знакомая (между прочим, выпускница очень-очень гуманитарного ИНЯЗа) трудилась секретарем на английской фирме в Москве и внимательно наблюдала за деятельностью своего босса. Но не потому, чтобы по-советски настучать в органы (к этому времени они уже утратили свой престиж), а для освоения механики бизнеса. И что? Через пару лет, набравшись опыта, она покинула своего благодетеля, потянув на себя его деловые связи, и основала собственную компанию того же профиля. А фирма кинутого англичанина вскоре прогорела, и с тех пор, презрительно изогнув бровь, она отзывается о нем как об «английском бомже».

Англичане редко сорят деньгами, но умеют хорошо потратиться, если видят достойную цель. Втягивая в свой проект, всегда так обласкают, что оказываешься на седьмом небе, откуда приходится спускаться без английской помощи (если дело сделано). Угощают хорошо, но без русской избыточности, и мне, кстати, такой практицизм весьма импонирует.

— Мерзкое ты выбрал слово! Создается впечатление, что англичане жлобы и скряги! — буркнул Чеширский Кот.

Практичны, но не скряги! Хотя не без этого.

На склоне лет Эдуард III завел себе любовницу Алису, дочь кровельщика из Эссекса, которая наворовала богатств больше, чем королева. Разгневанный парламент изгнал ее из страны, и все же Алиса прокралась обратно, чтобы успеть броситься в слезах на тело скончавшегося короля и снять перстни с его пальцев.

Жил-был такой Даниель Дансер, англичанин знатного происхождения, носил лишь одну рубашку, которую не снимал, пока она не расползлась от пота, жалел денег на мыло, оттирался на берегу реки песком, а потом ложился на землю и обсыхал на солнце. Жил он вместе с сестрой, которая готовила ему на целую неделю суп из костей и четырнадцать пудингов — по два на день. Вдруг состарившаяся сестра заболела. Что делать? Неужели вызывать доктора и платить деньги? Тут на помощь пришел английский практицизм, и сердобольный брат молвил: «Я совершил бы грех, вмешиваясь в промысел Божий. Если Бог решил взять ее душу, то ни один врач не поможет». Бог и взял, а тут расходы на похороны. Даниель долго торговался с похоронной конторой и договорился, что подрядчик сделает гроб из дерева, растущего в лесу брата. Но изготовитель забил в гроб слишком много гвоздей, — и снова скандал! Когда протянул ноги сам Даниель, его немалое состояние обнаружили рассованным по различным тайникам в коровнике, в лошадиной кормушке, в трубе, в старой чайной кружке и в мешках с соломой…

Но королем скупцов считается богатейший английский баронет Джон Эдвис, живший в XVIII веке. Свое скряжничество он прекрасно сочетал со «справедливой игрой», любил друзей и однажды, пригласив друга-священника на скачки, разделил с ним сухой калач, принесенный в кармане. Играя по ночам в карты и проигрывая тысячи, он утром шел домой, в свою нетопленную комнату пешком, чтобы сэкономить на экипаже.

И вообще англичане считают скрягами шотландцев, шутки на этот счет бесконечны… Скупыми мы обычно считаем кого угодно, но не себя. Из Салтыкова-Щедрина: «Вы скупой? — спросила его Прозерпиночка. — Я не скуп, а бережлив-с! — ответил Чижик. — Я так полагаю: зачем деньги зря бросать, коли можно своими средствами обойтись? Но для вас, чтобы вам удовольствие сделать, я и бережливость свою готов оставить-с».

Советская разведка никогда не гнушалась использовать материальный фактор, и в Англии на денежной основе вербовали многих агентов. Конечно, среди них встречались хитрецы, требовавшие вознаграждения по любому поводу, изобретавшие самые невероятные предлоги, вроде тяжелой и неизлечимой болезни или пожара в доме, но, как правило, рвачество встречалось редко, доминировал здравый смысл, когда цена соответствовала продукту.

Бесспорно, гораздо легче подкупить американца или араба, у которых лозунг «делать деньги» проник гораздо глубже в кровь, у второго это стиль существования — разве бывает араб без бакшиша?

Наш агент Гай Берджес проводил тезис о неподкупности английских государственных служащих, и тут с ним нельзя не согласиться: английские чиновники очень крепкий орешек, хотя, естественно, из любого правила есть исключения. Но практичность и рвачество не одно и то же, хотя грани частенько размыты. «Англичанин всегда подходил к вопросам секретной службы очень практично, такой подход складывался под влиянием его философии, характера и политических традиций. Так называемых строителей империи характеризовали цинизм, искушенность и тонкость, отсутствие моральных колебаний, но в них были и элегантность, и спортивный дух», — писал эксперт по разведке Ладислав Фараго. В частности, в отличие от нашего и американского размаха, английские разведка и контрразведка были весьма компактны, бережно использовали свои ресурсы и не раздували штаты в резидентурах. И стиль работы характеризовался практицизмом, хотя это не всегда означало успех.

Англичане предпочитали осуществлять вербовки советских граждан не в СССР, а в Великобритании и других странах: КГБ очень жестко контролировал английское посольство, любые вербовки в Москве таили в себе риск, и здравый смысл подсказывал реализовывать острые мероприятия за пределами «колпака КГБ».

Известная высылка 105 советских дипломатов и других официальных лиц из Лондона объясняется не только политическими соображениями, а рациональным желанием «подогнать» численный состав советских представителей под скромные ресурсы британской контрразведки, не имевшей сил контролировать расплодившихся, словно муравьи, шпионов. Весьма практично подходили англичане к организации слежки за нами в Лондоне, они не пытались контролировать всех, зато «наваливались» в отдельных случаях и вели наружное наблюдение массированно и квалифицированно, контрразведка делала акцент на своих агентов-провокаторов («подставы»), и в этом тоже прагматизм спецслужб.

Я далек от преувеличения силы английской разведки (разве можно говорить о триумфах, если мы постоянно имели там своих агентов, начиная с 20-х годов), но признаю эффективность контрразведки, постоянно портившей нам жизнь в Англии.

Здравый смысл хорошо ощутим в британской внешней политике, вообще политика «блестящей изоляции» и «политика баланса» сами по себе являлись наглядным выражением здравого смысла. Разве не common sense руководил английской дипломатией при преобразовании Британской империи? А ведь были горячие головы, предлагавшие биться до последней капли крови за каждую колонию! Победил выборочный принцип: кровушку пускали лишь в отдельных случаях, тщательно взвешивали все «за» и «против», иногда уступали, иногда наступали. Ведь не отдали же англичане на произвол судьбы Ольстер, несмотря на террор Ирландской Республиканской Армии вплоть до взрывов бомб в Лондоне, и не превратили Северную Ирландию в руины. Победу одержал здравый смысл, диктовавший необходимость переговоров и взаимных компромиссов.

