Лавандовое поле надежды Макинтош Фиона

1

Люк любил смотреть, как предзакатные солнечные лучи озаряют лаванду. Живые изгороди, что часовыми высились вокруг полей, темнели, становились мерцающе-изумрудными, а затем почти черными. Усыпанные галькой дорожки меж цветущих рядов размывались в тенях. Побеги лаванды – прямые и высокие – всегда завораживали Люка. А как притягивает взгляд яркая головка алого мака!.. Неудивительно, что художники летом так и стекаются в эти края… точнее, стекались – до того, как мир окончательно обезумел и взорвался грохотом бомб и треском ружей.

Молодая женщина рядом с Люком застегнула верхнюю пуговку поношенной блузки. Выбившиеся из прически рыжие пряди рассыпались по лицу, скрывая серо-зеленые глаза и гримаску раздражения.

– Что ты так притих? – спросила Катрина.

Люк вышел из задумчивости и виновато заморгал, понимая, что на миг забыл о своей спутнице.

– Прости, невольно залюбовался, – негромко ответил он.

Катрина обиженно посмотрела на него, поправляя одежду.

– Я бы предпочла, чтобы ты так говорил обо мне, а не о своих лавандовых полях!

Люк улыбнулся, чем лишь сильнее рассердил ее. Катрина только и думала что о замужестве и детях – как все деревенские девушки. Она была хорошенькой и уступчивой – пожалуй даже чересчур уступчивой, подумал Люк с легким уколом раскаяния. В его жизни хватало и иных женщин, но Катрина принимала его особенно страстно – потому что хотела большего. И вполне заслуживала большего – во всяком случае лучшего. Она знала, что Люк встречается с другими, однако же, в отличие от остальных, проявляла поразительную способность держать ревность в узде.

Он смахнул крошечные лиловые цветочки с волос подруги и наклонился поцеловать ее в шею.

– Ты пахнешь лавандой.

– Удивительно, что меня еще пчелы не жалят!.. Не удобнее было бы в кровати?

Она подводила к вопросу, которого Люк избегал. Пора идти. Он поднялся легким текучим движением и протянул руку Катрине.

– Я ведь тебе говорил, пчелам ты не нужна. Не веришь, у Лорана спроси. Им подавай пыльцу. – Молодой человек широким жестом обвел лавандовые поля. – Настала пора их ежегодного пира, они должны обслуживать царицу, растить детей и заготовлять мед.

Катрина даже головы не подняла, торопливо застегивая поясок на тоненькой талии.

– И вообще, Люк, это не твоя лаванда, а твоего отца, – раздраженно заметила она.

Люк внутренне вздохнул, гадая, не пора ли открыть ей правду. Все равно скоро все узнают.

– Собственно говоря, Катрина, отец отдал поля мне.

– Что? – Она вскинула голову. Прелестное личико нахмурилось.

Люк пожал плечами. Он даже не был еще уверен, что знают сестры – да и есть ли им до того дело, – однако от враждебного тона Катрины в нем разгорелась досада.

– В последний свой приезд он передал все поля мне.

Не следовало, конечно, злорадствовать при виде того, как вспышка гнева в ее глазах тускнеет, сменяясь растерянностью.

– Все-все? – недоверчиво переспросила Катрина.

Люк изобразил беспомощную улыбку.

– Так он решил.

– Выходит, ты теперь самый крупный землевладелец во всем Любероне.

Это прозвучало как обвинение.

– Пожалуй, да, – небрежно согласился Люк. – Лаванду надо беречь, особенно сейчас. – Он зашагал прочь, давая понять Катрине, что пора домой. – Все равно отец проводит гораздо больше времени в Париже, где у него остальные предприятия, чем здесь… да и потом, я вырос в Сеньоне. А он нет. Этот край у меня в крови. И я всегда любил лаванду.

Катрина пожирала Люка жадным взглядом. Теперь у нее появились новые причины, чтобы оставить его при себе. Но чем активнее она требовала, тем упорнее он сопротивлялся. Не то чтобы ему не нравилась Катрина – нередко забавная, всегда изящная и чувственная. Однако некоторые черты ее характера Люка настораживали – особенно цинизм и полное неумение сопереживать другим людям. Он помнил, как еще в детстве она всегда смеялась над мальчиком-заикой, и именно она – Люк был совершенно уверен! – первой распустила слухи о бедняжке Хелен из соседней деревни. А с какой отстраненностью Катрина воспринимала беды французского народа в немецкой оккупации!.. До сих пор лично ее жизнь новый режим никак не затрагивал, а до остального ей дела не было. Раздражала Люка и ее ограниченность – она совершенно не умела мечтать, а разговор заводила лишь на практические темы: о женитьбе, стабильности, деньгах. Другой такой эгоистки еще поискать.

