Золото для дураков Курик Юрий

Глава первая

Голос фрау Штольц гремел в коридоре за дверями дортуара, поднимая воспитанниц с тощих соломенных матрасов. Лексике и глубине обертонов воспитательницы легко мог позавидовать ветеран битвы народов при Аустерлице. Она на трёх языках – немецком, французском и русском – объясняла воспитанницам Смольного института благородных девиц:

– Дурынды! Негодницы! Дубины! Шлюхи! Твари! Колоды! Остолопки! Немедленно вставайте, иначе вас всех выдерут, как сидоровых коз!

Каждое зимнее утро фрау Штольц с большим трудом вытаскивала девочек из-под тощих одеял. Девочки мёрзли. От холода не спасали допотопные салопы, ни гарусные капоры. В шесть часов утра у воспитанниц играли общий подъём. Печи уже остыли и в дортуарах не выше 8 градусов.

Восьмая дочь обедневших дворян из Лифляндии Марина Бирюкова-Унгерт не стала дожидаться обращённых лично к ней, бодрящих дух и тело, слов фрау Штольц. Задержав дыхание, девушка выскользнула змейкой из кровати наружу. Сразу быстро побежала на месте, энергично работая руками. Эту маленькую хитрость, серьёзно облегчающую тяготы и лишения институтского быта, ей ещё в средних классах подсказала подруга – дочь погибшего на Кавказе полковника драгунского полка – Маняша Маленькая.

«Маленькая» это не определение роста, а фамилия. Ростом Маняша выше среднего. Мать у неё умерла от родильной горячки. Отец, – отчаянный рубака, – тяжело переживал смерть красавицы жены и всё чаще заливал горе всем, что горит – от интеллигентного грога до демократичной чачи и спирта. Результат утопления горя в вине скоро сказался. Будучи под изрядным подпитием, бравый полковник лично возглавил кавалерийский разъезд, и первым погиб, нарвавшись грудью на османскую пулю.

Воспитывала Маняшу до девяти лет престарелая тётка в глухомани Рязанской губернии. Светских манер среди деревенской детворы она не набралась. Зато, с младых ногтей познала кучу бытовых мелочей, делающих каждый день подруг чуть легче, чем для их товарок по институту.

Обе девушки, Маняша и Марина, учились в Смольном на деньги гофмейстерины Екатерины Карловны Штакельберг. Капитал от продажи большого имения в Лифляндии она завещала для оплаты обучения неимущих смолянок.

На нужды самих воспитанниц требовалось немного денег, что-то около 40 рублей в год на одну смолянку. Дороже в 5–6 раз обходилось содержание обслуги и охраны.

На 200 институток приходилось до 1000 человек обслуживающего персонала, включая преподавателей.

После умывания по пояс холодной водой, девушки шли на утреннюю молитву, после давали чай с булкой. На завтрак, кусок хлеба, едва помазанный маслом с сыром, и миска молочной каши или макарон. В обед, как обычно, жидкий супец без мяса, на второе – мясо из супа, на третье – маленький пирожок. На ужин – вечерний чай с булкой.

В постные дни, а они были два раза в неделю, на завтрак давали три картофелины с постным маслом, кашу-размазню, в обед суп с крупой, кусок отварной рыбы с малюсеньким пирожком.

После завтрака девицы шли в классные комнаты, где под руководством преподавателей, долбили детскими умами гранит наук ежедневно по 6–8 часов.

Ради справедливости, заметим, в Смольный институт благородных девиц попадали девушки в основном двух категорий. Первые не могли, в силу материальных трудностей, получить домашнего образования. Вторые, неспособные к учёбе либо по складу ума, либо по глупости и лени. Так что девицы, собранные под крышей Смольного, не отличались особыми талантами и горячим желанием стать людьми новой формации.

Преподаватели Смольного заслуживают отдельных строк.

Как вы сами понимаете, из двух сотен воспитанниц, минимум как сотня девиц начинала осознавать себя особями женского пола. Им, в известную пору, страсть как хочется любви и ласки. Природа-с, господа! С ней не поспоришь. Сотня Джульетт, собранных в одном месте – страшная сила. Они жаждут каждая своего Ромео и, не дай Бог, если на их пути попадётся зазевавшийся молоденький, хорошенький учитель танцев или физкультуры. Впрочем, предмет преподавания не имеет ровно никакого значения.

