Рассвет Белоус Андрей

— Ты никогда не объясняла мне значения этих слов, — ответило оно. — Объясни мне, что они означают.

— Письмо означает «общение при помощи символических знаков»… — оглянувшись по сторонам, она поискала что-нибудь, на чем можно было бы написать несколько букв, но они по-прежнему находились в ее пустынной комнате-спальне, в которой не было ничего, на чем бы можно было оставить отметину, которая сохранялась бы долее чем на несколько секунд — при условии, что ей удастся отыскать в комнате хоть что-нибудь, чем эту отметину можно было бы оставить.

— Давай выйдем на улицу, — решительно сказала она, поднимаясь. — Я покажу тебе, что означает «писать».

Оолой открыло стену, и они вышли наружу. Снаружи, опустившись на корточки под псевдодревом, служащим им жилищем, она принялась выводить на песчаной почве, или вернее, на том, что казалось ею, буквы родного алфавита. Она написала свое имя, потом — несколько наиболее близких написаний имени Никани. Нъйканьи звучало не совсем правильно — также как и Некани. Ближе всего было Никаньи. Задумавшись, она терпеливо повторила про себя имя оолой, как то произносило его само, и написала: «Никани». Вот теперь имя ее спутника произносилось правильно, а кроме того, ей нравилось это написание.

— Я написала твое имя нашими буквами, вот посмотри, — сказала она. — Таким будет его написание. Зная письмо, я могу, к примеру, записывать где-нибудь те слова, которым ты меня учишь, я потом заучивать их наизусть, до тех пор пока не запомню накрепко. Иначе запоминание дается мне гораздо труднее, и потому я переспрашиваю тебя много раз подряд. Вот что мне нужно — что-то, на чем писать и чем писать, какая-нибудь ручка. Писать лучше всего на тонких листах бумаги, как это обычно делали мы.

Говоря это, она сомневалась, что Никани имеет представление о том, что такое бумага, но оолой не переспросило.

— Если у вас нет бумаги, я могу писать на тонких листах пластика или даже на ткани, но мне все равно понадобится ручка, что-то, что оставляет за собой след в виде тонкой линии. Быть может вы сумеете изготовить для меня чернила — это самое простое. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Зачем тебе все это, ведь ты прекрасно делаешь это пальцем? — спросило ее оолой.

— Но пальцем я не сумею написать столько, сколько нужно. Я хочу, чтобы мои записки сохранялись долго, чтобы я могла прочитать и изучить их, когда посчитаю нужным. Я хочу…

— Нет.

Она умолкла прямо посреди фразы, взглянув на Никани округлившимися глазами.

— Но в этом нет ничего опасного, — стараясь оставаться спокойной, продолжила она. — Наверняка кто-то из ваших людей уже видел наши книги, магнитные записи, диски, фильмы — таким образом мы храним записи по истории, медицине, языку, науке, да о чем угодно. Лично я собираюсь таким образом делать заметки о том, чему ты научил меня сегодня о вашем языке.

— Я знаю о… записях, которые сохраняете вы, люди. Не знаю, как правильно называть это по-английски, но я уже видел их. Нам удалось собрать очень много подобного материала, и мы тщательно изучили его, чтобы лучше понять вас. Что касается меня, то мне суть этих записей осталась неясна, но другие утверждали, что все поняли.

— Могу я взглянуть на эти записи?

— Нет. Тебе и твоим соплеменникам смотреть на эти записи не разрешается.

— Почему?

Оно не ответило.

— Никани?

Молчание.

— Хорошо. Но я могу хотя бы вести собственные записи уроков языка? Это будет мне значительным подспорьем. Обычно мы, люди, делаем заметки во время изучения — это помогает нам лучше запоминать новые знания.

— Нет, ты не должна ничего записывать.

Лилит упрямо нахмурилась.

— Но почему «нет»? Мне это совершенно непонятно. Никаких объяснений. Что за манера вести разговор?

— Мне не разрешено давать тебе ничего подобного. Для тебя — никакого чтения или письма.

— Но почему, черт возьми!

— Таковы правила. Это запрещено. Было принято решение, что ни писать, ни читать вам, людям, не следует.

— Но это не ответ. В чем настоящая причина? Так просто запретить писать и читать — это ни в какие ворота не лезет. В чем причина такого запрета, хочу я знать?

Снова молчание. Щупальца Никани горько поникли. Он сразу же словно уменьшился ростом — стал похожим на покрытого мехом зверя, только что побывавшего под дождем.

— Я ни за что не поверю, что вам самим незнакома письменность и у вас нет писчих материалов — или что вы не сможете их изготовить по моему описанию, — заявила она.

— Мы можем все, что можете вы, люди, — ответило Никани. — Хотя многое из того, что делаете вы, нам не по нраву.

— Но читать и писать — что может быть проще и яснее, — продолжала настаивать она. — Тебе запрещено называть мне истинную причину, так?