– У меня пока все мысли только об одном – как бы повысить урожайность полей. Ни о чем другом думать не могу. Да и вообще сейчас не время строить далеко идущие планы, – продолжил Люк дипломатично. – Не хмурься.

Повернувшись к девушке, он нежно потрепал ее по щеке.

Катрина злобно оттолкнула его руку.

– Может, Сеньон у тебя и в душе, но уж никак не в крови!

Если ей не удавалось добиться желаемого, она неизменно норовила в ответ побольнее ударить. Последний злобный выпад был жесток, но не нов. Почти вся деревня знала, что хотя Люк – сирота, чужак, он все равно что родился в семье Боне. Ему исполнилось несколько недель, когда они взяли его и дали ему свое имя, а их розоватый каменный дом стал и его домом.

Внешне Люк отличался от остальных членов семьи светлыми волосами, а от большинства жителей района Арт в целом – высоким ростом и широкими плечами. О своем происхождении Люк знал лишь то, что пожилой профессор языкознания где-то нашел его и привез в Сеньон, а Голда Боне, недавно потерявшая новорожденного младенца, нежно прижала крохотное тельце ребенка к груди и приняла в лоно семьи.

Никто понятия не имел, откуда Люк взялся, а уж его самого это вообще не волновало. Он любил отца Якоба, мать Голду и бабушку Иду, равно как и троицу темноволосых сестричек. Сара, Ракель и Гитель были миниатюрными и хорошенькими, как их мать, хотя Ракель – красивее всех. Люк – с решительным подбородком, выпуклым лбом, симметричным угловатым лицом и пронзительным взглядом синих глаз – возвышался над ними златовласым гигантом.

– Катрина, ну что ты злишься? – спросил он, пытаясь отразить атаку.

– Люк, ты обещал, что мы обручимся еще…

– Ничего подобного я не обещал!

Чтобы сдержаться, Катрине пришлось призвать на помощь всю свою выдержку. Люк даже восхитился.

– Ты ведь говорил, что мы поженимся!

– Нет, это ты предложила пожениться, а я сказал «может, когда-нибудь». Разве это обязательство? Не цепляйся к словам.

В глазах Катрины вспыхнул гнев, но девушка снова сумела совладать с эмоциями.

– Давай не ссориться, милый, – проворковала она и, потянувшись застегнуть пуговицу на рубашке Люка, нежно коснулась его кожи.

И все же он не любил Катрину… и тем более не хотел обзаводиться женой сейчас, когда миром правил хаос. Если не Катрина, то Софи или Аурелия из соседней деревни, а не то кроткая Маргарита из Апта – найдется, с кем покувыркаться в сене… или лаванде.

– Чему ты улыбаешься? – спросила Катрина.

Не мог же он признаться, что его смешит ее расчетливость.

– Ты так мило раскраснелась. Ты прелестнее всего после…

Девушка зажала ему рот рукой.

– Пожалуйста, сделай меня честной женщиной! – взмолилась она, расправляя помятую юбку. – Можно вообще без помолвки, просто поженимся. Вот увидишь, нам понравится заниматься любовью в постели, как «месье и мадам»…

– Катрина, довольно! Я не намерен пока ни на ком жениться. Хочешь, вообще перестанем встречаться, раз ты так нервничаешь!

Ее глаза сощурились, губы сжались в безмолвной ярости.

– Идет война, – с горечью напомнил ей Люк. – Франция оккупирована немцами!

Катрина посмотрела по сторонам.

– Ну и где ж они? – делано удивилась она.

Люк в очередной раз огорчился ее легкомыслию. Да, до сих пор немецкие солдаты почти не беспокоили их, но в отцовских письмах из Парижа день ото дня все отчетливее сквозила паника. На севере – на оккупированных территориях – люди терпели нужду и унижения, а основной удар пришелся на столицу.

– Многие беженцы с севера уже вернулись в покинутые было дома. Да и парижане все повозвращались. Сам знаешь! Они вовсе не боятся. – Катрина беззаботно пожала плечами. – Нас это не касается. Так о чем переживать?

