Жила-была девочка Трелина Виктория

Маленькое начало большой жизни

Я сижу в синей коляске, пристёгнутая потёртым ремешком с нанизанными на него погремушками. Вообще-то синяя коляска для мальчиков, а я – девочка. Меня зовут Вита. Но дедушка купил мне мальчиковую коляску, потому что красных в магазине не было. А для маленького ребёнка – какая разница, где сидеть? Есть коляска и есть.

Рядом с колясочным колесом ходит огромная жирная курица-бройлер и норовит клюнуть меня в жёлтый сандалик. Мне кажется, что сандалики на мне коричневые, но бабушка называет ихжёлтыми. А бабушка взрослая, ей надо верить. Я машу ножкой, от этого колготки на коленке морщатся, а курица недовольно урчит себе под нос.

Сзади хлопает дверь– это из хаты вышел дедушка. Я хочу посмотреть на его доброе лицо и густые серые брови. Почему-то мне приятно смотреть на дедушку, в такие минуты я чувствую себя спокойно и защищённо. Мне очень неудобно поворачиваться, начинают звенеть погремушки, а коляска норовит опрокинуться; мама кидается поправлять на мне шапочку с пахнущими молоком извилистыми тесёмками. Дедушкино лицо возникает впереди, а его большая шершавая рука подаёт мне длинную конфету-карандаш в полосато-красной обёртке.

Конфета-карандаш.

Во времена советского детства отведать её доводилось только из рук бабушек и дедушек, поскольку производились они, видимо, какими-то артелями и родители их на базаре покупать отказывались наотрез…

Но тут уже мамина рука, появляясь откуда-то сзади, отбирает у меня конфету, а мамин голос говорит что-то про зубы и сладости. Я чувствую вкус собственных слёз и слышу свой крик. Кажется, я плачу. Да, я плачу. Мне обидно. Я даже не успела пожевать шелестящий кончик обёртки. Почему взрослые всегда ведут себя так странно? Всё, я хочу спать! Я всегда засыпаю после того, как поплачу…

Белая гора, жёлтая гармошка и розовый человечек

Район города, где живём мы с мамой, называется очень красиво – Белая гора. Заходя в большой жёлтый автобус, я громко говорю водителю: «Нам до Белой горы» и с гордостью смотрю по сторонам. Я делаю так каждый вечер. Люди начинают улыбаться. Я хочу пройти на своё любимое место– на круг. Он находится прямо на полу в самом центре автобуса и всё время легонько вращается под ногами, а на поворотах надо обязательно держаться за белую ручку или за большое колесо, которое стоит тут же – на круге. Иначе можно упасть.

Мама не любит, когда я еду на круге (она называет его гармошка) и когда объявляю всем, что мы живём на Белой горе. Я чувствую это по тому, как торопливо она тянет меня за руку по салону. Я выглядываю из-за её спины, надеясь, что свободных мест не окажется и тогда маме всё же придётся ехать на гармошке, потому что там всегда меньше людей, а она от них очень устала за день. Это она сама всегда так говорит, а ещё она часто повторяет задумчиво: «Мне кажется, что мне триста лет». Я не понимаю, почему ей так кажется. Ведь человеку не может быть столько. Ему может быть шестьдесят, как дедушке, или тридцать, как дяде Васе, а может быть три, как моей двоюродной сестре Нинке – дяди Васиной дочке. А ещё человеку может быть пять лет, именно столько мне исполнится в октябре или в ноябре, точно не помню. В общем, это будет следующей осенью, а сейчас, видимо, зима, потому что все пассажиры в шапках, а кое-где на дорогах я сегодня видела грязный снег. Здесь, в городе, снег почти всегда грязный. Вот в деревне я всегда могу определить время года. Зимой там белый пушистый снег, который шапками лежит на крышах и на скамейке, осенью вместо снега везде жёлтые яркие листья, а летом вокруг всё зелёное-презелёное, бабушка каждый день лепит вареники с ягодами, а на пасеке жужжат пчёлы.

В деревне у меня есть кошка, кролики и качели. Качели сделал дедушка, которому шестьдесят лет, и бабушке тоже столько же, потому что они родились в один год. Я это много раз слышала – они всегда со мной разговаривают обо всём и всё, что я прошу, повторяют много раз.

А мама почти всё время молчит, а «повторять всё по сто раз» тем более не любит. Сколько на самом деле лет маме, я не знаю, она никогда не говорила про это. Мне даже кажется, что она сама забыла. Помнит только, что она «младшая сестра дяди Васи». Значит, когда-то ей тоже будет тридцать лет. Наверное, это почти триста, потому что очень похоже звучит.

Дядя Вася мне дядя, а Нинке – папа. Когда я бываю в деревне, он приезжает из города вместе с моей мамой на выходные. Нинку с собой берёт очень редко, потому что она ещё маленькая и плохо переносит транспорт. Я уже большая и транспорт переношу хорошо. Мы с дядей Васей играем в паровозик и подъёмный кран – он катает меня на плечах и качает на ноге. А ещё он привозит мне шоколадки в зелёной обёртке. На ней нарисован старик в лаптях и золотая рыбка в короне. Я знаю эту сказку. Мне читал её дедушка. Наверное, в городе дядя Вася возит на плечах Нинку и носит ей шоколадки, ведь она ему дочка. Но я этого не вижу, и мне кажется, что меня он любит больше, ведь у меня нет своего папы. Из-за этого меня всё время жалеет бабушка. «По себе знаю, – говорит,– плохо без отца расти». Я киваю головой и вздыхаю, облизывая шоколадные пальцы. Зачем мне спорить с бабушкой? Это некрасиво. Да я ещё и не смогу ей объяснить, что мне очень хорошо живётся, у меня есть дедушка и дядя Вася, есть мама, бабушка и Нянька – она, кажется, бабушкина тётя, а может быть, сестра. Естьмаленькая Нинка, которая всегда живёт в городе, и даже есть настоящая подруга – Маринка. И ещё много-много родственников: тётя Римма – Нинкина мама, которая приезжает сажать картошку. Бабушка Маруся из Харькова, которая каждую осень собирает шиповник. Тётя Лена из Курска, она привозит мне красивые платья. Дед Вася из Ростова, он подарил мне когда-то сразу трёх кукол. Он – дедушкин брат, когда он приезжает, они с дедушкой очень долго играют в шахматы. Сидят за столом и оба молчат, подперев щёки ладонями. Ещё есть дедушка Лёня и баба Зина, есть баба Паша, два дяди: Вова и Серёжа и четыре тёти: Таня, Оля, Валя и Катя. Все эти тёти-дяди, дедушки и бабушки гостят у нас в деревне поочерёдно или все вместе каждое лето. Все возят мне игрушки и сладости, все разговаривают со мной, потому что я самый маленький член семьи. А зачем в семье нужен папа, я совсем не понимаю. Мне кажется, папа – это что-то лишнее.

Свободное место в автобусе, к моему сожалению, всё-таки нашлось, но я не долго расстраиваюсь, потому что прямо над ним висит железный ящичек с ручкой – компостер а это значит, что я всю дорогу буду пробивать дырочки на розовых талончиках всем пассажирам. Я знаю, что такой расклад маме снова не нравится. Но ведь я не виновата, она сама выбрала это место, поэтому я со спокойной совестью беспрерывно жму на железную ручку и, чтобы угодить маме, делаю вид, что мне это не доставляет ни малейшего удовольствия. Вообще я заметила, что взрослым всегда не нравится то, что наиболее интересно. Например, в автобусе просто так ехать скучно, а гармошка, компостер и столько много людей вокруг для того и созданы, чтобы было веселее. Но мама говорит, что ехать на круге – опасно, пробивать талоны – утомительно, а громко разговаривать и разглядывать пассажиров – неприлично. Я верчу в руках мамин талончик, поднимаю и опускаю пробитые бумажные кружочки над дырочками – это глазки. Розовый человечек с четырьмя круглыми глазками по очереди открывает их.

– Не тереби билетик – порвёшь. – Мама кладёт человечка к себе в сумку.

Раскладушка, крокодил Гена и Олимпийский мишка

На Белой горе мы живём в сарае. Так говорит мама. Я ей не верю, потому что знаю, что в сараях пахнет дровами, а на полу лежит солома, там живут коровы или хранятся всякие старые вещи в запылённых сумках, сшитых из разноцветных лоскутков. У нас в деревне много сараев. Все они по-разному называются. Два для коровы, зимний и летний, – это коровники. Один для кур – курник. Один для пчёл – омшаник. Один для поросёнка – свинарник. Один для картошки – погреб. Сарай для дедушкиного «Москвича» называется гараж. Ещё есть сарай для угля и лопат, для зерна в бочках, для старых журналов, ненужной одежды и алюминиевых тазов. А в моём любимом сарае, который называется мастерская, по стене развешаны молотки, напильники, плоскогубцы и клещи, а на бесчисленных полочках в консервных банках лежат гвозди, гайки, разные винтики и болтики.

Я люблю смотреть, как дедушка работает в мастерской. Я ему помогаю. «Внуч, подай плоскогубцы», – говорит дедушка. Или «внуч, принеси из хаты очки». Он всегда называет меня «внучей». Я несу плоскогубцы и горжусь тем, что знаю название всех инструментов, или несусь в дом за очками в треснутой оправе из жёлтого стекла. Иногда в мастерской я сама забиваю гвоздики в маленькие дощечки настоящим молотком. Дедушка никогда меня не ругает и всё разрешает. Только когда включается токарный станок, мне приходится уходить во двор. «Внуч, отойди подальше», – кричит из сарая дедушка и нажимает кнопку. Тут же по двору разносится оглушительный трещащий звук, я стою возле погреба и заворожённо смотрю на огненные салютики, вылетающие из сарая. После такой процедуры в ящике под станком появляются тёплые мягкие опилки, прошлым летом в них окотилась кошка, и дедушка не пользовался станком, пока у котят не открылись глазки. Мы с бабушкой перенесли котят на летнюю кухню в железном тазу, и, пока я закрывала им ушки старым полотенцем, чтобы маленькие зверьки не испугались громкого треска, издаваемого станком, дедушка, соскучившийся по мастерской, делал им домик – ящик с большим квадратным окошком.