Уинстон Черчилль сформулировал это достаточно цинично: «Если Гитлер вторгнется в ад, я произнесу панегирик в честь дьявола». Пытались умиротворить Гитлера в Мюнхене, но тот обманул и пошел на альянс со Сталиным. Объявили Гитлеру войну после раздела Польши, но в военные действия в Европе не ввязывались («странная война», а что в ней странного? просто прагматичная!), больших потерь не несли. Потирали руки, еще бы! — когда фашисты двинулись на СССР, но с открытием второго фронта не спешили, предпочитали действовать в Африке. В результате потеряли во время войны сравнительно немного — и это на фоне жутких советских потерь и разрушений![42]

Отбросим моральные принципы взаимовыручки и взаимопомощи — в политике они предмет для демагогии! — но во время Второй мировой войны союзниками руководил исключительно здравый смысл, и главным являлись защита интересов и сохранение собственного народа. Увы, цари, генсеки и наши полководцы никогда этого не понимали, и тут огромная разница между русским и английским подходом к войне: «мы за ценой не постоим» и «война начинается с цены».

Послевоенная политика особого партнерства с США покоится тоже на здравом смысле. Как еще сохранить влияние в Европе и в мире, когда исчезла империя, а Европейское Сообщество, где первую скрипку играют Франция и Германия, набирает силу?

Сожри пудинг и не суди по начинке!

Англичанам свойствен ЭМПИРИЗМ, им принадлежат лавры в создании в XVII–XVIII веках гносеологической концепции эмпиризма, со скепсисом относившегося к метафизике, хотя и ее англичане не обошли. На первое место ставился чувственный опыт, как единственный источник достоверного знания, тут у англичан целый букет: Френсис Бэкон, Томас Гоббс, Джон Локк, проклятый Лениным епископ Беркли, Дэвид Юм, Джон Миль…

— Нет ничего противнее, когда невежда рядится в ученые одежды и рассуждает о философских материях, в которых ни хрена не разбирается! — строго заметил Кот. — Будто у нас не было метафизиков!

— Но всё-таки я сдавал кандидатский экзамен по философии, и мимо меня не прошло, что Лейбниц, Гегель и Кант — немцы, Декарт и Паскаль — французы…

— Уж я знаю, как вы изучали буржуазную философию! А куда ты отнесешь Адама Смита или Давида Рикардо? Или они, по-твоему, не философы? А ведь я тоже читал Адама Смита, и не хуже твоего Онегина…

Наверное, я заблуждаюсь, но, в моем представлении, английский ум эмпиричен и далек от причудливых умственных построений, не случайно столько ядовитых стрел потратил Ильич, атакуя «английскую нелюбовь к теории». Русское слово «пофилософствовать», означающее по сути рассуждения на общие темы за бутылкой (о платонической любви, дружбе, смысле жизни), не существует для англичанина, он предпочитает говорить об осязаемых предметах, видимо, времени не хватает. Тут лучше приглашать в собутыльники немцев или, на худой конец, австрийцев — они любят, закатив глаза, пускаться в такие дебри абстрактных рассуждений, из которых не выбраться без умопомрачения.

Малая Оксфордская энциклопедия:

«Существует контраст между репутацией англичан как искушенных практиков — «нации лавочников» — и людьми поэзии, соплеменниками Шекспира и Шелли. Английская традиция в философии всегда отличалась реализмом и отрицанием мистицизма; при этом англичане смотрели на французов как на узколобых рационалистов». Добавлю: среди англичан не меньше романтиков, чем в других странах, совершенно искренних и бескорыстных, и это не только луддиты, чартисты, Герберт Уэллс, но и наши современники. Разве не в Англии возникло Движение за ядерное разоружение, пугавшее и США, и СССР лозунгами покончить с самым страшным злом для человечества? Разве не могли лидеры Движения философ Бертран Рассел или каноник Коллинз преспокойно жить в свое удовольствие, — благо с деньгами проблем у них не было? Девяностотрехлетнего лорда Рассела английский суд даже отправил в тюрьму. Сейчас, когда на конференциях экологов констатируют угрозу климату, природе и самой жизни на Земле, становится ясно, как правы борцы против ядерного оружия.

А какой практический расчет был у трех английских антинатовцев, оказавшихся в одной тюрьме с советским агентом Джорджем Блейком и оказавшим ему помощь в побеге? Вот и в наши дни лидер экологического движения лорд Мелчетт уничтожает посевы, где используются, как он считает, вредные для здоровья удобрения, и идет за это под суд. Летом 1999 года пожилая дама вместе с мужем и двумя детьми провела акцию протеста на английской базе американского НАСА, ведущей перехват и расшифровку всех переговоров в глобальном масштабе. Конечно, всегда найдутся враги, которые объясняют это «заказом» конкурентов-мо-нополий или частью «иностранного заговора», но этот аргумент стар как мир…

И вдруг я увидел перед собою толстопузого, толстозадого старика в кафтане, который стоял, задрав лицо и растопырив руки, держал на носу извивавшегося угря и ухитрялся распевать голосом Кота:

Мой Чеширский Кот совсем обнаглел, преобразился и решил заняться наглядной агитацией, показывая отсутствие практицизма у кэрроллского папы Вильяма.

Компромисс — хороший зонтик, НО ПЛОХАЯ КРЫША

В любом случае, здравый смысл близко соседствует с КОМПРОМИССОМ, свойственным национальному характеру, хотя и тут разная сволочь портит обедню, похохатывая, что при делении 50:50 англичане порой требуют для себя и двоеточие. Как-то я торговался на лондонском рынке Портабелло, куда все советское посольство выезжало для закупки дешевых и качественных продуктов, и казался себе Веллингтоном, разбившим Наполеона, когда удавалось уговорить зеленщика сбросить за брюссельскую капусту пару шиллингов.

— Я иду с вами на компромисс! — важно говорил зеленщик, подавляя в себе нездоровые инстинкты обогащения. — Только ради вас!

Я был счастлив, и если бы случайно не заскочил в обыкновенную лавку, где капуста стоила в два раза дешевле, то так бы и заснул с нежной любовью к английскому компромиссу.

На этот счет славно потешается Д. Микеш: английское правописание — это компромисс между буквами и некими визуальными образами; английская погода — это компромисс между дождем и туманом; приглашение английской уборщицы домой — это компромисс между неубранным домом и необходимостью убрать его самому; йоркширский пудинг — это компромисс между пудингом и графством Йоркшир, лейбористская партия — компромисс между социализмом и бюрократией, а вся политическая жизнь — это большая бескомпромиссная борьба между идущими на компромисс консерваторами и идущими на компромисс лейбористами.

