Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю Джонсон Борис

Глава 20

Европеец Черчилль

Отражением размаха пророческого дара Черчилля является то, что и сегодня многие обращаются к нему, словно к духу-покровителю, пытаясь сделать арбитром разнообразных современных политических дилемм. В его объемистых высказываниях может быть найдено утверждение, которое узаконивает определенное мнение или обосновывает определенный образ действия, – тогда этим утверждением размахивают в полурелигиозном исступлении, как будто Черчилль, мудрый лидер военного времени, посмертно освятил проект.

Нет другого вопроса, по которому к его ушедшему духу взывают настолько систематически, как по неподатливому делу британских отношений с «Европой». Эта полемика терзает всех его преемников на посту премьер-министра. В некоторых случаях данная проблема приводила к убийствам в политическом смысле или к попыткам таковых.

Вращаясь вокруг возвышенных предметов национального суверенитета, демократии и британской независимости перед лицом большого континентального альянса, диспут о «Европе» представляется в совершенстве черчиллевским: именно такое дело, как думается, может быть улажено апелляцией к выдающемуся герою 1940 г.

Беда в том, что права на него заявляют и те и другие. Обе фракции – и еврофилы, и евроскептики – верят в него и провозглашают своим пророком. Иногда дебаты о его намерениях и истинном значении слов доходят до неистовства религиозной схизмы.

Например, в ноябре 2013 г. Мануэл Баррозу, на тот момент председатель Европейской комиссии, выступил с речью, в которой аккуратно процитировал слова Черчилля, сказанные в 1948 г. (а также до того и попутно) о необходимости создания объединенной Европы. Это спровоцировало град оскорблений со стороны мириад евроскептических обитателей интернета.

Некоторые из них атаковали Черчилля, в одном случае он был назван «толстым лживым подонком». Но большинство защищали Черчилля и песочили сеньора Баррозу. Наверное, можно подытожить их общий настрой, процитировав анонимного корреспондента-евроскептика, который на веб-сайте одной из газет известен под позывным stillpoliticallyincorrect.

Нам не нужны советы этого второсортного, неизбранного и неподчетного иностранного политика [говорит stillpoliticallyincorrect о Баррозу]. Чем скорее его повесят на брюссельском фонаре, тем лучше. Почему бы ему не убраться в свою страну и не перестать давать нам указания? Я ненавижу этого человека и надеюсь, что он скоро сдохнет, вместе с остальными еврокомиссарами и большинством европарламентариев – включая всех иностранных депутатов! Тогда мы сможем вышвырнуть всех иностранцев-попрошаек, у которых нет никакого права находиться здесь.

Не будем говорить о достоинствах его (держу пари, что это он) замечаний, в глаза бросается ярость – душащий переизбыток желчи – от самой мысли о том, что этот португальский тип взывает к памяти Уинстона Черчилля, чтобы оправдать программу европейской интеграции.

В представлении большинства таких людей Черчилль подобен неуступчивому английскому бульдогу и является воплощением независимости. Как на него могут посягать сторонники еврофедерации?

Чтобы увидеть истоки этой вражды, нам нужно исследовать взгляды самого Черчилля и понять, что он подразумевал под европейской интеграцией, чего хотел от нее и какую роль отводил Британии. Давайте обратимся к знаменитым дебатам, прошедшим в начале июня 1950 г., когда палата общин пыталась прийти к соглашению по плану Шумана – неожиданной и смелой инициативе французского министра иностранных дел.

Франция предложила Соединенному Королевству присоединиться к переговорам с Германией, Италией и Бенилюксом по созданию наднационального объединения, которое должно управлять общими европейскими рынками угля и стали. Предусматривалось, что у него будет «Высший руководящий орган» – зародыш Европейской комиссии. Также предполагалась ассамблея национальных парламентариев и совет национальных министров – прелюдия к последовавшим Европейскому парламенту и Совету Европы. Подразумевалось и создание судебного органа – предтечи всемогущего Европейского суда в Люксембурге.

Итак, Британию, иначе говоря, попросили посодействовать при самом рождении Европейского союза. Глина еще сыра, и слепок пока не затвердел. В этот момент Британия могла принять приглашение от Франции, решительно вмешаться – и совместно взяться за штурвал.

Вместо этого лейбористское правительство охвачено подозрениями, граничащими с враждебностью. Британия по-прежнему крупнейший производитель угля и стали в Европе – так зачем этим отраслям подчиняться какой-то загадочной системе европейского контроля? «Даремским шахтерам это не понравится», – сказал один из лейбористских министров, так что правительство Эттли предложило французам удалиться.

Месье Шуману послали письмо, в котором его благодарили за интересные идеи, однако вежливо отказывались от участия в переговорах. На взгляд многих наблюдателей по обе стороны Ла-Манша, это критический поворотный момент в истории Британии и Европы. Именно тогда мы опоздали на европейский автобус, поезд, самолет, велосипед и так далее. Лишь спустя четверть века Британия наконец присоединилась к структурам Евросоюза – когда они уже сформировались неподходящим для Британии образом, их дух был чужд пуристским концепциям национального демократического суверенитета.

То, что Черчилль говорит в дебатах по плану Шумана – как лидер оппозиции – безусловно важно для понимания его внутренних убеждений. Первое, что бросается в глаза в его парламентских представлениях этого периода, – неуемная, кипучая энергия. Он по-прежнему охватывает весь мир своими масштабными, хорошо продуманными речами по геополитике. Он необычайно щедро делится воспоминаниями военного времени, не забывайте, что вскоре он получит Нобелевскую премию по литературе.

Ему почти семьдесят пять, но тем не менее он вмешивается во все, выступая в парламенте практически каждый день по самым разнообразным темам: тарифы на железнодорожные грузоперевозки, Бирма, Корея, рыбная промышленность, эффективность микрофонов, только что установленных в палате общин.

Крайне увлекательно читать дебаты по плану Шумана, опубликованные в «Хансарде». Видно, что возраст никоим образом не подавил присущую Черчиллю неугомонность. Канцлеру казначейства сэру Стаффорду Криппсу (аскетической личности, смехотворно разрекламированной в качестве соперника Черчилля во время войны) выпала доля защищать отрицательный ответ правительства Шуману. Черчилль бурно перебивает говорящего. «Сущий вздор! – кричит он. – Ерунда!»

В какой-то момент бедному Криппсу приходится попросить Черчилля набраться вежливости и помолчать или же выйти и продолжить разговор снаружи – подобно учителю химии, совершенно выведенному из себя самым озорным мальчиком в классе. Когда Черчилль поднимается для выступления в 5:24 пополудни, он уже выслушал споры, практически идентичные европейским дебатам сегодняшнего дня.

Лейбористские парламентарии, представлявшие лагерь евроскептиков, осудили предложение наделить «Высший руководящий орган» бюрократическим контролем над развивающимся общим рынком и дать ему полномочия действовать без явного одобрения национальных правительств. «Кто эти люди? – спрашивает один из лейбористов. – Какое у них право говорить нам, что делать?»

«Они станут олигархией, навязанной Европе, олигархией с деспотической властью и огромным влиянием, которая будет в состоянии оказать воздействие на жизнь каждого человека в этой стране». Мы слышим голос евроскептика и те слова, которые в равной степени применимы к месье Юнкеру и нынешней Европейской комиссии.

В ответ тори-еврофилы использовали в тот день 1950 г. аргументы, которые в такой же мере стали традиционными.

«Мы в самом деле хотим быть изолированы? – спрашивает Боб Бутби, бывший личный парламентский секретарь Черчилля. – В конечном счете необузданный национальный суверенитет остается первопричиной тех ужасных бедствий, которые выпали на нашу долю в этом кошмарном веке». Бутби заключает призывом к своему достопочтенному другу – Черчиллю – снова встать во главе и во второй раз спасти Западную Европу своим содействием в создании объединенной Европы.

Настало время лидеру оппозиции подвести итог. На чью сторону он встанет? Черчилль начинает с достаточной уверенностью. Он обличает некомпетентность правительства Эттли: будь Черчилль премьер-министром, французы не были бы настолько грубы, чтобы нежданно-негаданно преподнести нам все это. И по ключевому вопросу он высказывается вполне ясно. Да, он считает, что Британия должна участвовать в переговорах по плану Шумана, и набрасывается на Эттли из-за несостоятельности его руководства.

«Он хочет сорвать для себя и для своей партии аплодисменты масс, кичась пальмерстоновским[89] шовинизмом», – говорит Черчилль. Он использует обычный способ атаки на тех британских премьер-министров, которые так или иначе стремились дистанцировать Британию от европейских проектов. Но затем он следует курсом Бутби: мнение Британии должно быть принято во внимание.

Будет значительно лучше, если мы примем участие в дискуссиях, а не останемся в стороне и позволим событиям развиваться без нас… У французов есть пословица: «Les absents ont toujours tort»[90]. Я не знаю, учат ли французский в Винчестере (по-видимому, это шпилька в адрес интеллектуала Ричарда Кроссмана, депутата от лейбористов, только что выступившего с антиевропейской речью. – Авт.)… Отсутствие Британии нарушит баланс в Европе…

…и так далее.