А наш домик на Белой горе на сарай совсем не похож, в нём чисто и мало вещей. Один стол, один стул, печка, моя маленькая кроватка и мамина большая. Мама с порога, не раздеваясь, начинает топить печку, а меня просит не путаться под ногами и не бегать по полу, потому что, если не разуваться, он будет затоптанный, а если разуться – ледяной. Поэтому, когда я дома, я всегда сижу на «большой» кровати с ногами в суконных носках. Здесь у меня целый мир: зелёный в цветочек пододеяльник – это поляна с подушкой-холмиком, синий ромбик посередине – озеро, в нём живёт крокодил Гена в оранжевом не снимающемся свитере. Вернее, свитер снять можно, но он пластмассовый и снимается только вместе с туловищем; ещё у Гены вынимается глаз – белый кружочек с чёрным зрачком. Второй глаз давно вынулся и благополучно закатился под крыльцо ещё в начале зимы. Мама сказала, что достать не получится, но я знаю, что маме просто лень, и когда приедет дедушка, он обязательно достанет глаз.

Правда, дедушка приезжает к нам редко и ненадолго. Наверное, потому, что у нас негде спать и нечего есть. Дедушка любит есть и спать. С утра в деревне он чистит в свинарнике, отводит на луг телёнка, приносит в хату воды и уже из сеней, шумно занося вёдра, кричит, притворяясь обиженным и очень голодным: «Лида, я есть хочу». Лидой зовут мою бабушку.

Она тоже вступает в игру и, подмигивая мне, причитает: «Дед, куда ж столько-то есть? Глянь пузо уже какое», а сама между тем несёт на стол борщ с дымящимся квадратным куском мяса, серого в мелкую ниточку, и картошку, посыпанную зелёным луком. Ставит на газету большую миску, накрытую другой миской, я заглядываю внутрь – там ладики. Вообще-то такого названия нет, а маленькие толстые блинчики правильно называются – оладьи. Их едят со сметаной. Но это у меня в садике, а там – у бабушки в деревне со смешным названием Малояблоново – все едят именно ладики, а не оладьи, чибрики, а не пончики, и все знают, чем отличаются блины от блинцов.

«Спидола ПМП-60» – первый массовый советский портативный радиоприёмник. Выделялся среди прочих ещё долгие годы характерным сочетанием цветов, дизайном и надёжностью.

После еды дедушка шумно выдыхает «Охо-хо-хо-хо» и довольно улыбается. Я знаю, что сейчас он пойдёт отдыхать в свою комнату. Включит коричнево-жёлтый приёмник с двигающейся красной полосочкой, возьмёт газету. Потом свернёт её в трубочку и пару раз стукнет по мухам, отрывисто произнося «Оп-па». Потом уляжется на левый бок, довольно кряхтя, и только после этого обнаружит, что очки остались в мастерской. «Внуч…» – позовёт он. И мне всё становится понятно. Я бегу за очками, оставляя открытыми все сенечные двери, мне навстречу наперегонки в хату бегут три кошки, стуча лапами по дощатому полу.

Олимпийский мишка. Талисман XXII Олимпийских игр 1980 года, проводившихся в Москве. Известен также своим эффектным взлётом на связке шаров во время церемонии закрытия Олимпиады.

Дедушка читает некоторое время, а потом откладывает газету и закрывает глаза. Громко шипит и завывает приёмник. Я прислушиваюсь, безуспешно пытаясь разобрать хоть какие-то слова. Кажется, надо настроить волну. Но мы с бабушкой ходим по хате на цыпочках и не трогаем приёмник до тех пор, пока в очередной раз из дедушкиной комнаты не раздастся: «Внуч, выключи…»

Так бывает всегда в деревне.

А когда дедушка приезжал к нам с мамой на Белую гору, он долго рубил дрова во дворе, а потом отдыхал на стуле и пил чай с печеньем из большой чашки с медвежонком. Эта чашка у нас одна, и поэтому мы пьём по очереди. У медвежонка на выпуклом животике пять колечек. Я знаю, что такой мишка называется «олимпийский». Интересно почему? Я не хочу спрашивать это у мамы, потому что она и так очень устаёт на работе, я спрошу у дедушки. В этот раз я забыла спросить его об этом, потому что мне было не по себе от того, что он так мало поел и совсем не отдохнул. Он устало улыбался и говорил маме: «Посуды дома полно, а вы здесь из одной чашки пьёте», а мама говорила, что у неё и так мало места. И что как-нибудь перезимуем и с одной чашкой. Мне было стыдно за то, что у нас «мало места». Я предложила дедушке отдохнуть на «большой кровати». Он заулыбался и погладил меня по голове.

– Почему дедушка смеялся? – спрашиваю я у мамы.

– Потому что твоя «большая кровать» – это ржавая раскладушка, – почему-то грустно отвечает она.

Райсобес, керогаз и электричка

Зимовать с одной чашкой мне не приходится.

В детском саду мы репетируем танец хлопушек, танцуя в актовом зале вокруг вымышленной ёлки. Вечером воспитательница показывает всем мамам «шапочку хлопушки», которую надо сделать. «Картонный цилиндр заворачиваете в фольгу или в цветную бумагу, как конфетку, – повторяет она каждой маме, – и принесите по десять копеек на хлопушки для финального хлопка, не бойтесь, хлопушка при правильном использовании совершенно безопасна, а десять копеек – это недорого». Я не знаю, что такое хлопушка, но, видимо, она не совсем безопасна, а может быть, десять копеек – не так уж и «недорого», или маме просто не хочется делать шапочку, но всю дорогу мы молчим, и мама сильнее обычного тянет меня за руку.

Мы подходим к дому-сараю, на крыльце нас ждёт дедушка. Я с разбега кидаюсь к нему, на ходу сбавляя скорость, чтобы не наступить на его ногу, на которую он всегда прихрамывал.

– Тише, тише, внуча. – Дедушка смеётся и гладит меня по спине большой несгибающейся замшевой рукавицей на меху.

– Па, чего ты не зашёл? Ключ же есть! – Видно, что мама тоже обрадовалась.

– Да я заходил: замёрз, вышел погреться, – шутит дедушка.

Мы заходим в дом, света нет, где-то перемёрзли какие-то провода, изо рта идёт пар. Мы стоим посреди комнаты, не снимая шапок, и дышим, втянув головы в воротники, как три пингвина полярной ночью.

Мама с дедушкой говорят о каком-то срочном деле, это видно по тому, что разговор проходит стоя и слова краткие и одиночные: «Да, нет, скоро, на месяц, сразу, не откладывай, поторопись, морозы». Я ловлю интонацию каждого слово и чувствую, что дедушка вот-вот закончит разговор и уедет туда, где приветливо горит жёлтый свет в окошке, где шумит приёмник и мурлычет котёнок. Туда, где уютно пахнет пирожками и по телевизору показывают мультик про почтальона Печкина, туда, где можно спрятаться в шифоньер, и под кровать, и в сундук со скатертями, туда, где свет, звуки, запахи, тепло и жизнь, а я останусь здесь, в тишине, темноте и холоде, делать шапочку хлопушки для странного танца. Мне обидно, к горлу подступают слёзы.

– Мама, я хочу поехать с дедушкой, – робко произношу я, когда возникает пауза.

Я очень боюсь, что мама скажет: «А как же садик? А танец? А репетиции?» Ведь детям нельзя не ходить в садик, как и взрослым – на работу. Так заведено. Интересно кем? Почему люди всё время должны делать то, что им не нравится? Кому от этого лучше? Мама очень устаёт на работе и ненавидит топить печку в нашем доме-сарае, я не люблю ходить в детский сад и не понимаю, почему нельзя просто уехать в деревню, туда, где никто никому ничего не должен, где можно не вставать в пять утра, не чистить зубы, не делать картонные шапочки. Мама с дедушкой переглянулись. Мне не сказали «нет». Я поняла, что ещё чуть-чуть, и всё получится. От счастья, что сегодня я буду спать в деревне на любимой перине, у меня потекли слёзы. Но ведь плакать от счастья – это ненормально, поэтому я тут же притворяюсь расстроенной, как будто не соображаю, что взрослые уже почти согласны. Я реву. Бабушка всегда говорит мне: «Москва слезам не верит». Я не понимаю этой фразы, но знаю, что слезами можно добиться практически невозможного. А уж если всё и так складывается удачно, слёзы никогда не помешают.

– Собирайся, внуча.

Дедушка не стал ждать маминого согласия. И мама даже обрадовалась, что ей не пришлось отвечать, это заметно.

Я не могу сдержать радостную улыбку. И, понимая, как глупо выглядит улыбка вместе со слезами, изо всех сил хмурю брови, чтобы не выглядеть смешной и слишком счастливой.

Через час мы с дедушкой уже сидим в электричке на жёсткой скамейке со спинкой из тоненьких лакированных дощечек. За окном уже почти ночь. В вагоне горит лампочка, она иногда подрагивает и притухает, тогда через замёрзшие стёкла видны огоньки – это удаляется наш город. У меня в руках пирожок с мясом из привокзального буфета. Он безумно вкусный, по большей части потому, что мама никогда не покупает мне еду в дороге. То ей «руки не мытые», то «непонятно, из чего эти пирожки пекут», то «денег нет». Я кладу в карман пальто промасленную белую ленточку, в которую был завёрнут пирожок и берусь за него «немытыми руками», выразительно смотрю на дедушку. Он не ругает меня ни за руки, ни за карман. Он смотрит и улыбается. Я, с набитым ртом, спрашиваю про олимпийского мишку. Дедушка рассказывает мне про спорт, про олимпиаду, про уроки физкультуры, про школьные эстафеты, про походы, про своих бывших учеников.

– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич! – здоровается один из них и садится рядом с нами.

– Здравствуй, Сергей! – улыбается дедушка. – Домой?

– Да, на праздники в родные края, – отвечает, по привычке краснея, бывший троечник Сергей – высокий дядя с чёрными усами.