– Они вернулись, – начал Люк, потихоньку отчаиваясь, – просто от безнадежности. Их дома, друзья, хозяйства – все в зоне оккупации. Сперва люди бежали на юг, спасаясь от гибели, а потом решили научиться жить при бошах. – При упоминании немцев он сплюнул. – У северян нет выбора, но это еще не значит, что мы должны поддерживать Германию.

– Смотри, чтобы жандарм Лондри тебя на таких речах не застукал.

– Я Пьера Лондри не боюсь!

Катрина вскинула на него потрясенный взгляд.

– Люк, осторожней! Он опасен.

– Это тебе бы поостеречься, а не потакать всем его желаниям. Я же знаю, что ваша семья раз в месяц задабривает его курицей.

Катрина нервно огляделась.

– Будешь много болтать, угодишь в неприятности. Я вовсе не хочу, чтобы меня расстреляли за речи против маршала.

– Маршал Петен был героем Первой мировой, но в вожди нации не годится. Режим Виши – просто посмешище, а теперь вот нас возглавляет нацистская марионетка. Лаваль пляшет под дудку Гитлера, он уничтожил всю нашу великую демократию и насаждает тоталитарный…

Катрина зажала уши руками – похоже, и в самом деле перепугалась не на шутку. Люк умолк. В конце концов, она простая деревенская девушка и искренне считает, что народу лучше покорно выполнять волю правительства. В каком-то отношении, возможно, она и права – но лишь для тех, кому не претит подчиниться банде корыстолюбцев и расистов, покусившихся на суверенные права Франции. Коллаборационисты! Пособники врага! От одного этого слова Люка скручивало от ненависти. Он и не подозревал, что питает столь сильные чувства, пока отец в красках не описал ему, как мучительно видеть Париж – Париж! – наводненный немецкими солдатами. Подобно множеству других молодых французов, Люк был глубоко разочарован тем, что его любимая столица распахнула свои двери и ползает перед гитлеровскими мародерами на брюхе, точно раболепный пес. Чтобы Франция, проявившая столько героизма во время Первой мировой, так позорно капитулировала… Немыслимо!

Изначальное недоброжелательство Люка сменилось настоящей ненавистью к немцам, и всякий раз, как немецкие солдаты подбирались к его дому, он устраивал какую-нибудь диверсию.

Именно ему пришла в голову идея перекрыть родник, питавший знаменитый фонтан в деревне еще с римских времен. К тому времени, как немцы, запыленные и измотанные трудным переходом, поднялись по крутому склону в Сеньон, никакого фонтана там и в помине не было. Жители деревни, посмеиваясь, смотрели, как изнуренные жаждой солдаты пьют застоялую воду из чаши в основании фонтана, а потом и из колод для ослов и лошадей. В другой раз Люк с Лораном остановили отряд немецких мотоциклистов, повалив дерево поперек дороги. Крошечная победа – но Люк с восторгом наблюдал, как солдаты, почесав в затылках, поджали хвосты.

– Когда-нибудь я убью в твою честь немца, Катрина, – пообещал Люк, не в силах окончательно затушить полыхавшее в груди пламя.

– Не говори так, ты меня пугаешь!

Люк пробежал рукой по волосам, со стыдом осознав, что вел себя недостойно. Катрина совершенно не разбирается в политике. В конце-то концов, если правительство продолжит сидеть тише воды ниже травы, поставляя провиант немецким войскам, возможно, этой сельской части Прованса удастся выйти из войны практически невредимой.

– Прости, я не хотел тебя расстраивать, – начал Люк, на сей раз куда более мягко. – Может, нам…

Закончить фразу он не успел – перебил знакомый голос. Запыхавшийся от бега Лоран остановился в нескольких шагах от него, сгибаясь пополам и стараясь отдышаться.

– Так и знал, где тебя искать, – пропыхтел он, застенчиво поглядывая на Катрину: его всегда восхищали успехи Люка у местных красоток.

– В чем дело? – спросил Люк.

– Твои родители.

– Что с ними? – Люк застыл. Его давно преследовали кошмары о том, что всю его семью перебьют – родителей, бабушку и сестер, – что таким образом немцы расквитаются с ним за его ненависть к режиму.

– Они дома! – взволнованно сообщил Лоран. – И послали меня за тобой.