Разогретые игрой собственного воображения и кипением гормонов, смолянки старших классов, лишённые мужского общества, могли порвать предмет обожания на сувениры. Мало того. Меж самими девушками родились бы конфликты, склоки, переходящие в драки с выдёргиванием волос и подбитием глаз.

Изоляция же смолянок в стенах института в течение многих лет формировало у них ложное представление о мире за оградой Смольного. Находились воспитанницы, искренне верящие, что кавалер после тура мазурки обязан на ней жениться.

Именно с благой целью – не вводить смолянок в искушение, мужчины преподаватели в институте были большой редкостью, и всегда старые, женатые, либо калеки и на наружность незавидные. Они вызывали у девушек либо чувство брезгливости, либо сострадания, либо равнодушия.

Женщины воспитатели, классные дамы, преподавательницы, подбирались из числа одиноких, зрелых дам. Они разбивали розовые девичьи мечты вдребезги об требования институтского быта. А сами тайно мечтали в ночи о грубых мужских руках.

Марина с Маняшей за годы обучения в парфетки1 среди подруг не выбились, но и в мовешки2 не попали. Были серединка на половинку. Предметы: арифметику, физику, историю, французский язык, словесность, принимали своими провинциальными головками не с радостью, а с необходимой степенью ответственности, чтобы не злить лишний раз воспитательницу фрау Штольц. К тому же девчонки рано поняли, – хорошо выполненный реверанс, ценится более успехов в математике, а за хорошие манеры прощались неудачи в физике.

Пепиньеркой3ни Марина, ни Маняша становиться не собирались. Усердствовать перед фрау Штольц или даже перед начальницей института Юлией Фёдоровной Альдерберг не было нужды.

Подруги отличались от других смолянок отсутствием у них предметов обожания, к которым были бы обращены девичьи сердца. Все воспитанниц своим «обаяшкам» посвящали стихи, вязали шарфики, вышивали платки, а ни Марина, ни Маняша не прильнули, ни к чьёму плечу. Не потому, что были бедны душой или плохи лицом. Совсем, наоборот. В смысле наружности обе девушки почитались среди подруг за первых красавиц. Обе одинакового роста с тяжёлыми косами, длиной до места, где ноги теряют своё приличное название. Волосом, правда, разного колера. Марина цвета воронова крыла при огромных голубых глазах, а Маняша, цвета спелой пшеницы при озорных глазах цвета весеннего василька. Обе стройные, спинки ровные, походка лёгкая, как тополиный пух на ветру. Обличием девушки обращали на себя внимание. Черноволосую Марину Бог наградил кожей белой и нежной, как яблоневый цвет. По пустякам на её щеках расцветал утренней зорькой румянец, не раз заставляющий фрау Штольц устыдиться собственных слов. Девчонки после хихикали по углам:

– Ах! Чистой воды комильфо! Фрау Штольц лается, а Бирюкова краснеет!

Маняша смугленькая. Разрез глаз с лёгкой татаринкой. Спинка носа прямая, с едва заметной горбинкой. Тонкие трепетные ноздри, маленький не волевой подбородок, навевали мысль о незапланированной встрече без галстуков какой-нибудь из прабабок Маняши, с проезжающим мимо мурзой. Встреча, судя по Маняше, прошла плодотворно. Чисто восточной красавицы из неё не получилось. Видимо, мурза торопился, но некоторый восточный шарм в образе Маняши, навевал на дочь полковника флер загадочности и сладкой недосказанности.

Мечты подруг не отличались оригинальностью. Все старшие смолянки практиковались в преподавании у малышей. Они прочно забыли, какими вредными, несносными, плаксами и ссуньями были сами в этом нежном возрасте в отрыве от маменьки с папенькой.

Полный контакт с орущей-писающей оравой девятилетних девочек, изолированных от семей, был первой встречей будущих выпускниц с прозой жизни.

«Дети, это хорошо». – Решили после практики большинство будущих образованных жён России. – «Но в чужих руках и на расстоянии».

Все они мечтали стать фрейлинами при дворе и выбрать себе партию из приближённых к царствующим особам блестящих офицеров.

