Дом странных детей Риггз Ренсом

Пролог

Не успел я принять тот факт, что меня ждет самая обыкновенная жизнь, как начали происходить совершенно незаурядные события. Первое из них стало для меня ужасным потрясением, и как все, что меняет нас раз и навсегда, раскололо мою жизнь на две части: До и После. Как и многие последующие сверхъестественные происшествия, оно непосредственно касалось моего деда, Абрахама Портмана.

Сколько себя помню, дедушка Портман всегда был для меня самым удивительным человеком из всех, кого я знал. Он рос в сиротском приюте, сражался на войне, преодолевал океаны на пароходах и пустыни на лошадях, выступал в цирках, знал все на свете об оружии и самообороне и говорил как минимум на трех языках помимо английского. Мальчишке, никогда не выезжавшему за пределы Флориды, все это казалось невообразимой экзотикой, и стоило мне его увидеть, как я принимался осаждать его просьбами попотчевать меня своими увлекательными историями. Он никогда мне не отказывал, излагая их с таким видом, будто делился секретами, которые можно было доверить только мне и никому более.

Когда мне исполнилось шесть лет, я решил, что мой единственный шанс вести жизнь хотя бы наполовину такую же увлекательную, как у дедушки Портмана, заключается в том, чтобы стать путешественником. Он всячески меня поощрял и проводил со мной целые дни, сгорбившись над картой мира и с помощью цепочки красных булавок разрабатывая маршруты воображаемых экспедиций. Попутно дедушка рассказывал о том, какие удивительные открытия мне предстоит когда-нибудь совершить. Я не делал секрета из своих честолюбивых планов и расхаживал по дому, прикладывая к одному глазу картонную трубу и громко восклицая: «По курсу земля!» и «Приготовиться к высадке!» Когда моим родителям это надоедало, они выставляли меня в сад. Думаю, они боялись, что дедушка заразит меня неизлечимой мечтательностью, от которой я уже никогда не смогу оправиться, и что все эти фантазии не позволят мне посвятить себя более практичным занятиям. И вот однажды мама усадила меня рядом с собой и объяснила, что я не смогу стать первооткрывателем, потому что в мире не осталось ничего неоткрытого и неизведанного. Мне следовало родиться в другом веке. Узнав, что опоздал, я почувствовал себя обманутым.

Еще обиднее мне стало, когда я узнал, что самые интересные из рассказов дедушки Портмана просто не могут быть правдой. Наиболее фантастические истории он рассказывал о своем детстве. Например, о том, что родился в Польше, но, когда ему исполнилось двенадцать, его привезли в детский дом в Уэльсе. Когда я спрашивал, почему ему пришлось уехать от родителей, он неизменно отвечал: потому что за ним охотились чудовища. По его словам, Польша буквально кишела чудовищами.

— Какими чудовищами? — широко раскрыв глаза, спрашивал я.

Этот вопрос я повторял очень часто.

— Ужасные сгорбленные чудовища с гниющей кожей и черными глазами, — отвечал дед. — А ходили они вот так!

С этими словами он тяжело плелся за мной подобно чудищам из старых фильмов, а я, громко хохоча, убегал прочь.

Каждый раз он добавлял к их образам все новые отвратительные подробности. От этих мерзких существ разило, как от разлагающихся отбросов. Они были невидимы, и заметить их можно было только по тени. В их ртах таились целые гнезда извивающихся щупалец, которые могли в одно мгновение будто выстрелить и тут же втащить жертву в пасть с мощными челюстями. Вскоре у меня появились проблемы со сном. Мое сверхактивное воображение превращало звук проезжающих по мокрому асфальту шин в чье-то затрудненное дыхание прямо у моего окна, а тени под дверью — в жгуты черно-серых щупалец. Я боялся этих чудовищ, но гордился дедушкой, который не только сражался с ними, но и победил их, оставшись в живых.

Еще более фантастическими были его рассказы о жизни в уэльском детском доме. По его словам, это было зачарованное место, созданное специально для того, чтобы оберегать детишек от чудовищ, и находилось оно на острове, где каждый день светило солнце и никто никогда не болел и не умирал. Все жили вместе в большом старом доме, охраняемом древней мудрой птицей. Во всяком случае так утверждал дедушка. По мере взросления я, однако, начинал сомневаться в правдивости его рассказов.

— А какая птица их охраняла? — спросил я, когда мне было лет семь, и скептически поглядел на него через карточный стол, за которым он только что позволил мне выиграть у него в «Монополию».

— Большая хищная птица, которая курила трубку, — ответил он.

— Дедушка, ты, наверное, думаешь, что я совсем глупый.

Он пролистал свою серьезно поредевшую пачку оранжевых и синих денег.

— Я не способен так о тебе думать, Якоб.

Я понял, что обидел его, потому что он произнес это с заметным польским акцентом, от которого ему так и не удалось окончательно избавиться и который особенно сильно проявлялся в минуты волнения. В итоге «способен» прозвучало как «спосопен», а «думать» как «тумать». Мне стало стыдно, и я решил задать ему следующий вопрос.

— Почему чудовища на вас охотились? — поинтересовался я.

— Потому что мы были не такими, как другие люди. Мы были странными.

— В каком смысле странными?

— У всех были разные странности, — пожал плечами он. — Одна девочка умела летать, в теле другого мальчика жили пчелы… Еще там были брат и сестра, которые могли поднимать и удерживать над головой огромные валуны.

Мне никак не удавалось понять, насколько серьезно он говорит. Но вроде бы мой дедушка не слыл шутником. Увидев сомнение на моем лице, он нахмурился.