– Дома? – не поверил Люк. – Тут, в Сеньоне?

Лоран посмотрел на него, как на идиота.

– Где же еще? В деревне – со всеми обнимаются и целуются. Только тебя нет.

Люк наскоро, почти небрежно поцеловал Катрину.

– Скоро увидимся, хорошо?

– Когда? – поинтересовалась она.

– В субботу.

– Суббота уже завтра! – отрезала Катрина.

– Тогда в понедельник. Обещаю.

Он потянулся к девушке, но та сердито оттолкнула его руку и кинула злой взгляд на Лорана. Тот торопливо отошел в сторону.

– Люк, скажи мне кое-что… ты меня любишь?

– Любовь? В такие смутные времена?

В голосе Катрины звучало отчаяние.

– Люк, я была очень, очень терпелива, но если ты меня любишь, то женишься на мне – теперь или потом. Я должна верить в будущее. Ты любишь меня?

Она уже почти рычала, а не говорила.

Последовала долгая выразительная пауза.

– Нет, Катрина. Не люблю.

Люк развернулся и зашагал прочь. Девушка, остолбенев, смотрела ему вслед. Ее глаза горели решительным и гневным огнем.

– Ты потому такой гордый да высокомерный, что у тебя семья богатенькая, Люк, а на самом деле ты ровно так же уязвим, как и любой из нас, – процедила она.

Лоран в полном смятении посмотрел в спину уходящему Люку и повернулся к Катрине.

– Можно проводить тебя до дому?

– Благодарю, месье Мартин, я и сама найду дорогу, – презрительно отрезала она.

Лоран густо покраснел.

– Впрочем, как угодно, – пожала плечами Катрина.

Пока они спускались по холму, Лоран не проронил ни слова, даже не обернулся на треск рвущейся ткани, случайно зацепившись рубашкой за торчащую ветку. Сейчас во всем мире ему было важно только одно – что он идет рядом с той, кого любит с детства.

От торопливой ходьбы в голове прояснилось, и к тому времени, как Люк добрался до холма, где стоял дом, он даже радовался, что наконец поговорил с Катриной начистоту.

Первой его заметила Гитель, младшенькая.

– Люк! – радостно завопила она и, со всех ног бросившись к брату, повисла у него на шее.

Он громко закряхтел.

– Чем там тебя в Париже кормят? Как вытянулась!..

На самом деле сердце Люка кольнула тревога – какая же сестренка крохотная и худенькая. Он закружил девочку, радуясь ее восторженному писку. Гитель недавно исполнилось девять. Люка восхищала ее жизнерадостность – но беспокоило, что она слишком маленькая для своего возраста, слишком хрупкая, да еще синяки под глазами. Он вовсю баловал Гитель; старшие сестры упрекали его, что таким образом он безнадежно испортит ее и исказит ее представления о жизни. Люк только фыркал – можно подумать, у ребенка, живущего в Париже после 1939 года, могут остаться неискаженными представления о жизни. Ее хоть день-деньской балуй всей семьей – все будет мало. Люк страшно жалел, что родители не соглашаются оставить девочку в Сеньоне. Впрочем, она росла умненькой, и ей нравилось учиться в парижском лицее. От рождения Гитель достались хороший музыкальный слух, нежный голос и склонность к театру. Она мечтала написать великий роман – и Люк поощрял ее записывать всякие истории. Однако отец настаивал, чтобы она занималась науками, мать пыталась выучить ее шить, а сестры сетовали, что она вечно витает в облаках.

– Ну как, упражнялась в английском? – спросил Люк. – Мир захочет читать тебя по-английски.

– Ну разумеется, – ответила девочка на великолепном английском. – А ты немецким еще занимаешься?

На том, чтобы Люк учил немецкий, настоял отец. Мол, в грядущие годы в лавандовом деле без немецкого не обойтись. Люк не спорил с отцом – но держал свои занятия в тайне от соседей.

– Natrlich! – пробормотал он, поцеловав сестру в макушку. – Думаешь, старый Вольф помягчел? Подозреваю, ваша мисс Бонтон своим ученицам куда больше спускает с рук.

Гитель хихикнула.

Люк дернул ее за косичку и подмигнул.

Личико Гитель посерьезнело.