Если Британия не будет вовлечена, предупреждает он, появится риск, что европейский блок станет нейтральной силой, равноудаленной от Москвы и Вашингтона, а это, по мнению Черчилля, будет катастрофой. Приняла бы Британия предложение Шумана, будь он премьер-министром? Да, четко заявляет Черчилль.

Он в полной мере обращается к фундаментальному вопросу суверенитета и завершает свою речь типично черчиллевским интернационализмом. Он использует классический аргумент британского еврофила: Соединенное Королевство уже делится суверенитетом по обороне с НАТО и Америкой. Почему же настолько немыслимо разделять суверенитет с Европой?

Все развитие мира идет к взаимозависимости наций. Повсюду зреет ощущение, что в ней наша главная надежда. Если независимый, индивидуальный суверенитет священен и неприкосновенен, почему же так получилось, что мы все преданы всемирной организации? Это идеал, к которому должно стремиться. Почему мы взяли на себя огромные обязательства по защите Западной Европы, участвуя, как не поступали никогда, в судьбах стран, не защищенных волнами и приливами Ла-Манша? Почему мы согласились, а при нынешнем правительстве охотно стремимся, жить от щедрот Соединенных Штатов, впадая тем самым в финансовую зависимость от них? Это может быть оправдано и с этим можно смириться только потому, что по обе стороны Атлантики взаимозависимость воспринимается как часть нашей веры и как средство нашего спасения…

Более того, я пойду дальше и скажу, что ради всемирной организации нужно идти на риски и жертвы. Мы целый год в одиночку сражались против тирании, руководствуясь не только национальными соображениями. Верно, что от этого зависела сама наша жизнь, но мы сражались еще лучше, поскольку были убеждены, что не только ради нашего дела, а ради дела всего мира «Юнион Джек» продолжал развеваться в 1940 году и в 1941-м. Солдат, жертвовавший свою жизнь, мать, рыдавшая по сыну, и жена, потерявшая мужа, находили воодушевление и успокоение в обстоятельстве, что мы сражались ради представлявшегося драгоценным не только нам, но и всему человечеству. Так возникало ощущение сопричастности всеобщему и вечному. Консервативная и Либеральная партии заявляют, что национальный суверенитет не является неприкосновенным, он может быть решительно уменьшен ради людей всех стран, ищущих вместе дорогу домой.

Именно такой тип текста подхватывается и всюду демонстрируется как доказательство того, что Черчилль был неистовым федералистом – приверженцем Соединенных Штатов Европы. Есть множество других текстов. По-видимому, Черчилль впервые сформулировал свое видение Европейского союза в 1930 г., после поездки по США, во время которой был сильно впечатлен отсутствием границ и пошлин и тем, насколько единый рынок способствует экономическому росту. Черчилль опубликовал статью, озаглавленную «Соединенные Штаты Европы», и всячески содействовал закреплению этого понятия.

В октябре 1942 г., в разгар войны, он написал письмо Энтони Идену, в котором обрисовал свою модель послевоенного мира. Пределом его мечтаний были «Соединенные Штаты Европы», за исключением России, в которой барьеры между европейскими нациями «будут минимизированы, а также возможны неограниченные путешествия». После войны он выступил с рядом восторженных речей о союзе Галла и Тевтонца, основании Храма Мира и так далее.

В 1946 г. Черчилль сказал в Цюрихе:

Мы должны возвести своего рода Соединенные Штаты Европы… Конструкция Соединенных Штатов Европы при верном и хорошем строительстве будет такова, что материальное могущество отдельно взятого государства станет менее важным… Если сначала не все страны Европы захотят или смогут войти в Союз, мы тем не менее должны созвать и соединить тех, кто хочет, и тех, кто может.

Но какие это государства? Полагал ли он, что Британия будет в их числе? Иногда кажется, что да, он так считал. В мае 1947 г. он выступил с речью в лондонском Альберт-холле, обратившись к собравшимся как председатель и основатель Движения за объединение Европы, чтобы «представить идею объединенной Европы, в которой наша страна будет играть решающую роль». Он завершил тем, что видится определенным обязательством: «Британия должна играть полноценную роль как член европейской семьи».

В мае 1950 г. он выступал в Шотландии с речью, в которой ставил себе в заслугу само зарождение плана Шумана, и опять явно поддерживал участие Британии в программе.

Более сорока лет я работал с Францией. В Цюрихе я призвал ее встать во главе Европы, протянув руку Германии, чтобы снова включить ее в европейскую семью. Сейчас у нас появилось предложение месье Шумана, французского министра иностранных дел, об интеграции угольной и сталелитейной промышленности Франции и Германии. Это было бы важным и действенным шагом в предотвращении другой войны между Францией и Германией и положило бы конец тысячелетней вражде Галла и Тевтонца. Франция проявила свою инициативу превосходящим мои ожидания образом. Но самого по себе этого недостаточно. Для того чтобы Франция смогла должным образом договариваться с Германией, мы обязаны быть вместе с Францией. Главное условие восстановления Европы – это сплочение Франции и Британии со всеми их силами и со всеми их ранами. Тогда они смогут протянуть руки Германии на условиях взаимного уважения, с сильным и милосердным желанием глядеть вперед, а не назад. На протяжении столетий Франция и Англия, а недавно Германия и Франция разрывали мир своими распрями. Им нужно вступить в союз, чтобы стать господствующей силой Старого Света и центром объединенной Европы, к которому могут примкнуть и все остальные страны. Сверх этого имеется одобрение великой мировой державы, возникшей по ту сторону Атлантики, которая показала в час своего верховенства готовность идти на дальнейшие жертвы ради свободы.

Другими словами, объединенная Европа хороша не только для Франции, Германии и Британии, ее также желает Америка.

Я мог бы цитировать отрывки других речей, которые он произнес в Брюсселе, Страсбурге, Гааге (многие из них заканчивались слезами Черчилля и овациями его континентальных аудиторий, а по крайней мере одно выступление было озвучено на его превосходной версии французского), но, как я надеюсь, утверждение почти доказано. Если вы закроете один глаз и будете слушать вполуха, вы поймете, отчего Черчилль считается одним из верховных божеств Европейского союза.

Он на своем ложе на евро-Олимпе – рядом с Монне, Шуманом, Спааком, Де Гаспери, – а виноградные грозди Единой сельскохозяйственной политики свешиваются ему в рот. Неудивительно, что в честь Черчилля названы круговые развязки и авеню в Брюсселе, неудивительно, что его лицо вы найдете на стенах страсбургского Европарламента.

Итак, остановимся в изложении аргументации, что Черчилль провидец и основатель Движения за объединение Европы. В ней большая доля правды. Верно и то, что он отводил Британии лидирующую роль в процессе объединения. Но это, как прекрасно знают евроскептики, отнюдь не вся правда.

Они приходят в ярость именно из-за того, что также могут предъявить тексты Черчилля, в котоых предлагается иное видение для Британии и остальных стран, входящих в объединенную Европу. Вернемся в 1930 г., когда ему впервые пришла в голову мысль о подражании Америке и создании единого европейского рынка. Тогда он сделал следующую принципиальную оговорку о собственной стране.

Но у нас своя мечта и свои задачи. Мы с Европой, но не внутри нее. Мы сочленены, но включены. Мы заинтересованы и связаны, но не поглощены. И если европейские политики обратятся к нам со словами, произнесенными встарь: «Не нужно ли поговорить о тебе с царем или с военачальником?» – мы ответим вместе с Сонамитянкой: «Среди своего народа я живу»[91].

Ради усиления в некоторых вариантах перевода Библии добавляются слова «нет, господин» в начало ответа Сонамитянки – богатой женщины, приютившей пророка Елисея. Но даже пророк Елисей не мог предсказать, что его щедрая хозяйка станет знаменита как первый в мире евроскептик.

Итак, мнение высказано. Согласно Черчиллю, Британия несколько отделена от европейского скопления. Как-то, во время одной из своих многочисленных стычек с генералом де Голлем, Черчилль заявил, что, если Британии придется выбирать между Европой и открытым морем, она всегда выберет открытое море.

Во вселенной Черчилля Британия, конечно, была европейской державой – и, возможно, величайшей европейской державой. Но этим ее глобальная роль не ограничивалась. Да, он желал объединенной Европы и видел для Британии важную роль в становлении такого счастливого союза – на континенте, который пережил множество несчастий. Но это скорее должна быть роль гаранта, свидетеля, чем участника договора.

Британия должна быть в здании церкви – как распорядитель или даже как священник, но не как брачующаяся сторона. Если вам нужны доказательства, что он не мыслил Британию членом федеративного союза, посмотрите на его действия. Спустя несколько месяцев после дебатов 1950 г. по плану Шумана он снова стал премьер-министром. Если он на самом деле хотел, чтобы Британия вступила в объединение угля и стали, то наверняка подал бы тогда заявку. У него был авторитет, у него была поддержка таких людей, как Макмиллан, Бутби и молодой Эдвард Хит, который выступил со своей первой речью в парламенте во время этих дебатов, убедительно призывая к участию в плане.

Некоторые говорят, что Черчилль, придя к власти, по существу совершил разворот на 180 градусов, отказавшись от своего страстного европейства, поскольку Энтони Иден и другие консерваторы не разделяли его. При таком анализе у Черчилля и Джона Мейджора наблюдается некоторое сходство действий – подрезка, чтобы унять евроскептиков. Я не думаю, что подобный подход воздает должное ему или его видению. Вернитесь к его ключевой речи в парламенте 27 июня 1950 г., в которой он в полной мере очерчивает свои европейские взгляды.