Впрочем, великий Карл обдает холодным душем и английский здравый смысл, и примыкающий к нему компромисс: «Великая загадка для г. Гизо, — которую он в состоянии объяснить только особенной рассудительностью англичан, — загадка консервативного характера английской революции, объясняется длительным союзом между буржуазией и значительной частью крупных землевладельцев». Очень по делу, еще один удар, показывающий, что не следует увлекаться этнопсихологией.

Наивно представлять, что англичане уступают и идут на компромисс, когда чувствуют за собой силу, и наоборот, они могут вполне сдать свои позиции при нажиме, забыв о всяких компромиссах. Вряд ли англичане хотели заключить Мюнхенское соглашение с Гитлером в 1938 году, отдавшее Чехословакию на растерзание Германии, но правительство Чемберлена не располагало силой перед лицом реваншистской Германии, аналогичная история произошла на Ялтинской и Тегеранской конференциях: Черчилль был бы рад не отдавать под контроль Сталину обширных территорий Восточной Европы, однако мощь советской армии вынудила его к этому.

В то же время опасно садиться за стол переговоров с англичанами, уже вдолбив себе в голову, что они предрасположены к компромиссу. Заморочат голову, сделав вид, что отрывают нечто родное от сердца и жертвуют всем.

— Да ты англофоб! — закричал визгливо Кот, и от его крика в гостиной рухнула вниз люстра. — Тебе бы только и нагадить, как паршивому псу!

Как ни смешно, работая в КГБ, я наивно верил в чисто английскую склонность к компромиссу и «справедливую игру» — увы, немного прикоснувшись к бизнесу, завязанному на англичан, я был шокирован их жесткостью и нежеланием идти на компромисс, как следовало бы потомкам добрейшего мистера Пиквика.

Терпимость или толерантность

В том же «демократическом букете» цветет и роза ТЕРПИМОСТИ, — она произрастала в Англии так долго, что стала кровью и плотью нации, хотя и в палате лордов могут в пароксизме полемики заехать в нос. Одно другому не мешает, и тут радостно отметить, что после длительного царства Одной Извилины и как следствие — нетерпимости к любому иному мнению мы в последние годы изрядно приблизились к толерантности не только в Думе, но и в быту: наши граждане уже спокойно выслушивают иную точку зрения, не бросая в голову оппонента утюг (иногда не выдерживают).

— Интересно, но в российских газетах постоянно проходят репортажи о гражданах, которые сидят за столом, выпивают и закусывают, а потом один из них оглушает другого топором, режет на части и выбрасывает в мусорный бак! — язвительно заметил Кот.

— Если бы у вас пили по бутылке-две на брата, то, наверное, увеличилось бы число Джеков Потрошителей, — парировал я. — Зато как мы любим признаться в любви к ближнему и спросить нежно: «Ты меня уважаешь?»

Англичане терпимы, но это не означает, что они такие хорошие и покладистые, они могут и возненавидеть за мнение или поведение, не соответствующие их стандартам. Однако они прекрасно отдают себе отчет в том, что люди с иным мнением — это в порядке вещей, иное мнение — это не криминал и не повод для «психушки» (хотя иногда отправить туда и очень подмывает). Но не следует принимать английскую терпимость без всяких оговорок: она исчезает при проявлении беззакония или хулиганства — в Англии вам не дадут бить окна или лупить на улице женщину (в родной России такое зрелище обычно вызывает только болезненное любопытство). В английской жизни беззаботная дымка толерантности парит над толпой: живи и жить давай другим, не хватайся за голову, если вместо светофора увидишь голый зад, торчащий из окна, не учи жизни юного нищего, просящего на пропитание (хотя с такой рожей неплохо и в шахте поработать), уступай дорогу пьяному (если он тебя не начал душить).

Терпимость и вежливость шагают рука об руку, автомобилисты, уступая дорогу, галантно помахивают рукой: ради бога, сделайте любезность, проезжайте первым, мне будет так приятно! Проходите, дорогая, хотя выскакивать на середину улицы опасно, но я понимаю, что вы спешите на свидание, так проходите же, хотя я очень спешу, но готов ждать сколько угодно. Каждый одевается, дышит и движется на свой манер: можно во весь голос разговаривать в метро о шляпках (хочется прикончить обеих говоруний, но пассажиры и бровью не поведут: разве можно лишать человека права на самовыражение?), можно шагать по Риджент-стрит и бить по пустой банке из-под пива, соскучившись по футболу, можно орать на всю площадь и кувыркаться…

В свое время на ТВ лондонская «Скрытая камера» разыгрывала такой трюк: прохожему давали подержать на время обнаженный манекен женского рода (не манекенщицу же!) и исчезали. Какой пассаж! Вокруг люди, а он растерянно стоял посредине Пикадилли, зыркал по сторонам, бледнел и краснел — ведь не очень приятно держать в руках голую бабу, хотя и деревянную! И ни один пенсионер не прочитал ему мораль, никто даже не бросил на него осуждающего взгляда — стой себе с голышкой, если уж так понравилось.

Тут я заметил, что почему-то стою на четвереньках и пью молоко из кошачьего блюдца (Кот стоял рядом, высунув язык из Улыбки) — так постоянно случается с безродными космополитами, которые славят чужое отечество, пренебрегая собственным. Пожалуй, я опять перебрал с этими англичанами, а ведь совсем недавно, когда читал лекцию английским туристам и тактично заметил, что вклад Англии во Вторую мировую войну мог бы быть ощутимее, вдруг раздались зубовный скрежет и вой, и из задних рядов поднялись грозные джентльмены, потрясавшие кулаками, — оказалось, что они служили в конвоях, сопровождавших военные грузы в Мурманск.

О, свобода, публичная девка…

Не знаю ни одного исследователя, не отмечавшего СВОБОДОЛЮБИЕ англичан (тут все рыдают, начиная с 1215 года, дня рождения Магна Карты).

Действительно, все ветви власти уравновешивают друг друга и обеспечивают стабильность в обществе: в одиночку не в состоянии действовать ни королева, ни правительство, ни парламент. Английский суд, работающий на основе прецедентного права (еще один парадокс: «мать демократии» не имеет конституции и кодексов!), считается одним из самых независимых в мире.

Порой о свободе говорится выспренне, как в книге «Характер Англии», изданной в 1966 году: «Как же называется абстракция, во имя которой англичанин всегда готов биться и умереть? Это не мощь Англии. Это не богатства Англии. Это не народ и, конечно же, не правители Англии. Единственная страсть англичанина — это свобода, лишь угроза этой свободе может поднять его на бой. Англичане всегда были свободными людьми»[43].