— Ну хорошо, ты можешь не верить мне на слово, — произнес он. — У меня есть фотографии!

Оттолкнув назад садовый стул, он вошел в дом, оставив меня на веранде. А минуту спустя вернулся, сжимая в руках большую коробку из-под сигар. Я наклонился, чтобы получше разглядеть четыре помятых, пожелтевших снимка, которые он извлек на свет.

Первая фотография изображала нечто похожее на костюм, в котором… никого не было. Если допустить, что там кто-то был, то у этого человека не было головы.

— Конечно, у него есть голова! — улыбаясь, заверил меня дед. — Только ее не видно.

— Почему? Он что, невидимый?

— Ого! Да ты у нас мозговитый малый! — Дед приподнял брови, как будто я поразил его своими дедуктивными способностями. — Его звали Миллард. Забавный парень. Иногда он говорил: «Слышь, Эйб, а я знаю, что ты сегодня делал». И действительно мог рассказать, где ты был, что ел, ковырялся ли в носу, когда думал, что тебя никто не видит. Он часто ходил за кем-нибудь, тихий как мышь и совершенно голый, чтобы его не увидели, и наблюдал. — Дед покачал головой. — Подумать только!

Он подал мне другое фото и, подождав, пока я его рассмотрю, поинтересовался:

— Ну? Что ты видишь?

— Маленькую девочку.

— И?

— У нее на голове корона.

Он постучал пальцем по нижней части снимка.

— Как насчет ее ног?

Я присмотрелся повнимательнее. Ноги девочки не касались земли. Но она не подпрыгнула. Она как будто парила в воздухе. От удивления я открыл рот.

— Она летает!

— Вроде того, — кивнул дедушка. — Она левитирует. Только малышка не очень хорошо управляла своими способностями, поэтому иногда нам приходилось обвязывать ее веревкой, чтобы она никуда не улетела!

Я неотрывно смотрел на странноватое кукольное личико девочки.

— Это настоящая фотография?

— Конечно, настоящая, — ворчливо ответил дедушка, забирая у меня снимок и заменяя его другим, на котором тощий паренек держал над головой огромный валун.

— Виктор и его сестра были не слишком умны, — прокомментировал дед, — но какими же они были сильными!

— С виду он совсем не сильный, — произнес я, разглядывая щуплые руки подростка.

— Можешь поверить мне на слово — он был невероятно силен. Однажды я попробовал соревноваться с ним в армрестлинге, и он едва не оторвал мне руку!

Но самой странной оказалась последняя фотография. На ней был запечатлен затылок чьей-то головы, на котором кто-то нарисовал лицо.

Я молча смотрел на этот снимок, а дедушка Портман рассказывал:

— Видишь ли, у него было два рта. Один впереди и один сзади. Поэтому он так и растолстел!

— Но это подделка! — возразил я. — Это нарисованное лицо.

— Конечно, лицо ненастоящее. Его нарисовали для циркового представления. Но говорю тебе, у него действительно было два рта. Ты мне не веришь?

Я размышлял, глядя то на снимки, то на серьезное открытое лицо дедушки. Зачем ему врать?

— Я тебе верю, — кивнул я.

И я действительно ему верил. Во всяком случае на протяжении нескольких лет. Впрочем, в основном потому, что я хотел ему верить, так же, как другие дети моего возраста хотели верить в Санта-Клауса. Мы держимся за свои сказки до тех пор, пока цена веры в них не становится слишком высокой. Для меня это произошло во втором классе, когда во время ланча Робби Дженсен принялся дразнить меня перед столиком, за которым сидели девчонки, и объявил всем, что я все еще верю в фей. Это было расплатой за то, что я повторял в школе дедушкины рассказы. В эти унизительные секунды я увидел, как прозвище «зачарованный мальчик» тащится за мной из класса в класс, и, хотя это было совершенно незаслуженно, обиделся на деда.

В тот день дедушка Портман забрал меня из школы, как он делал довольно часто, когда мои родители были на работе. Я забрался на заднее сиденье его старенького «понтиака» и объявил, что больше не верю в его сказки.

— Какие сказки? — переспросил он, глядя на меня поверх очков.

— Сам знаешь. Те самые. О странных детишках и чудовищах.

Он, похоже, растерялся.

— Я не рассказывал тебе никаких сказок.

Я сообщил ему, что выдуманная история и сказка — это одно и то же, и что сказки рассказывают малышам, которые еще писают в штанишки, и что его фотографии — это подделка, а истории — сплошной обман, и мне это отлично известно. Я ожидал, что он рассердится или начнет спорить, но он произнес: «Как скажешь» и тронул машину с места. Вот и все. Больше мы к этой теме не возвращались.

Думаю, он этого ожидал. Рано или поздно я должен был вырасти из детской веры в чудеса. Но из-за того, что он даже не попытался убедить меня в подлинности своих историй, я почувствовал себя обманутым. Я не мог понять, зачем он все это придумал, зачем заставил меня поверить, что на свете бывает то, чего на самом деле быть не может. Лишь несколько лет спустя папа мне все объяснил. Когда он был маленьким, дедушка тоже рассказывал ему свои страшилки. На самом деле они были не ложью, а лишь утрированной правдой. История детства дедушки Портмана оказалась далеко не сказкой. Она была самым настоящим кошмаром.

