Роксолана Назарук Осип
Кровь ударила ей в голову.
Теперь она знала: если б покорилась воле матери, не шла бы сейчас страшным ордынским шляхом. Ведь даже дикие татары почитали монахинь и уважительно уступали им дорогу, называя «невестами пророка джавров, умершего на кресте». Монахини беспрепятственно могли заходить в татарские лагеря и даже брать для пленников молоко от татарских кобыл. Если б послушала она мать, сейчас могла бы спокойно идти среди дикой орды с опущенными долу очами и кувшинчиком в руке. А татарские баши и ага с суеверным страхом отступали бы перед нею – «невестой пророка, умершего на кресте».
Настуся заплакала тихим, самым тяжким и мучительным плачем, – в черной маже татарской, что катилась Диким Полем в неведомые места и незнаемое будущее… А затем погрузилась в дрему.
Сколько времени она провела в этом полусне – неизвестно. Чуствовала только, как несколько раз ей плескали в лицо водой. А дважды чьи-то, как ей показалось, женские руки попытались напоить ее молоком.
Когда она наконец открыла глаза, вокруг расстилалась бескрайняя дикая равнина, покрытая полынью, чернобыльником и ковылем, изрытая балками и оврагами. Настуся поняла, что галицкая земля, с ее ухоженными полями, рощами и лесами, осталась уже позади. Позади и навсегда – шепнуло что-то внутри.
Гнетущая печаль сдавила грудь, защемило сердце. Насколько хватало глаз, виднелись вокруг только залитые палящим солнцем степные просторы с уже пожухшей от жары травой. Только в балках и вблизи солончаков виднелись чахлые полоски какой-то сероватой зелени.
Настуся скорее почувствовала, чем осознала, что находится в Диком Поле, на одной из страшных татарских дорог. А где именно – кто знает.
Может, и на Черном шляхе[34].
Черный шлях, прозванный также Злым и Незримым, носил эти имена по разным причинам, но Черным назывался оттого, что по этой дороге, рука об руку со злой бедой, убийством и грабежом, ходила «черная смерть» – чума. Столетиями шли по нему черные от грязи орды монгольские и почерневшие от нужды и горя невольники. И земля здесь была черной от природы, а татарские кони, топча траву, оставляли на ней черные следы набегов.
Путь этот проходил почти по той же линии, по которой сегодня идет торговый тракт в Одессу. По нему же в более отдаленные времена отправлялись в торговые и военные походы староукраинские князья.
У татар было три обычных маршрута, по которым во время набегов они расползались по всей Украине, начиная от побережья Черного моря. Один из них тянулся вдоль валашской границы, другой пересекал Подолье, третий вел на Киевщину и Волынь. И все они сходились в Восточной Галичине. В ее сердце, Львов, метили степные орды, растекающиеся, как вода в половодье, по этим трем дорогам. Валашская дорога вела во Львов через Бучач и Галич, подольская, или кучманская, – через Теребовль и Золочев, волынская описывала дугу на севере и устремлялась во Львов через Сокаль и Жолкву. Надвигаясь с трех сторон, рвались татары к одной цели, к сердцу Восточной Галичины, и впивались в предместья Львова, как три окровавленных меча в человеческую грудь.
Каждую из этих дорог народ и сегодня зовет «черной» и до сих пор помнит трагедии, вершившиеся на путях татарских.
- С долу, с горы, из темного леса
- Татары идут, волыняночку везут…
- У волыняночки коса
- Золотая –
- Темен бор осветила,
- Зелену дубраву да и Черный шлях…
Такой же невольницей, как и волыняночка из народной песни, сейчас была и галичанка Настуся.
Сознание того, что она – на страшном татарском шляхе, было для Настуси еще более ужасным, чем эта дорога сама по себе, даже страшнее, чем то, что она оказалась в лапах торговцев живым товаром.
Девушка закрыла глаза. Но неизвестность мучила ее, заставляя взглянуть на тот страшный путь, по которому везли ее в неведомые земли, к неведомому будущему. Она открыла глаза и пристально осмотрелась.
Собственно, это и дорогой нельзя было назвать. Полоса степи, по которой продвигался татарский чамбул[35], ничем не отличалась от остального Дикого Поля. Лишь изредка среди ковыля попадался человеческий или конский остов, еще реже – следы костров, а вокруг – разбросанные кости, черепки битых горшков, а порой и человеческие черепа.
Лишь далеко позади виднелась темная полоса земли, истоптанная копытами ордынских коней. И не понять было, почему в песне поется: «Ой, торным шляхом килиимским…» – потому что это был вовсе и не шлях, и не торный… Разве что били-торили его своими израненными ногами бедные пленники да некованые копыта татарских лошадей.
Вот идут и они – пленники, окруженные татарской стражей. Изможденные, почерневшие, едва ноги переставляют. Казалось ей – не выдержат они этого бесконечного перехода в безмерном однообразии степи, из которой жаркое солнце высосало последние капли влаги, как и надежду из ее сердца.
Настуся взглянула на свои ножки, чтобы убедиться, нет ли на них ран. Ведь, может статься, дальше ей придется идти пешком… Приметила, что на ней только один свадебный башмачок, да и тот рваный. Видно, пытались разуть ее, да передумали.
