Лавандовое поле надежды Макинтош Фиона

20

Молодая женщина созналась, что забыла какие-то документы, и, пробормотав сбивчивые извинения на ломаном немецком, выскочила из комнаты.

Маркус Килиан вздохнул. Ценящий в людях эффективность, он в который раз задумался о том, какую на удивление бессодержательную роль ему отвели. Впрочем, еще хорошо, что есть возможность жить в любимом городе, а не отсиживаться в Германии. Полковнику иногда даже удавалось убедить себя, что гнев Гитлера остыл, хотя на самом деле было очевидно: фюрер еще не закончил его карать.

Вплоть до осени сорок второго года Килиан слыл восходящей звездой среди немецких военачальников. Он происходил из знатного прусского рода. Отец был героем знаменитого баварского лыжного батальона во время Первой мировой войны, и его сын доказал, что яблочко упало недалеко от яблоньки. За отвагу и полководческие способности, проявленные при вторжении в Россию, он снискал множество похвал от руководства.

Вся беда заключалась в том, что Килиан, пламенный патриот Германии, отнюдь не питал пылкой любви к нацистам, а уж к Гитлеру и подавно. Просто после сокрушительного унижения восемнадцатого года он чувствовал себя обязанным поддерживать любого лидера, достаточно сильного, чтобы сплотить Отечество. В Первую мировую Килиан уцелел в кровопролитнейшем сражении при Ипре и в двадцать пять лет дал клятву, что посвятит всю свою карьеру изменению господствующей в Германии доктрины войны.

И сдержал слово. К тому времени, как Германия снова развязала масштабную войну, его вера в маленькие и мобильные соединения окупилась сторицей. В России он вел своих людей от одной победы к другой в ходе операций, обещавших стать самой тяжелой из всех известных до сих пор военных кампаний. Его таланты не остались незамеченными: вот бесстрашный и харизматичный офицер, за которым солдаты готовы следовать хоть в самое пекло. Особенно впечатлен был фюрер.

Высокий широкоплечий красавец с точеными нордическими чертами лица, Килиан являл собой образец идеального арийца. Солдаты, которых он вел в бой, его обожали, ведь он всегда был готов показать им пример. В отличие от большинства офицеров его ранга Килиан тренировался вместе со своими людьми и отказался от традиционных удобств и привилегий, полагающихся офицерскому составу. Его нередко можно было увидеть с каким-нибудь рядовым, с которым он по-приятельски курил одну сигаретку на двоих. Другие офицеры жестоко наказывали солдата, который не успел вовремя вскинуть руку в салюте; Килиан видел в этом мелкую оплошность голодного, усталого, как собака, бойца.

Втайне его бесила готовность Германии затеять очередную войну. Знай Гитлер о предательстве Килиана, тому бы ни за что не пережить весну сорокового года. Тогда по указке Людвига Бека, главы генерального штаба, он активно содействовал утечке информации к оппозиционеру Карлу Герделеру. Герделер состоял в контакте с Лондоном и тогдашним премьер-министром Англии Нэвиллом Чемберленом. И все-таки «ястребы» взяли верх, Францию оккупировали.

Но если вступление Германии в войну в Западной Европе казалось результатом излишней самонадеянности, то уж вторжение в Россию было в глазах Килиана чистым безумием. Хотя мало кто рисковал соглашаться с ним вслух.

Берлинские подхалимы вовсю вторили гитлеровским идеям, что русская кампания должна стать войной на уничтожение, должна смести с лица земли целые народы и их историю. Килиан же, заглядывая вперед, представлял, что русская зима способна сделать с оторванными от дома немецкими войсками. Его все сильнее одолевали дурные предчувствия. Уже сами размеры России служили вполне достаточным предостережением – на этаких просторах ресурсы придется размазывать тонко-претонко. Нехватка артиллерийских припасов будет означать недостаточную поддержку пехоты, и та пожнет все плоды катастрофического решения напасть на Красную армию.

Килиан решительно возражал против того, чтобы его людей использовали как пушечное мясо в извращенных гитлеровских мечтаниях об империи. Однако когда его отряд бросили в мясорубку операции «Барбаросса», оставалось лишь возглавить их и командовать в меру своих способностей. В типичном для него стиле он осуществил дерзкий прорыв в глубь советских территорий, завоевыва город за городом и захватывая множество военнопленных.