Он затрагивает суть наших сегодняшних беспокойств, точную роль Британии.

Вопрос, который мы должны решить для себя – а у нас достаточно времени, чтобы размышления были зрелыми, – состоит в том, какая связь должна быть у Британии с Федеративным Союзом Европы, если таковой появится с течением времени?

Сегодня еще не требуется принимать решение, но я дам, со всем смирением, прямой ответ. Я не мыслю Британию обычным членом Федеративного Союза, ограниченного Европой, в любом обозримом сейчас будущем. По моему мнению, мы должны благоволить и способствовать всем изменениям на континенте, естественно возникающим вследствие устранения барьеров, из процесса примирения и благословенного забвения ужасного прошлого, а также из осознания общих опасностей, грядущих и настоящих. Хотя конкретная и незыблемая федеративная конституция для Европы находится вне рамок текущих дел, мы должны оказывать помощь, выступать гарантом и всячески поддерживать движение к европейскому единству. Нам надлежит непреклонно искать возможности, чтобы пребывать в тесной связи с этим союзом.

Вот видите: он хочет, чтобы Соединенное Королевство «пребывало в тесной связи», но не представляет Британию «обычным членом». Поэтому не было никакого поворота на 180 градусов, никакого сальто. Именно с такой установкой он возглавил правительство.

Не то чтобы он против Европы или по своей природе враждебен любой континентальной державе. Напротив, он страстно любил Францию и, наверное, был самым раскованным франкофилом из тех, что занимали пост премьер-министра. Но, по его представлениям, Британия не ограничивалась рамками Европы, она обращена лицом ко всему прочему миру.

И в этом он удивительно последователен на протяжении всей политической жизни. В завершение статьи 1930 г. он представил свое видение Британии посредством диаграммы Венна, изображающей три пересекающихся круга. «Великобритания может претендовать, с равным на то оправданием, на одновременное исполнение трех ролей: европейской нации, средоточия Британской империи, а также компаньона англоязычного мира. Это не три внеположных дела, а триединое дело».

Империя давно ушла в прошлое, но разношерстный интернационализм такого подхода в наши дни становится все разумнее. В мире, где доля ЕС в глобальном ВВП неуклонно уменьшается, где США остаются самой большой экономикой и где наблюдается поразительный рост в странах Содружества наций, круги Черчилля по-прежнему являются здравым способом взглянуть на место и роль Британии.

Нелегко понять, как Черчилль поступил бы с планом Шумана, победи он на выборах 1945 г. Но в одном мы можем быть уверены: он никогда не совершил бы ошибки лейбористов и сел бы за стол переговоров. Возможно, обладая грозной энергией в ведении дебатов, он сумел бы убедить остальных европейцев выбрать межправительственный подход и отказаться от идеи, которая остается и в наши дни труднопостижимой и часто приводит в бешенство, – что «наднациональный» орган вправе брать верх над национальными и демократически избранными правительствами.

Если бы Черчилль был у власти в 1948 г., если бы он настоял на участии в переговорах, если бы фактор Черчилля был задействован в тех первоначальных европейских обсуждениях – кто знает, может у нас сегодня была бы другая модель ЕС, более англосаксонская, более демократическая.

В 1950 г., наверное, было слишком поздно. Да, лейбористы упустили шанс – и это было ошибкой. Но правда в том, что Монне и Шуман не слишком хотели присутствия Британии, иначе они предоставили бы Лондону разумное время для ответа, а не созывали на переговоры сломя голову, обусловив участие в них согласием на наднациональность.

Когда Черчилль следил за тем, что происходило в Европе в 50-е гг., он не испытывал какого-то чувства злобы, сожаления или изолированности. Напротив, он воспринимал развивающиеся планы общего рынка с отеческой гордостью. Ведь это была его идея – свести вместе те страны, связать их настолько неразрывно, что война между ними станет невозможна. Кто сегодня сможет отрицать, что его идея привела к впечатляющему успеху?

Вместе с НАТО (другой организацией, становление которой он вправе поставить себе в совместную заслугу) Европейское сообщество, ныне союз, смогло предоставить своим народам такой длительный период мира и преуспевания, какого не было со времен императоров из династии Антонинов. При этом не нужно отрицать многих несовершенств и издержек этой системы. Не следует преуменьшать и то напряжение, которое возникает при попытках включить в наднациональную структуру такую древнюю и гордую демократию, как Британия. Это четко предвидел Черчилль в 1950 г.

Что бы он сделал сегодня? Как расценил евро? Что подумал о директиве ЕС о рабочем времени? Какие слова сказал о Единой сельскохозяйственной политике? В некотором смысле все эти вопросы абсурдны.

Мы не можем досаждать великому человеку таким вздорным образом. Он не может нас услышать. Оракул нем.

Но мы можем исследовать его существенные и исключительно последовательные размышления над вопросами такого толка и взять из них несколько общих положений.

Он желал бы союза между Францией и Германией, пока имеется хоть малейший риск конфликта. Как человек, всю жизнь разделявший принципы свободной торговли, он поддерживал бы создание гигантской беспошлинной зоны.

Он бы хотел, чтобы европейская организация находилась в прочном и тесном союзе с Америкой, а Британия активно помогала крепить эти отношения.

Он видел важность того, чтобы объединенная Европа была бастионом, сдерживающим напористую Россию и другие потенциальные внешние угрозы.

Он стремился бы к личному вовлечению на уровне глав правительств. При нашем знании невозможно представить, чтобы он позволил важному саммиту мировых лидеров пройти без него.

Он защищал бы изо всех сил суверенитет палаты общин, ту демократию, за которую сражался и которой служил всю свою жизнь.

Вечером 5 марта 1917 г. он вышел из затемненного зала палаты общин в компании Александра Маккаллума Скотта, депутата-либерала. Он обернулся и сказал: «Посмотрите на него. Это небольшое место определяет разницу между нами и Германией. Благодаря ему мы с грехом пополам достигнем успеха, но из-за его отсутствия выдающаяся эффективность Германии ведет ее к окончательной катастрофе».

Конечно, сейчас это высказывание кажется внутренне противоречивым. Но если бы избиратели пощадили Черчилля в 1945 г., если бы он помогал рисовать фреску на стене, пока штукатурка еще не засохла, – эти противоречия могли бы не возникнуть вовсе.

Черчилль оставил европейскому континенту феноменальное наследие доброжелательности. Какую бы роль он ни отводил Британии, он был одним из создателей семидесятилетней эры без войн в Западной Европе – и сама идея о возможности конфликта становится все более абсурдной.

Воздействие Черчилля ощущается по сей день и в местах, далеких от Европы, – и многие скажут, что оно было к лучшему.

Глава 21

Творец современного Ближнего Востока

В лучшую пору прогулочной яхты «Кристина» ее показная роскошь, если не совершенная вульгарность, была самой впечатляющей среди всех частных судов, когда-либо бороздивших моря. На ее стенах висели полотна импрессионистов, в бассейне ползали омары, а кожа для обивки барных стульев была тщательно подобрана из крайней плоти китов. Но из всех экзотических экспонатов коллекции Аристотеля Онассиса самыми важными были гости – вожделенные бабочки, попавшиеся в его паутину.

На яхте можно было встретить Мэрилин Монро или Фрэнка Синатру, Элизабет Тейлор или Ричарда Бертона – пассажиры обменивались тостами на гакаборте, раскидывались в шезлонгах, а потом отбывали в свои каюты для супружеских кулачных боев, которые становились предметом пересудов. Но одна из собранных Аристотелем глобальных суперзвезд затмила всех остальных, и утром 11 апреля 1961 г. ее слава получила подтверждение.

«Кристина» с ее белым корпусом и желтыми трубами была переоборудована из канадского военного корабля, участвовавшего в десантировании в Нормандии. Теперь яхта осторожно продвигалась по Гудзону к месту швартовки на 79-й улице. А на воде был устроен приветственный фестиваль. Оглушительно гудели океанские лайнеры, трубили буксиры, а нью-йоркское пожарное судно весело выбросило вверх струю воды в честь прибытия в Америку самого популярного британца (до «Битлз» еще оставалась парочка лет).

Когда в тот же день время близилось к обеду, восьмидесятишестилетний Уинстон Черчилль прошел на палубу, поддерживаемый двумя крепкими сиделками. Он перенес еще один небольшой инсульт, зубы у него стали шататься. Но его лицо, как всегда, было ангельским, а слезящиеся глаза оставались яркими. Вокруг его шеи был повязан галстук-бабочка в горошек. Он постукивал по отполированным доскам все той же тростью с золотым набалдашником, которую Эдуард VIII подарил ему в 1908 г. по случаю свадьбы, и в нем мерцал прежний энтузиазм от предвкушения еды и небольшого алкогольного подкрепления.