Я дышу в обледенелое стекло вагона, стараясь сделать ровную чёрную дырочку, дедушка беседует с Сергеем о том, где будут строить новый райсобес. Райсобес, сельсовет, керогаз – такие непонятные и восхитительные слова. Мама не знает таких слов. Как всё-таки хорошо, спокойно и уютно и всё совсем по-другому там, в деревне.

Чтобы дырочка на окне была абсолютно круглая и красивая, мне приходится дотрагиваться до стекла губами и иногда даже языком. Я чувствую, как на зубах хрустят мокрые ледяные пылинки. С мамой я никогда в жизни бы не узнала неповторимый вкус мороза на вагонном стекле.

Вот это свобода!

Домик над рекою, в окнах огонёк…

Из электрички мы выходим на районный железнодорожный вокзал. Здесь продаются огромные и всегда горячие булочки с маком. Мы с дедушкой покупаем целый пакет этих булочек и ещё пять бутылок лимонада с полукруглыми этикетками на стеклянном боку. Мама не покупает так много вкусного сразу. В гастрономе по дороге из садика мы с ней берём только половинку чёрного хлеба и треугольный пакетик молока. Мы с дедушкой медленно идём на автостанцию. Дедушка никогда не спешит и не тянет меня за руку, да у него и не выйдет – в одной руке он несёт сумку, а другой опирается на коричневую палочку, сделанную буквой «Г». Когда была война, моего дедушку ранило в ногу, и теперь он всегда ходит с этой палкой.

На автостанции мы очень долго ждём автобус. За это время успеваем два раза рассказать стишок про зиму, которая злится недаром, и учимся ориентироваться по часам. Мне кажется, что уже глубокая ночь, но дедушка говорит: «Восемь вечера». И правда, я вижу, как маленькая стрелка указывает на цифру восемь. Я люблю гулять по темноте. Зимой темнота наступает очень рано, даже когда мама забирает меня из детского сада, на улицах уже темно. Когда темно, весь мир кажется каким-то сказочным и добрым.

Вот подъезжает сказочный автобус-невидимка, видно только два огонька. Дедушка говорит, что это «наш» автобус. Я не знаю, как он всегда безошибочно определяет «наш» автобус. Это трудно понять, даже если на улице светло. Они здесь, в деревне, все одинаково пузатые, короткие и без номерков. Возле автобуса уже столпились люди, когда мы подходим, все здороваются с дедушкой и пропускают нас вперёд. Какая-то тётя в коричневом платке даёт мне конфету. Я никого не знаю, но зато все знают меня и говорят дедушке, какая я уже выросла большая.

Едем мы долго. Я даже успеваю задремать. Вообще-то я не хочу спать, а хочу посмотреть в окошко. Но там совсем темно, ни огонёчка, только белый снег на полях. В салоне автобуса тоже темно. На лица пассажиров падает еле заметный свет от снега, и всё кругом кажется чёрно-серым. Автобус покачивается и гудит, люди тихо переговариваются каждый о своём, и мне кажется, что люди гудят, как пчёлы в улье. У меня под головой дедушкина рука в сером, пахнущем прополисом пальто, а под ногами горячая печка. Мне снится наша пасека, рой пчёл на акации и дедушка в смешной шапке с сеткой на лице. Я когда-то примерила на себя эту сетку, через неё очень плохо видно. А через дедушкины очки вообще всё становится мутным. Я мечтаю стать взрослой, чтобы научиться хорошо видеть в очках и в сетке для пчёл.

Мы выходим из автобуса где-то посреди поля. Мне немного холодно спросонья, и я не понимаю, где мы находимся. Я верчусь, пытаясь увидеть красную треугольную крышу здания с названием «спецхоз». С него начинается наша деревня. Там заканчивается асфальт и в любое время года дорога становится мягкой и бугристой, потому что по ней ездят трактора, а у них очень большие колёса, выше меня ростом. Когда я в прошлый раз ехала в деревню, мы с дедушкой около спецхоза переобувались в резиновые сапоги. А свою обувь несли в красной сетке-авоське.

Авоська – идеальное приспособление эпохи тотального дефицита. Рядовой советский гражданин (а чаще гражданка) должен был находиться в постоянной готовности к невольному шопингу – а вдруг чего в продаже неожиданно появится? Вот тут-то и выходила на сцену её величество авоська – удобнейшая, компактнейшая и прочнейшая верёвочная сумка. Полиэтиленовые пакеты с ручками, которых нынче полно в каждом магазине, тогда выполняли роль скорее дизайнерских сумок. Берегли их страшно.

Полиэтиленовые пакеты поменьше использовали по многу раз, стирали и сушили. А авоська плелась из шёлковой нити и поэтому объём и грузоподъёмность имела чудовищные.

На сапоги со всех сторон налипала грязь, и ноги были похожи на головы кучерявых тёть. Мне даже было жалко мыть их в луже. Сегодня мы идём, не переобуваясь, дедушка сказал: «На дворе морозец». Морозец заморозил грязь, а вьюга припорошила её снегом. «Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи, мороз-воевода дозором обходит владенья свои», – рассказываем мы с дедушкой в один голос. Я не понимаю, что такое «над бором», не знаю слов: «воевода», «дозором» и «владенья». Но всё равно стишок мне очень нравится. Я давно знаю его наизусть, хотя его учат только в школе взрослые дети с учителями. Но у меня есть свой учитель, поэтому я знаю все буквы и много стихов. «Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой…» Тут мне всё понятно. Это мой любимый стих, когда я его рассказываю, у меня щекочет в горле, я представляю свои санки из розовых дощечек, к которым прилипли опилки, а в носу у меня стоит запах теста, которое «подходит» на печке, такой кисленький и волнующий. У меня всегда так бывает, когда я рассказываю дедушкины стихи. Только картинки я представляю неодинаковые и запахи чувствую разные. «Домик над рекою, в окнах огонёк, светлой полосою на воду он лёг», и вот перед глазами встаёт наш домик с синей калиткой и жёлтым окошком. Это бабушка включила свет и варит манную кашу, жёлтую и густую, которую кладут кусочками в глубокую тарелку, а молоко наливают сверху. На некоторых кусочках коричневые полосочки, в этих местах, где каша чуть-чуть пригорела, она самая вкусная. Запах каши врезается в память.

«Ждут и не дождутся в доме рыбака, обещал вернуться через два денька, но прошёл и третий, а его всё нет, ждут напрасно дети, ждёт и старый дед». Мне не нравится эта грустная строчка и не нравится слово «дед». Никогда не буду так называть своего дедушку.

Наш дом в самом конце деревни. На этом краю нет ни одного фонаря. Мы сворачиваем за угол и ступаем в полную темноту. Из-за своих заборов лают собаки. А вон вдалеке и наше окошко, «в окнах огонёк». Там нас ждёт бабушка. Я разгоняюсь и бегу по темноте, и слышу только скрип снега под ногами. Больше никаких звуков и картинок. Тишина и темнота, только мои шаги и моё жёлтое окошко. Это похоже на сказку.

Калитка у нас железная и тяжёлая, я открываю её привычным движением, она отвечает мне таким знакомым писком. Гостеприимно распахивается и – бабах: ударяется о забор. Я так люблю этот звук. Его слышно отовсюду: из хаты, с огорода, из сада. Услышав его, сразу понимаешь, что кто-то пришёл, принёс гостинцев и хорошие новости.

Бабушка тоже слышит калитку, я забегаю в тёмный коридор и луплю в двери, потому что в потёмках не могу найти щеколду и ещё потому, что прямо надо мной чердак – чёрная дыра в потолке. Я стараюсь не смотреть вверх, пока слушаю бабушкины шаги в прихожей. Вот она открывает дверь.

– Ой-ой-ой, Лапушка моя приехала!

Бабушка трясёт меня за плечи и хлопает в ладоши моими руками. В нос тут же ударяет до слёз приятный запах пшённого кулеша, об сапог уже, мурча, ласкается кошка. На табуретке у духовки сидит Нянька, опираясь на палку. Она не расстаётся с палкой нигде, потому что Нянька очень старенькая, она качала в колыбельке мою бабушку, когда та была маленькой. Наверное, бабушка тоже звала её Нянькой, поэтому это имя бабушкина тётя носит всю жизнь. Она живёт через дорогу от нас, в домике, побелённом глиной. И каждый день по четыре раза приходит к нам в гости: набрать воды в колодце, посмотреть телевизор, поговорить и попеть песни. У неё нет колодца во дворе, нет телевизора, и песни петь некому – Нянька живёт одна.

– А кто это тут приехал? – нараспев произносит она и делает нарочито-удивлённое лицо.

Я вхожу в прихожую прямо в сапогах и гордо демонстрирую себя бабушке, Няньке и кошке. В этот момент я кажусь себе городской красавицей, такой долгожданной, такой любимой и взрослой.

С меня снимают пальто, варежки на резинке и кроличью шапку в форме каски. Голове становится приятно и легко. Бабушка гребешком зачёсывает мою влажную чёлку со лба на бок. Ей так больше нравится. Я не мою после улицы руки и не снимаю гамаши. Одной рукой глажу кошку, другой ем вкуснейшую кашу. Все на меня смотрят и спрашивают всякие пустяки: нравится ли мне в садике, как зовут воспитательницу и где лучше: в городе или в селе. Я знаю весь этот набор вопросов наизусть, потому что отвечаю на них постоянно. Взрослые любят спрашивать одно и то же. И я в который раз повторяю заученное: «Не очень. Елена Михайловна. В селе».

Дедушка достаёт из огромной сумки продукты, купленные в городе и в районном центре: булочки, лимонад, кулёк конфет «Золотой ключик», розовую колбасу с белыми кружочками сала, четыре пачки печенья, пряники и бутылку с прозрачной как вода жидкостью. Я знаю, что эта бутылка для деда-Кузьмича, который завтра будет резать и смолить нашего поросёнка.

Потребиловка – сельский сленг 1930-х годов – магазин потребительских товаров. Позже – магазины потребкооперации, куда можно было сдавать излишки сельхозпродукции.