– Папа какой-то сам не свой. Знаешь, мы из Парижа мчались как сумасшедшие. Остановиться поспать – и то с трудом соглашался. И в гостиницах ночевать не разрешил. Мы спали прямо в машине, представляешь! Мама ужасно устала!

Люк перехватил взгляд отца и понял, что он действительно не на шутку встревожен: в очертаниях губ, под зарослями густой косматой бороды гнездилось напряжение. Якоб Боне давал распоряжения экономке, попутно поддерживая непринужденную беседу с кем-то из соседей. Но Люк хорошо его знал – и в каждом быстром движении различал бурлящее за маской приветливости беспокойство.

У Люка все внутри похолодело. Грядут дурные вести. Он нюхом чуял, буквально в воздухе ощущал; ровно так же, как мог по запаху определить, когда пора срезать лаванду – ее послания тоже передавались ему прямо по воздуху. Любимая бабушка, которую в семье ласково называли Саба, утверждала, что лаванда и в самом деле говорит с ним – и ни с кем, кроме него. Она наделяла милые сердцу цветы поистине волшебными качествами, и хотя Люка изрядно смешили ее необычные убеждения, у него никогда не хватало духа с ней спорить.

Он невольно поискал бабушку взглядом. Чуть прихрамывая, она торопилась помочь новоприбывшим со всем привезенным на юг скарбом, начиная от любимого маминого кресла и заканчивая ящиками с книгами. Саба тихонько причитала – мол, сплошной беспорядок, однако Люк знал: в глубине души она счастлива, что все снова вместе. В последние пару лет они жили с Люком вдвоем.

Руки бабушки казались слишком большими для крошечной легкой фигурки, словно усохшей с годами, – Сабе исполнилось восемьдесят семь. Эти скрюченные, изуродованные артритом руки по-прежнему оставались ласковыми и любящими, всегда были готовы погладить внука по щеке или шутливо погрозить ему пальцем. Несмотря на боль в суставах, бабушка до сих пор любила танцевать – иногда Люк легко, как птичку, подхватывал ее и кружил по комнате в такт музыке. Оба они знали, как это ей приятно.

– В мое время влюбленная пара только и могла прикоснуться друг к другу что во время вальса. Я даже сквозь перчатки ощущала, как жарки руки твоего деда, – говаривала она Люку с лукавым огоньком в глазах.

Ее волосы, некогда черные как смоль, стали серебряными. Саба неизменно забирала их в строгий тугой пучок. Люк в жизни не видел бабушку с распущенными волосами. Он ее обожал.

Она всплеснула руками в безмолвном ужасе при виде того, как Гитель уронила очередную коробку.

– Не волнуйся, это всего лишь книги! – Люк подскочил к бабушке и обнял ее. – Всего лишь новые голодные рты, которые надо прокормить, – тихо добавил он, нагибаясь поцеловать ее. – Хочешь, я наловлю кроликов?

Саба потрепала внука по щеке, ее глаза лучились счастьем.

– Пока хватит с нас и кур. Вполне хватит. Только, пожалуй, немного бы свежей лаванды, – прошептала она.

Люк широко улыбнулся в ответ. Ему нравилось, когда она сдабривала свою стряпню лавандой.

– Принесу обязательно, – пообещал он и снова поцеловал бабушку в макушку.

Старшие сестры по очереди крепко и многозначительно обняли Люка, и он потрясенно осознал, какими худенькими оказались они под летними платьями. А мать, увидев Люка, и вовсе заплакала. У него защемило сердце – она тоже будто истаяла, стала совсем хрупкой и тщедушной.

– Мой мальчик, мой мальчик, – запричитала она.

Какой же тяжкой оказалась эта семейная встреча!

– Что ты плачешь? – Люк улыбнулся матери. – Все хорошо, мы целы, мы вместе.

Она замахала на него руками, не в силах вымолвить ни слова.

– Любовь моя, ступай в дом! – сказал Якоб с той нежностью, которую приберегал для одной лишь жены. – Девочки, проводите маму. Мне нужно поговорить с вашим братом.

– Позволь… – начал было Люк.

Отец остановил его, положив руку на плечо.

– Давай немного прогуляемся.

Люк никогда не слышал, чтобы отец, обычно жизнерадостный, говорил так серьезно и торжественно.

– Куда вы? – негромко упрекнула их Сара. – Мы ведь только приехали.

Люк улыбнулся старшей сестре, стараясь не обращать внимания на то, как уныло сутулятся ее плечи.