Верно, что ему не всегда было легко поддерживать разговор с Онассисом, судовым магнатом, родившимся в Смирне. Тот постоянно рассказывал о «сукиных детях», вмешивавшихся в работу его казино. Но Черчиллю это не слишком мешало. В 1911 г. он претерпел шестинедельный круиз по Средиземноморью с Гербертом Асквитом, во время которого ворчал, что ему приходилось осматривать слишком много древних развалин. А в компании Онассиса он, по крайней мере, не испытывал неловкости из-за сравнительной нехватки классического образования.

И ему нравились ощущения круиза: ублажение, путешествие, бесконечные развлечения – ландшафты и морские пейзажи. Теперь перед ним открывался вид, который он впервые лицезрел в 1895 г., казалось отстоявшем на целую жизнь. Тогда в возрасте двадцати одного года он остановился у друга своей матери Бурка Кокрана, чтобы изучить секреты его ораторского мастерства.

В первый раз, когда Черчилль увидел Нью-Йорк, город казался внешне непритязательным. Да, имелись отдельные большие и красивые кирпичные здания, всевозможная суета и дым, поднимающийся из тысяч труб, – но также были дети в отрепье и иммигрантские трущобы, в которых трупы лошадей могли лежать на улицах по нескольку дней. Город был полон энергии и амбиций, но его застройка чем-то напоминала Манчестер, Ливерпуль или Глазго конца XIX в. Очертания Нью-Йорка не шли ни в какое сравнение с Лондоном.

Теперь, в 1961-м, глядя в сумерках на Манхэттен, он поразился переменам. Здания вознеслись вверх до невиданных высот – веретена и шпили из стекла и стали с миллионами светящихся окон, – их отражения поблескивали в воде рядом с ним. И сейчас Лондон казался безвкусным, тусклым и чуть недокормленным.

Очертания Нью-Йорка олицетворяли изменения, произошедшие за жизнь Черчилля, которыми он в немалой степени руководил. Эти небоскребы были не только новым лекалом для городской жизни: они представляли историю возвеличивания Америки в XX столетии, то, как она затмила Британию. В своей знаменитой речи в резиденции лорда-мэра Лондона в 1942 г. Черчилль заявил, что не для того стал первым министром короля, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи. Все же примерно так события и развивались.

Он остро ощущал это. В некотором смысле настойчивые упоминания Черчиллем триумфа «англоязычных народов» не только преследовали цель укрепления важнейшего военного и политического англо-американского альянса. Они являлись также психологической уловкой, механизмом самозащиты. Эта фраза была способом замаскировать и рационализировать ослабление британских позиций. Относительная влиятельность Британии пришла в упадок, но этот упадок был смягчен подъемом близких родственников, англоговорящих собратьев, которые разделяли, как он неоднократно подчеркивал, те же ценности: язык, демократию, свободу слова, независимое судопроизводство и так далее.

Это походило на попытку Черчилля убедить себя (и весь мир) в том, что американский триумф был в какой-то мере и британским, что слава бывших колоний отражалась и на метрополии. Конечно, это смелый подход и не все видят события в таком свете.

Многие могли бы сказать, что история жизни Черчилля была отчасти translatio imperii – переносом одной глобальной империи в другую. Как персы уступили дорогу грекам, а греки – римлянам, так и британцы передали имперский факел американцам. Алан Тейлор однажды сказал, что Вторая мировая война была «войной за британское наследство», и если вы согласитесь с таким анализом, то очевидно, кто победил. Удивительно видеть, что сейчас, семьдесят лет спустя, Америка остается самым могущественным государством на Земле в военном, политическом, экономическом отношении.

В тот вечер, во время трапезы на «Кристине», поступил таинственный телефонный звонок, касающийся сэра Уинстона. Его личного секретаря Энтони Монтегю Брауна попросили набрать «оператора 17» в Белом доме. Это был новый президент Джон Ф. Кеннеди, который поинтересовался, не хочет ли Черчилль сесть на президентский самолет и прилететь в Вашингтон, чтобы «провести пару дней» с хозяином Белого дома. Брауну пришлось думать быстро, он выразил большую благодарность президенту за его любезное предложение, но решил отказаться от него. Черчилль был недостаточно мобилен, кроме того, его глухота усиливалась.

Досадно, что они не увиделись, ведь у Черчилля все еще бывали периоды бодрости и ясного сознания. Они встречались ранее, до того как Кеннеди был избран, – однажды на борту «Кристины», когда, по словам свидетелей, Черчилль принял гладко выбритого Кеннеди за официанта, а в другой раз у них завязалась очень дружеская беседа о президентских амбициях молодого сенатора. (Кеннеди сказал, что обеспокоен своей принадлежностью к католикам, а Черчилль заметил, что это всегда можно уладить и остаться хорошим христианином.) Сейчас Черчиллю выпал последний шанс посидеть в Овальном кабинете и встретиться с действующим президентом США – а он виделся с большинством из них начиная с Уильяма Мак-Кинли в 1900 г.

Вот Кеннеди, лидер «свободного мира», а вот Черчилль, согнутый физически, но с искрой жизни, по-прежнему посверкивающей в нем. Возможно, старая империя могла дать молодой несколько намеков – ведь проблемы, стоящие перед Джоном Ф. Кеннеди, были хорошо знакомы Черчиллю.

Именно Черчилль был основоположником архитектуры холодной войны и политики противодействия советскому коммунизму. Теперь молодому президенту предстояло агрессивно продолжать эту политику: на Кубе, в Берлине и других местах. Черчилль стоял в авангарде Движения за объединение Европы – а США и Кеннеди по-прежнему поддерживали это дело. Далее была целая геополитическая арена, на которой американцам потребовалось предстать облаченными в императорский пурпур, поскольку Британия пошатнулась после войны и затем потерпела крах в Суэце. На этой арене роль Черчилля теперь помнят довольно смутно, тем не менее она была критической.

Уинстон Черчилль был одним из отцов современного Ближнего Востока. Это, по крайней мере, предоставляет возможность размышлений о том, как он способствовал созданию главной зоны политической напряженности и как впоследствии передал эту зону бедствий, словно чашу с колышущимся гремучим студнем, на попечение Америки. Именно Джон Ф. Кеннеди первым предоставил американские гарантии безопасности Израилю. Многие готовы осуждать британцев – и первым среди них Черчилля – за создание территориальных несуразностей, которые сделали эти гарантии необходимыми. Виновен ли он? А если нет, кого нам порицать?

Сегодня, когда я пишу эти строки, Израиль бомбит позиции арабов в секторе Газа, ХАМАС выпускает ракеты по Израилю, число жертв конфликта в Сирии неуклонно растет, фанатики-фундаменталисты захватили большие территории на севере Ирака. На всей этой карте есть отпечатки пальцев Черчилля.

Взгляните на карту Иордании. Что вы видите? Самая поразительная особенность – это странная треугольная аномалия, 600-километровый клин со стороны Саудовской Аравии, обращенный острием в современную Иорданию. Некоторые уверяют, что этот географический факт, до сих пор называемый «икотой Уинстона», можно связать с одним из хмельных ланчей Черчилля. Правдив этот рассказ или нет, но никто не оспаривает роль Черчилля в проведении этой границы. Она сохраняется до сегодняшнего дня, был или не был он навеселе.

С ним неразрывно связано создание современного государства Израиль, в определяющий момент становления нации Черчиллю пришлось придавать смысл крайне непоследовательным обязательствам британского правительства. Он был тем, кто счел необходимым существование государства Ирак, и связал вместе три османских вилайета: Басру, Багдад и Мосул – шиитов, суннитов и курдов. Если вы хотите найти главных виновников в агонии современного Ирака, в этом непрекращающемся фиаско, можно, разумеется, указать на Джорджа Буша-младшего, Тони Блэра и Саддама Хусейна, но если вы хотите понять суть проблем этого несчастного государства, необходимо изучить воздействие Уинстона Черчилля.

Его эпическая карьера пересекалась с Ближним Востоком в нескольких ключевых точках (не забывайте, что ему приписывают введение самого понятия «Ближний Восток»), но самой важной была его роль на посту министра по делам колоний. Черчилль слегка удивился, когда ему предложили эту должность в конце 1920 г., но легко понять, почему Ллойд Джордж решил, что он наиболее подходит для такого дела. Черчилль, как министр вооружений, проявил огромную энергию и динамичность – он оснащал Британию танками, самолетами и другой техникой, которая помогла победить в войне. Будучи военным министром, он придумал мстерскую демобилизационную стратегию и усмирил бунты гарантией того, что те, кто служил больше, первыми воссоединятся со своими семьями. Как показали довоенные переговоры по Ольстеру, он умел быть очаровательным и обладал даром убеждения – а эти способности были остро необходимы. Первая мировая война оставила за собой ряд исключительно трудных проблем, в особенности на Ближнем Востоке.

«Министр по делам колоний», возможно, звучит менее величественно, чем «министр иностранных дел» – на этом посту по-прежнему находился Джордж Натаниэль Керзон, совершенно исключительная личность. Но не забывайте охват Британской империи в 1921 г. Предполагалось, что Первая мировая война не будет стяжательским конфликтом, Британия вступила в нее, не намереваясь расширять свою империю. Но, как показал Уолтер Рид, с 1914 по 1919 г. площадь территорий, где было британское правление, увеличилась на 9%.