Нянька, постукивая палкой об пол, напевает: «В потребиловку селенья, ай-люли, воз огромный с русской горькою везли». Я ничего не понимаю из Нянькиных песен, в них всегда очень много странных слов. Мне порой кажется, что она сама их выдумывает, потому что больше нигде и никогда я их не слышу. Но я всё равно люблю её песни и смеюсь, когда немного улавливаю смысл:

Я угощаю Няньку булочкой и конфетами. Булочку она заворачивает в газету, чтобы съесть дома с молоком, а конфеты кладёт в серый носовой платок, который сначала долго ищет в кармане, а потом так же долго развязывает на нём узелки. Я знаю, что конфеты она есть не будет, а принесёт их мне в этом же платочке когда-нибудь летом. Нянька думает, что я забуду про них, но я всё помню. И давно выучила, что все лакомства, которые попадают в волшебный платок, возвращаются ко мне в нём же целыми и невредимыми, только пропитанные запахом платочка и Нянькиного дома. У неё в доме всё пахнет одинаково: и железная кровать под иконами, и полотенца, и все вещи в шкафах. В прихожей у Няньки стоит буфет, в котором всегда много засохших сладостей и водятся муравьи, а ещё у неё в доме настоящая русская печка с чугунами за зелёной занавеской. У всех остальных в домах печки маленькие и называются грубки. У нас тоже есть грубка. Бабушка топит её старыми газетами, дровами и углем. Угольки тлеют и падают в поддувало. Я выламываю из веника прутики и трогаю раскалённые угольки, кончик прутика становится коричневым.

Нянька собирается домой, бабушка идёт с ней во двор, чтобы закрыть калитку «на глухую»; я не знаю, почему «на глухую», но тоже так говорю. Нянька проходит прямо под окном, возле которого я сижу. Я знаю, что ей видно меня хорошо, потому что в доме горит свет. А мне, для того чтобы помахать ей рукой, нужно упереться лбом в двойное стекло, внутри которого на вате, как на снегу, краснеют сухие веточки рябины.

А потом я тону в нереально мягкой перине, предварительно попрыгав на ней. Я подлетаю до потолка, а подо мной скрипит кроватная сетка-батут. Часы бьют одиннадцать ночи. Громко и с эхом на всю хату. Сейчас они бьют одиннадцать раз, а в половине двенадцатого отстучат всего лишь один удар. Но этого я уже не услышу – в деревне я засыпаю мгновенно. А вот когда к нам приезжают гости из Курска, Харькова и Ростова, они не могут спать из-за этого звука. И дедушка останавливает часы, удерживая их за маятник, а по утрам снова заводит, открыв стекло и громко проворачивая ключик – г-р-р, г-р-р.

Я закрываю глаза и улыбаюсь. Вот я и дома. Вот оно счастье. Я уже не помню, что только сегодня с утра я ехала в скучном городском автобусе с Белой горы и репетировала танец хлопушек в противном детском саду.

Дед Мороз, красный нос, табуреточку принёс…

Новогодние праздники такие приятно-длинные. По телевизору по обеим программам целыми днями показывают ёлки, концерты и мультики про дедов морозов. Мультики мы смотрим вдвоём с Нянькой. А концерты все вместе. Мне очень нравится взрослая песня про «три белых коня», у меня от неё бегут мурашки по рукам, я чувствую, что Новый год совсем рядом и вот-вот произойдёт что-то радостное и необычное. Я надеваю пахнущую картонкой и клеем маску ёжика с круглыми дырочками для глаз и подпеваю: «Иу носят меня, Иу носят меня в звенящую снежную даль…»

«И уносят меня, И уносят меня в звенящую снежную даль…» – cтрочки из песни «Три белых коня», звучавшей в фильме «Чародеи». По детской популярности она могла поспорить с «Крылатыми качелями».

За окном, выходящим на дорогу, на белом снегу маячит тёмная фигурка. Нянька, забывая про палку, проворно поднимается с табуретки, торопится первой увидеть, кто же там идёт. Дедушка приподнимается на диване, опираясь на локоть. Бабушка надевает очки и всматривается в женский силуэт.

– Катечка, Зинка, – гадают они с Нянькой наперебой.

– Почтальонка, – сдержанно объявляю я и угадываю, потому что, как говорит бабушка, у меня самые молодые глазки, и синюю сумку через плечо у бабы Нюры я увидела раньше всех.

Баба Нюра – почтальонка заходит к нам в прихожую вся румяная и в мелких снежинках. Она выкладывает на стол холодные газеты «Труд» и «Сельская жизнь», комната тут же наполнятся запахом зимы и свежих газет. Я пью чай из засушенных листиков зверобоя и заворожённо жду, полезет ли баба Нюра в маленький кармашек сумки. Там у неё обычно письма и открытки. Под Новый год у нас в доме их бывает особенно много. Я собираю красивые открытки с зайчиками и снегурочками от наших родственников и от дедушкиных учеников, а потом рисую таких же зайчиков в своём альбоме.

«В гостях у сказки» – главное событие в жизни советских детей 1970-1980-х годов по воскресеньям. Валентина Леонтьева, Татьяна Веденеева, Ангелина Вовк и лучшие советские сказки.

В воскресенье я с самого утра жду, когда начнётся «В гостях у сказки». Вообще-то я больше люблю мультики, а не фильмы, но эту передачу всегда смотрю и подпеваю: «Если вы не так уж боитесь Кощея, и Бармалея, и Бабу Ягу, приходите в гости к нам поскорее, там где зелёный дуб на бе-ре-гу». Иногда изображение начинает мелькать и шипеть, тогда я становлюсь на стул и бью ладошкой по коричневой крышке телевизора, так обычно делают взрослые.

Мы с Нянькой смотрим сказку «Морозко», про Настеньку и Марфушеньку-душеньку. А потом с бабушкой долго ищем такую книжку в хате и на веранде на многочисленных полках. Находим, радуемся. Её вечером обещает прочитать дедушка. Но я не могу ждать до вечера, находясь под впечатлением от просмотренной сказки, я листаю книгу с начала в конец и обратно, обвожу ручкой девочку в платочке на обложке и прошу Няньку почитать. Но она говорит, что не умеет. Я удивляюсь, как это – взрослая старая бабушка не умеет читать. И Нянька рассказывает мне о своём детстве, о том, как мама не пустила её в школу, потому что некому было ухаживать за братиками и сестричками и прясть пряжу. Эта злополучная прялка до сих пор стоит у Няньки дома. Она прядёт на ней овечью шерсть для всего села, а потом вяжет суконные носки. Я тоже пробовала прясть – это очень трудно. Бедная Няня.

Дедушка достал с чердака ёлку и ёлочные украшения в огромной пыльной коробке, перевязанной шпагатом. Ёлка у нас не настоящая, она собирается по инструкции. Дедушка в очках внимательно рассматривает ёлкины части. У меня перехватывает дыхание, когда я открываю коробку с игрушками. Сначала вытаскиваю оттуда кучу скомканных газет, кусочки ваты и спутанную мишуру, потом Деда Мороза со Снегурочкой в пластмассовых белых шубах. Они ставятся под ёлку на вату-снег. Тяну за провод длиннющую гирлянду, случайно разбиваю красный шарик со снежинкой на боку. Бабушка ходит вокруг нас с веником, кошка шелестит мишурой, по телевизору рассказывают о новогоднем утреннике в Кремле и показывают детей в костюмах зайчиков. Я тоже хочу в Кремль, на утренник и в телевизор. Дедушка обещает сводить меня на школьный праздник и сшить настоящую кроличью шубу.

Шубу начинают кроить вечером. Бабушка на шкурке рисует мелом линии и полукруги, дедушка точит ножницы. Шуба будет разноцветная: из белого, серого и пятнистого кролика. Я внимательно наблюдаю за процессом кройки, подбираю с пола узкие пушистые ленточки и подкладываю их под бок спящей кошке, как будто это котята. Потом до одури кручу ногами педаль швейной машинки. Мне разрешают её вертеть до тех пор, пока не наденут на колесо шнур, после этого машинку вертит бабушка, ловко вращая возле иглы зелёную ткань для подкладки. У меня слипаются глаза, и я засыпаю, кажется, прямо на стуле.

Просыпаюсь всё же в своей кровати. Моя шуба висит на крючке в прихожей. Наверное, бабушка с дедушкой не спали всю ночь. Я надеваю её и тону в мехах и тепле. Шуба мне по щиколотку, а руки скрываются в рукавах вместе с ладонями. Дедушка подпоясывает меня коричневым ремнём со звездой на пряжке и довольно причмокивает языком. В новой шубе я ему нравлюсь.

На утренник меня ведёт Нянька. Мы сидим на низенькой скамейке в просторном коридоре деревянной сельской школы. Вокруг нас бабульки с палками – Нянькины подружки. Все они улыбаются мне, суют в руки конфеты и раскрошившееся печенье. Посреди коридора огромная настоящая ёлка, возле неё танцуют большие девочки в жёлтых косынках. На щеках у них нарисованы красные кружочки. Когда приду домой – нарисую себе точно такие. В нижнем ящике стола лежит помада в белом флакончике, бабушка говорит, что это мамина. Но видимо мама про неё давно забыла. Я решаю забрать помаду себе и весь утренник размышляю, куда бы её положить. Там же рядом с помадой лежит картонная коробка с ландышем на крышке. Это пудреница. Её я трогать не буду, потому что, если коробку открыть неаккуратно, всё вокруг будет в белой вонючей муке. Этот урок я уже усвоила.

Худой Дед Мороз в красном халате просит маленьких детей рассказать стихотворение. Нянька подталкивает меня в спину: «Иди, иди, Снегурочка тебе конфет даст».

Мне не нравится этот Дед Мороз с писклявым голосом. К тому же я не очень желаю конфет: у меня их полные карманы. Да и стоять перед всеми долго мне не хочется. А все стихи про зиму длинные, поэтому я рассказываю короткое, первое, что пришло в голову:

Все смеются, и Дед Мороз со своей внучкой тоже.

По дороге домой мы, вместе со всеми остальными бабушками, смотревшими утренник, заходим в магазин и ждём торговую машину. Должны подвезти хлеб. Деревенский хлеб очень вкусный, он не белый и не чёрный, а какой-то средний. Мы всегда берём много хлеба – полную сумку. В городе я не ем хлеб, а здесь обычно только по дороге домой съедаю половину буханки. Мне так нравится расковыривать корочку и вытаскивать из-под неё тёплую пахучую мякоть с крупными дырочками. А больше всего мне нравится, что никто за это меня не ругает. Меня вообще никогда не ругают в деревне.