Эти-то военнопленные и помешали стремительной карьере Килиана. Его погубил гнусный приказ фюрера о комиссарах. Нет, из числа старших офицеров осуждал этот приказ не один Килиан – но открыто отказался повиноваться только он. Согласно приказу немецким офицерам надлежало выявлять среди пленных красноармейцев коммунистов и офицеров и казнить их на месте. Килиан возражал: такие действия лишь помогут укрепить дух Советов. Казненные, говорил он, будут приравнены к мученикам. Он даже потребовал отмены приказа, но получил официальный ответ, что «войну с Россией нельзя вести рыцарскими методами».

Профессиональный солдат в Килиане был взбешен не на шутку. Он вырос, свято веря в прусские идеалы военной этики. Он велел своим офицерам поступать, как велит им совесть, но запретил всем, кто находился под его непосредственным началом, расстреливать пленных русских. А кое-кому из числа доверенных друзей заявил, что мечтатели-нацисты в Берлине обрекли целое поколение немцев поливать русские земли русской же кровью.

Килиан не боялся смерти. Гибель в бою за родину он почитал героизмом. Его тревожила полная бессмысленность русской кампании – выиграть эту войну Германия явно не могла. Тем не менее, подчиняясь долгу, он вел своих солдат чередой мелких побед от одного маленького русского городка к другому. И вот наконец настал момент, когда Килиан открыто нарушил приказ главнокомандования. Он заметил пленника с красной звездой на рукаве – знаком советского комиссара. Подчиняясь приказу, он забрал этого человека из колонны усталых опустошенных красноармейцев и отвел его в ближайший лес.

Хотя идти было недолго, они успели немного поговорить. Комиссар, выходец из крестьян, не очень верил в коллективы, но считал, что в колхозах – основе советской идеологии – есть практический смысл. У него была семья: жена и трое малых детей.

Внезапно Килиан поймал себя на том, что рассказывает пленнику о своей несостоявшейся помолвке. Ильза Фогель занималась наукой и почти забыла о романтической стороне жизни, пока на каком-то званом ужине весной 1936 года к ней не подсел тихий и интеллигентный Маркус Килиан. Собравшиеся обсуждали Олимпийские игры, а Маркус и Ильза не могли отвести глаз друг от друга. Они стали любовниками – и большими друзьями, – однако маячившая на горизонте война не позволяла им связать себя более тесными узами.

– Надо вам было жениться на ней, – сказал комиссар по-русски.

Килиан улыбнулся и протянул ему сигарету.

– Да, – ответил он на том же языке. – Пожалуй, вы правы. Мы были хорошей парой.

Они мирно курили в тишине леса. Наконец оба поднялись на ноги.

– Давай кончать с этим, – промолвил русский. – Будешь стрелять – смотри мне в лицо. Не пали в затылок, точно я трус какой-нибудь. Я солдат. Я сражался за родину. И теперь умру за нее. Оставь мне хотя бы честь.

Он протянул руку – этот простой жест безумно растрогал Килиана. Враги обменялись рукопожатием. Русский отошел к дереву и стоически повернулся лицом к своему палачу.

– Дай мне умереть быстро, – попросил он. – Цель в голову или сердце. – Он усмехнулся. – На твой выбор.

Решившись, Килиан покачал головой.

– Иди. Ступай назад к семье. Поцелуй жену, обними детей.

Он махнул рукой, показывая комиссару, что тот свободен. И отдал ему честь.

Русский с недоверием смотрел на полковника, однако не тронулся с места. Килиан вложил пистолет в кобуру, показывая, что и не думает стрелять.

Коммунист нахмурился, а потом губы его дрогнули в потрясенной улыбке. Он приложил руку к сердцу в знак благодарности, развернулся и растаял среди деревьев.

Этот простой акт милосердия не укрылся от внимания одного заезжего инспектора. Очень скоро Килиана вызвали в Берлин, где начальство устроило ему жуткую головомойку – хотя, конечно, могло быть и хуже. Через несколько месяцев комиссарский приказ отменили, но Килиана уже отправили пылиться на штабную работу в Бендлерблок. Начальство, разделявшее его чувства относительно нацистской идеологии, снова и снова советовало не поднимать головы и делать, что велено.