Вакансий фрейлин мало, ещё меньше число неженатых блестящих офицеров. Воспитанницы Смольного, может быть, и догадывались об этом, но предпочитали не задумываться: «Авось, мне-то уж точно повезет!»

Действительно, некоторым девушкам везло. Даже весьма страшненьким, но единственным наследницам родительских капиталов

Странно, господа, не правда ли?

Как быть с духовным богатством при тощем кошельке?

Кому нужна умница, у которой в приданом только «Пифагоровы штаны, которые во все стороны равны?»

Вопрос на все времена и не простой.

Допустим, судьба улыбнулась вам в тридцать два зуба, и вы женились на красавице, умнице, авторше теории «Нелинейности пси-фактора слябинга тяжёлых структур при вариабельности нейтронных атак».

И что?

Да ничего!

Вы поинтересуйтесь у пожилых мужчин, обладателей первых красавиц, где они похоронили семейное счастье?

Через 365 дней и ночей непрерывного созерцания неземной красоты жены, глаз счастливого мужа замыливается. Образ супруги на фоне новых импортных обоев тускнеет. Ещё через год супруг, вообще, не отличает свою блестящую половину от финской мебели. От умных разговоров хочется кислых щей или крупножопую продавщицу из киоска напротив.

Строить из себя Отелло надоело и материалов не хватает. Придушить руки не доходят и срок тянуть, времени нет. Приходится ждать, пока её величественные груди из гордости тела перерастут в обузу до пупа, а персик лица обретёт статус чернослива.

Годы ушли. Счастье уже в вовремя полученной пенсии и в каждом прожитом дне.

Ваш бывший друг, у которого вы отбили красавицу-невесту, с отчаяния и горя не пустил себе пулю в висок, а женился на скорую руку на первой попавшейся.

Оказалась деревенская дурнушка с телом гриба-боровика. Умом не блистала, телом мужских взглядов не притягивала, но хозяйство блюла, мужа чтила, детей любила.

У друга тоже глаз замылился. Он тоже не отличал, через пару-тройку лет семейной жизни, жену от интерьера, но нервы себе сохранил.

Спрашивается, если через несколько лет семейной прозы, грань между красавицей и дурнушкой стирается, то зачем жениться на красивых и переплачивать судьбе своими нервами?

***

Девушки, чинно парами спускались по лестнице в столовую. Марина шла, держась за руку Маняши, и вдруг услышала за спиной шёпот:

– Гурвич, скажи, что происходит между мужчиной и женщиной?

Марина оглянулась. За ними шли Гурвич с Садловской. Спрашивала Садловская.

– Не знаю…. – тихо прошептала Гурвич.

– А откуда дети берутся? – не унималась Садловская.

– Мы этого ещё не проходили…

Марина с Маняшей не удержались, и уже, захихикали, но тут, же захлопнули рты ладошками. Маняша, со своим деревенским опытом жизни, как «Отче наш» знал с раннего детства, откуда берутся дети, щенки, котята, поросята. Для этого у мужчин кошачьей породы-котяр, у мужчин собачьей породы-кобелей, у мужчин свинячьей породы-хряков, и, вообще, у всех мужчин, есть специальный отросток. Через него махонькие-махонькие котики, поросятки, щеночки и детки попадают в животики кошке, свинье, собачке и к дамам, где живут, пока не повзрослеют.

Делиться развратными знаниями о происхождении детей и взаимоотношениях полов с Гурвич и Садловской, подруги не стали бы, ни за какие коврижки или угрозы. Эти знания в среде смолянок слыли крайне постыдными, позорящими звание девушки и институтки.

Отвлёкшись на шёпот Садловской, Марина неловко поставила ногу на следующую ступеньку на повороте лестницы. Стопа соскользнула с гранитного ребра и подвернулась. Марина ойкнула и присела. В спину ей нечаянно врезалась Садловская. Маняша пыталась изо всех сил удержать подругу, но рука выскользнула. Марина кубарем пролетела по гранитным ступеням весь пролёт и грохнулась у дверей столовой.

Маняша пулей слетела вниз и нагнулась над подругой, лежащей без движения. Похлопала её по щекам. Марина открыла ничего не понимающие глаза.