Мой дедушка стал единственным членом своей семьи, которому удалось бежать из Польши до начала Второй мировой войны. Ему было всего двенадцать лет, когда родители посадили его в поезд, отправив к совершенно незнакомым людям в Британию. У мальчика не было ничего, кроме детского чемоданчика. И он уже никогда не вернулся на родину. В Польше у него остались мама и папа, старшие братья, кузены и кузины, тетки и дядья, но никого из них он больше не увидел. Все они умерли прежде, чем ему исполнилось шестнадцать. Их убили те чудовища, от которых мальчик едва успел спастись. Но это были вовсе не чудища с гниющей кожей и щупальцами во рту, которых способно породить воображение семилетнего ребенка. Это были марширующие рядами монстры в элегантной военной форме. Они выглядели настолько обыденно, что, когда ты понимал, кем они являются на самом деле, бывало уже слишком поздно.

Так же, как истории о монстрах, правдой, щедро приукрашенной фантазиями, оказались и рассказы о зачарованном острове. По сравнению с теми ужасами, что творились в Европе, детский дом, принявший моего дедушку, должно быть, представлялся ему раем. Поэтому в его воспоминаниях он и превратился в надежное пристанище, где всегда было лето и где ангелы-хранители оберегали особенных детей, которые на самом деле не умели летать, не превращались в невидимок и не поднимали валунов. Странность, за которую их преследовали, заключалась в том, что все они были еврейскими детьми. Сиротами, выброшенными на тот маленький остров волнами крови, затопившими Европу. И удивительными их делали вовсе не фантастические способности. Чудом было то, что им удалось избежать гетто и газовых камер.

Я перестал просить дедушку рассказывать мне его истории. Думаю, в глубине души он был этому даже рад. Тайна плотной стеной окружила подробности его детства и юности. Я не хотел бередить его раны. Он прошел сквозь ад и имел право на тайны. Мне было стыдно, что я когда-то завидовал ему. Цена увлекательной судьбы была слишком высока, и я благодарил небо за свою обычную жизнь, в которой не было места чудесам и которую я получил в дар, ничем не жертвуя.

Однажды, когда мне исполнилось пятнадцать лет, произошло необычайное и ужасное событие. И моя собственная история раскололась на До и После.

Глава первая

Последний день моей жизни «до» я провел, сооружая копию Эмпайр-Стейт-билдинг из коробок памперсов для взрослых. В масштабе 1:10 000. Это была изумительная конструкция, не менее пяти футов в основании. Она возвышалась над входом в отдел косметики и считалась бы самим совершенством, если бы не одна жизненно важная деталь.

— Ты использовал памперсы «Неверлик», — вздохнула Шелли, со скептическим выражением лица обозревавшая мое творение. — А распродажа объявлена на «Стей-Тайт».

Шелли была менеджером магазина, ее сутулые плечи и кислое выражение лица представляли собой такую же неотъемлемую часть униформы, как и синие тенниски, которые мы все были вынуждены носить.

— Я думал, ты сказала «Неверлик», — возразил я, потому что так оно и было.

— «Стей-Тайт», — настаивала она, тряся головой с таким сожалением, как если бы моя башня была покалеченной скаковой лошадью, а она держала в руке пистолет с перламутровой рукоятью.

Последовало краткое неловкое молчание — она не переставала трясти головой и переводить взгляд с меня на башню и обратно. Я тупо смотрел на нее, как будто не понимая, что означают ее пассивно-агрессивные намеки.

— А-а-а-а-а, — наконец протянул я. — Ты хочешь, чтобы я все это переделал?

— Если бы ты не взял «Неверлик»… — повторила она.

— Не проблема. Я сейчас же возьмусь за это и все переделаю.

Носком черной форменной туфли я подковырнул одну-единственную коробку из фундамента башни. В мгновение ока великолепное сооружение рухнуло, во все стороны разметав коробки с памперсами. Те покатились по полу, отскакивая от ног испуганных покупателей, а некоторые долетели до автоматических дверей, заставив их распахнуться и впустить в магазин волну августовской жары.

Лицо Шелли налилось цветом спелого граната. Ей следовало бы меня немедленно уволить, но я знал, что на это можно и не надеяться. Я все лето пытался добиться того, чтобы меня уволили из «Смарт-Эйд», и убедился в том, что это почти невозможно. Я постоянно опаздывал, приводя в свое оправдание самые неуважительные причины, возмутительно ошибался, давая сдачу, а раскладывая товары по полкам, преднамеренно клал их не туда, куда нужно. Лосьоны у меня стояли рядом со слабительным, а противозачаточные средства красовались среди детских шампуней. Я редко шел к цели с таким упорством, но какую бы вопиющую некомпетентность я ни демонстрировал, Шелли так же упорно держала меня в штате.

Однако вышеизложенное нуждается в уточнении. Все это касалось исключительно меня. Любого другого сотрудника мигом уволили бы из «Смарт-Эйд» за гораздо менее серьезные нарушения дисциплины. Это стало для меня первым уроком политики. В моем родном, маленьком и сонном курортном городке Инглвуд имеется три точки «Смарт-Эйд». В округе Сарасота их двадцать семь, а во всей Флориде сто пятнадцать. Сеть этих парфюмерных магазинов расползлась по всему штату подобно какой-то неизлечимой сыпи. А причина, по которой меня не могли уволить, заключалась в том, что все до единого магазины принадлежали моим дядьям. А сам я не мог уйти, потому что не имел права нарушать освященную десятилетиями семейную традицию, гласившую: первой работой всех членов семьи просто обязана стать работа в сети «Смарт-Эйд». Все, чего мне удалось достичь в ходе упорной кампании по самосаботажу, сводилось к враждебности со стороны Шелли и глубокой стойкой неприязни со стороны коллег. Впрочем, будем смотреть правде в лицо — мне в любом случае ни на что другое и рассчитывать не стоило. Ведь сколько бы рекламных экспозиций я ни разрушил, скольких бы покупателей ни обсчитал, мне все равно, в отличие от них, предстояло унаследовать солидный кусок компании.