Я не знаю, когда именно должен наступить Новый год. Бабушка говорит, что ночью. Но мы не ждём его наступления. Потому что после передачи «Спокойной ночи, малыши», которая идёт в восемь вечера, очень хочется спать. Да мне и не важно, когда он придёт. Для меня Новый год будет всё время, пока в доме стоит ёлка и пока не закончатся мандарины.

Магия родного дома и настоящая дружба

Я стою в валенках перед огромным сугробом у крыльца, в руке у меня большая красивая сосулька, я очень хочу её лизнуть, и у меня есть такая возможность – я во дворе одна. Но я не делаю этого, потому что знаю, что дедушке это не понравилось бы, а я люблю дедушку и не хочу его огорчать. Особенно сегодня, когда мы с ним вдвоём идём на остановку встречать мою маму. Автобусная остановка очень далеко от нашего дома, но мы пойдём туда пешком по глубокому снегу. И я буду вести себя, как взрослая. Потому что если бы дедушка считал, что я маленькая, он оставил бы меня дома или повёз бы на санках, но он даже не предложил этого, значит, он думает, что я совсем большая и не буду капризничать, несмотря на расстояние, на тяжёлые валенки и скрипучий глубокий снег. И я, конечно, оправдаю его доверие.

Я делаю важное лицо и выбрасываю сосульку в сугроб. Она бесшумно скрывается под снегом, и на нём остаётся тоненькая длинная дырочка. Мне становится безумно интересно, на какую глубину скрылась в снегу сосулька, и я ступаю чёрным валенком в глубокий тугой наст снега. Он сердито скрипит, но пропускает меня. Я опускаю в дырочку свою руку в серой вязаной варежке и пытаюсь нащупать мою сосульку, руке становится холодно и мокро. Я стараюсь вытащить руку обратно и понимаю, что серенькая, пахнущая овечками варежка остаётся в снегу, и одновременно с этим я понимаю, что сейчас заплачу и дедушка это увидит, потому что вот уже звучат его шаги и тяжело хлопает дверь коридора. Я старательно тру непослушные глаза свободной рукой в такой же овечьей варежке и отчаянно силюсь вытащить ногу из сугроба, но мне всего четыре года, и снег сильнее меня, он, как будто насмехаясь, стаскивает с меня валенок, и я, такая маленькая и беззащитная, плюхаюсь на пятую точку на глазах у дедушки, стоящего на крыльце. Я реву во всё горло от такого позора и несправедливости.

На крыльце тут же возникает бабушка, в цветастой летней кофточке и синем фартуке, она ласково поднимает меня на ноги и надевает на меня варежки, такие же, как и были, только тёплые, прямо с лежанки. Рукам становится жарко, а к горлу подступает комок, потому что мне жалко бабушку, которая стоит на морозе в кофточке с короткими рукавами и улыбается. Я начинаю капризничать и стаскивать варежки, я уже не хочу идти на остановку и казаться взрослой. Я хочу в дом, туда, где пахнет горячими пирожками и где возле тёплой духовки мурлычет серая добрая кошка без имени. Бабушка не спорит со мной (она вообще никогда ни с кем не спорит), и мы все втроём идём обратно в дом, гулко топая ногами по дощатому полу коридора; снег, как белая яичная скорлупа, пластами отваливается от валенок.

Уют, тепло, запахи и звуки нашего дома действуют на меня магически. Дома мне всегда становится так спокойно-спокойно, я чувствую себя здесь «на своём месте», как кубики в коробке. Почему как кубики? Потому что днём я с ними играю, и они яркими брусочками разбросаны по дому, серый котёнок пушистой лапкой перекатывает кубик с боку на бок и, наверное, пытается понять, почему на одной стороне нарисован собачий хвостик, на другой заячье ушко, а на остальных вообще непонятно чьи глазки, ножки и ручки.

Котёнку становится страшно, и он убегает в прихожую, громко барабаня маленькими лапками и поскальзываясь на паркете. Мне жалко котёнка, я беру кубики и складываю их в коробку по порядку, получается картинка: девочка с лейкой и собачка. И каждый кубик на своём месте, и всем хорошо и комфортно: и кубикам (потому что они вместе и дома), и коробке (потому что она заполнена, и ей не одиноко), и девочке с собакой (потому что они встретились), и котёнку (потому что он притих и замурчал возле мамы-кошки), и мне (потому что всем вокруг хорошо). Я не знаю, как объяснить по-другому, я ещё маленькая для этого, я просто чувствую, что вот этот наш кирпичный дом с синей калиткой – моё место на земле, моя коробка, моя счастливая картинка жизни.

Вот я сижу на высокой жёлтой табуретке и пью тёплое молоко из большой кружки с шершавым краем. Передо мной на тарелке лежит огромный горячий, прямо из печки, пирог с фасолью. Я внимательно разглядываю его и пытаюсь понять, почему пирожки, которые бабушка печёт на праздники, всегда маленькие и покрыты блестящей коричневой корочкой, а эти, будничные, начинённые капустой и фасолью, всегда такие огромные, невзрачные, но такие вкусные. В сто раз вкуснее, чем те – с повидлом и с яблоками. Ведь с повидлом – это совсем неинтересно, их можно купить и в нашем сельском магазине, и в электричке по дороге в город, а попробуй купи где-нибудь пирог с фасолью. Нигде ведь не купишь. Но бабушка упорно считает, что гостям больше по душе маленькие и сладкие пирожки, как на картинке из книжки про Красную Шапочку. Я пытаюсь сказать всё это бабушке, чтобы она поняла, но она не понимает, не улавливает моей мысли, а может быть, я правда непонятно объясняю. Если бы взрослые умели читать мысли детей, было бы намного проще. Хотя может быть и наоборот. Вот сейчас, например, я попросила «пить», и мне налили молоко. К тому же ещё погрели его в духовке, а мне хотелось именно пить – холодной воды из запотевшего алюминиевого ведра, которое стоит на веранде. Но я не стала сопротивляться, потому что знаю, что бабушка старалась мне угодить, и ещё потому, что молоко – тоже очень вкусное. А если его подольше подержать в духовке, оно покроется коричневой пенкой и станет «топлёное». Я прошу бабушку сделать топлёное молоко, и бабушка с удовольствием ставит кувшин в духовку, радуясь тому, что у меня хороший вкус и аппетит. А если бы бабушка прочитала мои мысли, она узнала бы, что я вовсе не хотела молока для здоровья, а хотела ледяной воды «для простуды». Она бы тогда расстроилась и рассказала бы мне историю про своего брата Петьку, который давно-давно, когда бабушка была маленькая и когда была война, простудил горло холодной водой, и его на лошади везли аж до самого города в больницу. Эту историю я знаю наизусть, но каждый раз слушаю и делаю вид, что слышу её в первый раз. Делаю я так специально, потому что вижу, что бабушке приятно вспоминать своё детство и своего маленького брата Петьку, которого потом на войне убили немцы.

Каждый раз, когда бабушка начинает говорить о немцах, мне становится до слёз жалко Петьку, я боюсь заплакать и поэтому сосредотачиваю свой взгляд на столе, изучаю выцветшие розочки на белой клеёнке. И моментально отвлекаюсь на мысль о том, что я смогла бы нарисовать такую розочку и на своём рисунке вернуть ей прежнюю яркость цвета, но у меня закончился альбом и надо сказать об этом дедушке. Я знаю, он попросит посмотреть мои рисунки, чтобы понять, стоит ли давать мне новый альбом, или, может быть, я бездарь и зря расходую бумагу, которую делают из дерева. Но я не боюсь, с этим у меня всё в порядке, и за мои рисунки дедушка поставит мне пятёрки на уголках страничек красным карандашом. Я горжусь этими оценками, потому что знаю, что действительно их заслуживаю, дедушка не станет просто так ставить пятёрки, потому что он самый честный, порядочный и справедливый учитель в мире. Об этом знает всё наше село. Мои дедушка с бабушкой когда-то работали в школе. И учили всех-всех: даже продавщицу тётю Надю, даже председателя Егорова и участкового Сергея Николаевича, и учили даже мою маму – свою дочку, которая сегодня приедет, потому что сегодня суббота.

«Работница» – один из двух женских журналов, издававшихся в СССР (другой назывался «Крестьянка»). Помимо очерков о трудовых достижениях советских женщин, публиковал стихи, рассказы, статьи о музыке.

Моя мама самая красивая. У всех детей есть мамы, но такой, как у меня, ни у кого нет. Когда я смотрю на чужих мам, я чувствую, что мне несказанно повезло, потому что у всех мамы – это обычные толстые тёти с химией на волосах, а моя мама высокая, стройная, в розовом плаще, с гладкими блестящими волосами шоколадного цвета. Она похожа на всех красавиц мира сразу. Точнее, это все красавицы мира похожи на неё. В журнале «Мода» все девушки одеты, как мама, у дикторши из программы «Новости» такой же голос, а у певицы из передачи «Песня года» – мамина улыбка. Моя мама – яркая и красивая, как праздник. И каждый выходной я жду этот праздник. Но праздник, как говорят взрослые, не бывает каждый день. И я соглашаюсь с этим, потому что взрослые всё знают и всегда говорят правду. Видимо поэтому я не хочу с мамой жить в городе. Я знаю, что моё место здесь. И только здесь я счастлива.

Только за вот этим столом я ем самую вкусную на свете еду. Только на этой вот кровати с высоченной горкой подушек, накрытых прозрачной, вышитой крючком салфеточкой, я вижу самые интересные сны. Только в это, замёрзшее сейчас, окошко я вижу домик своей лучшей подруги – Маринки. Словосочетание «лучшая подруга» кажется мне таким «взрослым» и значительным, и я горжусь тем, что в свои четыре года знаю его значение. Ещё я знаю, что настоящая дружба – редкость и что её надо ценить. И я её ценю.