Даже враг Альбиона Наполеон уважал английское право на свободу и был возмущен, когда после полного разгрома его решили направить на остров Святой Елены: «Я требую к себе такого же отношения, какое практикуют к гражданам Англии». Даже хулитель буржуазных свобод Ленин иногда срывался с марксистских вершин и писал о «высокой культурности пролетариата, вышколенного вековым развитием политической свободы»[44].

В 1951 году, по опросам Д. Горера (того самого негодяя, который объяснял покорность русских тугим пеленанием), подавляющее большинство англичан осуждало опеку и контроль и высказывало любовь к свободе.

Александр Герцен в свое время резонно заметил, что «трудно представить англичанина рабом», однако изрек очень русскую мысль: «Политически порабощенный материк нравственно свободнее Англии. Люди материка беспомощны перед властью, выносят цепи, но не уважают их. Свобода англичанина больше в учреждениях, чем в нем, чем в его совести; его свобода в common law, в Habeas corpus, а не в нравах, не в образе мыслей».

Небезынтересно сопоставить эту мысль с раздумьями Пушкина в «Разговоре с англичанином», написанном в 1834 году. «Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет тридцати шести. Я обратился к нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина? Англичанин. Английский крестьянин. Я. Как? Свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского? Он. Что такое свобода? Я. Свобода есть возможность поступать по своей воле. Он. Следственно, свободы нет нигде — ибо везде есть или законы, или естественные препятствия».

— Неудобно спорить с классиками, но, по-моему, это обыкновенное оправдание рабства! — прокомментировал Кот. — И вообще оба меняли взгляды как перчатки: вначале горели свободою, когда сердца были для чести живы, потом постарели, набрались ума-разума…

Гены английского свободолюбия пока не открыты, и можно утешаться тем, что дело это наживное: поживи несколько веков в условиях законности и уважения к правам человека — поневоле «выдавишь из себя раба» и станешь свободным (относительно, естественно, ибо власть закона покрепче диктатуры произвола). А может, и не несколько веков? Может, нация заражается свободой мгновенно? Что за огонь кипел в крови во время Февральской и Октябрьской революций? Почему в процессе перестройки вроде бы пугливый и забитый народ вдруг оказался свободным? Но у нас свобода не имеет границ и напоминает волюшку (пока не появился новый Иосиф Виссарионович), а у англичан она идет под ручку с ЗАКОНОПОСЛУШАНИЕМ.

Закон — что дышло

Еще римский историк Корнелий Тацит подметил, что жители британских островов «подчиняются дани, оброку и другим аналогам Империи с радостной готовностью при условии, что не будет злоупотреблений, это они остро ненавидят, ибо привыкли к покорности, но не к рабству».

Как писал наблюдательный немец Блох, «уважение к закону является источником национальной гордости, которая есть у каждого англичанина. В литературе и общественной жизни голос английской национальной гордости присутствует постоянно. В шовинизме Джон Буль оставляет позади себя другие народы».

Примечателен, хотя и не бесспорен, сравнительный анализ, сделанный знаменитыми учеными Гербертом Каном и Норманом Винером, которые проводят различия, с одной стороны, между древними римлянами и американцами, с другой — древними греками и западноевропейцами (вспомним рассуждения Гарольда Макмиллана). У первой категории власть пользуется безусловным уважением, у второй вызывает подозрение, у первой во главе угла — закон, у второй — личность, первые восхищаются великими людьми, у вторых они вызывают скепсис, первые отвергают дилетантство, вторые находят, что оно приличествует любому образованному человеку, первые считают свободное время пороком, вторые — целью жизни.

Законопослушание англичан не надо абсолютизировать, постоянно помня, что в условиях демократии государство отнюдь не является союзником (или благодетелем) для всех, наоборот, предприниматель воспринимает власть как потенциального противника: он воздержится от нарушения закона, если увидит для себя риск, но умело его обойдет, если увидит в нем «дырку».

— Что значит «дырки»? — закричал Кот. — Алиса тоже увидела дырку, оказавшуюся кроличьей норой. Неужели ты хочешь сказать, что, провалившись в нее, Алиса нарушила закон?

— Я понимаю, как дороги тебе дырки: ведь совсем недавно я подглядел, как ты запустил лапу в мышиную нору! — ответствовал я. — Но лучше не совать лапы в дырки и не проваливаться в ямы, норы или канализационные люки. Подальше от произвола Зазеркалья!

Очень важные персоны

В России всегда хватало неповторимых индивидуумов, но общественный культ ИНДИВИДУАЛИЗМА подавлялся соборностью или коллективизмом. Связано ли это с общиной или отсутствием частной собственности? Частично да, но вот американское общество демонстрирует поразительный коллективизм (борьба со СПИДом, массовые пробежки, всенародные борьба с курением и — о, ужас! — с пьянством, с «приставанием» к женщинам и т. п.), не ставя под сомнение собственность. «Проблемы, проблемы и проблемы», как говорил турецкий султан, рассматривая наложниц в своем гареме.

Джон Стюарт Миль подчеркивал приоритет личности перед государством, автор блестящих трудов об американской демократии, французский социолог XIX века Алексис де Токвиль, не раз посещавший Англию, писал: «Дух индивидуальности — это основа английского характера». (Правда, бедняга всё время ломал голову, как этот индивидуализм уживался с тягой англичан к созданию клубов, как они ухитрились выползти из своей индивидуальной скорлупы и впервые в мире образовать общества бойскаутов, защиты животных и Армию спасения[45].)

Когда в Англии хотят похвалить человека, о нём отзываются, как о личности (personality). Английский индивидуализм проявляется в тяге к privacy, к девизу «мой дом — моя крепость», в стремлении оградить свою личную жизнь от разных вторжений, вроде домового комитета во главе со Швондером, и в резкой реакции на разные нравоучения и сентенции.

Бродят тут разные!

ЭКСЦЕНТРИЧНОСТЬ — это доведенная до крайности индивидуальность. Писательница Эдит Ситвелл в книге «Английские эксцентрики»: «Эксцентричность особенно развита в англичанах, и, в частности, потому, что в них существует специфическое сознание своей непогрешимости, составляющее основу британской нации».