– Где я?

– Ты оступилась и слетела вниз с лестницы.

– Ну, да…. Конечно…, вспомнила…

– Как себя чувствуешь?

– Хорошо…. Только кровавые точки мелькают перед глазами.

– И всё? Где-нибудь болит?

– Нет, не чувствую никакой боли.

– Тогда вставай и пошли в столовую на ужин.

Кушать не хотелось. Чтобы не подводить подруг, Марина отпила немного чаю и съела половину булочки.

В девять часов вечера колокол известил об отбое. Марина улеглась спать и тотчас уснула. Ночью проснулась от боли в груди и лихорадки. Тихим шёпотом разбудила Маняшу. Подруга пощупала рукой разгорячённый лоб и укрыла Марину салопом, в надежде, как-нибудь оправдаться утром перед фрау Штольц.

Утром, когда девочки уже встали, Марина продолжала лежать. Встревоженная Маняша гладила подругу по голове.

– Вставай, милая.

– Не могу…. Голова кружится…. Руки, ноги не шевелятся….

Подошли другие воспитанницы и стали помогать вставать Марине. Они охали и ахали, указывая на шею и грудь Марины. Они у неё распухли и покрылись кровоподтёками. Девочки толковали между собой по этому поводу и единогласно пришли к мысли, что при таком расположении дел немыслимо, просто move ton идти к доктору в лазарет. Доктор мужчина, и обнажить перед ним грудь, значит опозорить не только себя, но и весь выпускной класс. Это обстоятельство, рассуждали они, должно заставить каждую порядочную девушку скорее вынести всевозможные мучения, чем идти в лазарет…

На следующий день Марина после бессонной ночи встала с постели с ещё большей опухолью на шее и груди, и двигалась с трудом. Все решили, это потому произошло, что накануне Марина практически ничего не кушала. После обеда в классе Марину начало тошнить. Маняша и ещё две девочки насилу вытащили её в коридор к крану с водой, где можно было скрыть последствия. Шея у Марины посинела, а грудь разбухла ещё больше. Маняша обливала её несчастную, горящую жаром, голову холодной водой и приговаривала:

– Миленькая, родненькая! Потерпи, сейчас всё пройдёт! Я схожу к фрау Штольц и испрошу разрешения передохнуть тебе здесь на скамеечке…

Маняша хотела ещё что-то сказать подруге, но не успела. Двери классной комнаты распахнулись. В её проёме объявилась сама фрау Штольц.

– В чём дело? – загрохотал её голос в пустоте коридора.

Марина увидела воспитательницу, встала через силу, сделала навстречу ей три маленьких шажка и грохнулась на паркет в глубокий обморок…

Пришла Марина в сознание, лёжа в отдельной комнате лазарета для труднобольных…

***

…Прошло около двух месяцев. Марину после операции перенесли в лазарет. Она ослабела. Не могла сидеть в постели.

Доктора, как на грех, одни мужчины. При ежедневных перевязках обнажали Маринину грудь, осматривали и ощупывали её бесстыдными толстыми волосатыми пальцами, не забывая спрашивать:

– Тут больно…, а тут…, а здесь…

По институтским понятиям, которые вдалбливали в головы девушек с девяти лет ежедневно, Марина подвергала себя позору и заставляла краснеть за неё выпускной класс.

Позднее, когда Марине стало значительно лучше, профессор, делавший ей операцию, спросил:

– Марина, почему вы сразу после падения с лестницы не обратились в лазарет?

Девушка молчала. Профессор вынужден был несколько раз повторить вопрос. Наконец Марина ответила:

– Просто так…

– Немыслимо! – возмутился профессор. – Невероятно! Вы без серьёзной причины решились выносить ужасные страдания! Почему?

Марина продолжала молчать.

– Я вам скажу за неё, профессор…. – вмешался доктор лазарета. – Я ведь знаю все их секреты! Хотя никто не сообщил мне, но я не сомневаюсь в том, что её подруги и она сама, считают позором обнажить грудь перед доктором. Вот милые сокурсницы и уговаривали её не ходить в лазарет самой, не позориться и не покрывать позором весь их класс.

Профессор покачал головой.