Хотя честь удерживала Килиана от прямого бунта, он давным-давно пришел к выводу, что Гитлер – чудовище. На Украине он насмотрелся столько душераздирающих подробностей, что – хотя сам, как мог, мешал гиммлеровским отрядам смерти исполнять их дьявольскую работу – поневоле ощущал: их зверства запятнали его мундир.

Гитлер понятия не имел, что Килиан поддерживал связь с подпольем и знал о двух готовящихся покушениях на жизнь фюрера. По протекции других членов партии, питающих такие же взгляды, в декабре сорок третьего года Килиан тихонько перевелся в Париж, ускользнул в город, чью красоту не могли до конца изуродовать плакаты нацистов. Однако в первый же день он с гневом наблюдал там, как двое громил в милицейской форме безжалостно избивают старика, неправильно пришившего на пиджак желтую звезду.

Тем не менее полковник очень скоро пришел к выводу, что для большинства парижан – не евреев и не цыган – жизнь идет более или менее своим чередом. Для кругов элиты практически ничего не переменилось. Зажиточные парижане вели самое что ни на есть веселое существование. Частные вечеринки, попойки в ночных клубах – все привычные для буржуа излишества никуда не делись, несмотря на комендантский час. Правда, в Париже стало гораздо тише, чем прежде, – вероятно, потому, что теперь это был город велосипедов. Бензин же был доступен только немцам и самым богатым французам.

Килиан любил французов – он восхищался их мужеством: особенно тех, кто перед лицом сурового наказания все еще сопротивлялся оккупантам. К примеру, поход в кино выглядел почти комичным. Когда на экране мелькали короткометражки нацистской пропаганды, французы свистели и топали ногами. Полиции удалось контролировать публику, лишь оставив включенным свет. Тем самым эффект пропаганды полностью сводился к нулю.

Килиану нравилась манера бесшабашных парижских подростков подъезжать на велосипедах к немецким машинам и наклеивать на них плакаты с призывами не доверять правительству Виши и не повиноваться «бошам». Однако его коллегам-немцам явно не хватало чувства юмора. В какой-то момент Килиану пришлось вступиться за одного такого мальчишку, которого били солдаты.

Особенное сочувствие в нем вызывали голодные, много повидавшие за эти дни горожане, проводившие большую часть времени в попытках обеспечить себе пропитание или сохранить крышу над головой. Европа продвигалась все дальше к зиме, даже выращивать овощи на подоконниках становилось невозможно. Сколько раз он видел, как парижане обшаривают городские парки и площади в поисках старых каштанов, веток, сухой листвы – чего угодно, что могло гореть и согревать. С грустью наблюдал он, как мужчины и женщины продают украшения, даже обручальные кольца, лишь бы только накормить детей, хоть как-то выжить, протянуть еще месяц. Ненавистная ему чечевица стоила несколько франков, но в сорок четвертом году ее продавали на черном рынке в семь-восемь раз дороже официальной цены. Он проникся отвращением к запаху брюквы, ею пахло из всех домов, где она стала главным и основным блюдом на столах бедноты.

Когда Килиану не приходилось посещать какой-нибудь официальный званый ужин, он жевал всухомятку хлеб с сыром и ломтиком холодного жесткого мяса. Роскошный ужин не лез в глотку, когда люди вокруг голодали. Он сильно похудел, но, как ни странно, это лишь придало ему залихватски-романтический вид. Слегка ввалившиеся щеки подчеркивали решительный подбородок и в целом омолаживали. Чисто выбритый, загорелый – хотя и побледневший за эти дни, – он коротко стриг светлые волосы. Глаза, способные принимать любой оттенок от кремнисто-серого до льдисто-голубого, смотрели зорко и пристально. Все в нем было приглажено и аккуратно – кроме мыслей, но ими он редко делился с окружающими.