Однако до безумия серьезный немец А. Блох считает эксцентричность дегенеративной чертой нации и отождествляет ее со страшным сплином, о котором многие прожужжали уши чуть ли не как о главной черте «английскости». Профессор мечет громы и молнии, осуждая эксцентриков; бесспорно, в Германии, где так любят дисциплину и порядок, не допустили бы столь наглого расцвета индивидуальности, подавили бы на корню позорный сплин, который, как он полагает, сродни эксцентричности. Хайль Гитлер! Какое безобразие, что в XVII веке существовал клуб любителей бифштексов, члены которого обжирались как свиньи! Или инвалиды приюта в Челси вдруг организовали гонки вшей, причем прямо на столах, делая ставки и заключая пари…

«Страсть к пари, — с возмущением пишет Блох, — одно из наиболее характерных выражений английского сплина. Пари заключают при всяком удобном случае, и это часто приводит к невероятнейшим эксцентричности и аберрации». С ужасом профессор рассказывает, как один англичанин поспорил на 50 гиней, что проскачет на коне тридцать миль за три часа, выпив три бутылки вина и развязав пояса у трех женщин. Очень по-нашему![46]

Один эксцентрик повелел захоронить его ногами в сторону восходящего солнца (вызов несправедливости устройства мира), другой изобрел кровать-будильник, которая выбрасывала его в точно назначенное время. А сколько предельно эксцентричных идей: вся история человечества вышла из Великих Пирамид, мужчины и женщины — это две совершенно различные расы, Земля раньше была Луной, всё в мире управляется сверхсуществами, ранее жившими в Тибете, они прикидываются владельцами ресторанов в Бирмингеме и ювелирами в Лондоне…

В Манчестере одно время процветал ресторан «У Тайсона», хозяин которого тиранически навязывал свои вкусы клиентам: подавал только бифштексы и ветчину, отказывая в овощном гарнире (только жареные тосты или хлеб), а тем, кто просил картофель, советовал приносить его с собой. Хозяин установил диктатуру: из напитков разрешались только эль, стаут (крепкий портер), кофе и чай, а если клиент требовал воды, его отсылали в соседний паб. В ресторане запрещалось читать (нарушителям Тайсон объяснял, что это не библиотека), курить, на что-то жаловаться и подолгу засиживаться. Один посетитель имел неосторожность попросить: «Официант, пожалуйста, немедленно подайте мне бифштекс!» — и тут же увидел перед собой кусок сырого мяса со словами «Вы можете получить мясо немедленно только в таком виде».

А разве не прекрасен англичанин-холостяк (какая жена вынесла бы такого эксцентрика?!), который создал в своем сельском поместье огромную мастерскую, где валялись оглобли, вагончики, мельничные крылья, старинные музыкальные инструменты, китайские лакированные игрушки, кринолины, военная форма, дамские шляпки, кокарды, бобровые шапки. Ни одной современной книги или газеты, ничего из нашего века. Хозяин был увлечен строительством у дома миниатюрного морского порта с гаванью-прудом, набережной, маяком, железной дорогой со станцией, пабом, гостиницей, коттеджами, парком из карликовых деревьев и даже замком.

Правда, такая эксцентричность уважительно квалифицируется как хобби.

Среди писательской богемы эксцентрики не переводились: глуховатый и желчный из желчных сатирик Ивлин Во носил слуховую трубу и любил в нее говорить, никогда в жизни не прикасался к телефону, уважал монархов только XVII века, писал письма своим соседям, живущим за углом, считал, что истинный джентльмен никогда не выглядывает в окно и не носит костюм коричневого цвета. Когда ему исполнилось 39 лет, он записал в своем дневнике: «Великолепный год. Я приобрел милую дочку; опубликовал превосходную книгу; выпил 300 бутылок вина и выкурил 300 гаванских сигар. Я имею доход 900 фунтов и никому не должен, кроме властей; здоровье у меня чудесное, когда не подорвано вином; у меня любимая жена; я с удовольствием тружусь в приятном окружении». Впрочем, какой же это эксцентрик? Просто милый человек со своими слабостями! К тому же, если писатель хотя бы немного не эксцентрик, он просто бездарен.

Летом 1999 года отдал богу душу лидер Официальной партии воинствующих монстров и дураков лорд Сач, по кличке «Кричащий», который с 1964 года тешил Англию громкими скандалами. На парламентских выборах Сач шокировал парадоксальным лозунгом «Голосуйте за безумие — оно обостряет чувства», носил высоченные цилиндры, золотые костюмы и шкуры из фальшивого леопарда. Он требовал реконструкции общественных туалетов с установкой там подогреваемых сидений специально для пенсионеров, продления дороги под Ла-Маншем до Швейцарии, что якобы улучшило бы налоговый статус британцев. Однажды для стабилизации экономики и удешевления топлива Сач выдвинул идею принуждения безработных и любителей пробежек и прогулок вырабатывать дешевую электроэнергию, затем пытался провести в парламент своего любимого пса Слоджа. До увлечения политикой «Кричащий лорд Сач» возглавлял известный ансамбль «Дикари», более сорока раз за время своей тридцатилетней карьеры он безуспешно баллотировался в парламент, однако «партия дураков» всё же однажды пробила своего мэра на выборах в небольшом городке. Сач никогда не был женат, жил вместе со своим 24-летним сыном, которого родила от него одна американская модельерша. Британцы относились к нему благодушно, радуясь, что он был неподкупен и постоянно бросал перчатку здравому смыслу и практицизму.

Небезынтересные мысли высказал насчет английской эксцентричности в «Дневнике писателя» Ф. Достоевский, упрекая русских в «деликатности перед Европой».

«В письме г-на Крестовского приводится один комический факт: «Около свиты появился какой-то англичанин в пробковом шлеме и статском пальто горохового цвета. Говорят, что он член парламента, пользующийся вакационным временем для составления корреспонденций «с места военных действий» в одну из больших лондонских газет; другие же уверяют, что он просто любитель, а третьи, что он друг России. Пускай все это так, но нельзя не заметить, что этот «друг России» ведет себя несколько эксцентрично: сидит, например, в присутствии великого князя в то время, когда стоят все, не исключая даже и его высочества; за обедом встает, когда ему вздумается, из-за стола, где сидит великий князь, и в этот день обратился даже к одному знакомому офицеру затянуть на него в рукава гороховое пальто. Офицер окинул его с головы до ног несколько удивленным взглядом, улыбнулся слегка, пожал плечами и беспрекословно помог надеть пальто. Конечно, более ничего и не оставалось сделать. Англичанин в ответ слегка приложился рукою к своему пробковому шлему».

Далее следует комментарий самого Федора Михайловича: «…В нас как бы укрепилась с детства вера (из романов и французских водевилей, я думаю), что всякий англичанин чудак и эксцентрик. Но что такое: чудак? Не всегда же дурак или такой уж наивный человек, который и догадаться не может, что на свете не все же ведь одни и те же порядки, как где-то там у него в углу. Англичане народ очень, напротив, умный и весьма широкого взгляда. Как мореплаватели, да еще просвещенные, они перевидали чрезвычайно много людей и порядков во всех странах мира…Такому ли человеку, да еще члену парламента, не знать, где вставать, где сидеть? Да нет страны, в которой этикет имел бы большее приложение, как в Англии… Тут английская гордость, но не просто гордость, а с заносчивым вызовом».