Шелли преодолела барханы из подгузников и, ткнув пальцем мне в грудь, собралась было произнести что-то суровое, как вдруг ее опередила система громкой связи.

— Джейкоб, вам звонят по второй линии. Джейкоб, вторая линия.

Она свирепо на меня уставилась, а я попятился и бросился бежать, оставив Шелли с ее гранатовым лицом посреди развалин моей башни.

Комната для сотрудников представляла собой сырое помещение без окон, в котором я застал фармацевта Линду. Озаряемая сиянием автомата с прохладительными напитками, она жевала бутерброд и при виде меня кивнула в сторону телефона.

— Тебя ждут на второй линии. Кто бы это ни был, он перепуган насмерть.

Я взял болтающуюся у стены трубку.

— Якоб, это ты?

— Привет, дедушка.

— Якоб, слава Богу! Мне нужен ключ. Где мой ключ? — тяжело дыша, спросил он.

Дед явно был очень расстроен.

— Какой ключ?

— Не валяй дурака! — резко ответил он. — Ты прекрасно знаешь, какой ключ.

— Наверное, ты сам его куда-то положил и забыл.

— Тебя подговорил отец, — вздохнул он. — Просто скажи мне. Ему об этом знать необязательно.

— Никто меня не подговаривал. — Я попытался сменить тему разговора. — Ты сегодня принимал лекарства?

— Они за мной придут, ты это понимаешь? Я не знаю, как они меня нашли. Прошло столько лет. Но им это удалось. Чем прикажешь от них отбиваться? Этим чертовым ножом для масла?

Подобные разговоры я слышал не впервые. Мой дедушка старел и, надо было честно себе в этом признаться, постепенно выживал из ума. Поначалу признаки его слабоумия были едва заметны. К примеру, он мог назвать мою маму именем тети или забыть сходить за продуктами. Но за это лето его состояние резко ухудшилось. Фантастические истории, которые он рассказывал о своей жизни во время войны и в которых шла речь о чудовищах и заколдованном острове, стали для него угнетающе реальными. На протяжении последних недель его возбуждение нарастало, и мои родители, опасаясь того, что он представляет угрозу для самого себя, начали всерьез задумываться о помещении его в специальный пансионат. По какой-то непонятной причине с подобными апокалиптическими заявлениями он звонил только мне.

Я, как обычно, попытался его успокоить.

— Тебе ничто не угрожает. Все хорошо. Я привезу какой-нибудь фильм, и мы вместе его посмотрим. Как тебе такая идея?

— Нет! Оставайся там, где ты находишься. Здесь небезопасно.

— Дедушка, никакие чудовища за тобой не придут. Ты их всех убил во время войны. Разве ты забыл?

Заметив, что Линда только делает вид, что читает модный журнал, а сама бросает на меня любопытные взгляды, прислушиваясь к столь странному разговору, я отвернулся лицом к стене.

— Не всех, — отозвался дедушка. — Нет, нет, нет. Да, конечно, я убил очень многих, но они все лезут и лезут. — Я слышал, как он мечется по дому, со стуком выдвигая ящики и хлопая дверцами. Он был в полном отчаянии. — Держись подальше отсюда, ты меня слышишь? Я справлюсь. Я отрежу их языки и выколю им глаза. Этого вполне достаточно! Если бы я только мог найти этот чертов КЛЮЧ!

Упомянутый ключ открывал замок огромного сейфа, расположенного в дедушкином гараже. Внутри находился целый склад ружей, пистолетов и ножей, которых хватило бы, чтобы вооружить небольшой отряд ополчения. Дед полжизни потратил на то, чтобы собрать эту коллекцию, для чего ездил на всевозможные оружейные выставки, порой расположенные далеко за пределами нашего штата. Временами он выезжал на охоту и на стрельбища, куда таскал за собой и семью, совершенно не желающую учиться стрелять. Он так любил свои пистолеты, что иногда и спал с ними. Однажды папа показывал мне старую фотографию, на которой дедушка Портман дремал на диване с пистолетом в руке.

Когда я спросил у папы, почему дедушка так обожает оружие, он пояснил, что с людьми, которые воевали или пережили травмирующие психику события, так иногда бывает. Наверное, после всего, через что ему пришлось пройти, дедушка Портман уже нигде не чувствовал себя в безопасности. Даже дома. Ирония ситуации заключалась в том, что теперь, когда его сознанием завладели галлюцинации и паранойя, это стало правдой. Даже дома ему угрожала опасность, исходившая прежде всего от его собственного оружия. Именно поэтому папа и спрятал ключ.

Я снова солгал деду, повторив, что не знаю, где лежит ключ. В трубке продолжал раздаваться топот и стук. Дедушка Портман в отчаянии метался по дому в поисках пропажи.

— Фух! — наконец выдохнул он. — Пусть ключ останется у твоего папочки, раз он так ему нужен. Только в придачу он получит и мой труп!

Я как можно вежливее окончил разговор и перезвонил отцу.

— Дедушка съезжает с катушек, — сообщил я ему.

— Он принимал сегодня пилюли?

— Он мне этого не сказал. Но, судя по всему, нет.

Папа вздохнул.

— Ты не мог бы съездить и присмотреть за ним? Я пока не могу отлучиться с работы.