Никани снова не ответило. Почему оно проявляло такое непоколебимое упрямство — потому что за его молчанием действительно крылся серьезный запрет или просто из ребяческого каприза, испытывая на ней свою власть? Второе тоже было вполне вероятным — почему бы оанкали не быть в этом отношении схожими с людьми?

Немного выждав, оно наконец проговорило:

— Предлагаю идти обратно. Я расскажу тебе кое-что любопытное из нашей истории.

Никани знало, что она питала слабость к длинным историческим экскурсам в прошлое многовидового народа оанкали, зачастую переплетающихся с отступлениями о происхождении того или иного термина из словаря межзвездных скитальцев. Но теперь она тоже заупрямилась. Усевшись на землю, она прислонилась спиной к стволу псевдодерева. Через секунду Никани опустилось напротив нее и заговорило:

— Шесть делений назад, на планете белого солнца, полностью покрытой водой, мы жили в толще неглубокого, но огромного океана, — так начало оно. — Мы были многотелы и переговаривались при помощи вспышек света, производимых особыми органами. Языком служили интенсивность вспышек и геометрические сочетания узоров… Причем смысл менялся от того, сколько человек одновременно участвовало в разговоре, так как фразы слагались от общего участия в построении гаммы.

Она не прерывала Никани, не задавала ему вопросов даже тогда, когда что-то не понимала в его рассказе, тщательно демонстрируя свое безразличие. Идея того, что оанкали могли вступить в межвидовую связь с косяками разумных рыбообразных созданий, потрясала, но Лилит не хотелось, чтобы Никани хоть как-то заметило ее интерес. Они не позволяют ей читать и писать. Такая малость, и та находится под глупым запретом. Такая-то малость!

Когда Никани, закончив первую часть своего повествования, поднялось и сказало, что сходит за едой для них обоих, она, дождавшись когда оно уйдет, поднялась и двинулась куда глаза глядят. Она шла без всякой цели, испытывая прекрасное чувство свободы, неизмеримое сравнительно с тем, что она испытывала когда-либо раньше; поначалу ее дорога лежала через напоминающую огромный парк рощу жилых псевдодеревьев. Навстречу ей не раз и ни два попадались оанкали, но мало кто из них рассматривал ее долее одной секунды. Понемногу расслабившись, она мало-помалу увлеклась созерцанием окрестностей, когда Никани внезапно появилось рядом с ней.

— Ты не должна убегать от меня, — сказало оно тоном, напомнившим ее настырных и сверхзаботливых земных мамаш, воспитывающих своих пятилетних детишек. Хотя, подумала она, этот ранг пятилетнего как нельзя лучше соответствует ее положению внутри семьи оанкали.

После этой отважной прогулки она принялась убегать от Никани при каждом удобном случае, лишь только стоило улучить момент. Она добивалась хоть какого-то результата, а их могло быть несколько: ее могли поймать, потом наказать и снова бросить в одиночку, а могли и вообще никак не реагировать.

Ей ничего не делали. Она оставалась безнаказанной. После нескольких ее побегов Никани перестало появляться перед ней уже буквально через минуту после расставания как чертик из табакерки. Казалось, что он специально предоставляет ей возможность часик-другой побыть одной, словно бы вне надзирающего ока. Вскоре она начала специально брать с собой еду, выбирая из своей последней трапезы кое-что, что можно было унести с собой — вареный рис, завернутый в тонкие листья из съедобного материала, напоминающего пресный хлеб с высоким содержанием белка, орехи или фрукты, или же куатасайяха, острое, отдаленно похожее на сыр, кушанье оанкали, которое, по словам Кахгуяхта, вполне годилось ей в пищу. Никани намекнул, что ничего не имеет против ее одиночных прогулок, однажды подсказав ей, каким путем она может избавиться от остатков своих походных трапез — закопав остатки в землю.

— Покорми ими корабль, — сказало оно, словно решив дать добрый совет.

Готовясь к прогулке, она увязывала еду в свою вторую куртку, делая из нее заплечный мешок, потом подолгу ходила одна там и тут, присаживалась где-нибудь и перекусывала. Прогулки помогали ей собраться с мыслями и усвоить услышанное от Никани. В том, что она оставалась наедине со своими мыслями, было немного утешения, но каким-то образом иллюзия свободы смягчала ее отчаяние.

Иногда с ней пытались заговаривать незнакомые оанкали, но она недостаточно хорошо знала язык и не могла поддержать разговор. Иной раз, даже после того как незнакомцы проявляли необыкновенное терпение и принимались говорить медленно и старательно-внятно, она не понимала их, она не узнавала слова, которые наверняка знала раньше и которые вспоминала едва ли не через миг после того, как разговор безрезультатно заканчивался. По большей части такие беседы завершались отчаянной чередой жестов с ее стороны и попытками объясниться «на пальцах», что, конечно же, с оанкали было совершенно бесполезно и от чего она чувствовала себя особенно глупо. Единственное, в чем она более-менее преуспела — это, потерявшись, добиваться от встречных, чтобы те направили ее в нужную сторону.