Когда Черчилль встал у руля в Министерстве по делам колоний, он оказался на вершине империи, включавшей 58 стран и занимавшей площадь в 35 миллионов квадратных километров, и взял ответственность – так или иначе – за жизни и чаяния 458 миллионов человек. Империя была безоговорочно крупнейшей из тех, которые когда-либо видел мир, в семь раз превосходя по размеру Римскую империю в ее апогее при Траяне. Британский флаг развевался над четвертью земной суши, почти все моря и океаны патрулировались могущественным британским флотом – его модернизации и улучшению значительно способствовал Черчилль.

Если рассуждать подобным образом, наверное, менее удивительно, что Черчилль с жаром взялся за работу. Он окружил себя лучшими и самыми знаменитыми экспертами, среди них были арабисты Томас Эдвард Лоуренс и Гертруда Белл. Он прилежно изучал такие доселе малопонятные (ему) вещи, как различия между шиитами и суннитами. Его первым шагом стал созыв конференции в Каире, и здесь он проявил свое ослепительное мастерство.

Пресса была скептически настроена к этому мероприятию. Писалось, что Черчилль хотел «дурбара» – пышного и церемониального собрания при дворе правителя. Его обвиняли в желании руководить «с ориентальным размахом». Но правда в том, что кому-либо требовалось взять на себя ответственность, ведь на Ближнем Востоке была полная и совершенная неразбериха.

Руководствуясь лучшими намерениями и побуждениями, Британия во время Первой мировой войны сделала ряд обещаний, и впоследствии стало ясно, что эти обещания трудно привести в соответствие друг с другом и с реальностью. Наверное, смягчающим обстоятельством будет то, что они были даны страной, находившейся в отчаянном положении, населению которой угрожал голод из-за кампании немецких субмарин.

Имелось три британских обещания. Первое из них было дано арабам и содержалось в переписке Макмагона – Хусейна[92] 1915 г. Это был ряд довольно елейных посланий от сэра Артура Генри Макмагона, британского верховного комиссара Египта, к хашимитскому королю Хусейну – бородатому почтенному старцу, который вел свою родословную от пророка Магомета. Суть писем была в том, что британское правительство полностью поддерживало создание нового большого арабского государства – от Палестины до Ирака, – граничащего с Персией и возглавляемого Хусейном и его семьей. При этом возлагались надежды, что это обещание побудит арабов к восстанию против турок, в то время находившихся в союзе с Германией. Эти письма сработали, поскольку на самом деле последовало такое восстание, стратегически малозначительное событие, которое обессмертил и сильно преувеличил фильм «Лоуренс Аравийский».

Второе обещание было дано французам, несшим ужасающие потери на Западном фронте. Казалось политически оправданным нарисовать им картину грядущей французской славы вслед за окончанием войны, и по условиям тайного соглашения Сайкса – Пико от 1916 г. Париж получал зону влияни, простирающуюся от Сирии до Северного Ирака и включающую Багдад (эта полоса, между прочим, имеет некоторое сходство с «халифатом», провозглашенным в 2014 г. фанатиками «Исламского государства Ирака и Леванта»). Было не очень понятно, как это секретное обязательство перед французами можно согласовать с общеизвестным обязательством перед арабами, отсутствовала сама возможность такого согласования.

Третьим, и самым трагикомически бессвязным, обещанием являлась так называемая декларация Бальфура. На самом деле это было письмо Артура Бальфура лорду Ротшильду, датированное 2 ноября 1917 г., в котором содержался изысканный образчик стряпни Форин-офиса:

Правительство его величества относится благосклонно к созданию в Палестине национального очага для еврейского народа и приложит все усилия для содействия достижению этой цели; при этом ясно подразумевается, что не должно быть предпринято ничего, что может нанести ущерб гражданским и религиозным правам существующих нееврейских общин в Палестине либо правам и политическому статусу, которыми пользуются евреи в любой другой стране.

Иначе говоря, британское правительство благосклонно относилось к съеданию еврейским народом куска торта при условии, что не будет нанесен ущерб праву нееврейских общин съесть тот же кусок торта в то же самое время.

Что побудило к написанию этой причудливой декларации? Отчасти идеализм. После отвратительных погромов в России XIX в. набирало силу движение за обретение евреями своей страны. Одно время британцы даже подумывали, не подобрать ли территорию в Уганде, но Палестина, страна еврейского Ветхого Завета, являлась очевидным местом. Палестина все еще была относительно малонаселенной, и в некоторой степени Бальфур просто добавлял официальный британский голос к хору людей, желавших отдать «страну без людей людям без страны».

Бальфур, возможно, руководствовался и более практическими соображениями: во время Первой мировой войны возникли серьезные опасения, что еврейские симпатии могут склониться на сторону Германии, поскольку это было лучшим способом отплатить русским за их довоенный антисемитизм. Как признавал позднее сам Черчилль, декларация Бальфура была частично нацелена на укрепление еврейской поддержки, в особенности в Америке. Очевидная путаность декларации была обусловлена противодействующим желанием не оттолкнуть многие миллионы мусульман (в особенности в Индии), на войска которых опирались вооруженные силы Британской империи.

Посмотрите на эти три документа вместе, не может быть ни тени сомнения: Британия трижды продала одного и того же верблюда.

Черчиллю требовалось расставить все на свои места, и в марте 1921 г. он созвал ключевых игроков в роскошный отель «Семирамида» в Каире: Египет тогда также был неформальной частью Британской империи. Вскоре по вестибюлю разнеслись оклики возбужденных арабистов.

«Герти!» – вскричал Т. Э. Лоуренс, как только заметил элегантную, но мужеподобную фигуру Гертруды Белл.

«Дорогой мальчик!» – приветствовала его Гертруда Белл.

Появление Черчилля сопровождали возгласы протеста нескольких арабов снаружи, некоторые из них держали плакаты с призывами « bas Churchill!»[93]. Он нес мольберт, а за ним следовал его сотрудник с бутылкой вина в ведерке.

Черчилль расположился в саду, в результате прилива его творческой активности появилось несколько картин, которых хватило бы, чтобы провести выставку, но главным и самым драматическим было полотно с политическим ландшафтом Ближнего Востока.

В один день работа была прервана для организованной Черчиллем поездки к пирамидам, и участники конференции позировали на верблюдах перед Сфинксом. Хотя Черчилль был опытным наездником, он не удержался на горбу верблюда и упал. Полагая, что его главному туристу угрожает опасность, драгоман предложил ему пересесть на лошадь.

«Я стартовал на верблюде, на нем я и финиширую», – сказал Черчилль, и сегодня мы видим изображение с ним, крепко сидящим в седле. Такой же твердой линии он придерживался и в обсуждениях.

К концу Каирской конференции Черчиллю удалось продвинуться и придать какой-то смысл переписке Макмагона – Хусейна. Фейсалу, одному из четырех сыновей короля Хусейна, было предложено занять трон в Ираке (французы выгнали его из Сирии), а Абдалла стал эмиром Трансиордании, ныне Иордания, – там его семья продолжает править до сегодняшнего дня. Томас Эдвард Лоуренс считал саммит необычайно успешным, одиннадцать лет спустя в письме Черчиллю он отметил, что уже было достигнуто более десяти лет мира – неплохое свершение.

Но работа Черчилля не была закончена. Теперь ему предстояло сгладить противоречия декларации Бальфура. Следующая остановка – Иерусалим, где он проводил встречи с Соломоновой мудростью и беспристрастностью.

Черчилль дал одну за другой две аудиенции, сначала арабам, а потом евреям. Первой группой, увидевшей его, был «Исполнительный комитет арабского палестинского конгресса». Они не произвели хорошего впечатления на Черчилля, стоит помнить об уже сложившемся у него чувстве, что палестинцы не захотели присоединиться к другим арабам в восстании против турок.

Смысл выступления палестинцев был в том, что евреям нужно удалиться, а декларацию Бальфура следует аннулировать. «Евреи были среди самых активных подстрекателей разрушений во многих странах… У евреев развита клановость, они неспособны к добрососедству и не общаются с теми, кто живет рядом… По всему миру еврей остается евреем». И далее в том же ключе. Арабы не проявили никакой готовности к компромиссу, к возможности прийти к соглашению с переселенцами. Совместное правление, объединенный суверенитет, федеральное решение – ничто не подходило им. «Евреи – вон!» – требовали они. Как позднее говорил Абба Эвен, палестинцы никогда не упустят возможность упустить возможность. Они начали так же, как намеревались продолжать.

Черчилль внимательно выслушал их, а затем дал практический совет приглядеться к двусторонности декларации Бальфура – предоставляемой ею защите гражданских и политических прав всех проживающих народов. Он отметил, что «национальный очаг для еврейского народа» употребляется в ней с неопределенным артиклем a, но не с определенным the. Неопределенный артикль предполагает, что место жительства должно быть общим, а не находиться в исключительной собственности евреев.

«Если держится одно обещание, то держится и другое, о нас будут судить по тому, насколько точно мы выполняем оба», – сказал Черчилль аудитории. Но, по его заявлению, не было никакой возможности обойти сущность того, что Бальфур пообещал еврейскому народу.