Мой папа работал волонтером в организации по спасению птиц, где помогал выхаживать белых цапель, сбитых машинами, и пеликанов, проглотивших рыболовные крючки. Он был орнитологом-любителем и будущим писателем-натуралистом, в доказательство чего в его столе скопилась целая кипа неопубликованных рукописей. Все это могло считаться настоящей работой лишь при наличии жены, семья которой по чистой случайности владела ста пятнадцатью аптекарскими магазинами.

Разумеется, моя собственная работа тоже не могла считаться настоящей, и я имел возможность слинять в любой момент. Я пообещал съездить к деду.

— Спасибо, Джейк. А я тебе обещаю, что скоро мы утрясем все проблемы с дедушкой. Договорились?

Все эти проблемы с дедушкой.

— Вы хотите отдать его в дом престарелых? — поинтересовался я. — Переложить груз на чужие плечи?

— Мы с мамой еще ничего не решили.

— Все вы решили.

— Джейкоб…

— Папа, я вполне могу с ним управиться. Честное слово.

— Пока еще можешь. Но его состояние ухудшается.

— Ну и пусть. Мне все равно.

Я повесил трубку, позвонил своему другу Рики и попросил его подвезти меня к дедушке. Через десять минут с парковки донесся хриплый клаксон его древней «Краун-Виктории», не узнать который было невозможно. Выбегая из магазина, я на ходу сообщил Шелли печальное известие: башне из подгузников «Стей-Тайт» придется обождать до завтра.

— Срочное семейное дело, — пояснил я.

— Ясно.

Я выскочил в липкий вечер и увидел Рики, который сидел на капоте своего потрепанного автомобильчика и курил. В его облепленных грязью сапогах, срывающихся с губ колечках дыма и лучах заходящего солнца, освещающих его зеленую шевелюру, было что-то такое, что напомнило мне Джеймса Дина. Только этот «Джеймс Дин» был не просто южанином — он был панком. А если точнее, то, пожалуй, Рики являлся странным продуктом перекрестного опыления субкультур, возможного только в Южной Флориде.

При виде меня он соскочил с капота и заорал на всю парковку:

— Тебя уже выперли?

— Тсс-с! — зашипел я, подбегая к нему. — Они не знают о моем плане.

Рики хлопнул меня по плечу — жест, который, по его замыслу, должен был меня подбодрить, но на деле чуть не выбил мне плечевой сустав.

— Не переживай, особенный мальчик. Время терпит.

Он называл меня особенным мальчиком, потому что я посещал занятия для одаренных детей, хотя в нашей школе они входили в перечень обязательных для изучения дисциплин. Почему-то Рики это казалось ужасно забавным. Таким образом, наша дружба основывалась как на обоюдном раздражении, так и на взаимопомощи. Последняя заключалась в негласном договоре на использование им моих мозгов, а мной — его кулаков. Я помогал ему не провалить английский, а он обеспечивал мне защиту от накачанных стероидами социопатов, рыщущих по коридорам нашей школы. То, что в его присутствии мои родители чувствовали себя не в своей тарелке, стало дополнительным бонусом. Рики был моим лучшим другом, хотя подобной характеристикой я пытаюсь скрыть тот унизительный факт, что он был моим единственным другом.

Рики пнул ногой дверь своей «Краун-Вики», поскольку открывалась она именно таким образом, и я залез внутрь. Тачка была совершенно потрясным образчиком стихийного народного творчества. Рики купил ее на городской свалке за жестянку мелочи. Во всяком случае так он утверждал. Вонь в машине стояла такая, что ее не в состоянии был замаскировать даже свисавший с потолка целый лес освежителей воздуха. Сиденья были обмотаны изолентой, что не позволяло пружинам втыкаться в задницу желающим прокатиться на этом музейном экспонате. Но внешний вид «Вики» поражал воображение, являя собой ржавый лунный пейзаж из дыр и вмятин, образовавшихся в результате хитроумного плана Рики заработать денег на бензин. План заключался в том, что хозяин разрешал пьяным гулякам нанести удар по машине клюшкой для гольфа по цене доллар за удар. Единственное правило, за соблюдением которого Рики неукоснительно следил, гласило: никаких ударов по стеклу.

Двигатель затарахтел, выпустив облако синего дыма. Мы покинули стоянку и покатились мимо вытянувшихся вдоль улицы торговых центров, держа курс на жилище дедушки Портмана. Пытаясь представить себе, что нас ждет впереди, я уже не находил себе места от беспокойства. Самые ужасные сценарии в моей голове живописали дедушку, бегающего голышом по улице, его же, размахивающего винтовкой на лужайке перед домом или залегшего в засаде с тяжелым предметом в руке. Одним словом, мы могли столкнуться с чем угодно. Меня особенно беспокоило то, что я не знал, каким будет первое впечатление Рики о человеке, которого я всегда упоминал с благоговением.