Никани объяснило, что для того чтобы найти дорогу «домой», ей достаточно подойти к любому взрослому оанкали и назвать ему полное имя принявшего ее семейства: Дхокаалтедиинйадайялилит ека Кахгуяхт ай Динсо. Префикс Дхо означал взрослую особь не-оанкали, принятую в семью, Каал было сродственное имя семейства. Следующие далее имена, Тедиин и Йядайи, значились там, потому что считалось, что именно они привели Лилит в семью. Ека означало ребенок. Ребенок настолько юный, что у него, по сути, еще отсутствовал пол — как то бывает у очень молодых оанкали. Лилит с готовностью пользовалась этим длинным и труднопроизносимым ориентиром, ободренная малой вероятностью того, чтобы бесполые юные особи использовались в каких-то евгенических экспериментах по межвидовому скрещиванию. Потом, в ее имени было имя Кахгуяхта. Ведь, как бы там ни было, оно было третьим из ее «родителей». В заключение, среди прочих имен было и нечто, отмечающее ее статус принадлежности к семейству обменщиков. Группе Динсо предстояло остаться на Земле, чтобы там принять участие в затевающемся послевоенном генетическом коктейле и наконец болезненно слившись с вряд ли желающим того человечеством, навсегда изменить его и растворить его в себе. Динсо… это название не было ее именем, а звучало как угроза, как ужасное, леденящее кровь обещание невозможного.

И тем не менее, стоило ей только произнести это длиннющее имя — но только все целиком — как встречные не только понимали, кто она такая есть, но и указывали ей с точностью дорогу назад, к ее «дому». Не сказать, чтобы она испытывала за это к ним огромную благодарность.

Во время одной из своих одиноких прогулок она услышала, как пара оанкали в своем разговоре использовали одно из слов, означающее на их языке «человек с Земли» — кайзиди — и немедленно остановилась чтобы послушать. Поначалу ей показалось, что оанкали говорили о ней. Став очень мнительной, она то и дело подозревала встречных, которые смотрели на нее с излишним любопытством или принимались переговариваться между собой, наверно о ней, словно бы она была каким-то странным редкостным животным. Встречные пары лишь только подтверждали ее подозрения тем, что немедленно при ее приближении прекращали разговор и тут же переходили на общение при помощи соприкосновений головных щупалец. Почти уже забыв этот случай, она снова вспомнила его, когда услышала знакомое название, кайзиди, от другой группы оанкали, причем примерно в тех же местах, что и впервые. На этот раз разговор шел не о ней, а каком-то человеке по имени Фукумото.

И снова при ее приближении все смолкли. Она остановилась, решив твердо дождаться возобновления разговора, едва ли укрывшись за стволом одного из огромных псевдодрев, и как только она застыла там в засаде, разговор между оанкали снова возобновился, на этот раз беззвучный. Слух оанкали, если они желали сконцентрировать на этом особое внимание, мог достигать необыкновенной остроты. Вначале их совместного сожительства в одной комнате Никани часто жаловался на то, что ее сердце стучит слишком громко.

Она отвернулась и пошла дальше, пристыженная тем, что ее застали подслушивающей, несмотря на свое настроение непременно насолить чем-нибудь оанкали. Она не могла понять свой стыд. Ведь она здесь пленница. Чем может быть обязана пленница своим хозяевам, какие моральные обязательства могут быть у двух сторон в таком случае, одна из которых — полностью зависимая, а другая — целиком полновластная. Она имела право пойти на все во имя сохранения своей жизни и благополучия, а также восстановления свободы.

Но кто же такой этот Фукумото?

Слово за словом она перебирала в памяти обрывки того, что удалось ей услышать из разговора оанкали. Фукумото был каким-то образом связан с семейным кланом Тэй — также принадлежащим к Динсо. Она приблизительно представляла себе, где находится территория Тэй, хотя в тех местах никогда еще не бывала.

Тогда почему люди Каал ведут разговоры о человеке, относящимся к клану Тэй? Чем занимается этот Фукумото? Чем он прославился, что о нем ведут такие разговоры? И каким образом она может найти его и поговорить?

Она отправится к Тэй. Она сделает вид, как будто зашла туда случайно, прогуливаясь, и задержится там насколько сможет — если только не появится Никани и не уведет ее оттуда. Такое по-прежнему случалось время от времени, вероятно маленькое оолой считало необходимым напоминать ей о том, что следует за ней неотступно, где бы она ни была, и может появиться рядом в любой момент, возникнув словно бы ниоткуда. Может быть его забавлял ее испуг?