– Однако этот институт зловредное учреждение – и, обращаясь к Марине, добавил. – Понимаете ли вы, из-за вашей пошлой конфузливости и ложной стыдливости, вы стояли на краю могилы?

Заявление профессора жестоко возмутило Марину. Когда доктор, проводив профессора, подошёл к ней, она со злостью сказала ему:

– Передайте вашему профессору, несмотря на его гениальность, он всё-таки тупица. Не понимает простой вещи – всякая порядочная девушка на моём месте поступила точно так же, как и я…

***

Результат падения Марины Бирюковой-Унгерт с институтской лестницы, имел последствия: тяжёлые, плохие и лёгкие.

Лёгкие последствия: за время болезни она серьёзно отстала от одноклассниц в учёбе, и начальница института Юлия Фёдоровна Адлерберг перевела Марину в класс неуспевающих. Аттестат по выпуску могли и не выдать. Как правило, на такие крайние меры попечительский совет Смольного не шёл. Аттестат вручали всем выпускницам. Однако рассчитывать на должность фрейлины при дворе Его Императорского Величества не приходилось. Замужество не светило. Будущее есть, но очень туманное…. Может быть удастся получить должность домашней учительницы в Медвежьем Углу у Кикиморы Болотной.

Плохие последствия случились для здоровья. Захватанная мужскими, неважно докторскими или извозчичьими пальцами грудь, поначалу давала о себе знать ноющими, отдающими куда-то в подмышку, болями. Изредка появлялся кашель, но всё это мало беспокоило девушку. Она страдала от тяжких последствий своего падения.

Девятилетнее строительство духовных, моральных ценностей завершилось в душе Марины, в её собственном сознании, в глазах всего выпускного класса полным крахом, крушением и низвержением в пучину разврата и непотребств.

Вынужденное, ежедневное обнажение девичьей груди на перевязках перед мужскими любопытными глазами, постоянное её прощупывание, покрыло несмываемым позором и Марину, и весь выпускной класс.

Институтка Бирюкова-Унгерт чувствовала себя моральным уродом, падшей девушкой, отщепенкой. Не помогали слова утешения ни Маняши, ни фрау Штольц, ни начальницы Юлии Фёдоровны. Девушка в своих страданиях ушла в себя, отгородилась от товарок стеной неразговорчивости.

Воспитанницы, по мере возможности, избегали общения с «позорницей» Бирюковой. Они свято верили, что этим поддерживают чистоту своих нравов и высоту собственных моральных принципов.

Каждый прожитый день в стенах Смольного ложился тяжким грузом на девичьи плечи. Ни бессонные ночи, проведённые в покаянных молитвах, ни ночные слёзы, не приносили облегчения. Юная душа измучалась в бесплодных терзаниях, и Марина Бирюкова-Унгерт решилась на совершение последнего смертного греха – самоубийство…

Выбрала способ, место, время лишения себя жизни. Верёвку скрадёт у истопника. Он перетаскивает вязанки дров. Сразу после бала «Шерочка с машерочкой»4 привяжет её ночью в моечной к балке…

После тяжёлого решения на шаг отчаяния Марине стало вдруг легче. Наконец-то она увидела конец своим мучениям и другими глазами посмотрела на окружающий её мир. Она, стоящая одной ногой в мире предков, не осуждала своих подруг, не проклинала себя за позор, а увидела мелочность и тщету бытия перед вечностью.

Это открытие поразило Марину и вернуло ей былую уравновешенность и спокойствие.

Вскоре мадам Штольц объявила – вместо бала «Шерочка с машерочкой» будет настоящий бал, с приглашёнными кавалерами. Это известие оставило её равнодушной. «Какая разница?» – подумала Марина. – «Всё равно после бала я иду в моечную и повешусь!».

Бал самое выдающееся событие в годовом круге институтской жизни. На балу, кроме приглашённых музыкантов, воспитатели, преподаватели, воспитанницы старших классов и гости: кадеты, юнкера, представители местной знати…

В актовом зале светло и нарядно. Откуда-то сверху льются приглушённые звуки духового оркестра. Где сидят музыканты не видно. Кажется, будто не они играют, а звучат высокие белые колонны, гудят стены зала…

Под звуки полонеза открылись большие двери и в зал грациозно входят девушки во всём белом – будто лебеди! – с гладко причёсанными головками, в платьях в пол, скрывающих движения ног. Казалось, девушки плывут по зеркальному полу, как по воде. «Белые лебеди» становятся напротив кадетов и юнкеров, выстроившихся у стен. Начинается вальс.