– Мы мигом, – украдкой шепнул он ей. – Мне не терпится узнать все-все про Париж.

– Поосторожней с желаниями, – предостерегла Сара, и у Люка сжалось сердце, столько печали сквозило в голосе сестры.

2

Люк шагал в ногу с отцом. Тот явно был взвинчен – вот-вот сорвется.

– Здорово, конечно, что вы вернулись, но знай мы о вашем возвращении заранее, успели бы подготовиться лучше. – Он положил руку на плечо отца. Даже сквозь ткань пиджака чувствовалось, как торчат угловатые ключицы.

– Времени не было, – отрывисто ответил Якоб. – Где Вольф? Я написал ему с дороги.

– Мы все равно сегодня ужинаем вместе. Саба готовит его любимые блюда.

– Хорошо. Надо с ним поговорить. – Отец вздохнул и огляделся по сторонам. – Когда-то я на этот холм взбегал одним махом…

Люк обратил внимание, как медленно и тяжело ступает отец.

– Папа, ты здоров?

Якоб опустил голову, и Люк изумился, увидев, что губы у него дрожат.

– Сам не знаю, сынок. Но я рад тебя видеть. – Он взял Люка под руку. – Помоги-ка мне взобраться на этот разнесчастный холм. Хочу посмотреть сверху на любимую долину.

Оба умолкли и в уютном молчании побрели бок о бок через деревню. Люк вел отца узенькими улочками, где пахло стряпней, а из-за приоткрытых ставней разносились отзвуки голосов. Дорога вела в гору – к огромному, нависающему над долиной утесу. К тому времени, как они добрались до гребня, солнце зашло, но было еще совсем светло, даже по меркам провансальского лета. Ночь спустится на деревню лишь через несколько часов. Люк помог отцу сесть и устроиться на небольшом обломке скалы, а сам встал рядом, пытаясь скрыть владевшее им смятение.

Долгое время Якоб Боне молчал. Ему не исполнилось и семидесяти. Большую часть своей жизни он был коммерсантом, хотя начинал с выращивания лаванды. В отличие от Люка Якоб не питал особой любви к земле. Лаванда служила источником благополучия его семьи, но Якоб приумножил состояние, распоряжаясь деньгами умело и талантливо, не боясь и рискнуть. Когда ему было столько же, сколько Люку сейчас, он уже не имел дела с фамильными плантациями, а нанял управляющих. Конечно, он мог продать поля – однако продавать не стал из сентиментальных соображений. И как же Люк этому радовался!.. По мере разрастания парфюмерной промышленности выращивание лаванды превратилось в очень выгодный бизнес. Причем Якоб занимался лишь бухгалтерией и инвестициями. В семьдесят лет ему еще рано выглядеть таким слабым и хрупким!

Только теперь, глядя на одного из самых дорогих ему людей, Люк осознал, как разительно отец переменился. Мертвенно-бледная, истончившаяся кожа туго обтягивала исхудавшее, превратившееся почти в скелет тело.

Люку сделалось стыдно за себя самого, такого крепкого и мускулистого, за свой здоровый загар.

– Похоже, парижская жизнь нашу семью не слишком-то баловала.

– Люк, мне надо дать образование твоим сестрам. Здесь, в Сеньоне, для них ничего нет. Ты можешь себе представить, чтобы Сара или Ракель прозябали, не имея возможности развивать ум? А Гитель? Ей нужно то, что может предложить только Париж… Все мои дела тоже ведутся в Париже. – Отец понурил голову. – Точнее, велись. – Он закрыл глаза и глубоко вдохнул. – Чем тут пахнет?

Этот вопрос Якоб задавал бесчисленное количество раз в детстве Люка – но Люк не уставал отвечать на него. Ему были дороги воспоминания о далеких счастливых временах, когда он вот так же смотрел сверху на живописную долину: лоскутное одеяло полей и садов, оливковых рощ и синевших в сумерках высоких кипарисов.

Люк кашлянул, пытаясь избавиться от кислого привкуса во рту.

– Чем пахнет?.. Само собой, лавандой. Тимьян нынче вечером тже крепок. А еще розмарин, мята и слабая нотка шалфея. Между прочим, жаркое в кастрюле мадам Бланш томится вовсю.

– Ммм. – Отец кивнул. – Майорану она сегодня не пожалела.

– Ты меня сюда привел не травы обсуждать.