Сориентировавшись, она направилась в сторону жилища Тэй. Быть может ей повезет сегодня и она сможет увидеться с Фукумото, конечно если тот на ее счастье окажется снаружи — вдруг он, также как и она сама, любит долгие прогулки? И если ей совсем уж повезет, может оказаться и так, что он знает английский, и они тут же поговорят. Конечно если только его тюремщики немедленно не пресекут их общение, что более чем вероятно в том случае, если Фукумото знает английский. И если им удастся встретиться, если Фукумото окажется не полным невеждой и им удастся поговорить и оанкали позволят им это, то сойдет ли ей такая выходка с рук? Не накажут ли ее за это? Могут ее бросить обратно в одиночку? Или усыпить и отдать во власть растению-хищнику, сохранявшему ее молодость и свежесть в течение двух веков? Или ее попросту запрут в одной комнате с Никани и запретят появляться на улице? Она была готова и к первому и второму, поскольку подобное для нее будет лучшим выходом из положения перед лицом ужасов возможного будущего и ответственности, которой она не желает и не будет желать никогда. А что третье? Какая ей в конце концов разница? Что изменится в ее положении? Разве идет подобное в какое-либо сравнение с возможностью наконец-то увидеться и поговорить с представителем ее собственной расы, о чем она мечтала так давно?

Конечно, ответ тут мог быть только один.

Мысль о том, что она может обратиться к Никани и попросить или потребовать у него или других членов его семьи встречи с Фукумото, была немедленно ей отброшена. Семейство Никани дало ей понять совершенно однозначно, что в ближайшее время и вероятно в будущем ей запрещено будет видеться и иметь дело как с другими представителями человеческой расы, так и с человеческими артефактами.

Путь до жилища Тэй оказался гораздо более долгим, чем она себе представляла. До сих пор она еще не освоилась на борту корабля оанкали и не могла с точностью определять и оценивать расстояния. Горизонт, когда он не заслонялся псевдодеревьями и холмоподобными возвышениями с пещерами-входами на другие уровни, представлялся пугающе близким. Но насколько близким, она затруднялась сказать.

Никто не пытался остановить ее — хотя бы это хорошо. Вполне вероятно, что встречные оанкали, где бы она ни появлялась, считали, что она находится там, где и должна находится. И если ей не помешает Никани, она вполне может добраться до самого древа клана Тэй.

Добравшись до Тэй, она начала свои поиски. Цвет псевдодрева Тэй был желто-коричневым, в отличие от серо-коричневого цвета Каал, а ствол дерева казался более грубым — гораздо более похожим на ствол настоящего дерева, каким она могла его себе представить. И тем не менее оанкали, желающие выйти из этого древа или войти внутрь него, заставляли открываться эту самую грубую на вид кору безо всякого труда. Иногда, когда момент был удобный, она ухитрялась заглянуть в проемы дверей, которые открывались перед оанкали, чтобы увидеть, что творится там внутри. Эта долгая, изнурительная прогулка пройдет недаром, если ей удастся увидеть Фукумото хотя бы краем глаза — увидеть его или любого другого из людей, живущих среди оанкали. Она желала встречи с любым человеком.

До тех пор, пока она не начала заглядывать через плечи входящих и выходящих оанкали, она не представляла, до какой степени важно было ей найти и увидеть человека. Целеустремленные и преуспевающие во всем оанкали сумели полностью изолировать ее от ее соплеменников — и это несмотря на то, что, по их словам, они планировали в отношении нее. Свой план они претворяли в жизнь настолько незаметно и мягко, без малейшего намека на грубость, с таким величайшим терпением, способным растопить любое сопротивление, что незаметно для нее самой решимость ее рушилась.

Она занималась поисками Фукумото до тех пор, пока не почувствовала, что сейчас рухнет на землю от усталости. Тогда, вне себя от отчаяния и злости, таких глубоких и сильных, которых от себя она никак не ожидала и которые, конечно же, были совершенно неразумны в данных обстоятельствах, она уселась у подножия псевдодрева и съела два апельсина, которые остались у нее после ленча, съеденного у Каал.

Настойчивость ее поисков, сказала она сама себе, была смешна. Она вполне могла остаться у Каал, спокойно провести там день в дремотном ожидании появления какого-нибудь человека, при этом не считая, что день прошел напрасно и не испытывая такого безысходного чувства неудовлетворенности. Ведь, добравшись до Тэй, она могла вести поиски лишь весьма приблизительно, поскольку представления не имела о размерах занимаемого этим кланом местожительства. Само собой, нигде не было видно ни одной таблички, по которой она могла бы сориентироваться. Оанкали категорически отказывались пользоваться чем-то подобным. Насколько она сумела в этом разобраться, территория, занимаемая тем или иным семейством, помечалась пахучими метками. Для открывания дверей оанкали Тэй использовали запах местных семейных меток — гости и посетители, принадлежащие к другим семейным кланам, также использовали свои метки, но в особой последовательности. Оолой умели менять свой запах и обычно делали это, когда покидали свои жилища для спаривания. Женские и мужские особи оанкали обычно сохраняли запах, с которым появлялись на свет, и жили только на территории, принадлежащей своему клану. Само собой, чтение пахучих меток было за пределами способностей Лилит. Сколько она не принюхивалась, она так и не смогла уловить какого-то запаха, исходящего от оанкали.