Необутая ножка болела. Присмотрелась поближе – на ней запеклась кровь, почернела и засохла…
И еще заметила, что в черной маже, в которой везли ее, в беспорядке разбросаны вещи, в основном женские, а с ними – свертки тканей. Должно быть, награбленное. Горько усмехнулась – вспомнилось ей предсказание цыганки. Оно уже начало сбываться, но совсем по-иному. И вправду: видела она у себя под ногами кусок дорогого атласа, но не было ни жемчугов, ни рубинов, ни белых шелков… И кровь у нее запеклась не на рученьках, а на ноженьках…
С тревогой ощупала себя – уцелел ли крохотный серебряный крестик, подаренный матерью. Крестик был на месте, и Настуся сдвинула его в сторону, чтобы никто не заметил под платьем. Как же дорог он теперь ей был! Не только как память о матери, но и как память о той земле, которую она покидала, – может, навсегда. Впервые в жизни ощутила она живую близость Того, кто умер, замученный на кресте. Мученическое терпение сближало ее с Ним. А вокруг она видела терпеливых, жестоко избитых пленников, которые восходили, склоняя головы, на свою Голгофу.
Настуся крепко прижала к себе крестик и успокоилась. Этому кресту служил ее отец. Его именем боролись в степях наши казаки с татарами. И какая-то смутная надежда, словно слабенький росток, зародилась в ее душе.
Настуся стала озираться, отыскивая Степана. Но не сумела найти, хоть и охватила взглядом с мажи чуть не весь татарский обоз, который, как громадный черный уж, тянулся Диким Полем, кое-где поблескивая оружием стражи.
И вспомнились ей сказки из детства о том, как страшные драконы и чудовища похищают девиц и уносят с собой, а отважные рыцари их потом освобождают.
«Казаки! Казаки!» – встрепенулось что-то в ее душе. Всей силой своего молодого зрения Настуся впилась в дикую степь. И заметила далеко, бесконечно далеко – какие-то фигуры беззвучно, словно тени, крались по направлению к лагерю пленников. Не походили они на татар. Она чувствовала это всем своим сердцем. Благодарность и гордость за них затеплились в недрах ее души. Заметила и конные разъезды – казацкие, точно казацкие! Вскочила на черной маже, простерла руки, словно к иконе чудотворной. Но раскаленный воздух так дрожал и плавился, что у коней казачьих… не было ног. В самом деле: казаки ехали верхом, но ног у коней не было и в помине…
Поняла Настуся, что это был обманчивый призрак степной пустыни, из тех, что часто морочат путников в Диком Поле.
Упала на дно мажи…
Отвернула личико от тканей, на которых прежде лежала, и соленые жемчужинки посыпались из ее глаз. Пустая надежда! Попробовала унять скорбь, да так и не смогла.
А тем временем далеко, в Галицкой земле, в Рогатине, немощная мать Настуси, охваченная тяжким горем, на миг задремала у постели раненого отца. И приснился ей в этот полдень удивительно яркий сон.
Снилось матери, что Настуся, ее единственная дочь, идет Черным шляхом килиимским и Диким Полем ордынским… Идет в своем легком белом свадебном платье… а зеленый веночек потеряла где-то в степи. Идет мимо коней-бакематов, идет под бичами диких татар… Идет среди степной жары по бездорожью… а пот соленый заливает ей глаза, стекает по губам… И вот уже блекнет личико девичье, и темнеют глаза, синие, как вода… И алая кровь струится по ее ножкам на жесткие корни, падает каплями на степную сон-траву…
Стряхнула с себя Настусина матушка этот сон и отправилась в церковку Святого Духа со своей неизбывной болью. И там всей душой вверила свою бедную Настусю под покровительство Матери Божьей.
И в тот же самый час далеко от нее, на Черном шляхе килиимском, на Диком Поле ордынском, Настуся сердцем почуяла материнскую кручину. Следы ее в доме глазами целовала, тоску в себе душила. Но не смогла задушить.
И рыдания сотрясли ее, как внезапный порыв ветра молодую яблоньку в саду над Липой, что рядом с церковкой Святого Духа… И только выплакавшись, обратилась к Богу и успокоилась.
На одном из привалов заприметила Настуся какое-то беспокойство среди татарской стражи. Предводители отряда то и дело собирались на совет, препирались между собой, слали куда-то гонцов. Вечером костров не разводили, хоть полон был уже далеко в степи. Судя по всему, татары чувствовали какую-то опасность.
От этой мысли радостно заблестели глаза Настуси, а сердце загорелось надеждой. Надеждой на свободу.
С наступлением ночи она никак не могла заснуть. И весь лагерь тоже не спал – что-то носилось в воздухе. Задремала только после полуночи, когда Косари[36] уже высоко поднялись в небе.
Неизвестно, сколько длилась эта дремота. Разбудили Настусю неистовые крики и топот конских копыт. Татарские шатры на противоположном конце лагеря ярко пылали. В отблесках пламени можно было разглядеть несколько небольших казацких ватаг, которые отважно ворвались в татарский лагерь. Настуся узнала казаков по лицам и шапкам, да еще по чубам тех, кто в суматохе боя остался без шапки. Сердце забилось так, что, казалось, грудь вот-вот разорвется.
Среди пленных началась суета. Да и казаки наседали как раз на ту часть лагеря, где держали полон. Они уже добрались до мужской стоянки, и часть мужчин присоединилась к ним. Отчетливо слышались возгласы на родном языке: «Режь, бей басурман!»
И показалось ей, что среди пленных промелькнула фигура ее Степана, который теснил татар с люшней[37] в руках. Сердце Настуси затрепетало, как птичка в клетке. Уже виделось ей, как возвращается она домой, как снова продолжается прерванная ее свадьба и сбываются слова цыганки-ворожеи, что будет у нее две свадьбы и всего один муж.
Весь женский полон с тревогой следил за ходом борьбы. Пленные девчата и женщины сидели затаившись, как перепуганные птицы, над которыми вьются коршуны. И лишь время от времени то одна, то другая, из тех что посмелее, вскакивали и, словно ведомые инстинктом, вырывались в степь, скрываясь во мраке в том направлении, откуда появились казаки. Настуся же могла только с горечью смотреть на свою израненную ногу.