Марина Бирюкова-Унгерт от обилия молодых мужчин не знала, куда себя деть. Чувство стеснения толкало её к бегству с великолепного бала, но ноги от страха одеревенели и намертво приклеились к полу.

Ситуация стала ужасной. К ней подошёл высокий красавец кадетик в чёрном мундире, подпоясанный широким ремнём с бляхой на животе. Склоняет перед Мариной голову, шаркает ножкой:

– Мадмуазель Бирюкова-Унгерт?

– Да – прошептала еле слышно Марина. Сердце девушки замерло от страха и…, невесть откуда, свалившегося на неё чувства приближающегося счастья.

– Позвольте пригласить Вас на танец.

Голос корнетика обрёл для Марины ангельскую красоту и доносился откуда-то с небес, где живут счастливые люди. «Но, я…, опозорена…» – хотела сказать корнетику Марина и …промолчала. «Какое ему, красавчику, дело до падшей девушки! Станцую я свой последний в жизни танец!» – подумала Марина, и, едва не потеряв сознание от нахлынувших чувств, положила руку на плечо офицеру.

– Грехов. Виталий Грехов – представился он, осторожно прикоснулся к её талии и посмотрел в голубые глаза Марины.

Бедная душа девушки вмиг оледенела. «Сейчас он поймёт, что я позор всего Смольного института» – мелькнула страшная мысль у Марины. – «Поймёт и бросит меня, не начав танца». Но корнетик, вместо решительного афронта, ласково улыбнулся и замечательно ловко повёл Марину в па-де-карте. Волшебство музыки обоих понесло и закружило. Сразу после па-де-карта они станцевали вальс, потом мазурку, польку-бабочку. Менять партнёршу Грехов и не думал, а Марина всё чаще стала перехватывать обращённые на них завистливые взгляды сокурсниц и подруг.

Только Маняша искренне радовалась за внезапное превращение Марины из озлобленной на весь белый свет буки, в счастливую девушку, украшенную прежней красотой и румянцем…

Прозвучал последний аккорд бала. Зал наполнился нестройным гулом. Грехов поклонился Марине и, всё ещё нежно держа её за руку, несмело спросил:

– Можно я вам напишу?

Сердце девушки забилось, как пойманная в руке птаха. Она не успела обдумать деликатный отказ. Не могла же она сказать мол, так и так, меня ждут-дожидаются в моечной крепкая верёвка и кусок мыла. Ответ она ещё обдумывала, а губы уже прошелестели:

– Конечно. Я буду очень ждать.

На том и расстались.

На третий день после бала помощница кастелянши Прасковья Филипповна затащила Марину в свою кладовую.

– Ты, что ль будешь Бирюкова-Унгерт? – спросила она, подозрительно оглядывая девушку с ног до головы.

– Я

– Ой, я сумлеваюсь. Все тебя Бирюковой кличут, а про Унгерт не слышала. Хотя тута второй годок дорабатываю.

– Вы не сомневайтесь. Спросите у фрау Штольц. «Унгерт» – это фамилия папеньки. Он внучатый племянник барона фон Унгерта, банкира в Амстердаме.

– А-а… – протянула Прасковья Филипповна. – Тогды…, конечно…. Значитца, ты натурально Бирюкова-Унгерт?

– Ну, да! А вам-то, какая разница? Бирюкова я или ещё и Унгерт?

– Мне-то, всё едино. Ты хоть, вобче, без фамилиев будь…. Вон в деревне-то, бабы живут без фамилиев и не хворают, а у тебя их две. Страсть господня!

– Вы меня, зачем звали? Если дела нет, то я пошла. Мне недосуг пустые разговоры разговаривать.

Прасковья Филипповна обиженно поджала тонкие губы.

– Ну, так и иди…. Как досуг будет, то загляни ко мне. Может, я и на месте буду…

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем я буду к вам заглядывать?

– Как это зачем? Здоровья пожелать и письмецо получить.