Что ж, это уже неплохо, сравнительно с тем, как если бы, например, оанкали испускали какую-нибудь совершенно невыносимую вонь, которую ей приходилось бы переносить. Однако слабость ее обоняния лишала ее возможности ориентироваться по пахучим знакам и указателям.

Тяжело вздохнув, она решила, что должна вернуться обратно к Каал, хотя в том, что ей удастся найти обратный путь, она сомневалась. Оглянувшись по сторонам, Лилит укрепилась в своем подозрении по поводу того, что, увлекшись поисками, она заблудилась и потерялась совершенно. Для того чтобы найти дорогу к Каал, ей придется обратиться к кому-нибудь с расспросами.

Поднявшись на ноги, она сделала несколько шагов прочь от псевдодрева, у которого сидела, и выкопала маленькую ямку в земле — вещество под ее ногами на самом деле было землей; Никани подтвердило ей это. Положив в ямку апельсиновую кожуру, она засыпала ямку землей. Через день, как она знала, кожура полностью исчезнет, растворенная соками корабля, который употребит ее в пищу.

Так происходило всегда, но только не на этот раз. Сейчас произошло нечто неожиданное.

Не успела она отряхнуть брюки и надеть куртку, как земля вокруг ее ямки с апельсиновыми корками начала темнеть. Заметив, что происходит, она уже не смогла отвести взгляд, и прямо на ее глазах почва вокруг ямки быстро превратилась в лужицу вязкой жижи, постепенно принявшей оранжевый цвет, под стать похороненным апельсиновым коркам. Ничего похожего никогда прежде ей не доводилось видеть.

Потом жижа, более напоминающая жидкую грязь, начала испускать зловоние, не имеющее ничего общего с апельсиновым духом. Вскоре появились и оанкали — возможно именно запах привлек их. Оторвавшись от небывалого зрелища, она увидела двоих оанкали, стоящих рядом с ней. Их головные щупальца были все до единого направлены на нее, сведены словно в точку.

Один из оанкали заговорил с ней, и она напрягла все силы и внимание, пытаясь понять его, разобрать в его речи хотя бы слово — и частично ей это удалось, хотя понятые ей слова в целом все равно остались лишенными смысла, содержащегося во всей сказанной фразе.

Яма, образовавшаяся на месте захоронения апельсиновой кожуры, продолжала бурлить и расширяться в размерах. Лилит в испуге отступила от оранжевой язвы подальше.

— Что случилось? — спросила она встревожено. — Вы понимаете по-английски?

Больший из пары оанкали — Лилит показалось, что это была женская особь — произнесл фразу на языке, который не был английским, но не был и оанкали тоже. Поначалу Лилит растерялась. Но потом испытала внезапный восторг — язык, на котором обратилась к ней оанкали, наверняка был японским. По крайней мере звучал очень похоже.

— Фукумото-сан? — с надеждой спросила она.

Последовала очередная серия быстрых щелкающих фраз на языке, который вполне мог быть японским, но она покачала головой.

— Не понимаю, — проговорила она на оанкали.

Эту фразу она выучила довольно быстро, повторив несколько раз. Единственное, что она могла припомнить по-японски, были несколько слов, отложившихся у нее в голове со времени туристической поездки на острова Восходящего Солнца, случившейся за год до войны: Конишива, аригато гозаимасо, сайонара …

Вокруг них и пятна на теле земли, заполненного оранжевой бурлящей массой, уже собралась довольно большая толпа оанкали. Размеры пятна, почти точного круга, уже достигали трех футов в поперечнике. Когда край пятна достиг ствола одного из псевдорастений с большим количеством щупальцеобразных сучьев, кора того вблизи оранжевой массы потемнела, и растение предприняло попытку отстраниться от язвы, словно в агонии боли. Глядя на мучения растения и его судорожные извивы, Лилит вспомнила, что оно является частью единого, гораздо большего организма. Представив себе этот организм в виде гигантского живого существа, она вздрогнула от мысли о том, что каким-то образом, непредумышленно, причинила ему боль. То, что сейчас происходило перед ней, наверняка не было проявлением очередного любопытного эффекта, пускай бурного, но безобидного — она определенно причинила кораблю вред.

Взяв себя в руки, она предприняла очередную попытку объясниться и заговорила на оанкали, медленно подбирая слова.

— Я ничего не могу сделать с этим, — сказала она, всем своим видом желая показать, что не может остановить разрастание оранжевой лужи, но ужасно сожалеет об этом. — Ты можешь мне помочь?

Выступившее вперед оолой прикоснулось к оранжевой луже своими чувственными руками и так стояло неподвижно в течение нескольких секунд. Постепенно активность пятна стала ослабевать, а потом бурление прекратилось вовсе. Когда оолой отняло от пятна свои руки и отступило обратно, цвет пятна уже почти вернулся к нормальному и продолжал бледнеть с каждой секундой.