Эта декларация была подготовлена, когда еще продолжалась война, когда казались возможными и победа, и поражение. Поэтому ее нужно рассматривать как один из фактов, твердо установленных победоносным завершением Великой войны… Более того, совершенно справедливо, что у евреев, рассеянных по всему свету, должен быть национальный центр и национальный очаг, где некоторые из них могут воссоединиться. А где же еще ему быть, как не здесь, в Палестине, с которой они глубоко и тесно связаны более трех тысяч лет?

Затем Черчилль выслушал еврейскую делегацию. Как вы можете догадаться, их мысли были облечены в просчитанные слова – так, чтобы больше понравиться Уинстону Черчиллю.

«Наша еврейская и сионистская программа придает особое значение установлению искренней дружбы между нами и арабами. Еврейский народ, возвращающийся на родину после 2000 лет изгнания и преследований, не может допустить подозрений, что он желает лишить другую нацию ее прав».

Черчилль отвечал сдержанно, с интонациями римского проконсула, выступающего арбитром в споре. Одно племя может быть передовым, более цивилизованным, но на нем лежит обязанность перед теми непокорными племенами, которым угрожает перспектива лишения собственности. Черчилль предостерегал, что еврейские поселенцы должны проявить «рассудительность» и «терпение». Они должны рассеять опасения остальных, сколь бы ни были необоснованны эти опасения.

Затем ему дали дерево для символической посадки. Символично, что оно переломилось. Можно было посадить только пальму, но побег не прижился.

Некоторые говорят, что Черчилль был слишком наивен в своем подходе к арабо-еврейскому вопросу, есть и те, кто заявит, что он определенно лицемерил. В марте 1921 г. он принял ключевое решение, что западный берег реки Иордан не должен подпадать под действие обещаний из переписки Макмагона – Хусейна. Он не стал частью королевства Абдаллы, сына Хусейна.

Так начиналось создание той еврейской родины, которую обещал Бальфур. Многие обвиняли Черчилля, что, делая этот шаг, он стал инструментом всемирного еврейского заговора.

Есть и психи, которые будут вас убеждать, что мать Черчилля Дженни Джером еврейка по происхождению (это не так, ее отец был потомком гугенотов; в ее жилах, возможно, текла кровь американских индейцев, но не еврейская). Более правдоподобным кажется то мнение, что взгляды Черчилля претерпели аберрацию из-за существенных пожертвований, которые он получал от еврейских банкиров и финансистов: Эрнеста Касселя, сэра Генри Стракоша, Бернарда Баруха. Совершенно верно, что личные финансы Черчилля сегодня не прошли бы тест журнала Private Eye. Они выглядели бы неприглядно на сенсационной первой странице The Guardian. Да, он на самом деле брал деньги от этих людей, иногда значительные суммы. Но те времена были другими: парламентариям и министрам платили значительно меньше, – предполагалось существование личных доходов, – и не было ничего необычного в том, что политик получает финансовую поддержку от поклонников.

И я не думаю, что эти пожертвования могли хоть на йоту изменить взгляды Черчилля на еврейство и повлиять на его решения по Палестине. Как и его отец Рандольф, он был филосемитом и таковым являлся всю свою жизнь. Ему нравились те еврейские черты, которые были настолько заметны в нем самом, – энергия, уверенность в своих силах, готовность к тяжелой работе, уважение к семейным ценностям.

Как он написал в газетной статье в 1920 г.: «Одни люди любят евреев, другие нет, но ни один думающий человек не может сомневаться в том бесспорном факте, что они являются самой впечатляющей и самой выдающейся расой, которая когда-либо появлялась на Земле». Время от времени его обвиняют, что он порою предавался нездоровым чувствам – например упоминается неопубликованная статья, в которой он, по всей видимости, предполагает, что евреи частично несут ответственность за неприязнь, которую они вызывают, и за восприятие их как «иудейских кровососов». Но авторство этой статьи оспаривается, утверждается, что в ней чувствуется рука другого человека, несомненно важно и то, что она никогда не была опубликована.

Как показал сэр Мартин Гилберт, не оставив в том малейшего сомнения, Черчилль восхищался евреями, нанимал их, любил их общество и верил в собственную страну евреев. Однажды Черчилль сказал, что, не будучи сионистом, он был «предан сионизму».

Все это верно. Однако это не значит, что взгляды Черчилля были в каком-то смысле антиарабскими, тем более антиисламскими. На самом деле в его жизни случались периоды – в 1904 г. и в 20-х гг., – когда личная «склонность к ориентализму» побуждала Черчилля последовать Уилфриду Скоуэну Бланту и носить одежду в арабском стиле. Он преклонялся перед героизмом щеголяющего в куфии Лоуренса Аравийского и, как отмечает Уоррен Доктер в своем новом исследовании «Уинстон Черчилль и исламский мир», всегда помнил, что Британская империя была крупнейшей мусульманской державой: в 1920 г. в ней проживали 87 миллионов мусульман.

Он яростно выступал против независимости Индии не только потому, что это станет ударом по авторитету Британии, но также из-за опасений о будущем притеснении мусульман индусами. Поскольку мусульманские войска были воистину бесценны для империи, благорасположенность мусульман была жизненно важна. Черчилль часто вставал на сторону турок в их споре с греками, хотя турки были его оппонентами во время Первой мировой войны.

Помните, что он сделал в 1940 г., когда Британия сильнее всего нуждалась в друзьях? Он нашел 100 000 фунтов для начала строительства мечети в лондонском Риджентс-парке – предполагалось, что этот жест заметят в мусульманском мире.

И когда Черчилль проложил путь к переселению евреев в Палестину – его Белая книга 1922 г. способствовала их иммиграции, – он искренне полагал, что это будет лучшим решением для этой засушливой и запущенной части мира, лучшим решением для обоих сообществ. Он видел евреев и арабов живущими бок о бок.

Он представлял, как технически подкованный Соломон помогает крайне заинтересованному молодому Мохаммеду освоить трактор и обучает его искусству ирригации. Он надеялся, что на месте пустыни расцветут сады, а благополучие станет всеобщим. Более того, старый король Хусейн в значительной мере разделял это видение. В своей публикации в газете «Аль-Кибла» он написал, что Палестина была «священной и возлюбленной родиной своих первоначальных сынов – евреев». Продолжая, хашимитский король сделал такое же прекраснодушное предсказание, что и Черчилль.

«Опыт показывает их умение преуспевать в замыслах и в делах… Возвращение этих изгнанников на родину поспособствует материально и духовно школе нового опыта для их арабских братьев на поле, фабрике и в торговле». Увы, события развивались иным образом. С течением времени напряженность усиливалась, еврейская эмиграция возрастала, особенно когда начались нацистские гонения.

Как оказалось, Черчилль был слишком оптимистичен насчет заботливого склада первых сионистов, их готовности делиться. Они не стремились нанимать арабов для работы на своих фермах. Вспыхивали арабские протесты и мятежи, а бедные солдаты периода британского мандата, оказавшиеся между двух враждующих сторон, были вынуждены стрелять по арабам – и многие в Британии начинали чувствовать, что творится большая несправедливость.

В 1937 г. положение настолько ухудшилось, что было решено учредить комиссию Пиля. Она должна была разобраться, что пошло не так в Палестине. Черчилль выступил перед комиссией с засекреченными в то время показаниями – благодаря им мы можем понять, чего он хотел достичь, открывая двери значительной иммиграции евреев и создавая им родину на западном берегу Иордана.

«Мы преданы идее того, что однажды – так или иначе, в отдаленном будущем, – сообразуясь со справедливостью и экономической выгодой, там будет создано великое еврейское государство, насчитывающее миллионы людей, значительно превосходящее по численности жителей страны настоящего времени». (Сегодня мы можем убедиться, насколько верным оказалось его видение. В Израиле восемь миллионов граждан, три четверти из них евреи.)

Разумеется, было правильно защищать арабов, сказал Черчилль комиссии Пиля, и евреи поступали плохо, не нанимая их. Но сионистский проект представлялся ему прогрессивным в своей основе, просвещенным и цивилизующим. Не имело смысла позволять арабам вставать на пути прогресса – ведь в конечном счете от него будет выгода для всех.

«Я не допускаю, что у собаки на сене может быть решающее слово о сене», – сказал Черчилль. Это сродни заявлению, что Америка должна быть предоставлена индейцам, а Австралия – аборигенам. На взгляд Черчилля, это было абсурдно и являлось преступлением против его виговских концепций социального развития.

В любом случае он отрицал, что завез в Палестину «чужеземную расу». «Вовсе нет», – заявил он. Именно арабы были завоевателями. Черчилль отметил, что во времена Христа население Палестины было значительно больше и ее обитатели в основном являлись евреями. Все изменилось в VII веке. «Когда в мировой истории случилось магометанское потрясение и исламские орды нахлынули на эти места, они все сокрушили, все разнесли вдребезги. Ранее возделываемые террасы на холмах превратились в пустыню при арабском господстве».

Комиссия настаивала, чтобы Черчилль пояснил, когда, по его представлению, произойдет обратное изменение. Когда евреи снова станут большинством? «Британское правительство является судьей, и оно должно сохранять власть, чтобы быть судьей». Это если не романтично, то сверхоптимистично, и на каком-то уровне Черчилль должен был понимать это. Британия определенно не могла сохранять власть в Палестине достаточно долго для гарантии продолжительной игры по правилам между евреями и арабами.