Кругом более чем хватало его соотечественников-офицеров, наводнявших рестораны по всему городу – от популярнейшего «Максима» на Рю Рояль до «Кафе де л’Опера» близ Больших бульваров – и уминавших за обе щеки роскошные блюда, продукты для которых были куплены на черном рынке за тройную цену. Пока население Парижа судорожно пыталось выжить, город купался в такой роскоши и излишествах, наводненный набитыми деньгами немецкими военными. Искусство, музыка, литература процветали. Мода не увядала – какие бы тяготы ни одолевали француженок, те все равно умудрялись выглядеть стильно и элегантно. Их изобретательность поистине поражала – кто красил ноги, чтобы казалось, что на них чулки, кто шил новые шляпки из старого тюля и перьев. Заношенные наряды перешивались. Даже каблуки и те можно было смастерить из деревяшек или пробок.

Париж оставался Парижем, стоило только Килиану прищуриться и постараться не обращать внимания на марширующие ботфорты. И уж коли ему суждено было находиться в изгнании, он предпочитал быть тут, а не где-нибудь еще. Ему нравилось бродить по правильным дорожкам садов Тюильри. Некогда они славились своими цветами, теперь же на смену цветам пришли овощи. По воскресеньям Килиан старался наслаждаться концертами духовой музыки вермахта и тщательно избегал отеля «Крийон», где размещалась ставка германского главнокомандования, и рю де Соссэ, где ненавистное гестапо устроило штаб-квартиру.

Порой ему больше всего на свете хотелось вернуться на фронт, хотя русская кампания шла настолько плохо, что любой немецкий стратег без труда мог предсказать итог. Растянувшаяся на пять месяцев битва под Сталинградом оказалась сущей катастрофой, в плен попало почти сто тысяч немецких солдат – все, что осталось от войска в триста тридцать тысяч человек.

Секретарша Килиана отсутствовала довольно долго, а вернувшись, нервно протянула ему какие-то документы и снова рассыпалась в извинениях, тем самым прерывая поток его невеселых раздумий. Сандрина была француженкой, но слишком уж неуверенной в себе, чтобы работать на таком уровне, да и по-немецки говорила с запинкой. Вчера на званом ужине, услышав, как Килиан сетует на помощницу, кто-то пошутил: мол, любая девушка сразу начинает по нему сохнуть и уже не может сосредоточиться на работе.

Килиан сжал зубы. Неужели эти люди не понимают: война – это не игрушки! Никакие романы в Париже ему не нужны! Как могут его коллеги проявлять такое легкомыслие, когда на войне гибнут целые отряды прекрасных молодых людей? Да он сам бы лучше погиб в морозной пустыне, чем так вот умирать от чувства вины в кабинете, изысканной комнате Бурбонского дворца, где подавали горячий шоколад в изящных чашечках лиможского фарфора, а мужчины курили сигары и пили коньяк.

– Оставьте бумаги здесь, Сандрина, – по-французски произнес Килиан. – Спасибо, я потом подпишу. Знаете, несмотря на холод, на дворе чудесный весенний денек. Почему бы вам не взять отгул до вечера?

Девушка растерянно уставилась на него.

– Но…

– Ступайте. Возьмите отгул. – Он поднялся.

– Полковник Килиан, вы меня увольняете? – Она страшно перепугалась.

– Мне кажется, на этом месте вы несчастны – вы все время нервничаете. Да и, должно быть, одиноко вам тут со мной. Вас же взяли из секретарского отдела? Хотите вернуться туда? Вам там будет легче?

– Ну… – Она замялась.

– Я все устрою. И никаких изменений в жалованье. Так вас устроит?

Девушка просияла.

– О да, спасибо, сэр!

Килиан кивнул и улыбнулся. Правда, теперь он останется без всякой помощи, ну да ничего. Найдет себе кого-нибудь, кто безупречно говорит и по-французски, и по-немецки. Что угодно, только бы его отдел стал более эффективным, а его усилия – более ощутимыми. Уж если ему не суждено вернуться на фронт, надо занять позицию, откуда можно помогать тем, кто сражается в окопах.

Следующие несколько часов он провел, честно трудясь, с головой погрузившись в никчемные бумаги, что стекались к его столу непрерывным потоком. Берлин педантично запрашивал копии всех писем, а сколько документов требовалось по поводу самого мельчайшего бюрократического решения – казалось уже за гранью паранойи. Но Килиан, сжав зубы, педантично выполнял все положенное.