Повернувшись к большой оанкали, оолой сказал ей что-то, и та ответила ему, указав головными щупальцами на Лилит.

Лилит с тревогой посмотрела на оолой.

— Кахгуяхт? — спросила она, чувствуя себя ужасно глупо. И тем не менее расположение щупалец на голове оолой были очень похоже на рисунок головных щупалец Кахгуяхта.

Направив в ее сторону щупальца, оолой спросило:

— Каким образом тебе удается быть такой невнимательной и невежественной и, одновременно, такой многообещающей?

Кахгуяхт.

— А как здесь оказалось ты? — резко спросила она.

Молчание в ответ. Оолой снова занялось почвой с подживающей язвой, может быть осматривая ее в последний раз, чтобы убедиться, что здесь все будет в порядке, потом отвернулся и что-то громко объявило собравшимся оанкали. Сразу после этого большая часть присутствующих, быстро развернувшись, принялась расходиться кто куда. Что Кахгуяхт сказало им? Может быть отпустил в ее адрес едкую шутку?

— Тебе все-таки удалось найти что-то, что способно нас отравить, — сказал он ей.

Лилит покачала головой.

— Я не сделала ничего особенного, просто закопала апельсиновую кожуру. Никани сказало мне, что так нужно делать и что это даже полезно для корабля.

— Ты можешь делать это только в Каал. Там закапывай в землю что хочешь. Если ты решила уйти из Каал, то все, что ты хочешь выбросить, ты должна отдавать оолой. С этого дня ты не должна будешь покидать пределов Каал до тех пор, пока не научишься говорить на нашем языке как следует, чтобы свободно изъясняться. Зачем ты сюда пришла?

Теперь настала ее очередь отвечать на вопрос молчанием.

— Фукумото-сан недавно умер, — сказало тогда оолой. — О нем говорят и, вероятно, тебе удалось что-то о нем услышать. Ведь ты слышала о нем?

Подумав с секунду, она утвердительно кивнула.

— Фукумото было сто двадцать один год. И по-английски он не говорил.

— Но он был человек, — прошептала она.

— Он прожил среди нас почти шестьдесят лет. И я не думаю, что за это время он виделся с другими людьми больше чем раз или два.

Она шагнула к Кахгуяхту, не сводя с него изучающих глаз.

— Тебе никогда не приходило в голову, что поступать так с людьми просто жестоко?

— Фукумото никогда не жаловался. Он отлично приспособился к жизни на корабле.

— Но все равно…

— Ты сможешь найти дорогу обратно самостоятельно, Лилит?

— Люди хорошо умеют приспосабливаться к любой ситуации, — продолжила она, желая до конца высказать свою мысль, — но думать, что жертву можно продолжать подвергать мучениям только потому, что она безропотно переносит их, жестоко.

— Учи наш язык, Лилит. И тогда, может быть, тебя однажды представят кому-то, кто возвращению на Землю избрал жизнь среди нас. Как это сделал Фукумото.

— Ты хочешь сказать, что Фукумото выбрал…

— Ты еще очень мало знакома с нашей жизнью. Твои знания практически равны нулю, — ответило оолой. — Пойдем, тебе нужно возвращаться домой. Я провожу тебя и поговорю о том, что случилось, с Никани.

Услышав это, она заговорила очень быстро.

— Я ничего не сказала Никани о том, куда собираюсь идти. Он наверно сейчас меня ищет.

— Нет, он не ищет тебя. Я искал тебя и нашел. Пойдем.

Вслед за Кахгуяхтом она вошла в один из подземных тоннелей, берущих начало в склоне холма и уводящих на нижние уровни. Там, по приказанию оолой, она уселась в небольшое бочкообразное и очень медлительное средство передвижения. Скорость движения аппарата не превышала скорость ее быстрого бега, но до дома они добрались неожиданно быстро, ибо под землей несомненно существовал гораздо более прямой и скорый путь, чем тот, которым шла она по поверхности.

В течение всей поездки Кахгуяхт не перекинулось с ней ни единым словом. Ей показалось, что оно, может быть, злится на нее, хотя на самом деле ей было на это наплевать. Ей только хотелось надеяться на то, что Кахгуяхт не станет ругать Никани. Отправляясь к Тэй, она подготовила себя к тому, что может понести за свою выходку наказание, но то, что может этим навлечь неприятности на Никани, не приходило ей в голову.

Как только они оказались дома, Кахгуяхт уединилось с Никани в комнате, где жили они с Лилит, попросив саму Лилит ожидать в помещении, которое она называла для себя «столовой». С ней в «столовой» были Йядайя и Тедиин, закусывающие там на этот раз едой оанкали — плодами местных растений, которые для нее были смертельно ядовитыми.