Пока мы подъезжали к поселку, где жил дедушка, небо приобрело цвет свежего кровоподтека. Само местечко, известное под названием Круговая деревня, представляло собой удивительный лабиринт сплетающихся улочек, переулков и тупиков. Мы остановились перед въездом в поселок, чтобы заявить о своем прибытии, но старик в будке охранника громко храпел, а ворота были распахнуты настежь, поэтому мы просто въехали и приступили к поискам. Мой телефон пискнул, приняв сообщение от папы, желавшего знать, как обстоят дела. За несколько секунд, потребовавшихся мне для ответа, Рики умудрился окончательно заблудиться. Когда я сказал, что понятия не имею, где мы находимся, он выругался и осуществил серию резких поворотов на месте. Пока он крутил руль и выпускал в окно струи слюны вперемешку с жевательным табаком, я изучал окрестности в поисках знакомых ориентиров. Это было нелегко, хотя за свою жизнь я бессчетное количество раз побывал в гостях у дедушки. Все дома были похожи как дождевые капли. Эти приземистые строения отличались друг от друга лишь самыми ничтожными деталями. Тут стены были отделаны алюминиевым сайдингом, здесь обшиты деревянными панелями в стиле семидесятых, а вот бредовая в своей напыщенности гипсовая колоннада… Таблички с названиями улиц выгорели на солнце, превратившись в сверкающие белые пластины, и ничем не могли нам помочь. Единственными реальными ориентирами служили странноватые живописные украшения лужаек, превращавших Круговую деревню в настоящий музей под открытым небом.

Наконец мне удалось узнать почтовый ящик, сто лет назад водруженный на вытянутые руки металлического дворецкого, который, несмотря на свою прямую спину и высокомерное выражение лица, все же плакал стекающими по щекам ржавыми слезами. Я крикнул Рики, чтобы он поворачивал налево. «Вика» взвизгнула шинами, а я с размаху влип в дверцу. Наверное, удар что-то высвободил в моем мозгу, потому что внезапно ко мне вернулась память.

— Направо возле толпы фламинго! Налево возле торчащих на крыше и выряженных в национальные костюмы Санта-Клаусов! Прямо мимо писающих херувимов! — выпалил я в Рики.

Миновав ангелочков, тот сбросил скорость, с явным сомнением вглядываясь в торчащие вдоль улицы дома. Нигде не было видно ни единого огонька. За окнами не мерцали экраны телевизоров, у дверей не стояли автомобили. Все дедушкины соседи сбежали на север, спасаясь от жары и бросив на произвол судьбы лужайки и гномов, едва виднеющихся из высокой травы. Ставни были плотно закрыты на случай урагана, и каждый дом походил на маленькое бомбоубежище пастельного цвета.

— Последний дом слева, — сообщил я Рики.

Он нажал на газ, и мы промчались по улице. У четвертого или пятого по счету дома мы увидели старика, поливающего лужайку. Он был лыс, как яйцо, и одет в халат. Его ноги в шлепанцах скрывали высоченные заросли травы. Дом у него за спиной был таким же темным и закрытым, как и все остальные. Я обернулся, чтобы разглядеть его получше, и он тоже проводил нас взглядом. Но видеть нас он не мог. Я в ужасе отметил его молочно-белые, гладкие и блестящие глаза. Как странно, — подумал я. — Дедушка Портман никогда не говорил, что кто-то из его соседей слеп.

Улица оканчивалась сосновой рощицей, и Рики резко повернул налево к дому моего дедушки. Он заглушил двигатель, вылез наружу и пинком ноги открыл мою дверцу. Шурша сухой травой, мы подошли к крыльцу.

Я позвонил и подождал. Где-то залаяла собака. Удушливый вечер, казалось, поглотил этот одинокий звук. Не дождавшись ответа, я предположил, что звонок не работает, и начал колотить в дверь кулаком. Рики отбивался от налетевшей на нас тучи мошкары.

— Может, он ушел на свидание? — ухмыльнулся мой друг. — Как он относится к дамам?

— Смейся сколько хочешь, — пожал плечами я. — Только ему снять даму намного легче, чем нам с тобой. Причем в любой момент. Эти края кишат аппетитными вдовушками.

Я шутил в отчаянной попытке успокоиться. От царящей вокруг тишины мне было не по себе.

Из тайника в кустах я извлек запасной ключ.

— Жди здесь, — бросил я Рики.

— Еще чего! Какого черта?

— Потому что ты верзила с зелеными волосами, мой дедушка тебя не знает и у него гора оружия.

Рики пожал плечами и сунул за щеку очередной комок табака. Он развалился на садовом стуле, а я отпер дверь и шагнул внутрь.

Даже в сумерках было видно, что в доме царит бедлам. Все выглядело так, как будто тут орудовали воры. Книги были сброшены с полок, а вещи вывернуты из шкафов. Пол устилали журналы «Ридерз-Дайджест» и всевозможный хлам, перевернутые стулья и диванные подушки. Дверцы холодильника и морозилки были распахнуты, а их содержимое растаяло и липкими лужами растеклось по линолеуму.

У меня оборвалось сердце. Дедушка Портман и правда окончательно сошел с ума. Я позвал его по имени, но ответа не получил.

Я переходил из комнаты в комнату, включая свет и осматривая все закоулки, где страдающий паранойей старик мог бы спрятаться от осаждающих его «чудовищ»: за мебелью, на чердаке, под верстаком в гараже. Я даже осмотрел его сейф с оружием. Он, разумеется, был заперт, а ручку окружали царапины. Дедушка пытался его вскрыть. На веранде покачивались на ветру заросли порыжевших без полива папоротников. Встав на колени и замирая от ужаса, я исследовал пространство под плетеными скамейками.

Мне почудилось, что в саду что-то блестит.

Сбежав с крыльца, я обнаружил в траве включенный фонарь. Его луч указывал на лес, вплотную подступавший к дедушкиному саду. Целая миля зарослей из карликовых пальм и кустарников отделяла Круговую деревню от следующего поселка под названием Вековой Лес. Согласно местным преданиям, этот лес кишел змеями, енотами и дикими кабанами. При мысли о том, что несчастный растерянный старик в одном халате блуждает по этой чаще, мне стало плохо. Не проходило и недели, чтобы в новостях не появилось сообщение о каком-нибудь престарелом гражданине, упавшем в пруд и ставшем жертвой аллигаторов. Я попытался приготовиться к самому худшему варианту развития событий.