Возможно, Достоевский и прав, но мне этот англичанин кажется типичным в своем снисходительном отношении к чужим порядкам, которых он не знает и знать не хочет, а предпочитает чувствовать себя свободно, как у себя дома, и это совсем не эксцентрик.

— Ох, ты и научился вешать лапшу на уши публике! — вкрадчиво заметил Кот. — Разные там Ивлин Во, Достоевский и компашка. Ты уж лучше признайся прямо: разве вы, шпионы, не любите эксцентриков, не охотитесь за ними, как за куропатками?

На мой взгляд, люди, работающие на иностранную разведку, по-своему эксцентрики. Для тайного сотрудничества должна быть известная аберрация ума и души, не случайно в свое время в диссертации я сделал неутешительный вывод: среди англичан следует искать людей с отклонениями от норм английского национального характера. Где же их искать?

— Ты лучше расскажи о своей эксцентричной дамочке! — посоветовал Кот. — О кошках всегда интереснее послушать, чем об абстрактном характере!

И расскажу.

Я носом землю рыл, выискивая нужных людей, я бегал по пабам, я знакомился в парках и в концертных залах, я не упускал ни одного шанса, чтобы зацепить новый контакт. Я даже в дансинги бегал, надеясь станцевать танго и расположить к себе какую-нибудь скромную секретаршу министра обороны или машинистку Форин-офиса, однако рок был жесток: попадались веселые прачки и смазливые продавщицы. Лишь однажды я наткнулся на девицу из государственной службы, которая, лишь узнав, что я русский, оцепенела в моих жарких объятиях и от очередного танца отказалась.

Вот и на сборище ассоциации молодых консерваторов Челси (нечто вроде нашего комсомола при партии), куда меня пригласили прочитать лекцию о Советском Союзе, я старался поймать в мутной воде свою золотую рыбку.

Сначала скромный, но торжественный ужин со вступительным словом председателя региональной организации, за кофе — мой спич на двадцать минут и шквал вопросов на двадцать, после всей этой фанаберии танцы-шманцы-обжиманцы. Я поспешил пригласить брюнетку, сидевшую недалеко от меня и чрезвычайно внимательно (ключ к сердцу спикера!) впитывавшую каждое слово. Пока кружились, с удивлением и радостью узнал, что ее имя Бетси Келли и она работает в таком важном месте, как английский МИД, правда, в консульском управлении, но и это сгодилось бы: и в этой сфере у нас были свои интересы.

Зловредный закон счастья шпиона: если женщина красива, то непременно подвизается на ниве театра или ресторана и для разведки полный нуль; если кривая, косая, мордастая и задастая, то наверняка трудится в архисекретном месте. Так и с Бетси: хотя фигура и не фонтан, но вот лицо не просто мучнистого цвета, а все в рытвинах, ухабах и бородавках, словно на нем корчевали пни лесные гномы, кривые зубы выглядели как разрушенные бойницы Иерихонской крепости.

В народе бытует мнение, что шпионам не только разрешено взрывать и убивать налево и направо, но и женщин соблазнять в порядке вещей, как у Джеймса Бонда: на пляже, вынув прямо из купальника, в люксе за ликером «Драмбуйи», на скачущем мустанге или на ковре-самолете, отгородившись от вражеской контрразведки дымовой завесой. Огорчительно, но на практике, облюбовав даму в качестве объекта разработки (а как еще? ты же партии служишь, а не собственным низменным инстинктам!), несчастный шпион попадает под такой контроль начальства, что начинает жалеть, что сдуру влип в «бабское дело».

Повышенную заботу я почувствовал уже при первом докладе резиденту о Бетси. Англию шеф называл периферией (кстати, в Москве любили говорить о резидентурах на периферии, то есть в США, Англии и т. д.), знал о стране на уровне семиклассника, владел исключительно русским языком с каким-то странным налетом, сразу выдававшим уровень его университетов. За границу он попал впервые в жизни, до этого командовал филерами в Азербайджане и пользовался протекцией председателя КГБ. Профилем мой женераль походил на римского полководца, анфасом — на красивого (но туповатого) поэта, умел внимательно слушать, что большой плюс для любого начальника. В минуты откровения с упоением рассказывал, как устанавливал «жучки» в номере гастролировавшего Вертинского, как ночью к великому шансонье прибегали актрисули из кордебалета и чем-то там занимались. Из рассказа шефа создавалось впечатление, что артист просто катался по «жучкам» (наверное, они таились и в простынях), которые не только слушали, но и все видели — столько выплескивалось пикантных подробностей, не имевших никакого отношения к политическим воззрениям певца.

— Ведите себя осторожно, держите эту блядь на дистанции (шеф давно усвоил, что все женщины бляди) и хорошо изучите. Кто у нее родственники, с кем она общается здесь… Конечно, детально о характере работы. Но не забывайте о бдительности, этому нас всегда учил Дзержинский! — напутствовал он.

Удача, кажется, взошла на моем горизонте: Бетси приняла приглашение на ужин в китайском ресторане, там мы похлебали из пиал суп из акульих плавников, наелись бамбука, риса, гигантских креветок в сладком соусе, залили все зеленым чаем и рислингом, после чего, как истинный рыцарь, я довез даму до дома на такси. И вдруг:

— А может, зайдете ко мне на кофе?

Как гром среди ясного неба, будто сам товарищ Брежнев неожиданно предложил: «А не хотите ли пойти со мной в пивную?»

— Большое спасибо, но я спешу на работу.

— Как поздно вы работаете! Ведь уже одиннадцать вечера!

— Я сегодня дежурю… (говорил без сожаления, перед глазами мучнисто белели рытвины и ухабы).

Резидент выслушал мой доклад о рандеву с огромнейшим вниманием, словно я рассказывал о плане внезапного ракетного удара по СССР.

— Молодец! Правильно поступили, и не надо отклоняться от этой линии! Ни в коем случае не заходите к ней домой. Я не сомневаюсь, что вы удержитесь, но ведь она может сделать черт знает что: и брюки вам расстегнуть, и на колени плюхнуться, и ухватить за что-нибудь…

Очередной ужин. Оказалось, что в Форин-офисе она работает с паспортами — это интересно, чистые бланки нам нужны для нелегалов, которые рыщут по миру под прикрытиями монтеров или мясников, обводя вокруг пальца неутомимые спецслужбы. Намекнула, что хочет поехать в Амстердам, но средств, увы, не хватает. Ну, за этим дело не станет, был бы товар. Снова на такси, и снова к дому.

— Может, поднимемся и выпьем кофе?

— Извините, я опять сегодня дежурю… очень много работы…

— Какое у вас странное посольство, столько народу, и все равно много работы…

Я смущенно заметался, хлипко, словно касался питона, чмокнул ее в щечку и отвел глаза, — мне было стыдно за всё мужское сословие, и хотелось провалиться сквозь землю.