Когда Черчилль стал министром по делам колоний в 1921 г., он взял на себя ответственность за величайшую империю, которую когда-либо видел мир, но ее финансовые возможности уже были растянуты до предела, до готовности лопнуть. Какие задачи он ставил, выполняя британский мандат в Месопотамии? Да, отчасти он намеревался защитить нефтяные интересы, хотя ближневосточная нефть еще не приобрела доминирующего положения в британском стратегическом мышлении. В 1938 г. 57% британской нефти поступали из Америки и лишь 22% – с Ближнего Востока.

Его главной целью было снизить стоимость патрулирования тех мест, которые он описал – словами, не позволяющими ему снискать расположение Министерства туризма Ирака, – как «десяток-другой грязных деревень, зажатых между болотистой рекой и обжигающей пустыней, населенных несколькими сотнями полуголых семей, обычно голодных». Зачем тратить пехоту ради этой дыры, говорил Черчилль, если солдаты могут быть в Индии? Так что он сократил военные расходы и решил опираться на ВВС, которые вполне могли достичь британских устремлений обстрелами с бреющего полета и бомбежками. Впоследствии это привело к нескольким отвратительным эпизодам, за которые он не нес прямой ответственности и которые осуждал, когда британские самолеты атаковали мирное население.

Он также выступал за использование (правильно, вы догадались) отравляющего газа – именно из-за этого греха мир сильнее всего ненавидел Саддама Хусейна. К счастью, замыслы Черчилля потерпели неудачу, хотя он и протестовал: «Я не понимаю, почему считается законным убивать людей пулями, но варварским – заставлять их чихать».

Что бы Британия ни делала в Месопотамии, Черчилль решил делать это как можно дешевле: как-то он даже предложил вообще покинуть Багдад и срезать расходы до 8 миллионов фунтов в год, ограничив действие мандата Басрой на юге.

Дело в том, что Британия вовсе не хотела удерживать эти владения из-за неуместного стремления к престижу или колониального бахвальства. В 1919 г., еще до того как он стал министром по делам колоний, Черчилль предлагал передать Турции мандат и на Месопотамию, и на Палестину. Приобретя некоторый иракский опыт, он сказал: «Я ненавижу Ирак и хотел бы, чтобы мы никогда не входили туда. Это сродни жизни на верхушке неблагодарного вулкана». Возглавляемым США коалиционным силам имело смысл обратить внимание на эти слова до своего вторжения в 2003 г.

Цель британской миссии в Ираке и Палестине состояла в наведении на этих территориях как можно большего порядка, по крайней мере, насколько позволяли стесненные финансовые обстоятельства: нужно было выполнить мандат и затем обеспечить то, что последующие режимы будут как можно более дружественны к Британии, ведь ее военные возможности достижения целей за границей заметно уменьшились. Иракский мандат официально продолжался до 1932 г., но Британия оказывала влияние еще долгое время. К концу Второй мировой войны стало очевидно, что британские усилия удержать Палестину обречены на неудачу.

Еврейская иммиграция была неостановима ни морально, ни физически, и, поскольку арабская реакция оказалась как всегда бурной, британские войска попали в отчаянное положение, стараясь отстаивать принципы декларации Бальфура и проявлять справедливость к обеим сторонам. Британцы по-прежнему пытались ограничить масштаб еврейской иммиграции, случались ужасные эпизоды, когда бывших узников нацистских лагерей задерживали в организованных британцами лагерях, но не допускали в Палестину.

Еврейские террористы начали направлять свои стволы и бомбы на британцев – тех самых людей, которые создали их родину. Был убит лорд Мойн, британский министр по делам Ближнего Востока, на яхте которого в южных морях Клементина Черчилль когда-то кокетничала с обходительным торговцем произведениями искусства Теренсом Филипом. Они убивали британских солдат, которые лишь выполняли свою работу. Это наполняло абсолютной яростью Эрнеста Бевина, лейбористского министра иностранных дел.

Даже Черчилль пошатнулся в своем сионизме. Он назвал нападения «гнусным актом неблагодарности». Его отношения с Хаимом Вейцманом, немало прожившим в Манчестере отцом сионистского движения, никогда не стали прежними. В конце концов британцы попросту сбежали из Палестины, буквально оставив ключ под ковриком. Был спущен старый флаг, и родилась новая нация.

Та же процедура – с несколько большим достоинством – была проведена годом ранее в Индии, повсеместно происходил этот великий распад, ознаменовавший последний этап жизни Черчилля. Он видел, как по всей планете спускался «Юнион Джек» – от Малайи до Малави, от Сингапура до Суэца, – где американцы в 1956 г. окончательно выбили почву из-под ног военных притязаний шатающейся старой империи.

Как Черчилль с горечью сказал ближе к концу жизни: «Я сделал немало, чтобы в конце не достичь ничего». Это вздор (что Черчилль, разумеется, понимал). Посмотрите на его достижения только на Ближнем Востоке.

Иордания была удивительно стабильна, с того дня до сегодняшнего, даже если его рука дрожала, когда он проводил ее границы. Ирак в целом оставался в зоне британского влияния на протяжении сорока лет после Каирской конференции, иракская нефть оказала бесценную помощь Британии, чтобы выжить и одержать победу во Второй мировой войне. Что же касается рождения Израиля, при котором Черчилль был акушеркой, то ваши оценки будут зависеть от ответа на экзистенциальный вопрос, верите вы или нет в ценность еврейского государства.

Если вы среди тех, кто считает декларацию Бальфура самой большой из отдельно взятых ошибок британской внешней политики, то вы явно полагаете, что Черчилль был неправ, дав этому документу практическое воплощение. Если же вы думаете, что, в общем, было справедливо после 2000 лет преследований дать евреям родину – в том месте, которое они когда-то занимали и которое было относительно редко заселено; если вы признаете прозорливой идею возложить надежды на то, что их таланты позволят пустыне расцвести; если вы расцениваете как неплохую мысль создать в той части мира хотя бы одну демократию, сколь бы несовершенна она ни была, то вы решите, что действия Черчилля были в чем-то героическими.

Он не мог знать в двадцатых годах, что его мечта о стране, «текущей медом и молоком», будет предана недальновидностью и эгоизмом обеих сторон. Его нельзя порицать ни за постыдное обхождение израильтян с палестинцами, ни за палестинский терроризм, ни за преобладающе прискорбное качество палестинского руководства. Его также нельзя винить за дезинтеграцию Ирака, если она на самом деле происходит сейчас.

Идея объединить три вилайета вслед за крахом Османской империи была в общем-то неплохой. Именно того, по словам арабских лидеров, они и желали, это и было им обещано – сильное унитарное арабское государство. Вряд ли можно ставить Черчиллю в вину, что не появился ни один иракский лидер, который мог бы с величием и благородством объединить страну.

Конечно, Черчилль понимал и осуждал угрозу исламского экстремизма, но его нельзя критиковать за провалы арабского руководства. Возможно, единственный путь прекратить межэтнический и раскольнический конфликт в лоскутном одеяле Ближнего Востока состоит в образовании новой Римской империи, наделенной безжалостным проконсульским насилием и системой принудительной верности центральной власти. Это, однако, неприемлемо по многим причинам – и не получилось также у римлян, которые потерпели жестокое поражение вблизи Багдада.

Нельзя сказать, что идеалы Черчилля не привели ни к чему, они способствовали не увековечиванию Британской империи, а обеспечили ее разделене относительно достойным и эффективным образом. Один из парадоксов жизни Черчилля в том, что его цели свободы и демократии были поддержаны детьми империи, когда они вели кампанию за свою независимость.

Как указал Ричард Тойе, «Атлантическая хартия» 1941 г. не произвела особенного впечатления в Вашингтоне. Но она была услышана Нельсоном Манделой и другими африканскими лидерами.

Когда Черчилль стоял на яхте в 1961 г., конечно, были основания заявить, что он и его страна ослабли. Теперь он стар и немощен, а Британию обанкротила война, ее финансовые и военные мышцы сильно уменьшились – в Америке этот результат предвидели и потворствовали ему.

В собственной стране Черчилля настолько не хватало миллионеров, что ему пришлось воспользоваться гостеприимством Аристотеля Онассиса, социального выскочки, не чуждого криминальному миру. Он стоял под длинной тенью нью-йоркского Эмпайр-стейт-билдинг, по сравнению с этой башней Биг-Бен кажется карликом. Так же американский оборонный бюджет затмевает расходы на оборону всей Западной Европы, включая Британию.

Черчилль считал, что судьбы мира оказались в американских руках – и в этом он был прав. В наше время США приходится регулировать конфликт в Палестине, убеждать израильтян и пытаться справиться с неблагодарным вулканом в Ираке. Как британский империалист Черчилль неминуемо потерпел поражение. Как идеалист он достиг успеха.

Удобная концептуальная метонимия «англоязычных народов» помогла распространить идеи Черчилля по миру. Англоговорящие люди теперь многочисленнее народов бывшей Британской империи – возможно, их два миллиарда и с каждым днем становится все больше. Число китайцев, говорящих по-английски, превосходит население Англии, и даже Европейская комиссия в последние десять лет неофициально приняла этот язык.

В мире стало больше демократий и меньше войн. Что бы вы ни думали о возглавляемой США империи свободных рынков и свободной торговли, она выводит из бедности миллиарды людей. За эти идеалы Черчилль сражался, он установил их общность для Британии и Америки.