Я позвал Рики, и мгновение спустя он возник из-за угла дома. Он тут же заметил нечто, упущенное мной: рваный разрез в сетке двери на веранду. Он даже присвистнул.

— Ни фига себе! Это может быть работенка дикого кабана. Или рыси. Ты бы видел, какие у них когти.

Неподалеку раздался истошный лай. Мы вздрогнули и испуганно переглянулись. Этот звук, как водится, породил цепную реакцию, и вскоре лай доносился уже со всех сторон.

— Может, это сделала собака? — предположил я.

— Может, — кивнул Рики. — У меня в багажнике имеется винчестер. Подожди меня здесь. — И он убежал за оружием.

Лай стих, и стал отчетливо слышен гул ночных насекомых, показавшийся мне зловещим и даже каким-то инопланетным. По моему лицу стекали струйки пота. Было уже темно, но ветер окончательно стих, и стало даже как будто жарче, чем днем.

Я поднял фонарь и шагнул к лесу. Я был уверен, что мой дедушка где-то там. Но где именно? Ни я, ни Рики следопытами не были. И все же меня как будто что-то вело. Какое-то ощущение в груди, шепот в тягучем воздухе… Вдруг я понял, что не могу больше ждать ни секунды. Я ринулся в подлесок, как гончая, идущая по невидимому следу.

В лесах Флориды, где пространство, не занятое деревьями, заросло высокими пальмовыми побегами и оплетено лианами, бегать очень трудно. Но я рвался вперед, освещая дорогу фонариком и беспрестанно окликая деда. Боковым зрением я заметил в высокой траве что-то белое и блестящее. При ближайшем рассмотрении это нечто оказалось выгоревшим на солнце, спущенным футбольным мячом, который я потерял много лет назад.

Я уже хотел отказаться от дальнейших поисков и вернуться к Рики, как вдруг увидел узкий коридор свежепримятой пальмовой поросли. Я шагнул туда и посветил вокруг себя фонариком. Листья растений были забрызганы чем-то темным. У меня в горле все пересохло, но я взял себя в руки и двинулся вперед. Я шел, а у меня в животе внутренности скручивались в тугой узел, как будто тело знало, что ждет меня впереди, и пыталось предостеречь. Тут узкий след в подлеске вывел меня на поляну и я увидел его.

Мой дедушка лежал на ковре из ползучих растений, разбросав в стороны ноги. Одна рука была неловко подвернута, как будто он упал с большой высоты. Я подумал, что он мертв. Его сорочка была пропитана кровью, брюки порвались, и на одной ноге недоставало туфли. Я долго молча смотрел на него, и луч фонаря дрожал, освещая его тело. Когда я понял, что снова могу дышать, я окликнул его, но он не пошевелился.

Я упал на колени и прижал ладонь к его спине. Пропитавшая рубашку кровь все еще была теплой. Я почувствовал, что он часто и поверхностно дышит.

Я просунул под него руку и перевернул деда на спину. Он был жив, хотя жизнь едва теплилась в его теле. Его глаза остекленели, а лицо осунулось и побелело. Тут я увидел раны у него на животе и едва не потерял сознание. Они были глубокими и широкими, забитыми грязью, потому что земля там, где он лежал, раскисла от крови. Я попытался накрыть раны обрывками его сорочки, избегая смотреть на этот изуродованный живот.

Я услышал, как Рики, оставшийся в саду, кричит:

— Я ЗДЕСЬ!

Я закричал в ответ. Возможно, мне следовало предостеречь его, крикнув «опасность» или «кровь», но я не смог вымолвить ни слова. Все, о чем я мог думать, так это то, что дедушки должны умирать в постели, в тихой, напичканной медицинской аппаратурой палате, а не лежа ничком на зловонной траве, сжимая в дрожащей руке медный нож для конвертов и даже не чувствуя ползающих по всему телу муравьев.

Нож для конвертов. Ему больше нечем было защититься. Я осторожно отнял у него нож, и он начал беспомощно хватать рукой воздух, поэтому я взял его ладонь, оплетенную набухшими фиолетовыми венами, и ласково сжал ее. Мои пальцы с обкусанными ногтями сплелись с его бледными пальцами.

— Я должен тебя перенести, — сказал я, продевая одну руку ему под спину, а вторую под колени.

Я начал его поднимать, но он застонал и напрягся, поэтому я замер. Я не мог причинить ему боль. И не мог его бросить. Мне оставалось только ждать, и я осторожно смахнул землю с его лица, рук и редеющих седых волос. В этот момент я заметил, что его губы шевелятся.

Его голос был едва различим. Это не было даже шепотом. Я наклонился и приблизил ухо к его губам. Он что-то бормотал, переходя с английского на польский и обратно, временами теряя всякую связь с окружающим.

— Я не понимаю, — прошептал я.

Я повторял его имя, пока его взгляд не сфокусировался на мне. Он сделал глубокий вдох и тихо, но отчетливо произнес:

— Якоб, ты должен уехать на остров. Оставаться здесь опасно.

Это была все та же старая паранойя. Я стиснул его руку и заверил, что все хорошо, что с ним все будет в порядке. За этот день я лгал ему во второй раз.

Я спросил, что случилось, какое животное на него напало, но он меня не слушал.

— Ты должен уехать на остров, — повторял он. — Там ты будешь в безопасности. Пообещай мне.

— Хорошо, уеду. Обещаю.