Резидент торжествовал, я чувствовал, что он проникся ко мне симпатиями:

— Молодец! Очень ловко вы выкрутились!

— Я чувствую себя неудобно, словно чего-то боюсь. Разрешите зайти хоть на пять минут…

— За пять минут многое можно сделать… Она интересная?

— Уродина! (говорил от души).

— Уродины — самые блядовитые. Красивые — избалованны, а эти всегда тянут в постель и, между нами, темпераментны, у меня была одна такая карга — (Улыбка римского полководца.) — Она пьет?

— Немного.

— Курит?

— Дымит как паровоз.

— Вот-вот… Курящая женщина напоминает пепельницу (хмык, я тоже поддакнул, хотя слышал это бонмо еще в детском саду). Держите линию!

Я и держал. И все же было противно врать у подъезда, стыдно было, как ни смешно, за Державу, в которой все граждане закрыли на замок свои похотливые принадлежности. Посему не без труда перевел часы рандеву на ланчи, когда просто нелепо провожать дам обратно на работу. Но день деловит и суетен, день — не для интима, днем трудней обволакивать и уговаривать…

Для первого ланча я выбрал шикарный ресторан, чтобы хоть этим компенсировать свою мужскую несостоятельность, заказал омара и модное, дорогое французское вино «Ночи святого Георга». Бетси упивалась яствами и обстановкой престижного ресторана с оригиналами изящного Уистлера на стенах, беседа развивалась, по канцеляриту нашей службы, «в нужном направлении», и я прикидывал завести разговор о передаче мне бланков паспортов уже в ближайшем будущем.

Я расплатился, лишь мельком взглянув на счет (в то время мне казалось, что это признак обеспеченности и хорошего воспитания) и уже собирался встать, когда случилось непредвиденное: Бетси вдруг ловко схватила со стола пепельницу и быстренько сунула ее к себе в сумочку — куда девалась только ее флегматичность! Я обомлел от неожиданности.

— Что вы делаете?

— Я коллекционирую пепельницы с названиями ресторанов…

Действительно, пепельница была изящна и сделана на заказ. Какой пассаж! Что делать? Не вырывать же пепельницу из сумки!

Я зыркнул по сторонам — официант занимался другими клиентами, никто на нас не обращал внимания. Конечно, обнаружат потом пропажу, но кто виновник? В любом случае больше в этот ресторан ни ногой.

На очередном ланче в испанском ресторанчике «У Пепе» в Сохо стол украшала пепельница с рисунками Миро, я подвинул ее поближе к себе и решил всеми силами предотвратить возможный преступный акт. Наш разговор крутился вокруг христианства и девяти заповедей; по-видимому, заоблачность темы изрядно размягчила мою бдительность, а тут еще хозяин ресторана Пепе стал лить себе на голову вино, четко стекавшее по лбу узкой струйкой прямо ему в уста: я и пикнуть не успел, как Миро оказался в сумочке моей дамы.

— Какая дивная штучка! Она очень смотрится рядом с вазочкой с рисунками Пикассо!

— Почему вы коллекционируете именно пепельницы?

— Если вы предложите мне создать коллекцию Рубенса, я не буду возражать…

В третий раз я оберегал пепельницу как цербер, и никакие заповеди не могли затуманить мой цепкий взор. Мы уже прикидывали, какие места лучше посетить в Амстердаме, я обещал компенсировать стоимость поездки, дело медленно шло к логическому завершению. Ланч завершился кофе с куантро, мы спустились в гардероб, и девушка заскочила в туалет, а я вышел в фойе, радуясь своей победе: слямзить пепельницу не удалось! Может, она вообще больше не будет красть?

Вышли на улицу, настроение у нее было радостно-возбужденное.

— Эта хоть и без рисунков, но форму имеет оригинальную! — она достала из сумочки и показала мне пепельницу, которую успела спереть, вернувшись в зал, пока я почивал на лаврах в фойе.

Об особенностях моей эксцентричной особы пришлось доложить шефу. Чем дальше я углублялся в повествование, тем размытей и серее становился чеканный лик резидента, лоб покрылся сеткой морщин и совсем слился с залысинами, прямой нос внезапно закруглился ироническим крючком, губы кривила неприятная улыбка. Наверное, так преображался Дориан Грей, когда число его грехов доходило до максимума.

— Я на вас удивляюсь (nota bene!), — сказал он, тяжело вздохнув, словно тянул на себе мешок со свинцом. — Чувствуется, что вы никогда не работали в контрразведке. Ведь налицо элементарная провокация: она крадет пепельницу, врывается полиция, вас арестовывают…

— Но ведь не я же украл…

— Кто будет разбираться? Важно вас схватить! Скандал в прессе на весь мир! Очередной удар по престижу Советского Союза! За потакание таким штукам

Центр тут же снимет с меня штаны… о вас я уже не говорю…

В последнем я не сомневался: Центр всегда управлял, поправлял, направлял, давал втык и снимал, Центр всегда был прав и знал это.

— Наверное, она клептоманка. Или психопатка. Нормальные люди коллекционируют марки, трубки… это понятно. А вот пробки, или винные этикетки, или, не дай бог, спичечные коробки — это уже отклонение, тут следует задуматься…

— Что же делать? Я как раз планирую попросить у нее чистый бланк британского паспорта и вручить деньги на поездку в Амстердам. Что же делать?

— Как что? — удивился резидент. — Прекратить встречаться в ресторанах. Будто других мест нет! Англичане обожают подышать воздухом в парке, покормить лебедей, я сам видел. В конце концов, найдите ресторан, где запрещено курить…

— Разрешите идти?

Я не стал спорить: что можно доказать человеку, ни слова не знавшему по-английски и гулявшему по Лондону лишь в районе посольства, дальше он выходить опасался: вдруг устроят провокацию или украдут, как красавицу-невесту — работа в Азербайджане наложила на шефа свой неизгладимый отпечаток.

— Пожалуйста, — милостиво разрешил шеф и снова стал красивым и добродушным.

По Лондону приятно гулять, но только не с кандидатами в агенты, которых следует окутать атмосферой дружбы и втянуть в работу. Променады среди прохожих и шумящих машин разъединяют людей, говорить приходилось, перекрикивая шум, и даже лебедям в парке после этого хотелось только свернуть шею.

Эти суматошные дневные рандеву раздражали нас обоих. Однажды, когда мы томились в Баттерси-парк, вдруг неожиданно грянул ливень. Что делать? Раскрыть предусмотрительно взятый зонт и шествовать по парку? Какая милая парочка! Как они обожают свежий воздух! Ведь дождь приносит озон, а это так полезно для здоровья! Проклятый дождик! Ну и противная мучнистая морда! У самого носа два черных угря, неужели она не может их выдавить? Но что угри! Неужели любимец лондонских салонов и светский лев так и будет болтаться до конца командировки с этой бабой? И вдруг мне стало тошно. Я уже и думать не мог, что снова увижу эту уродину, вечно голодную воровку с мордой из муки![47] Мне стало жалко себя и свою молодую жизнь. На что я трачусь ради паспортного бланка?