Те ночи на «Кристине» были последней его возможностью увидеть родину своей матери. Потом он поехал в аэропорт Айдлуайлд и сел на самолет, оснащенный двумя бутылками коньяка, семью бутылками вина, одной бутылкой бренди и двумя фунтами стильтона. Это должно было помочь.

Кстати, «Кристина» была продана греческим правительством, нуждавшимся в деньгах. Теперь ее можно найти на верфи в Восточном Лондоне.

В городе, где говорят на 300 языках, также можно найти людей из стран, расположенных по всей Земле. Черчилль не только преобразил значительную часть мира; до того как оставить свой пост, он начал процесс – возможно, не намеренно – создания современной поликультурной Британии.

Глава 22

Значение его имени сегодня

Если у вас когда-либо возникало искушение подвергнуть сомнению силу чувства между Уинстоном и Клементиной Черчилль, вам стоит взглянуть на бессчетные записки и любовные письма, которые они посылали друг другу на протяжении всего супружества. В день ее семидесятивосьмилетия в 1963 г. он написал:

Ему было восемьдесят восемь, в других посланиях он сетовал на утрату былой легкости самовыражения – и отмечал свое изумление казавшейся ему невероятной скоростью других. Он все еще ходил в палату общин, хотя коллеги по парламенту были потрясены постигшей его немощностью. Лишь после основательного нажима со стороны Клементины он наконец согласился не идти на переизбрание. В июле 1964 г. он побывал в палате общин в последний раз.

Если вспомнить об истязаниях, которым он подверг свое смертное тело – всех поглощенных им на протяжении жизни токсинах, – то в этой долговечности можно увидеть существенную особенность его характера: врожденную решимость упорствовать, сражаться дальше, никогда не уступать. Но он также понимал, что его работа сделана, а карьера начала сливаться с историей. Как Черчилль сказал дочери Диане: «Моя жизнь завершена, но еще не закончена». О своих достижениях он говорил угрюмо, возможно тем самым напрашиваясь на комплименты. Но в действительности у него не было права на мрачность.

В те дни его наследие было везде, само его имя стало мемом, распространившимся во всех уровнях общества. В том году студенты уже становились выпускниками колледжа Черчилля в Кембридже. Жители населенных пунктов в Британии добровольно нарекли в честь него 430 дорог, площадей и тупиков, и имя Черчилля сохранилось в их названиях до сегодняшнего дня. Когда он покинул палату общин в 1964 г., молодой Джон Уинстон Леннон праздновал продажу 1,5 миллиона пластинок с песней «I Wanna Hold Your Hand».

Леннон родился в 1940-м – во время предельной угрозы, нависшей над страной, и величайшего руководства Черчилля. Более чем десять лет коллегой Черчилля по палате общин был человек, который в 1964 г. стал министром обороны, – Денис Уинстон Хили. Он родился в 1917 г. у поклонников Черчилля в Моттингеме, районе на юго-востоке Лондона. В 1952 г. Хили был избран в парламент, выделяясь среди других депутатов уникальной особенностью – при рождении его назвали в честь человека, который все еще занимал пост премьер-министра. Это кое-что говорит нам об исключительном размахе жизни Черчилля.

Может ли кто-то превзойти рекорд Хили, названного в честь Черчилля в 1917 г., когда последнему было всего лишь сорок два? Пусть Уинстон Грэм, автор романов о Полдарке, сделает шаг вперед. Он родился в Манчестере в 1908 г. – тогда тридцатитрехлетний Уинстон Черчилль сражался в дополнительных выборах по округу Северо-Западный Манчестер и в том же году в качестве министра торговли стал членом кабинета, начиная свою кампанию за создание бирж труда и прекращение эксплуатации детского труда.

После войны как в Британии, так и во всем мире родились сотни, если не тысячи молодых Уинстонов – многие из них афрокарибцы: когда им выбиралось имя, то, конечно, имелся в виду лидер военного времени.

Черчиллевских эпонимов можно найти в великих литературных произведениях. Один из них – Уинстон Смит, герой антиутопии Джорджа Оруэлла «1984». Из знаменитых кинематографических Уинстонов упомянем неизменно уверенного в себе мистера Уинстона Вульфа из «Криминального чтива», которого сыграл Харви Кейтель. Его вызвали, чтобы привести дела в порядок после того, как герой Джона Траволты случайно вышиб кому-то мозги в автомобиле.

Имеются ночные клубы, бары и пабы, носящие имя Черчилля, – вывески двадцати пабов в Британии украшены его лицом, напоминающим мопса. Черчилль тем самым значительно опережает любого из своих современников.

Порою довольно легко понять семиотическую функцию его имени: очевидно, почему владелец паба выбирает Черчилля. Он – величайшая в мире реклама пользы алкоголя. Но почему существует агентство эскорт-услуг «Черчилль»? И что оно может предложить, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота?

Как-то я колесил на велосипеде у Харфилда на дальнем сельском западе Лондона и заметил вывеску «Парикмахеры Черчилля». Я зашел внутрь и увидел татуированного парня с серьгой в ухе, которому брили затылок. Там же висела написанная маслом картина с Черчиллем в шляпе. Я спросил сам себя: зачем наполнять маленькую парикмахерскую изображениями Уинстона Черчилля? У него было много выдающихся достоинств – но к их числу вовсе нельзя отнести его прическу.

Но потом я, конечно, понял, что миллионы мужчин схожи с сэром Уинстоном стрижкой. «Эй, лысый! – как будто бы говорят “Парикмахеры Черчилля”. – Ты тоже можешь стать героем. Заходи, чтобы аккуратно подровнять то, что осталось».

Что бы ни подразумевалось под маркой «Черчилль» – а она может означать самые разнообразные вещи, – ассоциации, как правило, положительны, но в этом правиле есть исключения.

Скольких младенцев в сегодняшней Британии назвали бы Уинстонами? Ценность его имени и бренда до сих пор значительна, однако наблюдается ощутимое смещение, и это связано с тем, что на протяжении пятидесяти лет после его смерти ведется почти непрерывная атака на его репутацию. Один за другим по нему запускаются снаряды.

Заметный огонь ведется с правого фланга Дэвидом Ирвингом и ему подобными, которые обвиняют его не только в ведении ненужной войны с Гитлером, но и в тайном сговоре для совершения таких преступлений, как бомбардировка Ковентри (неверно) и убийство польского лидера Владислава Сикорского (вздор).

Все же в последнее время наиболее пагубными были атаки со стороны людей, исполненных благих намерений, утверждающих, что речи Черчилля, его письма и статьи нашпигованы такими идеями и выражениями, что сегодня его отправили бы в лепрозорий вопиющей политической некорректности. Его обвиняют в том, что он расист, сексист, империалист, сионист, ариец, сторонник англосаксонского превосходства и евгеники. Удаляющийся в прошлое непастеризованный Черчилль может показаться чересчур насыщенным на современный тонкий вкус.

Если умело препарировать его слова, они на самом деле могут показаться неприемлемыми («Все друзья моей дочери считают его расистом», – сказала мне одна лондонская мамаша). В обвинениях против него хватает правды, чтобы вызвать некоторое замешательство у образовательного учреждения. Когда в 1995 г. Министерство образования разослало во все школы видео по случаю юбилея Победы, оно умудрилось уделить Черчиллю лишь четырнадцать секунд из тридцати пяти минут истории Второй мировой войны.

Есть разнообразные способы защиты от тех, кто стремится применить современные стандарты к Черчиллю. Да, у него было то, что сегодня воспринимается как расистская интерпретация различий между обществами, но он ненавидел дурное обращение с любым человеком любой расы. Вспомните его гнев из-за бойни дервишей, устроенной Китченером, или ту ярость, которую он испытывал из-за надменного и кровавого обхождения с уроженцами Западной Африки со стороны супругов Лугард. Он не думал, что у белого человека было какое-то генетическое право держать кнут. Он верил в заслуги.

Будучи министром по делам колоний, он заявил в 1921 г., что в Британской империи «не должно быть барьеров, основанных на расе, цвете кожи или вере, которые могли бы воспрепятствовать какому-либо человеку достичь любого заслуживаемого им положения в обществе». Также надлежит сказать, что его взгляды на расовые различия – хотя и подвергаемые широкой критике – никоим образом не были исключительны для человека, родившегося в 1874 г., и многие другие, сознательно или неосознанно, придерживались подобных взглядов.

Порою он получал удовольствие от высмеивания лицемерия своих оппонентов. В середине войны Рузвельт попытался раззадорить Черчилля, усадив за ланчем в Белом доме рядом с миссис Огден Рид, издательницей и ярой поборницей независимости Индии.

Эта женщина, как и следовало ожидать, спросила его: «Что вы собираетесь предпринять в отношении несчастных индийцев?»

Черчилль ответил: «Прежде чем перейти к обсуждению, давайте проясним одну вещь. Мы говорим об индийцах с коричневой кожей, размножившихся непомерно при благожелательном британском правлении? Или же мы говорим о краснокожих индейцах[94] в Америке, которые, как я понимаю, почти вымерли?»

Мне думается, Черчилль один, миссис Огден Рид ноль.