Я дарю Маринке свои рисунки, она кнопками вешает их на стену у себя в прихожей. Рядом с моими рисунками висят плакаты с певцами из журнала «Работница», у дядей-певцов длинные волосы и блестящие кожаные костюмы. Эти плакаты вешает Анька – Маринкина двоюродная старшая сестра. Она уже очень взрослая и даже ходит в школу. Каждое утро, когда мы с дедушкой завтракаем, она проходит под нашими окнами, мы провожаем взглядами её спину с ранцем, и дедушка комментирует: «Анечка пошла учиться». И я представляю, как Анька стоит во дворе школы и ковыряется в ухе. Не знаю, почему слово «учиться» представляется мне именно так. А ещё мне очень интересно, почему у Маринкиной сестры есть зубы. Мама говорила, что в школьные годы у детей должны выпасть все молочные зубы. Это, наверное, очень неприятно. Хорошо, что в школу я пойду ещё не скоро.

Так вот, я же думала о рисунках… Все Маринкины гости хвалят мои рисунки и мой талант. Маринке тоже хочется, чтобы её хвалили, и я самоотверженно учу её рисовать. Видимо, я тоже, как и дедушка, хороший учитель, потому что у Маринки неплохо получаются люди, только у неё все они похожи друг на друга, как родственники. А люди на моих рисунках все разные: задумчивые и весёлые, счастливые и грустные, спокойные и встревоженные. У людей не бывает одинаковых лиц и одинаковых настроений. Я умею чувствовать людей, а Маринка не умеет. Зато она умеет садиться на шпагат и делать колесо. Поэтому все взрослые говорят, что я буду художницей, а Маринка спортсменкой. Я не хочу быть художницей. Это слово кажется мне каким-то серым и тоскливым. Я рисую просто потому, что у меня в голове полно мыслей, а выражать их другим способом я ещё не умею. Очень правильную песенку поют в передаче «В гостях у сказки»: «Для того, что на словах не передашь, люди выдумали кисть и карандаш…»

Взрослые не всегда понимают меня, потому что пока я знаю не много слов. А когда тебя не понимают, это бывает очень обидно, поэтому маленькие дети так часто плачут. И вообще, я считаю, что дети от взрослых только тем и отличаются, что знают меньше слов. А способность думать даётся человеку с самого рождения. Для того чтобы думать не нужно знать слова. Мысли, они не зависят от возраста и знаний. Они просто проносятся в голове, цепляясь друг за друга. И ты либо можешь выразить их словами, либо не можешь. Вот у меня плохо получаются некоторые слова, потому что я не выговариваю букву «р». Это мне никак не мешает думать, а вот говорить очень мешает. Я чувствую, как звучит эта вредная буква, слышу, как я произношу её в уме, знаю, в каком направлении при произношении должен двигаться язык во рту. Казалось бы, что ещё нужно, но, значит, нужно что-то ещё, потому что никак не слетает она с языка. И, чтобы не обнаружить это, я никогда не произношу слова: деревня, город, корова, игра, горка, красота. Я просто рисую красивую снежную зиму в деревне, детей на санках, пятнистых коров на лугу. И Маринку я никак не называю, я просто стучу ладошкой к ней в калитку и жду, когда в окошке появится её лицо с низкой чёлкой. А потом жду ещё несколько минут, пока Маринка оденется, выйдет и первая скажет «привет», тогда я смогу просто улыбнуться и сказать «пойдём ко мне», или «пойдём в сад», или «у нас окотилась кошка». Я многое могу сказать, могу сказать всё, но вымолвить слова, в которых есть эта злополучная «р», я не нахожу в себе смелости. От этого мой словарный запас кажется совсем скудным, ведь слов с «р» так много. Да, я научилась заменять выражение «идти на горку» на «идти кататься», «пасти коров» на «пасти стадо». Но, как ни крути, это всё доставляет мне множество неудобств, тем более что у Маринки нет проблем с произношением. Я успокаиваю себя тем, что подруга старше меня на два месяца, и что это у меня временно, и я обязательно научусь произносить сложную букву, но всё равно стесняюсь. Мне кажется, что никто не замечает моего недостатка, ведь я всегда избегаю неподдающихся произношению слов. Но, видимо, хитрая Маринка что-то подозревает и нет-нет да и попросит тоном учительницы: «Скажи рыба». Тогда я очень злюсь и начинаю переводить её внимание на что-нибудь другое жестокими способами, например ломаю её снеговика или бросаю за забор её варежку. Всё это обычно заканчивается перепалкой и рёвом. Взрослые считают, что я виновата в наших ссорах, потому что знают только часть причины.

«Зачем ты обижаешь Марину?» – всё время спрашивают они, а я всегда дуюсь и молчу, как будто не знаю, что ответить, хотя понимаю, что это она меня обижает, а я просто защищаюсь. Но как я расскажу об этом взрослым, они не поймут проблему «вредной буквы», для них это пустяк – мелочи жизни. А для меня это позор и унижение.

Утро. Мы с Маринкой палочками рисуем на снегу возле забора домики, баба Зина – Маринкина бабушка – принесла из сада несколько сухих веток на растопку, положила их у забора и пошла во двор. В это время к их дому подъехал на тракторе дядя Миша, вылез из кабины, как взрослым, пожал нам руки, дал по яблочной конфете, щурясь, спросил: «Дома ли Зинаида Петровна?» и исчез во дворе. Маринка, обнаружив, что ветки, принесённые для растопки, оказались скрытыми от взгляда, забеспокоилась, что бабушка не сможет их найти. Тут же в её хитрой голове созрел коварный план: она нарочито резко повернулась в сторону скамейки и ударилась об неё ногой. Я видела, что Маринка сделала это специально и ударилась не больно. Но она схватилась за коленку и противно заканючила:

– Ну вот, ударилась, не могу идти.

– Ну посиди немного, – попыталась я успокоить подругу. Я знала, что через минуту она уже будет скакать как коза, забыв о своей ноге.

– Я не могу сидеть, я должна срочно сказать бабушке что-то важное, – не унималась Маринка.

– Что ты хочешь ей сказать? – Мне стало любопытно – словосочетание «что-то важное» всегда кажется мне наполненным тайной.

– Пойди к моей бабушке и скажи ей, что дрова за трактором, – выпалила Маринка.

Я тут же почувствовала, как к горлу подкатывает комок. У меня в душе началась нелёгкая борьба: с одной стороны, я не обязана подчиняться Маринке и сообщать её бабушке «важные новости», с другой – я не могу «предать пострадавшего товарища», так не поступали даже на войне. Про это я слышала очень часто от дедушки и смотрела в каком-то взрослом фильме. Солдат на плечах отнёс раненого в госпиталь, а сам потом под пулями полз по земле, чтобы передать записку семье этого раненого. И я тогда думала, что поступила бы точно так же. А теперь стою перед открытой калиткой и не могу сделать несколько шагов, чтобы сказать два слова. Я бы обязательно сделала это, если бы это были другие слова. Но «тРактоР» есть трактор, и никак по-другому не скажешь. Я смотрю на стонущую у скамейки Маринку, на спину дяди Миши в серой фуфайке и на зелёный платок бабы Зины, мелькающие в конце двора, и хватаю за хвост последнюю слабую надежду:

– А ты скажи посильнее, она услышит, она недалеко.

– Как это «посильнее»? – Маринка либо действительно не понимает, что я имею в виду, либо в очередной раз пытается поставить меня в глупое положение, заставив более точно сформулировать фразу. Но я не могу этого сделать, потому что в более точном варианте фраза звучит только как: «кРикни гРомче».

Я осознаю безнадёжность своего положения. Бить и так ударившуюся подругу – подлость. Ослушаться – предательство. А выполнить её поручение, то есть произнести в присутствии двух взрослых «дРова за тРактоРом», стараясь сглотнуть вредную букву, чтобы не дай бог не вылетело глупое детское «тЛактоЛ», – это позор. Такого стыда я не стерплю. Остаётся ещё один выход – тихо сбежать домой, туда, где ритмично тикают настенные часы и бабушка с румяным от печки лицом варит пшённую кашу с тыквой. Я с тоской оглядываюсь на свой синий заборчик, на тихий дымок из трубы и вспоминаю смелого солдата из фильма. Нет, сбежать домой – это трусость. Как я буду после этого уважать себя?

Я делаю несколько шагов вглубь Маринкиного двора, некоторое время стою в нерешительности и иду обратно.

– Сказала? – Подруга впивается в меня взглядом.

Мне так хочется треснуть её сейчас, но я не могу так поступить, потому что у меня есть совесть. Я отрицательно качаю головой и иду обратно во двор. Сглатываю комок и возвращаюсь снова.

– Сказала? – Маринка хмурит брови, и в её серых глазах читается презрение. – Иди и скажи, – по слогам повторяет она.

Я делаю вторую попытку, продвигаюсь чуть дальше от калитки, чем в прошлый раз, останавливаюсь и гипнотизирую взглядом зелёный платок бабы Зины. Если бы она сейчас зашла за сарай или пошла в сторону огорода, я бы смело вернулась к скамейке и сообщила бы Маринке, что не нашла бабушку. Но баба Зина не уходит, они с дядей Мишей прибивают какую-то сетку на ящик, наверное, это будет клетка для кроликов. Я набираю в грудь воздуха и громко произношу какой-то краткий звук, я выкрикиваю его так быстро, что даже сама не понимаю, как он звучал. У меня колотится сердце, так бывает, когда сильно испугаешься чего-то, потом тихо-тихо, так, что еле слышу сама себя, шепчу «дрова за трактором», осторожно сглатывая «р», оставляя звуковые дырки в тех местах, где она должна была быть. Я выдыхаю скопившийся в груди воздух и с чувством некоторого облегчения выхожу со двора. Маринка с ушибленной ногой забралась на тракторную тележку и взирает оттуда с превосходством.

– Сказала? – спрашивает она скучающим голосом, видимо, уже потеряв интерес к дровам.

Теперь подругу волнует другое: произведут ли на меня впечатление её верхолазные способности.

– Да, – сухо отвечаю я и иду к своему синему забору по самому короткому пути – через самый глубокий сугроб.