В кабинет резидента я вошел со встревоженным лицом: все знали, как он любил успокаивать и по-отечески наставлять, когда случались неприятности.

— Мне пришлось зайти к ней на кофе, — сказал я, ощущая себя не чекистом с горячим сердцем и чистыми руками, а грязным уголовником.

Он окаменел и оледенел: это жутким образом вырывалось за рамки чекистской дисциплины, нарушение которой в условиях капиталистического окружения чревато и чревато.

— Вы с ума сошли! — еле вымолвил он.

— Когда мы прогуливались, — я говорил покаянно и быстро, боясь, что его хватит кондрашка, — она купила довольно тяжелую швейную машинку, и мне пришлось поднять ее к ней в квартиру. Как джентльмену.

Несколько секунд он перемалывал эту информацию в своем черепе, мне казалось, что я слышу звуки мельничных жерновов.

— Как она себя вела?

Что крутилось в его головушке? Встала на колени и уткнулась мне в живот? Упала на пол и потащила за собой? Подергала за причинное место и стала стягивать трусики? Запела а-ля Вертинский «Я маленькая балерина»?

— Мы просто выпили кофе.

— Как это просто? — Он совсем успокоился, но стал язвительно-ироничным, как Вольтер.

— Открыла банку, насыпала в чашку по ложке «Нескафе» и залила кипятком.

— Не приставала?

— В каком смысле? — Я изобразил святую невинность, убежденную в том, что детей находят в капусте.

— Ну, это самое… — Он не находил подходящих слов, видимо, мое сообщение вызвало бурный прилив крови к голове, а затем резкий отлив.

— Поцеловала в щеку. Но по-братски.

— По-братски? — Он начал превращаться в своего трагического alter ego.

— Чмокнула на прощание — и все! — успокоил я.

— Вы сами подписали себе приговор! — сказал он, словно речь шла о жизни и смерти. — Придется встречи с ней прекратить…

— А как же паспортные бланки? Ведь дело сдвинулось с мертвой точки… — Я изобразил глубокую и искреннюю скорбь по поводу столь радикального решения, а внутри гремел омерзительно ликующий оркестрик: свершилось! Ур-р-р-а!

— Давайте не спорить, — сказал он спокойно. — Когда станете резидентом, будете действовать по-своему. А сейчас идите работать.

Я обмяк и даже согнулся от горя — подумать только: потерять перспективную Бетси! Как пережить такой удар? — это произвело на шефа должное впечатление, и он совсем подобрел.

— Пути разведчика усеяны шипами, а не розами (эту фразу он любил повторять на совещаниях). Ничего… на этой бабе свет клином не сошелся, хотя надо избегать таких чокнутых, в Англии от них не продохнуть, такая уж страна!

Я дошел до двери, спиной чувствуя его пронзительный взгляд, буравящий меня насквозь.

— Интересно, много у нее в квартире пепельниц? — спросил он глухо и быстро, словно выстрелил.

Я обернулся. За письменным столом сидел красивый и веселый человек, на лице у него было написано детское любопытство.

— Целая куча, — сказал я. — Весь дом завален пепельницами, почти под самый потолок.

— Ну и шлюха! Сколько наворовала! Я с самого начала знал, что она дрянь и, скорее всего, связана со службой безопасности Форин-офиса.

Я осторожно прикрыл за собой дверь.

Мы оба были счастливы.

Зову я смерть…

Но какое отношение имеет эксцентричность к СПЛИНУ, приплетенному немецким профессором? Что есть, как писал Пушкин, «недуг, которому причину давно бы отыскать пора, подобный английскому сплину»?

Оливер Голдсмит: «Когда мужчины этой страны достигают тридцати лет, они каждый год уединяются, чтобы предаться сплину. Простолюдины, не располагающие мягкими подушками, пуховиками и покойными креслами, вынуждены лечить свою хандру пьянством, бездельем и злостью. Когда они в таком настроении, чужеземцу лучше не попадаться им навстречу, иначе его длинному подбородку, поношенному кафтану или плоской шляпе нечего ждать пощады… Открыв дверь, я увидел, что мой приятель в халате и байковом ночном колпаке с самым унылым видом усердно учится играть на флейте».

Хорошо, что играет, а не пьет горькую.

Наш соплеменник Карамзин завернул еще круче: «Англичане не любят никакой зелени, рост-биф, биф-стекс есть их обыкновенная пища. От этого густеет в них кровь; от этого делаются они флегматиками, меланхоликами, несносными для самих себя, и нередко самоубийцами. К сей физической причине их сплина можно прибавить еще две другие: вечный туман от моря и вечный дым от угольев, который облаками носится здесь над городами и деревнями». И вдобавок еще рассказал жуткую историю о лорде О., который повел в парк свою юную супругу, вскричал: «Мне должно умереть — прости», и «в самую сию минуту нещастный лорд прострелил себе голову и упал мертвый к ногам оцепеневшей жены своей».

Мрачные суждения Н. Карамзина разделял и Ф. Достоевский: «Угрюмость никогда не покинет англичан». Правда, в «Игроке» он создал весьма симпатичный и совсем не угрюмый образ мистера Астлея, который и доверие внушает мотовке — русской бабушке, и влюбиться может, и немного денег дать прогоревшему русскому игроку, и трезвый ум проявить.

Чем же объяснить это страшное клеймо на англичанах, которого ныне нет и в помине? Оно появилось давно, и в XVII–XVIII веках Англия держала мировой рекорд по САМОУБИЙСТВАМ.

Французский философ Шарль Монтескье: «Мы видим, что римляне никогда не убивали себя без причины; англичане же умерщвляют себя необъяснимо, нередко в разгар счастья».

Ныне «остров самоубийств» занимает лишь скромное двадцатое место в Европе (зато, говорят, мы вырвались на первое место).

Как меняется английский национальный характер! И потеряли угрюмость, и хохочут на мюзиклах, и на ТВ полно разных дурацких игр, на которых принято веселиться (я лично быстро совею и засыпаю), и мертвящий сплин эмигрировал из страны, исчез, как сон, как утренний туман. Да и голову в духовку сейчас не сунешь — ведь перестали топить коксовым газом, богатым ядовитым оксидом, а обычным газом себя можно только взорвать, изуродовать прекрасную физиономию, которая будет плохо выглядеть на похоронах, — и соседи будут шокированы, и родственники! Нет, это не для нынешнего англичанина!