Татары отчаянно сопротивлялись. И особенно яростно обороняли они ту часть лагеря, в которой держали женский полон.
Внезапно Настусино сердце замерло. Казаки дрогнули и начали отступать… Она еще не понимала, что происходит. Невыразимая боль и скорбь стиснули ее грудь, словно клещами. Неужели ей не видать свободы? Неужели Степан покинет ее?
Казаки и с ними часть пленников были уже за пределами лагеря. Отходили поспешно, хотя татары не преследовали их. Настуся не могла понять, в чем причина того, что случилось.
И лишь спустя некоторое время, когда казацкие ватаги уже были едва различимы в зареве догорающих шатров и повозок, увидела, что издали приближается большой татарский чамбул.
Только теперь большинство татарской стражи лагеря бросилось в погоню за беглецами.
Как черные змеи, заметались по степи татарские разъезды. Но казаков уже нигде не было видно.
«Да хранит их Господь!» – произнесла Настуся и только собралась помолиться за беглецов, как ее отвлекли нечеловеческие крики. Это оставшаяся в лагере часть татарской стражи добивала раненых казаков, выколов им глаза и страшно надругавшись.
Так посреди украинского Дикого Поля завершился один из тех бесчисленных и страшных эпизодов ночной резни, в которых от начала веков никто никому не давал пощады. А окровавленные степи Запорожья снова спокойно обретали очертания в предутренней мгле, такие же свежие и девственные, словно их только что сотворила дивная рука Господня.
Глубоко и искренне верующую Настусю мучил вопрос: почему еще за несколько дней Бог предупредил ее, показав образы казачьих разъездов, которые степное марево перенесло за многие мили, – но не дал ей свободы? Она размышляла над этим и не находила ответа.
И еще одно мучило ее: почему дети той земли, из которой она родом, покорно шли в неволю, хоть и были выше ростом и сильнее татар? Почему не они гонят татар в рабство, а татары – их?
С восходом солнца караван снова двинулся в путь. Свист нагаек и крики пленников, полные боли, не умолкали. Только женский полон не били. Наоборот, теперь женщинам стали давать приемлемую пищу: ячменную, просяную или гречневую кашу, приправленную конским салом.
Настуся поняла: их кормят теперь как товар, который на торгах будет стоить тем дороже, чем лучше выглядит.
Сердце подсказывало: нет, теперь ей уже ни за что не вырваться из неволи. И тогда она начала спокойно присматриваться к своим хозяевам: приземистым, толстобрюхим, широкоплечим и короткошеим, с большими не по росту головами, узкими темными глазами, приплюснутыми короткими носами и черными как смоль волосами, жесткими, что твоя конская грива.
Настуся понимала, что ей придется стать невольницей, наложницей, а может, и женой одного из этих немытых чудовищ, о которых бабушка рассказывала ей, что они появляются на свет слепыми, как щенята[38].
Она боролась с отвращением и всматривалась в неведомую даль. А уста ее беспрестанно шептали молитву к Божией Матери.
Татары по-прежнему углублялись в бескрайние степи, продолжая двигаться в юго-восточном направлении. И чем дальше в степную глушь, тем свободнее они себя чувствовали и медленнее ехали. Но по мере приближения к своим аулам они все больше внимания уделяли женскому полону, чтобы окончательно сломить своих пленниц и лишить их остатков воли.
С этой целью, как только та или другая немного приходила в себя от усталости, ей приказывали слезть на землю, привязывали веревкой за шею к маже и велели идти позади или рядом с телегой. Тем из них, что были покрепче и могли хоть как-то сопротивляться, приходилось еще хуже: их шеи и подмышки захлестывали ременной петлей и безжалостно гнали рядом с гарцующими всадниками.
Далеко не все поведал Настусиной матушке тот необычный сон-видение о судьбе ее дочки… Едва Настуся немного оправилась, как и ей пришлось идти с веревкой на шее рядом с черной мажей татарской, а временами и бежать наравне с полудиким конем на ремне под щелканье бичей и гогот ордынцев.
И так дрессировали их всех по очереди, не различая роду-племени, знатности, веры и языка, – всех, кого произвела на свет прекрасная земля наша, жители которой не сумели защитить ее, потому что между ними давным-давно не было ладу.
У некоторых полонянок эти издевательства рождали жгучую ненависть, которая портила их лица. Однако Настуся не принадлежала к ним. И на татарских ремнях она напоминала себе, как в болезни не только ее матушка, но и она сама предназначала себя служить Богу. А после, едва тяжкая хворь минула, забыла обет и нашла себе земного жениха. Оттого и страдания свои считала искуплением за нарушение обета. Без словечка жалобы, без слезинки бежала она вслед за конем ордынским. И то, что ей приходилось выносить, сохраняя внешнее спокойствие, придавало ее и без того прелестному лицу еще большее очарование. Личико девушки осунулось, удлинилось и приобрело выражение невыразимой, почти болезненной нежности, а ее очи от боли и мук стали бездонными. Дух ее рос и укреплялся смирением, как растет он у каждого человека, который несет свой крест с мыслью о Боге и искуплении.
Из прежнего опыта татары знали, сколько такой «дрессировки» может выдержать каждый «сорт» живого товара. Поэтому обычно не перегибали палку, так как этот товар и составлял их главное богатство.
Однако многие из тех, кто подвергался издевательствам, погибали, а если им и удавалось пересечь широкие украинские степи и добраться до Крыма, в пути им не раз и не два доводилось хворать лихорадкой. К этим последним принадлежала и Настуся[39].
Молитвой она успокаивала боль и в ней же топила унижения. Представляла себе в такие минуты скромную церковку Святого Духа в Рогатине или величественное убранство собора Святого Юра во Львове, где впервые увидела своего Степана.