На крыльце моего дома сидит добрая серая кошка, увидев меня, она довольно мяукает и начинает тереться о валенок, радуясь тому, что сейчас зайдёт вместе со мной туда, где тепло, спокойно и ни о чём не нужно волноваться. Мы с кошкой заходим в коридор, гулко стуча дверью и ногами, в лицо тут же приятно ударяет тёплый сладкий запах варёного пшена. Я понимаю, что очень проголодалась, что безумно соскучилась по дедушке, бабушке и домашнему уюту, что до вечера ещё долго, и я буду весь день рисовать добрые картинки за столом возле тёплой печки под тихое кошачье мурлыканье. Комок, так долго стоявший в горле, подкатывает, и мне становится совсем невмоготу. Я вхожу в прихожую и начинаю реветь с самой высокой ноты.

– Ну что такое? Опять поссорились?

Бабушка снимает с меня тяжёлую кроличью шубу, сырые валенки, разматывает шарф.

Я мотаю головой из стороны в сторону и захлёбываюсь слезами. Я в очередной раз не могу объяснить, что на самом деле произошло. Нет, мы не поссорились, это было бы лучше. А то, что произошло сейчас, – просто ужасно. Я обманщица. Я первый раз в жизни соврала…

Да, я сказала «дрова за трактором», но ведь баба Зина это не услышала. Поэтому это равносильно тому, что я ничего не говорила. А значит, я обманула Маринку, бабу Зину и даже себя. Я пытаюсь объяснить бабушке суть проблемы и произношу злополучную фразу… Произношу громко и чётко, со всеми «Р». Она звучит из моих уст так неожиданно, что все, включая старую кошку, на мгновенье замолкают.

– А ну, повтори, повтори, – торопливо просит бабушка.

Но я уже заматываю шарф наперекосяк и надеваю валенки «не на ту ногу», я спешу сказать бабе Зине, что «дрова за трактором», теперь я могу и должна сделать это.

Я выбегаю во двор и с самого крыльца, что есть мочи, зову подругу. Я ещё ни разу не произносила звук «Рь», поэтому опасаюсь, что выговорить мягкое «Марина» у меня не получится. А звука «РРР» я теперь не боюсь. И я кричу изо всех сил: «МаРРРына, МаРРРына, дРова за тРактоРом!!!»

Мы переезжаем

На столе много-много всего вкусного: колбаса, нарезанная полумесяцами, солёные помидоры с упругими блестящими боками, огромные и безумно вкусные конфеты «Гулливер» в жёлтой обёртке, компот в графине и лимонад для взрослых в бутылке с этикеткой, на которой нарисовано яблочко. «Вино крепкое яблочное», – объявляет дедушка с улыбкой и открывает бутылку. Мама, накалывая на вилку колбасу, радостно и непривычно оживлённо рассказывает о том, как она «выбила общагу».

«Гулливер» – изредка появлявшиеся в продаже большие шоколадные конфеты с вафельной начинкой.

Словосочетание не кажется мне весёлым, потому что я слышу в нём слово «бить», а дедушка учит меня, что бить кого бы то ни было – это плохо. И мама, как взрослый человек, тоже должна это знать. Я смотрю на маму, пытаясь понять, шутит она или нет. Возможно – шутит, потому что такой весёлой она бывает крайне редко. Но сейчас я не хочу сильно вникать и задумываться, что так радует маму, потому что вместе с ней в деревню сегодня приехал дядя Вася и привёз с собой мою сестру Нинку. «Ниночку», как называют её взрослые.

Пока они едят, я вожу её по хате и по двору, чувствуя себя здесь хозяйкой и большой девочкой. Ниночка смешная: она таращит большие зелёные глазищи на кроликов, хватает испуганных кошек за хвосты, убегает при виде коровы и пытается поймать курицу. Всё это происходит с шумом, смехом и визгом. На каждый издаваемый сестрой звук из дома выскакивает её мама – рыжеволосая тётя Римма, она так же шумно спрашивает нас, «почему мы орём», потом идёт за нами и так же странно, как Нинка, реагирует на кроликов и корову. Вообще, тётя Римма забавная: бегает за нами по пятам, не разрешает Нинке трогать животных и то и дело проверяет, не грязные ли у дочки руки и не горячий ли лоб. Я не понимаю этой излишней опеки, ведь здесь не город, где дети не гуляют одни и моют руки после каждой прогулки.

Я жду, когда тётя Римма уйдёт, и тихонько вывожу сестру со двора. Мне очень хочется, чтобы нас увидела Маринка. Мы бесцельно торчим под её окнами, в которых я пытаюсь разглядеть силуэт подруги, Нинка обсасывает какую-то сломанную ветку, вокруг рта у неё серая грязь. Я представляю, что было бы, если бы вышла тётя Римма. Почему за мной каждую минуту никто не выбегает и не проверяет, не сую ли я в рот какую-нибудь гадость? Мне хочется, чтобы за меня побеспокоились, ведь я тоже ребёнок и имею право вымазываться и шалить, я отбираю у сестры веточку и тру ею свой подбородок. В этот момент скрипит и грохочет калитка, и на улицу выходит дядя Вася с большим коричневым фотоаппаратом. Я обожаю фотографироваться, жалко, правда, что фотографии обычно бывают готовы только года через два. Сегодня он как раз привёз какие-то снимки в чёрном конвертике, на них мы с Нинкой сидим, лежим и стоим на диване. Когда это было, я совершенно не припоминаю. Ну ничего, всё равно фотографии – это очень интересно. Я с готовностью делаю всё, что говорит дядя Вася: становлюсь у дерева, старательно держу шубку за краешки, как на утреннике, беру за ручку Нинку. Я улыбаюсь, а сестра капризничает и вертится.

У себя возле калитки появляется Маринка в клетчатом капюшоне. Она смотрит на нас с завистью и не решается подойти. Меня охватывает чувство собственной значимости и, неожиданно для себя, я делаю вид, что не замечаю подругу. Её замечает дядя Вася; он, улыбаясь, кричит:

– Марина, иди сюда. Будешь фотографироваться с девочками?

Маринка с непроницаемым лицом скрывается за забором и продолжает смотреть на нас уже из укрытия, в щель между штакетом.

Вечером Нинку всей семьёй долго укладывают спать. Лёжа на высокой перине, я с презрением смотрю, как из холодного коридора затаскивают в хату старую пыльную детскую кроватку с перекладинами на боках. Я уже давно не сплю на ней. И клеёнку мне под простынь давно не подкладывают. И никто со мной так не нянькается. Я, конечно, понимаю, что Нинка маленькая, но это не значит, что все взрослые, включая мою маму, должны носиться вокруг неё. Я начинаю громко всхлипывать, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание, на что получаю укоризненный взгляд дедушки:

– Внуча, как тебе не стыдно, ты же большая девочка.

Я обиженно отворачиваюсь к стенке и засыпаю с мыслью о том, чтобы Нинка поскорее уехала. Сквозь сон слышу, как сестра с плачем кричит, что она хочет домой. Но, по всей видимости, взрослые её не понимают и поочерёдно суют ей бутылочку с водой, горшок и мои игрушки.

Утром в хате непривычно шумно и не убрано. Тётя Римма говорит, что Нинка не спала всю ночь, что им с дочерью не подходит деревенская вода и завтракать они не будут. Бабушка расстроена, потому что она всё утро лепила вареники с творогом и жарила котлеты. Мне жалко бабушку, и я хочу только одного – поскорее проводить всю эту шумную толпу за калитку и спокойно порисовать у тёплой грубки, из которой доносится уютный треск. Но неожиданно выясняется, что я тоже вместе со всеми еду в город, потому что мы с мамой, оказывается, переехали, и мне предстоит посмотреть своё новое жильё. Я сразу перестраиваюсь и с готовностью собираю вещи. Мне очень интересно, где теперь мой дом. Дедушка сказал, что там есть лифт – кабинка, которая возит людей по этажам. Я с гордостью кошусь на Нинку, ведь у неё в доме такого нет, хотя они и живут на самом высоком – пятом – этаже.

Дедушка открывает гараж и долго сидит в гудящей машине, труба возле задних колёс трясётся и выпускает серые спиральки. Во дворе пахнет машинным дымом. Это запах весны. Зимой мы ездим в город на электричке.

Дядя Вася всегда сидит впереди, а когда мы подъезжаем к городу, меняется с дедушкой местами. Дедушка говорит, что не может водить автомобиль по городу, потому что там много машин. Но мне кажется, он говорит так специально, а на самом деле просто учит дядю Васю рулить. Сидит на пассажирском сиденье, а сам всё время повторяет: «Правее, сдай, сбавь».

Дедушкина машина очень красивая, белая-пребелая и называется красиво – «Москвич». Я люблю кататься на ней и обожаю её запах. А бабушка никуда ездить не любит, она боится скорости, и у неё кружится голова. Они с Нянькой остаются сидеть на скамейке и машут нам «до свидания», Нянька машет «до свидания» палкой. Мы трогаемся с места и начинаем интенсивно махать руками каждый в своё окошко. Сегодня мне хочется поскорее доехать: до города далеко, мне тесно между моей и Нинкиной мамой, и от машинного запаха слегка подташнивает. Сестра, надувшись, сидит на коленях у тёти Риммы и пинает грязным ботинком зелёное сиденье впереди себя. Я кошусь на свою маму; если бы я так сделала, мне бы уже влетело. Я тоже надуваю губы и смотрю на руль, в середине которого выдавлены буквы АЗЛК, я думаю о лифте, мне представляется вагончик поезда, карабкающийся вверх по ступенькам.

«Общага» оказалась красивым девятиэтажным домом с качелями и гаражами во дворе. Я с замиранием сердца вхожу в тесный гудящий шкафчик, который тут же сам закрывает дверцы. Меня прижимают в углу, перед моим носом синий в ботинок Нинки, которую тётя Римма держит на руках. Я боюсь, что шкафчик не откроется.

– Это лифт, – поясняет дедушка.

Я уже и сама поняла, хотя представляла себе всё совсем по-другому.

Мы заходим в длинный, пахнущий супом коридор со множеством дверей и бельевых верёвок. Откуда-то доносится шум воды, звон посуды и детские голоса. Мне определённо здесь нравится.