Она присела, и через некоторое время Йядайя принес ей орехов, фруктов и какое-то кушанье оанкали, на вкус отдаленно напоминающее мясо и на мясо же похожее с виду, хотя и являющееся на самом деле растительным продуктом.

— Я влипла в серьезные неприятности? — спросила она Йядайю, когда тот подавал ей еду.

Щупальца на голове Йядайи разгладились.

— Ничего особенно серьезного, Лилит. Почти ничего.

Она нахмурилась.

— Мне показалось, что Кахгуяхт очень рассержено.

Теперь рисунок щупальцев Йядайи стал не таким гладким, в нем появились узлы и волны.

— Я бы не сказал, что оно особенно сердито. Если оно и хочет что-то сказать, то по большей части это относится к Никани.

— И все из-за того, что я отправилась к Тэй?

— Нет.

Узлы среди щупалец Йядайи стали крупнее, его вид — уродливее.

— Все гораздо сложнее — причина кроется скорее в том, что теперешний период очень сложен для них обоих, Никани и Кахгуяхта, и для тебя тоже. Никани предоставило тебя самой себе, и ты не сумела верно распорядиться своей свободой.

— Что?

Тедиин спросила что-то на быстром, неразборчивом оанкали, и Йядайя ответил ей. В течение нескольких минут они переговаривались друг с другом. Потом Тедиин обратилась к Лилит на английском.

— Кахгуяхт должно научить… ребенка того же пола — понимаешь?

— Значит, я часть этой учебы? — с горечью в голосе спросила Лилит.

— Никани и Кахгуяхт учатся, и ты — их учитель, — подсластил пилюлю Йядайя.

Лилит нахмурилась, ожидая от Йядайи дальнейших объяснений.

— Тедиин хочет сказать, что если Никани не сможет добиться с тобой успеха, тобой займется Кахгуяхт.

Лилит вздохнула.

— Господи Боже, — прошептала она. И добавила через секунду: — А почему мной не может заняться кто-нибудь из вас?

— Как правило, обучением новых видов занимаются оолой.

— Но почему? Если у меня и есть настроение учиться, я хочу чтобы этим занимался, например, ты, Йядайя.

Головные щупальца Йядайи разгладились.

— Ты любишь его или Кахгуяхта? — спросила Тедиин.

Разговорный английский женщины-оанкали улучшался прямо на глазах, практически в течение разговора — настолько глубокой и быстрой была у нее память. Лилит такой прогресс в овладении языком оанкали и не снился.

— Я не хочу никого обидеть, — ответила Лилит, — но в данном случае предпочитаю Йядайю.

— Хорошо, — проговорила Тедиин, и ее головные щупальца тоже разгладились, хотя и по непонятной для Лилит причине. — А Никани… кто нравится тебе, оно или Йядайя?

Лилит открыла было рот, но задумалась. Йядайя надолго оставил ее в обществе Никани, и наверняка в этом был какой-то глубокий умысел. А Никани… Никани вызывало к себе симпатию, быть может потому что было ребенком. Ответственность за то, что творилось сейчас с остатками человечества, лежала на нем не более, чем на ней самой. Никани просто выполняло указания — или по крайней мере старалось это делать — указания взрослых, которые его окружали. Товарищ по несчастью — вот кто он был ей.

Нет, конечно же нет, Никани никакая не жертва. Просто симпатичный юнец, не более того. Который сумел пробраться ей в душу, как она тому ни сопротивлялась.

— Понимаешь? — спросила ее Тедиин, щупальца которой снова разгладились.

— Понимаю, — отозвалась она и глубоко вздохнула. — Понимаю, что все, включая и самого Никани, делают все, чтобы Никани мне понравился. Что ж — вы выиграли, вам это удалось. Мне он действительно нравится.

Она повернулась к Йядайе.

— Вы прекрасно умеете манипулировать людьми, вы в этом собаку съели — понимаешь меня?

Йядайя был полностью поглощен процессом приема пищи.

— Я хотя бы вам не в обузу? — спросила тогда она.

Никто ей не ответил.

— Вы можете помочь мне научиться чему-то полезному, чтобы я стала для вас меньшей обузой? Хотя бы об этом я могу вас попросить?

Он повернулся к ней, направив в ее сторону часть головных щупалец.

— О чем ты говоришь?

— О том, что мне нужно что-то, на чем писать. Бумага и карандаш. Или ручка — что там у вас есть.

— Нет.

Тон, которым был произнесен этот краткий отказ, не допускал обсуждений. Йядайя был истым членом своего семейства, заключившего меж собой тайный союз с целью лишить ее знаний — при том, что на словах выходило так, что все они более всего на свете хотели одного: как можно скорее и лучше обучить ее. Невероятно. Какое-то безумие.

Она развела перед ним руки в жесте немого бессилия, потом покачала головой:

— Но почему?

— Спроси об этом Никани.

— Я уже спрашивала его. Он отказался объяснять.