Первый раз в жизни Марине захотелось убить человека. Она, как манны небесной ждёт письма от Грехова, а эта несносная деревенская дура, своими вопросами тянет кота за хвост. Убить, её мало.

– Вы мне письмо хотели передать?

– Знамо дело. Письмецо от офицерика. Ужасть, как упрашивал, и за услужение рубликом одарил.

– Где письмо? – тихо спросила Марина, уже боясь за себя. Не ровен час действительно убьёт помощницу кастелянши.

– Где-где? Вестимо, у меня. – Ответила Прасковья Филипповна, продолжая перебирать белоснежные простыни.

– Что же вы мне его не даёте?

– Дык ищу.

– Что вы ищете?

– Дык письмецо ваше ищу. Намедни, для пущего сохрану, кудыть-то в стопку белья сунула, а теперь ищу.

От нетерпения Марина начала мерить шагами тесную каморку бельевой.

– Вы долго ещё будете искать?

– Девонька! Ты хоть и с двойной фамилией, а обождать придётся. Скоро только дети делаются.

Углубляться в процесс делания деток «по-быстрому», на просторах Российской Империи, не пришлось. Письмо было найдено совершенно случайно в переднике Прасковьи Филипповны.

– Ой! – удивилась она. – Чевой-то я тогда сунула в бельё, если не письмецо?

Марина трясущимися руками схватила письмо, как голодный – кусок хлеба. Сломала печать и попыталась его прочитать. Невесть откуда взявшиеся слёзы, заполнили вдруг глаза. Читать не было никакой возможности. Она видела лишь строки красивого, каллиграфического почерка. Буквы, искажённые слезой, не желали складываться в слова, которые она жаждала увидеть.

Прасковья Филипповна, увидев слёзы девушки, засуетилась:

– Ты…, это…, погодь плакать-то. Али како горе приключилось?

С причитаниями сунула в руки Марины ситцевый платочек.

– Ты, значит, сперва слёзки-то утри…. сопельки подбери. Опосля читать-то будешь. Может быть всё и обойдётся. Али кто помер?

Марина только махнула рукой на слова Прасковьи Филипповны, вытерла глаза платком, подошла поближе к окну, и полностью отдалась чтению желанного письма.

«Мадмуазель Марина!» – писал Грехов. – «С полным респектом и сердечным уважением, осмеливаюсь, с Вашего разрешения, отвлечь Ваше внимание от трудов Ваших по ваянию из себя перспективного человека, на мою серую личность, страдающую от ран Амура. Вы своей красотой и блестящим умом разбили сердце солдата и пленили его душу. Таких, как я, у Ваших ног десятки, и думать о взаимности, не смею! Знаю – не достоин даже Вашего дивного взгляда, но жить подле Вас и не видеть Ваш волшебный образ выше моих человеческих сил! Потому, в конце недели подаю рапорт, о переводе меняя на Кавказ, где в боях с абреками мечтаю сложить свою несчастную голову. Прощайте и простите меня за неимение такта и наглость в открытии поразивших меня сердечных мук. Живите счастливо много лет и знайте, где-то в мрачных теснинах Кавказа бьётся горячо любящее Вас сердце и ищет военный случай, дабы покончить счёты с жизнью.

К сему В. Грехов»

Глава вторая

Вы чувствовали себя, когда-либо, выблядком? Нет?!

Тогда Вам трудно представить всю глубину трагедии Виталия Игнатьевича Грехова. Виталий Игнатьевич по призванию аферист, по социальному статусу мещанин, а вот по жизни – «выблядок».

Опять не понятно? Упаси Боже! Я не приглашаю Вас прогуляться по необъятным просторам русского мата. Вы, что? Мы интеллигентные люди. Соблюдаем Великий Пост и, на всякий случай, не работаем в субботу.

Сквернословить, конечно, грех. Однако из песни слов не выкинешь. Тем более из официального государственного документа. Да, да! Господа! Внимательно прочтите статью 280 «Соборного уложения 1649 года» Государства Российского. Прочли? Вот и хорошо. Теперь и Вы знаете, что внебрачных детей в Государстве Российском нарекали официально «выблядками» и они были лишены всех наследственных прав. Простите, но мат тут, ни причём.