Когда он в следующий раз оторвал взгляд от стола и посмотрел в панорамное окно, время шло к пяти часам, темнело. Внезапно полковник почувствовал, как в теплый кабинет вторгается леденящий холодок с улицы. Килиан упрекнул сам себя – нельзя быть таким неженкой! В России его люди замерзали насмерть, без преувеличений. Многих солдат находили замерзшими на посту.

Он сверился с дневником, надеясь, что занесенная туда встреча каким-нибудь чудесным образом сама собой испарилась. Увы, со страницы на него нагло уставилась запись черными жирными чернилами: встреча с каким-то немецким банкиром, семь вечера. Нельзя ли отвертеться? Нет, никак. У этого человека крепкие связи в Берлине. Ну да ладно, вдруг знакомство окажется полезным?

И хотя горячая ванна и ранний отход ко сну этим холодным весенним вечером манят с неземной силой, ему предстоит освежиться в кабинете и пешком двинуться к стильному Сен-Жермену. Килиан снова посмотрел, который час. Да, пожалуй, можно успеть пройтись вокруг Люксембургского сада, прежде чем направиться мимо Сен-Сюльписа к кафе. Вечер внезапно показался более или менее терпимым: если повезет, он услышит хор в Сен-Сюльписе или звучный церковный орган.

Маркус Килиан поднялся. Надо наконец подкрепиться чем-нибудь горячим и основательным – и быть может, очаровывая нового знакомого в надежде, что тот замолвит за него словечко в Берлине, он даже позволит себе выпить подогретого коньяка.

21

Лизетта сама не верила, что прошло семь месяцев с тех пор, как она попала в Париж. Она успешно вступила в контакт с местным подпольем и обосновалась в комнатке верхнего этажа дома на тихой улочке на Правом берегу. Восемнадцатый округ славился знаменитыми кабаре и ночной жизнью, сюда часто заглядывали немецкие солдаты. Лизетта понимала, что стоило бы переехать, но ей не хотелось лишний раз испытывать удачу.

Многие немецкие служащие любили проводить отпуска и выходные в Париже – а там стекались в район Пигаль искать развлечений. Театры – такие, как Гран-Гиньоль – не пустовали. «Мулен Руж» процветал, как и множество борделей и веселых домов. Ночью весь район превращался в притон безудержного эротизма, а днем словно отсыпался, объятый похмельем. Лизетту притягивал богемный, художественный Монмартр. Холмистые сонные улочки, ютящиеся под Сакре-Кер, где она теперь жила, некогда видали таких мастеров, как Моне, Лотрек и Ван Гог. На самом возвышенном месте Парижа стояла базилика. Девушка несколько раз в неделю поднималась по белой лестнице, чтобы посидеть во дворике светлой церкви и полюбоваться Парижем. После Французской революции тут обезглавили множество монахинь. Сидя здесь, Лизетта ощущала странную близость к этим забытым сестрам.

В отличие от большинства агентов УСО, Лизетте не требовалось регулярно отчитываться перед Лондоном. Поэтому она находилась в большей безопасности, чем остальные французские коллеги. Она могла вести жизнь типичной парижанки – собственно говоря, от нее даже ждали, что она целиком погрузится в повседневную жизнь города, – не заботясь о том, чтобы прятать рацию и часто менять квартиру. Когда придет время, она свяжется с живущим в Париже молодым англичанином с подпольной кличкой Плейбой. Он припрятал массу радиопередатчиков по разным домам и, изображая студента-зубрилу, постоянно пересылал сообщения в Лондон.

Лизетте не удавалось расслабиться – каждый вечер, ложась в постель, она повторяла про себя свою легенду на случай, если ее будут допрашивать. Спала она некрепко и часто просыпалась. Комнатку снимала крошечную, зато с высоким потолком и большими окнами, пропускавшими в комнату много света и воздуха – девушку это успокаивало. Крохотный скрипучий столик, оставленный предыдущим жильцом, разномастные стулья… Помимо этого стола со стульями, кровати, раковины и крохотной дровяной печки, ничего в комнатке не было.