Но временами лихорадка от нескончаемой степной жары и издевательств стражи доводили Настусю почти до бреда. Тогда, уже в темноте, лежа на голой земле, она не могла ни уснуть, ни дать отдыха своему усталому телу. Ее упорно преследовал призрак Черного шляха – даже тогда, когда ее глаза были плотно закрыты. В ее воображении шествовала этой страшной дорогой Черная смерть – чума. Иногда огромная, ростом под облака, вся черная, как черный бархат, с черной косой на белом костяном держаке в костлявой руке. Шла и хохотала в степях запорожских, а путь ее лежал от восхода солнца…
Настуся уже свыклась с мыслью о смерти, даже о черной смерти на Черном шляхе.
А тем временем ее Степану удалось-таки в ночной стычке присоединиться к вольной казацкой ватаге. Вскоре он добрался до Каменца, где у его отца были торговые компаньоны. С одним из них Степан отправился в монастырь ордена тринитариев, известный тем, что его монахи занимались выкупом пленников из Крыма. Там какой-то чернец-поляк с набожным видом заявил ему, что если Степан примет католическую веру, то получит помощь в выкупе суженой. Однако, услышав от человека, сопровождавшего Степана, что имя его отца – Дропан, смягчился и принялся подсчитывать стоимость выкупа. Судя по поведению монаха, старый Дропан был известен не только во Львове.
Молодой Степан любил Настусю. Но также верно любил он и свою церковь, хоть она и испытывала в те годы жестокие притеснения. Может, как раз потому и любил он ее так крепко, что ясно видел ее слабость в сравнении с латинским костелом. Он не понимал истинных причин слабости одной церкви и силы другой, зато не мог не замечать железной дисциплины латинских священнослужителей, их вездесущности и прочных уз взаимопомощи.
Как любой благородный и сильный человек, Степан не спешил давать каких-либо обещаний и уж тем более исполнять их, если платой могло стать унижение церкви, к которой он принадлежал. В ответ на предложение чужого монаха не проронил он ни слова, хотя в душе испытывал горечь оттого, что наша церковь так и не обзавелась орденом, подобным тринитариям[40]. Вместо Степана ответил товарищ его отца:
– Это же сын Дропана, знатного львовского купца. Ни сам он, ни его отец не оставят ваши труды без достойной награды!
На это чужой монах ничего не ответил и снова углубился в свои подсчеты.
Покинув подворье монастыря тринитариев, Степан отправился поблагодарить Бога в свою церковь, что стояла около самого рынка в Каменце. Долго стоял там, преклонив колени на каменных плитах и шепотом произнося слова молитвы.
А когда вышел оттуда, неожиданно увидел на церковном подворье Настусину подругу Ирину, которой в суматохе удалось сбежать и прибиться к другой казачьей ватаге. Выглядела она страшно измученной и исхудавшей.
В Рогатин они отправились вместе.
Глава III
В краю татарских аулов
Pace tua, si pax ulla est tua, Pontica tellus, Finitimus rapido quam terit hostis equo Pace tua dixisse velim tu pessima duro Pans es in exilio, tu mala nostra gravas[41].
А Настуся так горела в лихорадке, что едва осознавала, как ее переправляли через Днепр близ Тавани на татарском кожаном мешке, набитом сеном.
Ох и далеко же еще от Тавани до крымской горловины – Перекопа! И еще дальше для тех, кто вынужден брести пешком с веревкой на шее.
За Таванью уже начинались татарские аулы. Но здесь они встречались так редко, что на всем пути между Днепром и Перекопом Настуся не заприметила никакого жилья, хоть и слышала, что татары то и дело повторяют слово «аул», о значении которого она уже догадывалась. Она поняла, что караван пленников вступает в край этих постоянно кочующих селений, а вернее – кочевых стоянок. Словно обманчивые призраки степной пустыни исчезли куда-то эти аулы на всем пространстве между Таванью и Перекопом – в точности как фата-моргана.
Может быть, как раз в эту пору татары чего-то опасались в здешнем краю и переместили свои стоянки за Крымский перешеек. А может, из-за усталости Настуся просто не замечала ничего вокруг.
С незапамятных времен по этим степям кочевали, как грозные тучи, различные завоеватели, племена, орды и ватаги грабителей, большинство имен которых не сохранила история. В жестокой борьбе вырывали они друг у друга награбленную добычу – и исчезали с нею в бездорожной степи, раскаленной солнцем.
Единственным исключением в этом кровавом хаосе оставались дальние окраины степи и морские побережья – прежде всего, Крым. В тамошних городах уцелела стойкая культура древних греков, которая упорно боролась с дикой и страшной степью, снова и снова накатывавшей на нее мутными валами.
В Крыму в ту эпоху утвердилась татарская власть. Разлилась, расплылась, как грязное, глубоко въевшееся пятно на драгоценном, но изломанном и запыленном клейноде. Но и ее рвали во все стороны то внутренние усобицы, то ногайцы, то казаки, то безымянные сборные разбойничьи ватаги, которые ради добычи проникали за Перекоп вглубь Крыма.
Перекоп же напоминал жилу, по которой одновременно текли два кровавых потока, направленные в противоположные стороны: один – из Крыма в Украину, другой – из Украины в Крым, тайно, небольшими, но отчаянными ватагами. Оба они несли огонь и меч, оба лили кровь и сеяли разруху.
Перекоп был опасным местом. Поэтому татарский отряд с крупной добычей решил заночевать в степи и только утром незаметно приблизиться к берегу моря, а затем оттуда через перешеек двинуться в Крым.