Пращуры наши не отличались супружеской верностью. Погуливали мужчины и налево, и направо, и вдоль, и поперёк.

В народе до сих пор поговаривают, мол, сучка не захочет, то и кобель не заскочит.

Это правильное наблюдение за явлением природы, но, с другой стороны, как сенной девке отказать своему барину в скромном удовольствии?

Бабы в историческую эпоху сплошной неграмотности, тоже немало блудили и дурами уже не были. Посопротивлявшись в меру, для разогрева нервов, они с чувством исполненного долга перед Богом и людьми, отдавались на милость барским прихотям и пожеланиям.

От противоборства классовых различий, рождаются революции и дети. Последние чаще, и им приходится с трудом пробиваться к благам жизни.

Законнорожденные, с халявою наследства во рту, почивают на родительских лаврах без нужды борьбы за кусок хлеба и место под солнцем. От безделья тела их покрываются жиром, а души захлёбываются в лени.

Сколько выблядков на Руси, неизвестно. Господ много, а дворни ещё больше. Например, у князя Куракина от любви к своим холопкам народилось 70 детей. Если всех одаривать наследством, то и законным детям фиг с кукишем останется.

Теперь всех бояр умножьте на 70. Поделите национальные богатства России на полученную цифру. В итоге вы получите 1917 год со всей прелестью дальнейшей жизни.

История выблядков корнями уходит в седую старину античности:

Геракл, незаконнорожденный сын Зевса;

Леонардо да Винчи «левый» сын нотариуса Пьеро да Винчи;

князь «Владимир Красное Солнышко» сын рабыни;

Александр Иванович Герцен сын барина Яковлева и немки Генриетты Гаак;

композитора и химика Бородина дворовая девка Авдотья родила от князя Луки Степановича Гедианова;

пленная турчанка Сальха от надворного советника А. И. Бунина понесла будущего поэта России Василия Андреевича Жуковского;

Иван Алексеевич Мусин-Пушкин внебрачный потомок царского рода;

по словам князя Голицына, цесаревны Анна и Елизавета «выблядки» Петра Великого;

местом интимных встреч дочери берейтора Марии Соболевской и графа Разумовского стало село «Перово», где и зачалось первое поколение Перовских; (Софья Перовская убийца Александра II)

великий князь Константин Павлович имел троих внебрачных детей…

Всех не перечесть!

Разгул похоти и страсти накрыл и Богов Олимпа, и царствующих особ, и солдатских жён, страдающих от одиночества.

Пессимист в феномене «выблядков» видит упадок нравственности, разложение морали и семьи.

Оптимист утверждает – от межклассового скрещивания укрепляется генетический код и порода российских людей.

***

В семье не без урода.

Род князей Голицыных особым количеством блаженных на всю головушку среди прочей знати Государства Российского не выделялся.

Напротив, урождённые Голицыны исправно служили на благо Царя и Отечества, как в лихолетье, так и в подковёрной борьбе за расположение миропомазанника России.

Известно – чёрт шутит, пока Бог спит.

Только супруга князева упустит мужа за пределы видимости, так бес сразу пихает высокородного мужчину под ребро и норовит подсунуть под его желание ладненькую молодушку из крестьянок. Форменным образом, нагло толкает на нарушение супружеской верности.

Между нами, женщинами, говоря, какая дура откажется от неформальных отношений с князем? Вы бы лично отказались?

Не важно, что он старый, лысый и любит всё больше руками и с отдышкой. Зато у него жена древняя карга с больным сердцем…. Вдруг судьба с разбега толкнёт в спину и прямо мордой в счастье?!

А Вы, мужчина, не притворяйтесь, что принципиальный любитель, прямо фанат старой, жилистой говядины и от молодой, нежной, сочной телятины вас тошнит.

Вы прекрасно знаете – девушки играют с Вами в поддавки, чтобы быстрее попасть в дамки. Но место дам, как правило, занято. Тогда Вы предлагаете девушкам сыграть с судьбой в орлянку: если выпадет «орёл» Вы выиграли, если выпадет «решка», она проиграла. Игра занятная, но не безопасная. От неё происходит непорочное зачатие, и рождаются выблядки – дети, без вины виноватые, с печатью родительского греха.