Лизетта погрела руки над самодельной жаровней, сооруженной из цветочного горшка и растапливаемой ненужными бумагами из банка. Огня как раз хватало, чтобы чуть-чуть согреть какие-то участки, перед тем как залезть в постель. Она рассчитывала летом выращивать в этом горшке какие-нибудь овощи, а порой мечтала, что с неба спустится парашют с мылом и шампунем. И тем не менее, несмотря на скудный быт, одиночество и постоянное ощущение опасности, она была на удивление довольна такой жизнью.

Лизетта сама не заметила, как начала здороваться на улице со знакомыми, останавливаться поболтать о возмутительных ценах на картошку, а по дороге на работу нередко выполняла какую-нибудь мелкую просьбу соседей. Сейчас самой большой опасностью для нее стала потеря бдительности, мнимое ощущение, что ей ничего не грозит. «Нельзя терять бдительность!» – твердили им на курсах подготовки. Хотя когда были эти курсы – в другой жизни?.. Столько всего произошло со дня, когда она встретилась с капитаном Джепсоном!

И не в последнюю очередь – встреча с Лукасом Равенсбургом! Стоило ей предаться воспоминаниям, как в голове всплывал Люк и тот вечер, когда он плакал у нее в объятиях. И по ночам ей мешали спать не картина казни Лорана и партизана по имени Фугасс и не сознание, что Люк убил полицая, – а мысли о человеке, которого она толком и узнать-то не успела. В жизни Лизетта не видела ничего более душераздирающего, чем когда этот сильный человек все же сломался, а его тщательно возводимые барьеры рухнули. Не забывался и тот нежный поцелуй. Люк не походил ни на кого из знакомых мужчин. Он был ходячей загадкой. И, подобно ей самой – полон душевной муки. Девушка лелеяла тайную надежду, что они – две половинки, из которых, дай только шанс, вышло бы единое целое. После того ужасного вечера в Провансе не проходило и дня, чтобы Лизетта не думала о Люке, не жаждала бы разделить его боль и залечить его раны.

Где он сейчас? Жив ли? Они расстались в Лионе. Подчас Лизетте отчаянно хотелось расспросить о нем других подпольщиков, но она понимала: любая попытка связаться с Люком смертельно опасна.

«Уже самый факт знакомства с другими членами Сопротивления может привести вас в тюрьму», – предупредил ее Плейбой. И он прав. Просперо – который должен был осуществлять роль ее связного в Париже по первоначальному плану – арестовали год назад. Его легенда провалилась – что-то с документами. Лондон допустил чудовищную ошибку, и в руки фашистов попало около пятисот подпольщиков. Большинство из них увезли в Германию, где несчастных ждали допросы, заточение и, скорее всего, казнь. Плейбой сказал Лизетте, что безопаснее всего оставаться независимой и ни с кем не контактировать.

Первой ее задачей стал поиск места, где они с Плейбоем могли бы обмениваться посланиями, не встречаясь друг с другом. Все агенты так делают – заводят тайник для писем.

Они выбрали кафе на рю Перголези – по иронии судьбы, в самом сердце района, где сосредоточились немецкие деловые организации, сразу за Елисейскими Полями. Плейбой пояснил девушке, что, как ни парадоксально, в кафе, куда постоянно захаживают гестаповцы, даже безопаснее. Ведь известно: лучше всего спрятано то, что лежит на самом виду.

Владелец кафе, виртуоз черного рынка, сочувствовал Сопротивлению и терпеть не мог немцев. Если Плейбой оставлял для Лизетты сообщение, он должен был повесить на левое плечо зеленое полотенце. А если девушка что-то посылала Плейбою, она должна была еще дома написать сообщение на листке папиросной бумаги и вклеить на внутреннюю страницу газеты, а газету оставить за стойкой. Они с Плейбоем по очереди, через день, заглядывали в кафе, проверяя, нет ли им послания. До сих пор она направила в УСО всего одно сообщение, да и то несколько месяцев назад. «Поселилась и вышла на работу в Париже. Жаворонок».

В общем и целом погружение в парижскую жизнь прошло как по нотам. Лизетта была бы совершенно счастлива, если бы только знала, где сейчас Люк, что с ним. Она сама на себя досадовала, что так переживает.