Татары расположились на ночлег. Вечер в степи был красив, хотя сама степь выглядела мертвой. Точнее, производила впечатление мертвой, несмотря на жизнь, которая кипела в ней и над ней. Вдали можно было видеть скачущих зайцев. Кружили птицы. Иногда стаи дроф низко тянулись над степным простором. А высоко в небе парили орлы, сипы и множество ястребов.
Настуся смотрела на все это и завидовала каждой птице, которая могла лететь куда угодно.
Ранним утром татары приблизились к Черному морю. Настуся еще никогда в жизни не видела моря. Ей было любопытно узнать, как же оно выглядит.
Тут, у самого Перекопа, вспомнилось ей, как бабушка рассказывала ей о море.
«На море, – говорила она, – не такие рыбы, как у нас. Большие-пребольшие! Выйдет такая рыба из глубины, подплывет к берегу – и ну распевать. Но никто не мог эту песню толком услышать, потому что рыбы при виде людей сразу же уплывали. Но вот нашелся один такой, который очень захотел подслушать. Спрятался он за корягой. А рыба не заметила его, подплыла совсем близко – и за свое… А тот записывает из каждой песни по слову, чтоб не забыть. Потом пришел опять, еще больше записал… А потом пустил среди людей, и с тех пор повелись у нас песни…»
Больше Настуся ничего не знала о море. Но и это воспоминание так оживило ее юное воображение, что даже сердце сильнее забилось в груди.
Невольничий караван неторопливо продвигался вперед. Вскоре подул приятный прохладный ветер с юга и донеслись восклицания татар, взволновавшие пленников: «Денгис! Денгис!»
«Море! Море!» – зашевелились бледные губы невольников. Море на всех производит неизгладимое впечатление – неважно, на воле человек или в кандалах. Все оживились, хоть еще ничего и не видели, а лишь чувствовали близость водного исполина.
Вскоре перед их глазами распростерлась бескрайняя морская равнина в первых алых отблесках зарождающегося дня. И пленники перевели дух, словно здесь должен был настать конец их мучениям.
Затем увидела Настуся длинную, белую от пены полосу морского прибоя, услышала его мерный, животворящий шум и окинула острым молодым взглядом бескрайнюю живую поверхность моря – с наслаждением, с которым сливалось чувство открытия чего-то совсем нового. В этом наслаждении присутствовали и сказочные воспоминания детских лет. Поискала глазами чудесных рыб, от которых люди позаимствовали свои песни. Но тех не было видно. Только белогрудые чайки-мевы летали над морем, радостными криками встречая восходящее солнце.
На Перекопе было спокойно. Караван миновал убогий городишко Ор и оказался в Крыму, где впервые смог передохнуть, чувствуя себя в полной безопасности. Вдали виднелись бедные аулы крымских татар с массой курчавых овец на пастбищах. Со стройных башен деревянных мечетей доносились крики муэдзинов, возносящих хвалу Аллаху. Помолилась и Настуся своему Богу, страдавшему на кресте.
Уже на следующий день в невольничий лагерь стали стекаться толпы купцов в невиданных одеждах – татарских, турецких, греческих, еврейских, арабских, итальянских. Были среди них старые, молодые и средних лет люди, строгие и веселые. Они низко кланялись татарским начальникам и просили разрешения осмотреть доставленный «живой товар».
Татарская стража провожала их между рядами сгорающих от стыда женщин и девушек, которые уже понимали, что выставлены для продажи.
Собственно, дележа добычи еще не было, но купцы уже сейчас спешили оценить товар, чтобы в дальнейшем более пристально следить за теми женщинами и девушками, которые им особенно приглянулись.
Глава IV
В Крыму
Видит – чащи зеленеют В синих горах Крыма, Полонины Чатырдага – Как цветы килима…[42]
– Открой глаза свои и смотри. Ибо что увидишь теперь, того больше никогда тебе не узреть!
С этими словами из Корана обратился пожилой турок-купец Ибрагим к своему армянскому сотоварищу в городе Бахчисарае, приведя к нему только что купленную невольницу.
Старый армянин взглянул на свежий «товар», и его глаза весело блеснули.
– Ва, ва[43], – произнес он, чуть помедлив, и скривился. – Ты, должно быть, заплатил за нее столько, что на эти деньги можно купить дом в Кафе у самой пристани!
– О, заплатил я немало, – отозвался Ибрагим. – Но ведь она и стоит того!
– Что стоит? Как стоит? Почему? Что в ней такого? Она же едва на ногах держится! Кому мы ее продадим? Я думал, за те деньги, что ты взял у меня, ты купишь трех, а то и четырех крепких девок!
– Слушай! – невозмутимо ответил старый Ибрагим, распахнув верхнюю одежду и обнажив руки молодой девушки, которая вспыхнула от стыда. – Ты только посмотри! Она так хороша, что я советую тебе поскорее увезти ее из Бахчисарая в Кафу. Там, в толпе, нам будет легче спрятать ее до поры до времени. Иначе у нас отнимет ее кто-нибудь из сыновей Мохаммед-Гирея, а заплатит столько, что и плевка не стоит!
– За нее никто не даст хороших денег! Она больная!
– Не мели чепуху! Я и сам бы взял ее в свой гарем и имел бы утешение на старости лет. Но для меня это слишком дорогой товар. А что касается болезненного вида – это всего лишь усталость от долгой дороги и татарской «выучки»! Ты и сам бы выглядел больным, если б тебя несколько недель гнали, как коня, на ремнях.
Старый армянин знал все это, а спорил лишь по старой торговой привычке. Помолчав минуту, он проговорил:
– Ладно, может, слегка подготовим ее и продадим какому-нибудь баши[44].
– Нет, – возразил Ибрагим. – Я уже думал об этом. Не слегка, а как следует подготовим… А потом я сам повезу ее продавать.