Что еще я мог ему ответить?

— Я думал, что смогу тебя защитить, — прошептал он. — Я должен был давно все тебе рассказать…

Я видел, что жизнь его покидает.

— Рассказать мне что? — глотая слезы, спросил я.

— Времени больше нет, — прошептал он. Затем поднял голову с земли и, дрожа от усилия, выдохнул мне в ухо: — Найди птицу. В петле. По ту сторону от могилы старика. Третье сентября сорокового года. — Я кивнул, но он видел, что я не понимаю. — Эмерсон. Письмо… — собрав последние силы, прошептал он. — Расскажи им о том, что со мной случилось, Якоб.

С этими словами он опустился на землю, обессилевший и угасающий. Я сказал, что люблю его. А потом он как будто исчез внутри себя и его взгляд, минуя меня, устремился к небу, уже ощетинившемуся иголками звезд.

Мгновение спустя из кустов, треща сучьями, появился Рики. Он увидел обмякшего у меня на руках старика и попятился.

— О Господи! Господи Иисусе! — пробормотал он, растирая лицо ладонями.

Он принялся говорить что-то насчет необходимости нащупать пульс и вызвать полицию, потом спросил, не видел ли я чего-нибудь в лесу. А меня вдруг охватило престранное чувство. Я выпустил из объятий тело дедушки и встал. Инстинкт, о наличии которого я даже не подозревал, заставлял трепетать каждую клеточку моего тела. Я точно знал, что в лесу что-то есть. Я это чувствовал.

Луны не было, и все вокруг, не считая меня и Рики, замерло. Тем не менее я каким-то образом знал, когда поднять фонарик и куда его направить. И в какое-то мгновение узкий луч света выхватил из мрака лицо, которое будто явилось прямо из кошмарных снов моего детства. Оно смотрело на меня глазами, плавающими в лужах темной жидкости. Лоскуты угольно-черной кожи болтались на его сгорбленных плечах, а рот уродливо открылся. Изо рта свисало множество извивающихся, как угри, языков. Я что-то закричал, и существо развернулось и исчезло, треща ветками кустов и привлекая внимание Рики. Тот вскинул винчестер и начал стрелять «пап-пап-пап-пап» с криком:

— Что это было?! Какого черта?!

Но он ничего не увидел, а я утратил дар речи и не мог сказать ему ни слова. Я застыл там, где стоял, и мигающий свет «сдыхающего» фонарика тускло освещал пустой лес. А потом я, должно быть, потерял сознание, потому что Рики говорил: Джейкоб, Джейк, эй, парень, тывпорядкеиличтостобой, и больше я ничего не помню.

Глава вторая

Месяцы, которые последовали за смертью дедушки, я провел в чистилище бежевых приемных и безликих кабинетов. Меня осматривали и расспрашивали, заставляя повторяться и кивая каждому моему слову; обо мне говорили шепотом, так, чтобы я не услышал, и поглядывали на меня с нескрываемой жалостью, озабоченно сдвинув брови. Опасаясь за мою психику, родители обращались со мной как с хрупкой реликвией. В моем присутствии отныне нельзя было ни ссориться, ни сетовать на жизнь.

Меня преследовали кошмары, и я с криком вскакивал посреди ночи. Я так скрежетал зубами во сне, что мне приходилось защищать их капой, чтобы не раскрошить до основания. Стоило мне закрыть глаза, как передо мной снова возникало увиденное в лесу чудовище со ртом, полным щупалец. Я был убежден, что это оно убило дедушку и скоро вернется за мной. Иногда на меня накатывала та же тошнотворная паника, которую я испытал тем вечером, и я был твердо убежден, что оно притаилось и ждет где-то совсем рядом — в темной роще, возле соседней машины на парковке, за гаражом, в котором я держал велосипед…

Я решил для себя эту проблему, перестав выходить из дома. Неделями я отказывался даже забирать утренние газеты с крыльца и спал в куче одеял на полу прачечной, единственной комнаты во всем доме, где не было окон, а дверь запиралась изнутри. Именно там я провел день похорон дедушки, сидя на сушилке с ноутбуком на коленях и пытаясь отвлечься от черных мыслей онлайн-играми.

Я винил себя в том, что произошло. Если бы я только ему поверил, — без конца твердил себе я. Но не поверил, и все остальные тоже. И теперь я знал, что он чувствовал, — мне тоже никто не верил. Моя версия событий казалась абсолютно рациональной, пока меня не вынуждали ее озвучить, и тогда она представала полным безумием, особенно когда пришлось излагать ее полицейскому, явившемуся к нам домой. Я рассказал ему обо всем, что произошло, даже о чудовище, а он только кивал и ничего не записывал в свой блокнот. Когда я закончил, полицейский сказал:

— Отлично. Спасибо. Вы его кому-нибудь показывали? — поинтересовался он, оборачиваясь к моим родителям.

Как будто я не знал, что это означает. Я сказал, что хотел бы сделать еще одно заявление, затем показал ему средний палец и вышел.

Впервые за несколько недель родители на меня наорали. Я с облегчением вслушивался в эти привычные, родные звуки. Я тоже выкрикнул в ответ пару гадостей. Что они рады тому, что дедушка Портман умер. Что, кроме меня, его никто по-настоящему не любил.

Полицейский о чем-то посовещался с моими родителями возле дома и уехал с тем, чтобы вернуться через час и привезти с собой человека, который представился художником-криминалистом. Художник достал большой альбом и попросил меня снова описать чудовище. Я начал рассказывать, а он рисовал, время от времени задавая уточняющие вопросы.