– Ты будешь спать на раскладном кресле.

Мама заводит меня в просторную комнату с жёлтыми стенами. Вся мебель здесь новая. Нет ничего из домика-сарая на Белой горе. В кресле, на котором мне предстоит спать, сидит кукла-мальчик в коричневой панамке.

– Это Андрюша, – говорит мне мама. Она поворачивается к шкафу и одним движением достаёт оттуда вторую куклу-близнеца в такой же панамке, сшитой как будто из медвежьей шкурки.

– А это Антоша. – Мама даёт куклу Нинке.

Я не хочу, чтобы кукла была мальчиком. И имя Андрюша мне не нравится. У Антоши личико милее, если с него снять панамку и надеть платьице, он мог бы стать Ирочкой. Ему подходит это имя. Я уже знаю, что не буду любить своего Андрюшу, но плакать и отбирать куклу у маленьких некрасиво. Я понимаю, какое счастье, что Нинка мне двоюродная сестра, а не живёт со мной всё время.

– Нинка – дура, хвост надула и по речке поплыла, – бормочу я под нос, пока взрослые разбирают узлы и сумки.

– Я маме лассказю, – сюсюкает сестра.

– Ну и рассказывай, кино показывай. – Выливая сейчас на малявку весь набор детсадовских дразнилок, я кажусь себе очень важной и остроумной и окончательно убеждаюсь в том, что не люблю малышей.

В дверь стучат и тут же, не дожидаясь ответа, открывают её. На пороге стоит худенькая девочка с прямыми как солома тёмными волосами и мальчик на голову ниже меня, у него под носом розовое пятно, такое бывает, когда долго не проходит насморк.

– Знакомься, солнышко, это Римма и Слава. Будешь с ними дружить. – Мама непривычно весела и гостеприимна.

Странные дети. Откуда они здесь взялись? И почему я должна с ними дружить? И имя странное – Слава. Я ещё такого не слышала. Похоже на девчачье. Если бы у меня не было тёти Риммы и я не знала бы, что Риммами зовут девочек, и не поняла бы, кто из них кто.

Римма и Слава молча прошли в нашу комнату, как будто привыкли всегда ходить в гости без приглашения. Я удивилась и застеснялась. Никогда не знаю, как себя вести с незнакомыми детьми.

Жизнь в общаге и ночи без взрослых

В общаге, которую «выбила» мама, так весело! Никогда ещё у меня не было столько друзей одновременно. Мы дружим всей секцией. Секция – это длинный коридор с четырьмя комнатами и одной общей кухней. А если точнее, секция – это мы с мамой, тётя Лена с Римкой и Славкой, тётя Люда с Оксанкой и семья Зубовых, у которых две дочки – Надя и Дина. Дина – Римкина ровесница, на год старше меня, а Надька учится в четвёртом классе.

С Зубовыми мы не дружим, потому что у них есть папа. Он не выпускает девочек играть в большой коридор и кричит на нас, когда мы вертимся под ногами. Я всегда не понимала роли папы в семье и подозревала, что отцы только лишь мешают нормальной жизни. Теперь я в этом окончательно убедилась. Дядя Ваня Зубов ходит по секции в синих спортивных штанах, без майки и с вечно недовольным лицом. Его злят тазы, расставленные по умывальнику, раздражает куча санок, сваленных у кладовки, бесим мы – дети, когда громко разговариваем, а также когда негромко. Тётя Таня – его жена – всегда вежливая, постоянно за что-то извиняется и часто плачет настоящими слезами, как маленькая. В такие моменты, мне бывает жалко маму девочек Зубовых, и я представляю, что, если бы дядя Ваня куда-нибудь уехал навсегда, я бы наконец смогла зайти к Зубовым в комнату, посмотреть аквариум и порыться в Динкиных игрушках, а тётя Таня перестала бы плакать и вместо тихого «Здравствуйте», говорила бы нашим мамам: «Привет, Танюх», или «Привет, Ленусь», или «Здорово, Люська».

Именно так наши мамы здороваются друг с другом. Они вместе смотрят концерты Пугачёвой у Оксанки в комнате, потому что только у тёти Люды большой цветной телевизор, вместе гадают на картах по вечерам у нас дома, потому что у нас спокойно – я всё время нахожусь у Славки с Римкой, мне там интереснее. Мамы вместе готовят салаты на кухне, вместе носят бельё в прачечную на выходных, вместе ходят в кино по ночам. Эти ночные уходы я ненавижу и люблю одновременно. Ненавижу, потому что в этом «кино» есть какая-то недоговорённость и тайна. Когда я спрашиваю: «Как называется фильм?», мама цокает языком и говорит: «Неужели я не имею права сходить в кино, не отчитываясь ни перед кем?» Я не понимаю, чем вызвана такая реакция на невинный вопрос. Порой мне даже кажется, что мама врёт и на самом деле ходит куда-то туда, о чём мне знать не положено. Я и не хочу, потому что боюсь узнать что-нибудь такое, с чем потом будет тяжело жить. Это взрослым кажется, что ребёнку не может быть тяжело. Очень даже может. Мне так было совсем недавно, когда к маме в гости пришёл дядька в форме. Когда он появился на пороге, я подумала, что это милиционер, который хочет посадить маму в тюрьму. Помню, как у меня затряслись ноги и занемел язык. Я готова была сама сесть в тюрьму, чтобы не видеть испуганного лица мамы. Но мама не испугалась – она, улыбаясь, завела милиционера в комнату, сварила ему кофе. Дядьку звали Аликом, оказалось, форма на нём не милицейская, а солдатская. Солдат Алик. Дурацкое имя для мужчины. У нас в саду в младшей группе был Алик Пономаренко, всегда писался во время тихого часа. Я презирала ссыкуна Алика и солдата Алика тоже стала презирать. Не только из-за имени. Просто моя мама – только моя, и никакие мужчины не должны ходить к ней в гости. Женщины пусть ходят, а мужчины нам с мамой не нужны. Я не могу этого объяснить, но, когда вижу маму рядом с незнакомым дядькой, я, как собака, чувствую опасность. Может, у дядек и нет мыслей о том, как обидеть мою маму, но это ощущение возникает недаром. Даже по телевизору говорили, что дети всегда чувствуют опасность. А я – дети, поэтому своему чутью доверяю.

Так вот, мамы уходят в кино и велят нам ложиться спать после «Хрюши», но мы с друзьями в такие дни «Хрюшу» даже не смотрим. Надо быть круглыми дураками, чтобы никак не воспользоваться ночным отсутствием взрослых дома. Когда стихают голоса и звуки телевизора за дверью у Зубовых, когда жители соседней секции перестают хлопать дверьми туалета и шуметь душем, когда вечная соня Римка засыпает в халате на неразобранном диване, мы с её братом и маленькой Оксанкой идём в умывальник – пробовать соседскую пасту. На нашей стороне все пасты мятные и противные, а вот обитатели параллельной секции чистят зубы клубничными и малиновыми пастами. Мы, озираясь, едим их из тюбиков, как космонавты в полёте. Потом идём в кладовку, замок на её двери можно открыть «невидимкой».

Зубная паста в жизни советских детей имела множество способов применения помимо общепринятого. Её ели, ей мазали товарищей по пионерлагерю, ходили легенды об изготовлении из сушёной зубной пасты «жувачек».

В кладовке все вещи – общие. Не в том смысле, что пользоваться ими может любой, а в том, что только взрослые знают, где чей компот и где чей мешок картошки в этом бардаке. Бардак высотой с человеческий рост. Если быть точнее, с мой рост. Но я ведь и есть человек, хоть и не такой высокий, как мама. Мы залезаем на «бардак», прикрытый чьим-то стёганым одеялом, и смотрим из кладовки сверху вниз. Славка нащупывает под собой что-то твёрдое, тянет. Достаёт куклу без руки и без глаз. Маленькая Оксанка пугается и плачет. Мы тихо хохочем, прикрывая рты ладошками. Громко смеяться ночью нельзя, если кто-нибудь из взрослых расскажет нашим мамам, что мы не легли спать после «Спокойной ночи», нам сильно влетит.

Передача «Спокойной ночи, малыши» в то время была значительно более долгожданной, несмотря на то, что после неё надо было ложиться спать. Мультиков по телевизору показывали крайне мало, если, конечно, не каникулы…

После кладовки мы идём на балкон. Там холодно и темно. На балконе нужно быть особенно острожными, потому что с него видна остановка, освещённая фонарями, и мамы, возвращаясь из кино, легко могут увидеть нас, хоть мы и высоко. Оксанка спотыкается ногой о чью-то жёлтую коробку с копчёной или вяленой рыбой. Эту рыбу продают недалеко от нашего дома, в магазине «Океан».

– Чья? – спрашивает Оксанка.

– Не знаем. – Мы со Славкой пожимаем плечами. Рыба в коробке летит с балкона, сопровождаемая нашим сдавленным смехом.

Напротив нас – на балконе шестого этажа соседской общаги – стоит девочка с бантом, как у Мальвины. Видимо, её мама тоже ушла в кино. Славка швыряет в девочку луковицей. Мальвина закрывает дверь и скрывается на тёмной кухне, но мы видим её бант через стекло. Делаем вид, что ушли, а сами сидим вприсядку и выжидаем. Девочка возвращается на балкон с обсыкалкой.

– Не долетит, – шепчет Славка, – я уже пробовал.

Обсыкалка, сикалялка, посикалка или брызгалка – предшественник водяного пистолета. В те далёкие времена вследствие недостаточного количества шампуней в пластмассовых флаконах изготавливалась в основном из пузырьков из-под средства «Белизна». У особо продвинутых детей обсыкалкой служил большой флакон из-под шампуня «Селена», в дырку на крышке которого вставлялась передняя часть ручки за 40 коп. для увеличения кучности и дальности поражения.

Мы смело встаём и продолжаем обстрел Мальвины луковицами Зубовых. Девочка машет обсыкалкой и руками, но вода дождиком льётся на асфальт внизу.

– Гляди, гляди – колдует, – смеётся Славка и машет руками, передразнивая девчонку.