– Почему ты?
– Потому что я надеюсь устроить ее хотя бы служанкой в гарем, может, даже и к какому-нибудь дефтердару[45]. Для нас это куда выгоднее, чем баши. Кто знает, какой случай может подвернуться.
– Лучше уж держаться подальше от всяких случайностей! А пока она дождется милости какого-нибудь вельможи, нас уже и на свете не будет.
– Ну так дети наши будут!
Этот довод окончательно убедил старого армянина. Немного поразмыслив, он проговорил:
– Ладно, завтра же отвезем ее в Кафу. Но я за то, чтобы как можно скорее от нее избавиться. Такой товар нехорошо долго держать!
– Там будет видно!
– А сколько же ты отдал за нее?
Старый Ибрагим назвал цену – и закипела свара!
Настуся не понимала их слов, но догадывалась, что попала не в самые худшие руки и теперь оба купца советуются и спорят о том, как использовать ее с наибольшей для себя выгодой. Глядя на них, она втихомолку радовалась, что не оказалась в лапах полудиких татарских вожаков или других торговцев «живым товаром», которые разобрали ее подруг по несчастью.
Армянский купец, не прекращая браниться с Ибрагимом, отворил дверь и кликнул служанку-невольницу. Долго ждать ему не пришлось – та подслушивала под дверью. Старик жестом указал на Настусю, и обе вышли из покоя. Служанка отвела ее в какую-то комнату с зарешеченными окнами, где томились другие невольницы. По лицам женщин было видно, что их также доставили сюда совсем недавно.
Служанка, сопровождавшая Настусю, обратилась к ней и произнесла всего одно короткое слово: «Кефе!»[46] – и при этом указала рукой вдаль.
Настуся осталась с подругами по несчастью. Объясниться с ними она не могла. Страшно утомленная, осаждаемая круговоротом мыслей, девушка уснула с молитвой на устах.
Разбудили ее только к ужину. Проглотив кусочек черствой лепешки и сделав несколько глотков молока, Настуся снова заснула.
А проснувшись поутру, увидела на подворье запряженную татарскую повозку и обоих своих хозяев, собравшихся в путешествие. Ее закутали в какое-то старое тряпье и усадили в телегу.
Оливковыми рощами и дубовыми лесами ехали они у подножий дивных гор, на склонах которых гордо высились вечнозеленые хвойные леса и курчавились густые заросли кустарников. Вдоль обочин дороги попадались виноградники, огороды и сады с олеандрами, магнолиями, тюльпановыми деревьями, миртами, мимозами и гранатами. На ярко-голубом фоне полуденного неба лениво колыхались кроны кипарисов и лавров. По пути встречались удивительной красоты разноцветные обломки мрамора и целые обозы маж, груженных белой солью. Красота крымской природы увлекла мысли молодой невольницы прочь от мрачной действительности и неопределенного будущего. Это великолепие успокаивало ее.
Справа показалась вершина Чатырдага, одной из красивейших гор на земле. Красота ее была настолько величественной, что Настуся почувствовала себя подавленной. И припомнились ей могучие слова, которыми начинается Священное Писание: «В начале сотворил Бог небо и землю».
Здесь, у подножия дивного Чатырдага, ощутила она всем своим естеством безграничное величие Творца. И дух ее, угнетенный неволей, еще глубже познал величие мира – палаты, в которую Бог поместил тысячи красот и чудес и предоставил ее для жизни многим народам.
Она припомнила, как однажды через Рогатин проезжал польский король, и Настусин отец вместе с другими священнослужителями должен был его приветствовать. Вернувшись домой, отец сказал: «И у нас мог бы быть свой государь, если б наши крамольники не сжили со свету последнего князя этой земли и его потомство. Думали, сами сумеют править, без головы!»
И горько вздохнул, снимая ризы.
И Настуся вздохнула вслед за отцом, только еще горше. Понимала, что не везли бы ее сейчас на торжище, если б в давние времена крамольники наши не подточили основу власти на своей земле… На синем фоне Чатырдага словно воочию увидела она чашу черной отравы, которую недруги поднесли молодому князю Юрию – последнему из рода Даниила Галицкого.
В духовном сословии из уст в уста передавались предания о мученической смерти последнего потомка крови Владимировой в Галицкой земле от руки тайного убийцы. Юрий ради укрепления Галицко-Волынской державы окружил себя немчинами и иными людьми западной культуры. Это и породило у местной знати ненависть к нему, и она подсунула ему в Высоком Замке во Львове медленно действующий яд – перед самым отъездом князя в Волынь. Настусина бабушка часто с печалью рассказывала, как молодой князь, уже будучи отравленным, сел в повозку, как в боли и муках ехал по Волыни, как весь в смертном поту добрался до своего замка во Владимире и как корчился там в предсмертных судорогах на полу княжьих палат.
Ни бабушка, ни отец, ни мать не могли сказать ей, когда именно это случилось. Говорили только, что в ту пору стояла прекрасная осень на нашей земле и сады ломились от обилия фруктов. А после того три дня страшный град бушевал по всей земле Галицко-Волынской, накатывая туча за тучей. И с того времени преследуют эту землю несчастья до сего дня.
А отец однажды добавил: «Хороши пташки не только наши, но и ляхи! Но все же те чтут заповедь Божью «Не убий!» по отношению к своим государям. Оттого и собственную державу имеют до сих пор. Уж какую имеют, такая и есть, но – своя…»
Когда-то Настуся слушала эти рассказы как страшные сказки. А теперь не только поняла, но и почувствовала все значение того, о чем в них говорилось. На себе ощутила, что значит, когда родная земля становится добычей и скотным двором для чужеземных всадников. Образы разрухи и несчастья по всей Украине возникли перед ней так же ясно, как белые снега на вершине Чатырдага, как темные леса на его склонах и в долинах…
- Ой, на горе беленький снежок,
- Далеко уехал мой дружок…
Эта песня внезапно зазвучала в ее молодом сердечке. Но девушка не издала ни звука, лишь глаза ее сильнее заблестели.