— Возможно, тебе следует подождать ответа. Со временем ты получишь все необходимые тебе знания, и быть может совсем не из того источника, из которого ждешь. Ты поела?

— Да, с меня уже достаточно, во всех смыслах.

— Тогда пойдем, я открою для тебя стену.

Она с трудом поднялась со своего возвышения, заставив тело выпрямиться, и вслед за Йядайей двинулась к стене.

— Никани хочет, чтобы ты научилась запоминать, не используя для этого записи, — сказал он ей, прикасаясь своим головным щупальцем к стене.

— И каким же образом ему удастся это сделать?

— Спроси сама.

Она устремилась в образовавшийся в стене проход, как только он расширился достаточно, чтобы она смогла пройти, и оказалась в комнате; здесь была пара оолойев, которые не обратили на ее приход никакого внимания, за исключением рефлекторного взмаха нескольких головных щупалец в ее сторону. Оолой говорили друг с другом — спорили о чем-то — на очень быстром оанкали. Их спор — по какой-то причине она не сомневалась в этом — шел о ней.

Остановившись, она оглянулась назад, вознамерившись улизнуть тем же путем, которым пришла. Пускай уж лучше доспорят без нее и потом сообщат ей о своем решении. Скорее всего, ей это решение не понравится, и она не была настроена слушать, как ее обсуждают. Но стена уже затворилась, словно болотная жижа после падения камня — неожиданно быстро.

Как оказалось, у Никани было свое собственное мнение, и оно упрямо его отстаивало, что обнадеживало. В середине одной из пулеметных фраз, оно быстро указало в ее сторону пучком головных щупалец, а потом и поманило ее ими к себе. Она тут же подошла к нему ближе и остановилась рядом, готовая оказать молодому оолой в споре с Кахгуяхтом любую моральную поддержку, какая только потребуется.

Заметив перед собой Лилит, Кахгуяхт остановилось прямо посреди недосказанной фразы и развернулось к ней лицом.

— Ты ведь не понимаешь ни слова из того, что мы сейчас говорим? — спросило оно ее по-английски.

— Нет, — призналась она.

— А теперь ты понимаешь меня? — снова спросил он ее на медленном оанкали.

— Теперь — да.

Кахгуяхт снова повернулось к Никани и опять заговорило быстро и непонятно. Тщательно напрягаясь и стараясь уловить хоть что-нибудь, Лилит показалось, что она разобрала что-то вроде: «Ну что ж, теперь, по крайней мере, мы знаем, что она способна научиться чему-то новому».

— С бумагой и ручкой я смогу учиться еще быстрее, чем теперь, — подала голос она. — Но и с ручкой и бумагой или без них я смогу сказать тебе, что я о тебе думаю, на трех разных земных языках!

В течение нескольких секунд Кахгуяхт сидело молча, очевидно переваривая услышанное. Наконец оно поднялось с места, шагнуло к стене открыло ее и вышло из комнаты.

Когда отверстие в стене затянулось, Никани улегся на кровать и сложил руки у себя на груди, крепко обхватив себя подмышками.

— У тебя неприятности? — спросила она.

— И какие два других языка ты имела виду? — спросило оно.

Лилит через силу улыбнулась.

— Испанский и немецкий. В школе я учила немецкий и до сих пор помню несколько ругательств.

— Значит ты… не свободно ими владеешь?

— По-испански я говорю легко.

— А по-немецки?

— По-немецки я разговаривала последний раз довольно давно, за несколько лет до войны. Мы, люди, если долго не пользуемся языком, то быстро забываем его.

— Нет. Ты ошибаешься.

Глядя на судорожно сжавшиеся щупальца Никани, Лилит подумала, что маленький оолой наверное очень сильно взволнован. Были ли причиной тому ее неудачи в овладении языком оанкали или то, что ей так мало удавалось запомнить из ее уроков?

— Так вы дадите мне бумагу и ручку? — спросила она.

— Нет. Учеба будет продолжаться так, как это заведено у нас. Ваш путь здесь неприемлем.

— Если вы действительно хотите, чтобы я чему-нибудь научилась, то выбирать, по-моему, нужно из всех способов самый наилучший. Если вас устраивает то, что ничего не записывая я буду учиться раза в два или три дольше, чем с бумагой и рукой, то что ж — воля ваша.

— Я не говорил, что мы этого хотим.

Лилит пожала плечами, не удосужившись объяснить словами смысл своего жеста, который наверняка остался Никани непонятым.

— Ооан недоволен мной, Лилит, а вовсе не тобой.

— Но дело-то все равно во мне. Все из-за того, что я учусь тому, чему нужно, недостаточно быстро.

— И это неправильно. Дело в том, что я учу тебя так, как сам считаю нужным, а не как считают нужным они. В результате они бояться за меня.

— Они боятся за тебя? Но почему?

— Иди сюда. Присядь. Я расскажу тебе.

Немного постояв, она снова пожала плечами, потом подошла к Никани и уселась рядом.