– Нет. Просто хотелось продлить на минутку иллюзию, будто ничего не изменилось и жизнь по-прежнему проста и безопасна.

– Папа, что привело вас сюда в такой спешке?

Вдали торжественно зазвенел колокол Сан-Мари – церкви двенадцатого века. В Средние века она приветствовала пилигримов, отправлявшихся в паломничество в Италию или Испанию, – именно поэтому их крошечная деревушка и могла похвастаться столь большой и пышной церковью.

Якоб вытащил из кармана трубку и выбил пепел на обломок скалы. Только сейчас Люк обратил внимание на то, что на рукаве у отца нашит кусок желтой ткани в форме звезды. Посреди нашивки было выведено слово «Juif».

– А это, черт возьми, что такое?

– Мы носим такие нашивки уже с месяц, сынок, – пожал плечами отец. – Указ вступил в силу в начале июня. Мы, евреи, должны носить это везде и всюду.

В Люке вспыхнул гнев.

– Мало им того, что они выгнали всех наших с государственных постов, из промышленности, из торговли…

Отец закончил за него:

– Юриспруденция, медицина, банковское дело, гостиницы, недвижимость, даже образование… Бенджамин Майер так и не оправился, потеряв место профессора в университете. Причем постепенно становится все хуже и хуже. Новые конфискации, новые унижения. До сих пор мне удавалось ограждать наших девочек, но теперь даже моих сил не хватает.

– Значит, вы приехали насовсем? Здесь мы сумеем уберечь семью.

Отец грустно улыбнулся.

– Честно говоря, сомневаюсь, сынок, особенно после утверждения нового Schutzhaft.

Люк непонимающе уставился на него. В животе вдруг возник ледяной ком.

– Schutzhaft?

Он знал значение этого слова – арест и защита, – но при чем тут оно?

– Благородное гестапо намерено нас, евреев, оберегать. Предупредительное заключение, опека с целью защиты – вот как это называется. Красивое название – просто фасад, под прикрытием которого они намерены нас всех упрятать за решетку.

– В тюрьму?

– И не только нацисты. Наши французские власти тоже приложили руку.

– Но ведь генеральный комиссариат по еврейским вопросам…

Отец сплюнул на землю между ними. От потрясения Люк не закончил фразы.

– Алчные продажные твари! – припечатал Якоб. – Правительство Виши с радостью приняло антиеврейские указы и до того озабочено тем, как бы все, что было у нас конфисковано, не попало в лапы немцам, что большинство наших друзей с оккупированных территорий стали беженцами или очутились в лагерях для перемещенных лиц. – Якоб невесело рассмеялся. – А мы… мы облегчили им эту задачу. Как покорные бараны, выполняли все, что от нас требовалось, сами являлись в префектуры для регистрации – называли свои имена, имена родителей, детей, адреса. Теперь у них есть полные сведения о каждом еврее во всем Париже. Да насколько я знаю – во всей Франции!

– Ну, это же просто список… – начал Люк.

Якоб ухватил его за рукав.

– Не просто список, сынок! Информация. А любая информация – это власть! Я с девятнадцати лет веду свое дело, я знаю: информация – ключ ко всему. Вот почему я отдал тебе лавандовые плантации. Я хочу, чтобы ты пораньше выучился, понял, что такое ответственность, усвоил ровно то, о чем я сейчас твержу. Деньги дают ощущение непобедимости, но ты сам видишь, сколь хрупок этот щит – мои деньги не способны защитить нас, когда нам так нужна защита. Настоящая сила в информации, а у властей теперь есть все, что только может им понадобиться, – потому что мы сами кротко рассказали им, как нас найти, сколько у нас детей, как их зовут, даже фотографии предоставили! Власти конфисковали нашу собственность, наши картины, столовое серебро, кресла, в которых мы сидели, столы, за которыми ели. И никто и не думает сопротивляться!

Люк в оцепенении молчал.

– И опять же, спасает нас – информация. Я знал, что нам жизненно необходимо покинуть Париж, что там вот-вот произойдет нечто ужасное, – потому что я всегда слушал в оба уха и платил нужным людям за сведения. Я предостерегал остальных, однако не все мне поверили и теперь вынуждены будут заплатить за неверие чудовищную цену. Даже здесь нас могут выследить. Отловить, точно паразитов, вредителей!

Голос старика прервался. Якоб закрыл лицо руками.