Настуся не могла отвести их от волшебного Чатырдага. Красой своей он настолько пленил и утешил ее, что к невольничьему рынку на пристани Кафы она подъезжала с полным спокойствием в душе.
На третий день пути Настуся со своими хозяевами въехала на улицы приморского города, где, бывало, за один день продавали на торжище до тридцати тысяч невольников и невольниц. Уже виднелись старые, темного камня, высоченные дома генуэзцев, где за решетчатыми узкими окнами томились сотни невольников и невольниц, предназначенных для продажи.
Между домами Настуся неожиданно заметила христианскую церковь, принадлежащую отцам тринитариям, которые занимались здесь выкупом невольников. Узнала ее по разорванной цепи, которая как символ была прикреплена к стене над входом в храм.
Из ворот церковного подворья как раз выезжали двое монахов верхом на ослах. Она однажды видела во Львове этих «ослиных братьев» – те собирали пожертвования у костела – и даже сама дала им что-то «на пленных».
«Ослиные братья» разъезжали по восточным базарам, сидя на своих ослах лицом к хвосту, – в знак уничижения, ибо полагали себя недостойными ездить на этих животных так, как ехал Спаситель мира, вступая в Иерусалим. Повсюду проникали они, сыны разных народов, следуя повелениям из далекого Рима, шли в глубоком смирении духа, чтобы избавить невольников от жестоких страданий. И сейчас Настуся с благодарностью смотрела на них.
Ей легче дышалось от мысли, что и здесь есть те, кто с именем Христовым на устах радеют о помощи бедным невольникам. И уже по-иному смотрела она на мрачные генуэзские постройки с зарешеченными окнами.
Повозка с Настусей и ее спутниками вкатилась на подворье одного из таких домов. Купцы не спеша высадились и, прихватив пленницу, вошли внутрь. Там в полутемных коридорах и анфиладах комнат царила суета, толкалось видимо-невидимо гостей и прислуги – в основном смуглые люди с темными южными глазами.
Ибрагим и армянин остановили одного из них и принялись о чем-то расспрашивать.
Настуся сразу поняла, что ее хозяева здесь чувствуют себя как дома.
Через минуту Ибрагим исчез, а армянин отвел ее в одну из комнат, где за столом сидел какой-то худой, поджарый человечек. Он едва-едва говорил по-нашему, но стал допытываться у Настуси – откуда она родом, сколько ей лет, кто ее родные, где живут и каким имуществом владеют. При этом армянин все время что-то говорил, размахивая руками, а высохший человечек записывал все услышанное в большую книгу.
Затем армянин получил от него какой-то кожаный значок и отвел девушку в другую большую комнату в том же коридоре. Там стояли ряды шкафов с самой разнообразной одеждой, возле них хлопотали женщины, по виду – служанки.
Армянин вручил кожаный значок пожилой прислужнице, которая, очевидно, всем здесь распоряжалась, и вышел.
Та взяла Настусю за руку, подвела к одному из шкафов, взглянула на нее раз, другой и начала вынимать из шкафа какие-то одеяния, передавая их Настусе. Покончив с этим, она позвала одну из служанок и сказала ей несколько слов. Служанка повела девушку через целый ряд комнат, похожих одна на другую. Настуся несла наряды, догадываясь, что они предназначены для нее. По пути попробовала на ощупь материю – та оказалась очень хорошего качества.
Наконец они остановились перед каким-то помещением, из которого через полуоткрытую дверь вырывались клубы пара.
«Купальня», – подумала Настуся и невольно улыбнулась. С тех пор как она угодила в руки татар, ей ни разу не удавалось вымыться.
В купальне она ожила и окончательно пришла в себя. К ней вернулось хорошее настроение, которого уже давным-давно у нее не бывало. Мылась долго, пока старая служанка не подала знак, что пора одеваться. Она помогла Настусе расчесать длинные золотистые волосы и справиться с застежками. Покончив с этим, старуха подвела девушку к треснувшему зеркалу, стоявшему в углу соседней комнаты, и поцокала языком. Настуся взглянула – и осталась вполне довольна собой и своим нарядом.
Старуха снова повела ее теми же полутемными комнатами, неся Настусину старую одежду. В помещении, где стояли шкафы, она отдала ее главной прислужнице и исчезла. Та обстоятельно осмотрела Настусю с головы до пят и что-то поправила в ее наряде.
Настуся догадалась, что сейчас ее отведут к кому-то важному, кто решит ее судьбу. Почему так быстро? Должно быть, Ибрагим и армянин спешат вернуться домой или у них здесь есть и другие дела. Она понимала, что скорее всего останется здесь, в этом доме, но и вообразить не могла, что ее ожидает.
Начальница гардеробной позвала одну из служанок и обменялась с ней несколькими фразами. Женщина снова повела Настусю длинными переходами, пока они не оказались перед дверями покоя, у которого стояли несколько слуг-посыльных. Служанка что-то сказала одному из них. Тот скрылся внутри, и через минуту в дверях появился армянин. Служанка указала ему на Настусю.
Армянин вздрогнул: не признал ее в новом наряде. А затем взял девушку за руку и повел в покой.
Это оказался просторный красивый зал с цветными венецианскими стеклами в окнах. Пол был устлан коврами. Перед одним из окон стоял стол, на нем – книги в кожаных переплетах и два бронзовых канделябра. Перед столом на подушке восседал Ибрагим, а рядом с ним – пожилой темноволосый худощавый мужчина среднего роста, должно быть, брат того высохшего сморчка, который опрашивал Настусю в самой первой комнате. Оба они были на удивление похожи друг на друга.
Заметив Настусю, Ибрагим поднялся и шагнул к ней, с нескрываемым удовольствием разглядывая ее похорошевшее лицо и новый наряд. Взяв девушку за руку, он подвел ее к хозяину комнаты, чтобы и тот смог рассмотреть ее получше.
Настуся невольно потупилась. Ибрагим говорил без умолку, армянин поддакивал. И хоть Настуся, догадываясь, что сейчас ее снова начнут осматривать, окончательно смутилась, однако приметила, что теперь уже не только Ибрагим, но и армянин повторяет одно и то же, а хозяин комнаты помалкивает.
Оба «опекуна» одновременно подступили к ней. Настуся так растерялась, что вся кровь прилила к ее лицу. Когда же она наконец смогла поднять глаза, то обнаружила, что хозяин смотрит на нее таким же взглядом, как ее отец, бывало, смотрел на коня, который пришелся ему по душе.
Это воспоминание оживило ее, и она слегка улыбнулась. Хозяин комнаты что-то проговорил. Смотрины закончились явно в ее пользу, потому что оба «опекуна» выглядели страшно довольными. Хозяин комнаты подошел к одному из шкафов, вынул из него алую ленту и собственноручно обвязал ею предплечье Настуси.
Ибрагим и армянин простились с ним и, прихватив с собой Настусю, повели ее в другое крыло дома. Выйдя и оказавшись под открытым небом, они пересекли два просторных подворья и сад с высокими деревьями, после чего ввели девушку в новый дом и передали с рук на руки другой начальнице. Попрощались жестами и ушли.
Настуся оказалась в просторном помещении, где уже находилось много молодых невольниц. Они сразу же обступили ее и принялись на разных языках допытываться, кто она, из каких краев и как угодила в полон.
Нашлись среди них и пленницы из украинской земли. Настуся сразу же присоединилась к ним.
Встретив своих, она повеселела и отвечала на их вопросы почти радостно – так подействовала на нее близость людей, родившихся с нею на одной земле, где солнце светит по-родному.
– Ты такая веселая! – с удивлением заметила одна из ее новых подруг по несчастью.
– А чего ей не веселиться? – ответила другая девушка. – Вот пойдет в школу, а за это время, может, родные узнают, где она, и выкупят ее.
– В какую школу? – заинтересовалась Настуся.
– А ты разве не знаешь? Сейчас расскажем… – послышалось со всех сторон. Одна из девушек – на ее одежде виднелась такая же, как у Настуси, красная лента, только старательно пришитая, – начала так:
– Вот эта красная полоса означает, что тебя пока что не продадут…
– Ой, ну почему не продадут? – перебила другая. – Разве не продали неделю назад одну из нас, хоть и был у нее красный знак?
– Э-э, да ведь та девушка приглянулась какому-то важному господину, и он заплатил за нее огромные деньги!
– Так и эту может кто-то выбрать.
– Ту он специально искал! А на тех, кого отправляют в школу, позволяют взглянуть только самым богатым купцам, да и то редко.
– Да скажите, наконец, в какую школу меня заставят ходить? – спросила Настуся.
– А мы вообще-то и так уже в школе, да еще в какой школе! Приходится внимательно слушать и все запоминать, а иначе накажут. Ох, как здесь бьют! Вон, видишь: там лежит полька из-под Львова. Избили ее за непослушание так, что ни сесть, ни лечь не может.
Настуся взглянула в ту сторону, куда указала товарка. В углу на глинобитном полу неподвижно лежала на боку молодая девушка. Настуся, почувствовав сострадание, шагнула к ней. А следом и остальные обступили больную.
Девушка болезненно усмехнулась и обратилась к Настусе:
– Здесь бьют страх как больно, но с оглядкой – кнутом по закрытому телу, чтобы кожу не испортить…
Тут вошла начальница, за ней прислуга внесла обед.
Невольницы зашумели, рассаживаясь по местам. Только больной подали отдельно. Настусе также было отведено место.
После обеда, который оказался вполне сытным, пленницы начали собираться, говоря:
– Нам теперь время браться за работу. Вечером расскажем тебе остальное. А ты пока поговори с хворой полькой, потому что в школу сегодня тебя еще не возьмут.
Как только комната опустела, Настуся присела рядом с девушкой и ласково спросила ее, давно ли та в татарской неволе.
– Я, – ответила больная, – попала в полон больше года назад. Отец мой, шляхтич Вележинский, владеет целым селом и, может, выкупил бы меня, если б знал, где я. Но эти генуэзцы хорошо прячут лучших пленниц…
– Почему прячут?
– Потому что надеются получить от родственников тем больший выкуп, чем дольше им придется горевать о пропаже. Или дожидаются высокой платы от чужеземцев, которым снова и снова показывают нас, подучив наперед тому, что им требуется.
– А что им требуется?
– Кому что. Нас, пленниц, делят на разные сорта. Одни, простые и некрасивые, предназначаются для тяжелых работ по хозяйству и в домах. Других берут в школы…
Полька усмехнулась и с горечью добавила:
– Попасть в такую, как та, куда назначили тебя, – это еще удача.
– А в какую меня назначили?
– В такую, где учат по-настоящему. Обучат тебя читать и писать по-своему, а потом, в зависимости от обстоятельств, попробуют продать служанкой в гарем какого-нибудь могущественного баши или дефтердара, который сейчас в почете у самого хана.
– А зачем им это?
– Чтобы поддерживать с твоей помощью связи и иметь пособника в разных делах, чаще тайных.
Читать бесплатно другие книги:
