В поисках утраченного Псарев Сергей

Двое

В вагоне электрички жарко от сдавленных в проходе тел. Пот висит хлопьями, словно пена бешеной собаки. Это почти не портит общего праздничного настроения людей, вырвавшихся на выходные из города. В открытые окна уже рвутся струи пьянящего лесного воздуха. Над выходом в тамбур бегущая строка сообщений времени и остановок. Сейчас будет Белоостров, и до моего Репино уже рукой подать.

По проходу через тележки с сумками к выходу пробирается молодая женщина с годовалым ребенком на руках. Ребенок – смуглый мулат с глазами пугливой антилопы. Женщина зябко съеживается под липкими пристальными взглядами. Неожиданно она, словно защищаясь, крепко прижимает к себе малыша и быстро целует его. Через пару минут женщина растворяется в толпе за окном, и все снова переключаются на обсуждение погоды и холодного северного лета.

Репино, ровное полотно платформы. Мелькают, ускоряясь, убегающие вагоны, словно кадры старого забытого кино. Гудят натруженные рельсы. Тишина, пахнуло запахом прогретой на солнце хвои. Внизу маленький базар: баночки с засолами, кучки крохотных лисичек и подосиновиков. Все дальше через лес в сторону залива по знакомой тропинке.

Почерневшая от времени деревянная дача с резными наличниками утопает в кустах разросшейся сирени. Шурочка сидит на веранде в длинной цветастой юбке и внимательно рассматривает поднимающиеся кольца дыма своей длинной сигареты. Вокруг разливалась ленивая дремота и, казалось, даже воздух застыл в каком-то томительном ожидании. Осторожно целую краюшек ее губ и начинаю раскладывать привезенный с собой грунтованный картон, этюдник с красками. В молодости Шурочка закончила Мухинское и теперь много лет профессионально занимается живописью. Мы знаем друг друга очень давно. Кажется, даже постарели рядом. У нее короткая стрижка под мальчика и узкое лицо, не знающее косметики. Тонкая, почти детская фигурка всегда вызывала ощущение хрупкой вещи, которую так легко потерять. Шурочка никогда не была красавицей, но обладала особым внутренним шармом, который необъяснимо притягивает мужчин. Во всем ее облике и осанке, в изломанной линии тонких рук сквозило то, что принято называть породой.

Медленно идем вдоль берега залива босиком. Песок теплый, и его прикосновение кажется приятным. Оно приводит нас в какое-то сонное, умиротворенное состояние. Вода еще не прогрелась, и берег превратился в главную артерию, проспект для бесконечных прогулок. Через два-три дня лица встречных гуляющих кажутся знакомыми. Идем молча, но при этом не испытываем неловкости и ожидания. Время научило нас говорить и понимать без слов: просто было хорошо вместе.

Шурочка пробует ногой и осторожно входит в воду, приподнимая край длинной юбки. Смеясь, она запрокидывает голову и вскрикивает: "Ой, совсем холодная!" Плотные ровные зубы вспыхивают. Смех завораживал, и мне захотелось производить впечатление, блистать силой и остроумием. Ее хрупкая качающаяся на скользких камнях фигурка, обнаженные икры загорелых ног будили тайное желание. Шурочка делает еще несколько неловких шагов и с беспомощной улыбкой оглядывается на меня. Через мгновение подхватываю ее на руки и не чувствую веса. Шурочка, прижимаясь, крепко обхватывает меня за шею и, кажется, что наши сердца бьются в один такт.

Когда же я почувствовал это впервые, где это было? Теперь уже, наверное, и не вспомнить…

В то время нравственные правила еще не считали предрассудками. Отношения наши с Шурочкой заходили все глубже, но подойти к заветной черте я позволил себе только через три месяца знакомства. Как потом оказалось, страхи нарушить наши отношения одолевали меня сильнее, чем Шурочку. Среди ее кавалеров было много солидных и интересных людей. До сих пор не могу понять, почему тогда она выбрала именно меня.

Мы повернули от берега в сторону леса. Это глухое местечко открылось перед нами, словно созданное лесным мастером. Мы легли, и началась игра прикосновений, поцелуев и вновь прикосновения. Шурочка казалась мне частью налитой летними соками природы, будто целовал в тот день цветы и ослепительную прозрачную листву.

Над нами смыкались сосны, ловили солнце в дивную зеленую сеть. Начинающийся день обещал много тепла и счастья.

Внезапно хрустнула ветка. Я встал и увидел приближающуюся пожилую пару. Они смотрели на нас с явным осуждением.

– Уходите отсюда, совсем стыд потеряли.

– Что такое? – спросил я.

– Это территория профсоюзного санатория.

Они удалялись с большим достоинством. В этот день более нелепой причины выставить нас никто бы не придумал. Мы бежали, шли, хохоча и держась за руки.

Неизвестно, как бы развивался наш роман дальше, возможно он быстро истощился бы, как это бывало у меня в молодости. Но в этот раз мы проявляли немало изобретательности, создавая условия для новых и новых встреч.

Сегодня мы гуляем по берегу далеко за полночь. Стоял конец июня, самый разгар белых ночей. Пламенеющий закат отступил, светлел и укрывался набегающими тучами. Все вокруг наполнилось серыми красками. Теперь светилась только вода в заливе и этот край неба. Мир растворился в странном рассеянном полусвете, в котором больше не было теней. У нас их тоже больше не было. Начинаем представлять, что кто-то похитил их у нас… Вот такая фантастика эти белые ночи!

Возвращаемся на дачу лесной тропинкой. Тихо, как воры, не включая свет, поднимаемся по лестнице на второй этаж в Шурочкину комнату. Мы мокрые и голодные. В темноте едим соленый сыр и запиваем вином. Тепло волнами прокатывается по телу. Ноги уже не держат. Валимся на постель, которую еще нужно согреть своим телом. Вместе с физической усталостью и наступавшим за этим теплом приходит сон.

По лицу у меня скользит солнечный зайчик. Не вижу, но чувствую его тепло. Осторожно открываю глаза и не двигаюсь: на плече у меня лежит головка Шурочки. Лицо ее тронуло румянцем, припухшие губы слегка приоткрыты и обнажают ровные белые зубы. Она совсем не изменилась, Шурочка. Разве только эта сеточка морщинок возле глаз. Ее сильные тонкие руки теперь стали суше, а пальцы еще длиннее. Чувствую размеренное биение ее сердца, чувствую ее всем своим телом. Было так хорошо, что хотелось остаться в этой вечности. Сон мягко наваливался и уходил снова.

Запахло свежим кофе. Шурочка сидит рядом и тормошит меня холодными руками. Потом что-то шепчет и целует прямо в ухо. Я обнимаю ее, и мы снова оказываемся вместе, ощущаем друг друга каждой клеточкой. Теперь Шурочка внимательно рассматривает мое лицо. Она медленно ведет пальцем по линии бровей, губ, будто рисует или запоминает их.

– А ты совсем не изменился…

– Почти, разве только самую малость, – отвечаю я.

Мне не кажется странным, что мы думаем и говорим об одном. Ведь за долгие годы мы стали чуточку похожи. Теперь в зеркале шифоньера мне хорошо видно, как сильно поседела голова, а мое красноватое лицо режут глубокие морщины. Значит, нужно было так постареть, чтобы понять все это и полюбить по-настоящему.

В эти дни нам хорошо работалось. Вместе писали на этюдах берег залива с валунами, звенящие на солнце сосны и даже тихую заросшую гладь пруда в усадьбе И.Репина.

Сумрак комнаты и эта тишина без мобильных телефонов и не нужного здесь телевизора. Время течет медленно, по капельке. Здесь совершенно выпадаешь из его бега. Теперь мы, как эта старая дача, совсем из другой эпохи, а может, просто задержались здесь еще на время. Это только вещи живут дольше людей, они еще остаются и сохраняются – мы же уходим навсегда. Что останется, память? Но ведь она есть не у каждого. Часы, шурша стрелками, неумолимо отсчитывают наши часы и минуты. Так уж устроен мир, что хорошего в жизни всегда меньше, и оно быстро заканчивается.

День стоял теплый и пасмурный. С утра над заливом бродил туман, а после десяти часов снова зарядил дождь. Небо без просвета, и так уже третий день кряду.

Шурочка много курит и раздражается по любому поводу. Я терпеливо отмалчиваюсь и, начинаю против своей воли мысленно переноситься в теплую городскую квартиру, с ее чистотой и горячей ванной. Тоска по городской цивилизации все больше щемит сердце.

Словно чувствуя это, Шурочка решительно переключается уже на меня:

– Ну разве так можно писать?

Она берет мою последнюю работу, которую еще недавно хвалила.

– Посмотри на этот ужасный синий цвет, передний план совершенно изжеван. Да, это этюд, но ты до сих пор не оттолкнулся ни от одной серьезной темы. Только проекты и сплошная сувенирная любительщина.

Это последнее больнее всего ранит мое самолюбие. Самое обидное было то, что Шурочка говорила ту правду, которую до этого позволял себе только сам. Молча ломаю свой картон и начинаю неторопливо собирать вещи. Отпуск заканчивался, и лишняя пара дней здесь для меня уже ничего не решала. Шурочка отворачивается и плачет. Ее лицо с мокрыми глазами казалось разом поблекшим и увядшим.

– Ну, перестань, милая, – говорю я и кладу руки на ее вздрагивающие плечи.

Кажется, что в этой жизни мне так и не удалось сделать кого-то счастливым. Но разве любовь обещает каждому из нас счастье и не обрекает на бесконечные муки? Жизнь снова возвращала нас в реальность свободных отношений, в которых мы, однако, были накрепко привязаны друг к другу и уже ничего не могли изменить.

Снова постукивают колеса, а бегущая строка отсчитывает наше время. В вагоне душно. Внезапно исчез звук, будто уши мои заложило ватой. Все куда-то уплыло вместе с дремавшими пассажирами и исчезло вовсе. На мгновение совсем рядом, показалось лицо Шурочки, молодое из нашей первой встречи. Это было только мгновение. Сердце больше не билось в один такт, оно молчало.

На берегу

Сегодня стоило хорошо закрепить этюдник. Вот так, теперь не снесет. С залива дует сильный порывистый ветер. Этот мыс из гранитных валунов всегда был нашим любимым местом на берегу. Что-то дикое, первозданное было в этих каменных гигантах и взмывающих вверх соснах. Он был нашим причалом и местом уединения.

Погода испортилась окончательно. Линия горизонта терялась за низкими тучами, струившимися словно дым. Волны раскатывались по мелководью и с размаха бились о прибрежные камни.

Помню, что раньше писал это место в июне, ранним утром. Тем интереснее было сделать это сейчас, когда оно изменилось совершенно.

Быстро набрасываю контуры будущего рисунка и перехожу к цвету. Все стремительно меняется на глазах. Очень скоро приходится отойти под плотную крону деревьев, начинается дождь.

Отрываюсь от работы и начинаю кормить чаек. Теперь кажется, что они собрались сюда со всего берега. Крошки выхватываются почти из рук, налету. Настоящая феерия из взлетающих брызг, свиста крыльев и крика голодных чаек. Наконец, натура была найдена мною полностью…

В таком движении успеваю только намечать изображение и выделить основные цветовые планы быстрыми мазками. Кажется, осталось ощущение некоторой незавершенности.

Дождь усиливался, сверлил свинцовую воду фонтанчиками разрывов. Теперь чайки важно ходили среди бегущей по песку воды и с криком требовали продолжения банкета.

Истощившись, дождь на время закончился, стало светлее. Мимо меня на песок шлепается знакомая сумка. Оглядываюсь, и через мгновение вижу Шурочку, смело прыгающую через завалы камней. Сегодня она в узких джинсах, футболке с длинными рукавами и буквально искрится скрытой энергией. Ее короткую мальчишескую стрижку льняных волос венчает задорная челка.

Шурочка усаживается рядом и внимательно изучает мой этюд. Тонкие брови ее поднимаются вверх, и она одобрительно кивает головой. После этого Шурочка уверенно показывает мне большой палец руки. Это означало у нее положительную оценку.

– А знаешь, неплохо. Даже очень. И больше не трогай ни-че-го… Уйдет эта свежесть и ощущение движения.

Теперь мы сидим на днище старой лодки и вместе с чайками доедаем остатки пирога с капустой.

– Смотри, смотри, – говорит Шурочка, – а эта чайка совсем не может летать.

– Да, это, кажется, подранок. Кто-то упражнялся на ней, скорее всего из пневматики на каком-нибудь пикнике. Чайки здесь очень доверчивы по отношению к людям.

– Что же теперь с ней будет?

– Скорее всего, она погибнет, умрет с голоду. Чтобы жить, птица должна летать.

Нам обоим очень жалко эту несчастную искалеченную чайку. Теперь неловкая, грязная, она боится всего и не подходит к нам. Все крошки вокруг подбирают здоровые, сильные птицы. У Шурочки краснеет нос, и наворачиваются слезы.

– Какая бессмысленная жестокость… Помнишь, у Чехова в "Драме на охоте", Сергей Петрович спокойно взял и добил раннего кулика. Ты бы смог, вот так взять и добить птицу?

– Не знаю, там же была охота. Нет, наверное, нет. Я и охоту за это не люблю…

Кажется, Шурочка решала этим какую-то важную задачу для себя. Теперь она облегченно вздохнула.

К вечеру ветер усилился. Стоял непрерывный шум, трещали стволы деревьев. Старая дача, словно живое существо, пришла в движение. По углам скрипели половицы, двери открывались сами, будто кто-то невидимый ходил по комнатам. Где-то далеко, за дорогой, громыхало оторванное железо, по стеклу снова барабанил дождь. По стенам скользил бледный свет проезжавших мимо автомобилей. С улицы слышались голоса, кто-то спешил мимо.

Шурочка прижалась, превратившись в маленький дрожащий комочек. Потом все стихло и утонуло в темноте. С ней пришло ощущение близости и тепла. Все происходившее куда-то отдалялось, и мир не казался больше таким значительным. Он сжимался до расстояния близости тел и уже она, эта близость, становилась для нас самой надежной защитой.

Нам еще долго слышался мерный рокот волн со стороны залива. Он умолкал и снова усиливался. Словно неведомый нам морской предводитель гнал и гнал вперед седые от пены шеренги своих солдат на приступ осажденной крепости. Шаг за шагом рвутся они по прибрежным скалам, круша израненный битвой берег.

Сильная женщина

Медленно иду по горячему песку вдоль берега. Мимо лежащих тел, словно через поле битвы. Кажется, сегодня солнце побеждало, и тела уступали, прятались в тень. Усиленная автомобилями, мотоциклами, мотороллерами и вездеходами человеческая плоть вновь и вновь шла в наступление.

Плоское блюдо залива блестело как зеркало. Вода отошла, обнажая поляны зеленых водорослей и торчащие, словно спины доисторических животных, камни. Присаживаюсь на один из их и начинаю набрасывать в альбоме живописную группу загорелых девушек, едва прикрытых лоскутками купальных костюмов. Заметив внимание, они начинают откровенно позировать.

Из-за ближайших кустов стелется сизый дым и запах горящего мяса, сдобренного специями. Ну, какой же русский отдых обходится без шашлыков? Это такое же незыблемое правило, как и охота до быстрой езды. Помутневшие от спиртного и солнца глаза. Красные, медленно жующие потные лица, висящие подбородки и дрожащие как студень груди, – все это сливалось в одну кривую гримасу. Ощущение вечного праздника безделья дополнялось проходившей в соседнем кафе свадьбой. Неувядающим голосом комсомольского работника невидимый ведущий уверенно выстраивал действия гостей и поздравлял молодых. Звучала музыка из бразильских сериалов.

Больше уже работать не хотелось. Поднявшись в верхнее кафе, едва успеваю несколькими линиями набросать одинокую фигурку дамы в шляпке с крохотной собачкой на руках. Она будто искала кого-то и совершенно выпадала из атмосферы общего праздника. Почувствовав мой взгляд, она нервно поводит плечами и быстро уходит.

Теперь неспешная чашка кофе за столиком. Звонок моего телефона словно взрывает этот мир тревожным сигналом.

– Где ты сейчас? Мне очень плохо, слышишь? Приезжай, я…

Было странно, но в этот момент оказываюсь почти рядом. Нас разделяло всего несколько сотен метров.

– Я уже здесь, я бегу…

– А ты ведь не ждал моего звонка…

Лифт, длинный коридор гостиницы с открытой настежь дверью. Ее фигура у окна. Всегда тонкая и прямая, сейчас она будто сломанная грубой рукой игрушка. Казалось, непосильная тяжесть опустилась на плечи. И глаза, беззащитные и широко открытые… Так смотрит ребенок, которого ударил взрослый человек, хорошо уверенный в своей безнаказанности.

Осторожно беру ее руки: пальцы холодны как лед. Сжимаю их в своих ладонях, они теплеют. Вот мы и опять рядом. Капля за каплей уходит боль и обида. Теперь тревоги видятся нам легче, уже как бы со стороны.

Мы ведь давние друзья и дорожим своими отношениями, но видимся очень редко.

– Все же приятно, что в такие минуты я оказываюсь первым в списке твоих друзей.

– Ты не груб, как многие, и с тобой всегда как-то спокойнее за себя.

Она постепенно возвращалась в прежнюю себя, ироничную, уверенную в себе женщину. Только в уголках серых глаз еще затаились маленькие льдинки. Может это оставались слезы, которые она всегда умела скрывать.

– Только не очень обольщайся на свой счет. Ты ведь знаешь, что мне никто не нужен. У тебя творческая натура, а мне с такими людьми всегда не везло. Ты ведь тоже всегда один.

– Люди искусства не слишком хороши для семьи. Они заняты больше собой, ищут признания и хотят, чтобы служили им, – отвечаю я.

Она была одной из тех успешных питерских женщин, для которых любая цель досягаема, нужно только сильно захотеть и много работать. Это давно стало жизненным принципом. Казалось, ее годы остановились где-то чуть за тридцать. В таком возрасте женщина может находиться сколь угодно долго, если умеет следить за собой. Только нужно всегда находить чуточку времени для себя. Даже в спортивном зале, где мышцы тянутся до боли.

Нет, здесь не было любви к себе. Это давно превратилось для нее в жестокую необходимость существования, планку, которую ниже не опускала.

Совершенно незаметно для себя мы оказались в мире вещей, нужных и не очень. Удобные, красивые вещи любят и берегут. Какое-то место в этом мире занимаем и мы. Нами ведь тоже пользуются, как бы при этом не называли. Иногда беззастенчиво используя, потом отбрасывают и забывают. Как старую вещь, как надоевшую игрушку. В таком мире все имеет свою цену. Значит, ее нужно постоянно поддерживать, но со временем это становится все труднее. Только нужно еще постараться не сойти с ума. Иногда все это кажется мне странным, дурно затянувшимся сном. Стоит только разом очнуться, подставить воспаленную воображением голову под ледяную воду, и все приобретет нормальный человеческий вид.

Теперь мы сидим на полу, и я осторожно кормлю ее черешней из своих губ в ее ждущие, приоткрытые губы. Медленно, жадно целуемся до изнеможения, два истосковавшихся по теплу и ласке человека.

– У нас с тобой все как в песне, про то, как встретились два одиночества, развели у дороги костер…

В эту светлую летнюю ночь она была и сильной, и слабой, и беззащитной. Но именно такой она нравилась мне более всего.

Наступило утро следующего дня, и снова жаром накалялось летнее солнце.

Украдкой любуюсь совершенными линиями ее обнаженного тела, блеском глаз, в которых осталось тепло и усталость прошедшей ночи. Она чувствует это и отвечает счастливой улыбкой.

Позвонила дочь. Теперь она с живым интересом наблюдает за моим разговором по телефону.

– Какие у тебя хорошие и доверительные отношения с дочерью.

– Да, я очень люблю ее, она самый близкий и дорогой мне человек.

У нее тоже была взрослая дочь, но отношения порой складывались трудно. Наверное, приходит такое время, когда у женщин это получается иногда немного сложнее, чем у мужчин.

На парковку к гостинице подъехал автомобиль дорожной полиции. Кто-то из наших соседей развлекался и гонял ночью на встречном движении по Приморскому шоссе. Случилась авария, пришло время разбираться и платить по счетам.

Она тоже любила свой автомобиль, похожий на серебристый снаряд. Любила мчаться на нем по дамбе через гладь залива, нырять в длинный гулкий подводный тоннель. Казалось, что в какой-то момент за спиной вырастали крылья, и колеса уже отрывались от земли, воздух рвался и свистел в ушах. В такие мгновения она могла забываться и не думать совершенно ни о чем.

Я снова и снова набираю номер ее телефона. Трубка не отвечала, гудки… Охватывала тревога за человека доверившегося тебе и ставшего очень близким. Может быть сейчас, там, за этим поворотом мелькнет стремительно ее серебристый автомобиль, и снова услышу самые простые в мире слова:

– Здравствуй, это я…

Летний дождь

Какими томительно долгими стали теплые вечера, как коротка и быстротечна белая ночь… В зеленых парках на островах расцвели тысячи тюльпанов, а из темных зарослей и узких аллей льется густой запах черемухи. В это время с нами что-то происходит, какое-то необъяснимое волшебство… Неожиданно захотелось делать глупости и не бояться показаться смешным. Можно было не пугаться дождя, потому что он теплый, а гром похож на ворчание доброго старика… Только для всего этого нужен еще кто-то рядом, и он тоже должен поверить в такое волшебное превращение…

Нас обоих заботливо укрыл от дождя старый клен. Ведь именно сегодня, мы оба странным образом забыли взять свои зонты, а гулять не собирались вовсе… Один клен – одна крыша на двоих… Это ничтожно мало и так много в жизни для двоих, как сложится… Мы еще сами не знаем этого… Пока нужно просто встать очень близко друг к другу и прижаться к сухому шершавому стволу. Твое мокрое лицо неожиданно оказывается совсем близко, а глаза кажутся такими огромными, что хочется раствориться в них или утонуть. У них изменчивый болотный цвет, как вода в этом заросшем пруду. Внезапно нахлынувшее тепло стало общим для нас обоих, как и солоноватый вкус наших губ…

– Почему-то начинает казаться, что я увидел тебя только сейчас, впервые…

– Мы оба это так чувствуем…

А может быть только так можно видеть и чувствовать любимую женщину? Все, как в первый раз и не хочется слушать голос своего разума, только биение сердца…

– Давай, спросим об этом у нашего старого клена? Сегодня он у нас общий, один на двоих…

– Он всегда только молчит и думает…

Ты смеешься, счастливая, но иногда в глазах тенями прячется боль. Мы ее всегда чувствуем друг в друге… В этом наш приговор, наказание Божье или его награда. Так было даже в наш первый день, это было встречное движение душ…

Поверхность пруда стала серебряной от струй дождя, мокрые ветки клена согнулись и осыпали нас каплями…

– Побежали?

– Да, сейчас, только сниму туфли…

Бегом, по лужам… Теплый асфальт… Духовитый запах черемухи, кажется, стал еще сильнее. Мокрое облегающее платье делает тебя обнаженной и еще более красивой. Не платье, а ты сама теперь соткана из этих цветов и узоров…

Дождь прошел так же внезапно, как и начался. Отгремел, выплеснулся и скрылся вместе с тучами за свинцовой гладью Финского залива. На Западной стрелке Елагина острова, между статуями сторожевых львов, пламенеет несгораемая полоска заката. В этом мире нас было только двое, и этот мир сегодня принадлежал нам.

Теплый день осени

После затяжных холодных дождей над Питером снова выглянуло солнце. Осенние цвета стали яркими и пронзительными. Казалось, что природа истратила для этого все свои силы, словно выдавила их из себя, как краску из тюбиков. Все, до самой последней капли.

Стены театра рядом со мною были празднично весеннего цвета. Они уходили вверх и нависали старыми большими часами. Тяжелые стрелки показывали около 17-ти часов. Мы снова должны были встретиться.

В жизни тоже бывают свои похолодания и ледниковые периоды. Потом в ней появилась ты, и снова наступила весна. Это совсем неважно, что на дворе стоит поздняя осень. Ведь в самую первую нашу встречу у обоих возникло чувство близости. Казалось, мы давно знаем друг друга. Просто не виделись. Мы целуемся и говорим друг другу совсем незначащие слова. Так часто делают при встречах. А о самом главном почему-то молчат или медлят. Вот и сейчас за нас это делали глаза.

– Как ты жил без меня все эти дни, ты ждал этой встречи?

– Я жил только ожиданием. Вчерашний день показался самым счастливым из них, потому что приближалась наша встреча. Кажется, что если бы ты не пришла, весь этот мир стал для меня серым и блеклым.

Осеннее солнце сегодня яркое, но греет оно мало. Время тепла прошло, и оно неудержимо катится к закату. Становится холодно, и мы как бездомные городские птицы, ищем себе теплое место. Но в каменном лабиринте переулков нет ни одного кафе, и мы заходим в костел. В храме светло и пусто. Где-то слева в углу идет служба. Ее ведут на русском языке, иногда переходят на латынь.

Мы не слишком увлечены молитвою и пришли сюда только ради тепла. Просто на нашем пути оказался храм Божий, и он дал нам его. Мы садимся в противоположном углу и оживленно беседуем. Твои ладони холодны как лед, я беру их и больше не отпускаю. Чувствую биение пульса и растекающееся тепло.

Наверное, мы выглядели здесь странной парой, заглянувшей на чужой праздник. Лики святых показались мне суровыми и осуждающими. Только святая Дева Мария смотрела задумчиво и печально. Кажется, она знала про нас все. Скоро служба закончилась. Мимо шли какие-то люди, молодая женщина с ребенком на руках. Ребенок плакал и искал грудь. Потом прошел ксендз в красивых светлых одеждах. Скоро он вышел из комнаты у алтаря в модном пальто и длинном белом шарфе. Ксендз все еще молодо выглядит и чем-то неуловимо напоминает отставного военного прежней эпохи. Манеры его изысканны, а в каждом движении чувствуется скрытая внутренняя сила и стать. Это был, несомненно, comme il faut, благовоспитанный человек общества. Такое не приобретается разом вместе с банковским счетом и роскошным автомобилем. Оно у человека либо есть, либо никогда не будет. Он останавливается возле нас с легким поклоном…

– Кажется, панна что-то хочет спросить?

– Нет, просто мы… Мы пришли сюда слушать органную музыку, – быстро находишься ты.

Ксендз улыбается, галантно кланяется и быстро уходит. Мы остаемся в костеле вдвоем, совсем одни. Может быть, рядом с нами был еще Господь, но совершенно невидимый. Удивительные чувства охватили. Будто это мгновение разом и навсегда соединило нас. Если не здесь, то где-то на небесах. Все это, наверное, мы испытываем оба и поэтому скрепляем поцелуем. Я осторожно трогаю твои губы и чувствую их встречное движение.

Время бежит незаметно, и вот уже снова собираются люди. Начинается концерт органной музыки. Теперь наши души плывут в величественных звуках Фантазии Петра Эбена, бывшего узника концлагеря Бухенвальда. "Moto ostinato" из цикла "Воскресная музыка". Перед моими глазами почему-то начинают возникать образы из Священного писания, сцены Страшного Суда. Органная музыка часто живет во мне именно такими образами: живописью, смыслом и словом. Она формирует какое-то особое пространство, где звуки не живут сами по себе. Это какое-то послание свыше, встреча с неизведанным.

Концерт продолжается дальше и звучит Соната № 2 Пауля Хиндемита, носителя немецкой культуры, потом знаменитая Сюита ор.5 француза Мориса Дюрюфле. Передо мной возникают новые фантастические образы, бесконечное движение воды в ручье или волны океана.

Все эти авторы – современники нашего двадцатого века, века великого и страшного по своим событиям, но каким будет век нынешний, еще не знает никто.

Смолкли звуки органа, и перед нами выводят исполнительницу, Дину Ихину. Очаровательная темноволосая девушка улыбается и кланяется нам. Настоятель храма благодарит ее за исполнение и преподносит букет цветов. Делает это он с безупречной галантностью, чем срывает еще большую волну аплодисментов.

После концерта не удерживаюсь и засыпаю настоятеля храма своими вопросами. Меня интересует большая икона у самого алтаря, где упокоены мощи Святого Станислава. Кажется непонятным изображенный на ней библейский сюжет…

– Как, Иисус сходит с креста? Я такого не знаю.

– То фантазия, вольность изображения художника, – улыбается отец Кшиштоф Пожарский. – На этой иконе святой отец служит мессу. Иисус отвечает молящемуся, и отдает ему самого себя. Он приходит к нам через совесть. Это сердце Иисуса, которое возлюбило человека и отдало за него свою жизнь.

– Скажите, почему у меня возникает особое состояние именно в этом месте, у святой Девы Марии? Она скорбно разводит свои руки и будто создает этим особое пространство.

– В вашем сердце сейчас нет Бога, но есть любовь. Бог – это тоже любовь. Первый дар его – это дар любви к нам. Может, быть поэтому…

Он смотрит на нас, слегка наклонив голову, и снова улыбается, иронично и мягко.

– Приходите сюда еще…

Мы благодарим его, раскланиваемся и направляемся к выходу. Прямо под нашими ногами надпись на плите: "Время уходит. Вечность ждет". А еще – изображение часов. Стрелки на на нем показывают 10 часов 8 минут… Да, время уходит. Сколько его осталось у нас для счастья, для земной радости?

Идем молча, все еще находясь во власти волшебной музыки. Во мне нет ни капли религиозности. Если и стоит молиться кому-то в этой жизни, то именно женщине, которая рождает на свет новую жизнь.

Эскалатор, метро… Кажется, этот мир уже не существует. Медленно и долго целуемся.

– Господи, что мы делаем? Ведь не молодые уже. Меня сейчас мои студенты увидят… Нет, нужно остановиться, – говоришь ты.

Не торопясь идем по перрону. Это все еще наше время и мы его не торопим… Теперь ты читаешь мне стихи, сонет Шекспира…

Да, я тоже помню эти строки. Конечно, с Уильямом Шекспиром не поспоришь. Все так. Но как быть с чувствами, если они в тебе есть? Всегда удерживать внутри и молчать? Чтобы стать похожим на всех остальных, счастливых и несчастливых? Даже слезы стараемся экономить, боясь проявить себя, и только в старости становимся безудержно чувствительными. Мы так научились сдерживаться, что разучились лазить в окна к любимым женщинам… Стоп, кажется, все это я уже где-то слышал в лучшем исполнении. В наш прагматичный век многие уважающие себя мужчины предпочитают входить в дверь, ездить на хороших автомобилях и отдыхать в Испании.

Мы снова целуемся и все же прощаемся, обещая себе новую встречу. Она непременно будет, но мы еще не знаем где и когда. Время всегда есть, но и оно уходит.

Сегодня мы остановили нашу осень. Какой она у нас будет? Об этом знаем только мы сами…

Наступивший день показался серым и неуютным. Мне совершенно расхотелось ехать на этюды в Новую Голландию.

Весенний туман

Мы тогда засиделись за картами до полуночи, а потом пришло время рассказывать разные удивительные истории. Признаюсь, две бутылки Hennessy, тоже сыграли в этом свою коварную роль. Пожалуй, из всех историй мне более всего запомнилась одна, которую нам рассказал хозяин квартиры, художник Врублевский. Он тогда потягивал из рюмки янтарную, ароматную жидкость, говорил со значением и не торопясь. Тень от лампы делила его лицо пополам. Мне были хорошо видны кончик его крупного носа, чувственные, красивой формы губы и твердый бритый подбородок.

"В жизни происходит много удивительного, порой необъяснимого. Воля ваша верить мне или нет. Неделю назад после напряженной работой над последней картиной, я едва не забросил ее в камин. Все получалось неудачно и блекло, работа совсем не шла. Утром следующего дня было решено все отложить и пойти на лыжах по Лахтинскому разливу. Стоял легкий мороз, но неожиданно за окнами свалился густой, как молоко туман. Свет фонарей поднимался сквозь него, как из подземелья, мертвый и бледный. Однако через час он ушел, и над горизонтом в дымке засверкало холодное малиновое солнце. Лучшей погоды для прогулки невозможно придумать. За час я пробежал на лыжах по лесу до самого Ольгино и теперь возвращался обратно по льду. Снег лежал совсем нетронутый, сверкал на солнце до боли в глазах. Вокруг была совершенно ровная, как белая скатерть, поверхность, линии горизонта не видно совсем. Все это создавало ощущение какой-то бесконечности и покоя. Туман посеребрил вдоль берега деревья инеем и продолжал висеть где-то впереди. Вдруг вижу: что-то приближается ко мне в тумане, идет очень быстро. Скоро замечаю какую-то странного человека с посохом. Точно, это был не лыжник, и своим посохом он работал как веслом. Даже не шел, а надвигался на меня вместе с туманом. Теперь вижу огромную красивую девушку в облегающей серебристой тунике, словно ожившая кариатида из старинного дворца. Только была она раза в три больше обычной, человеческой. Нет, она совсем не шла, а скользила вместе с туманом, не касаясь поверхности льда. У этой странной девушки было узкое лицо, большие, притягивающие глаза болотного цвета и рыжие волосы, убранные сзади в короткую французскую косу-колосок. Руки у нее красивого тонкого рисунка, с длинными пальцами и были теперь сложены на груди. Ничего не говорит, проходит через меня как облако, ни понять, ни испугаться не успел… Слышу, что-то рядом упало со звоном. Поднимаю – осколок льда, похожий на звездочку, он тут же тает у меня на ладони. Будто и не было его, и ничего вообще не было, все исчезло. Снова светит и играет солнце над кипящей поверхностью этого странного тумана. Как седые великаны показались в нем, уже вполне реальные, ближние высотные здания. На самом крае тумана теперь всеми цветами играла радуга. Не поверите, но тогда я первый раз увидел радугу в такой морозный день. Только тогда ко мне пришел запоздалый страх, губы сами зашептали слова молитвы, а персты совершили крестное знамение. Придя в себя, пошел дальше. Но странное было дело, никто этой радуги совсем не замечал, и я ее всем тогда показывал. Все останавливались, смотрели на нее и тоже удивлялись. Скоро и радуга исчезла. Только с крыш барабанила веселая капель, а на асфальте появились черные проталины. Словно кто-то пел свою веселую песенку, что скоро пройдет холодный март и наступит апрель, будет настоящая весна…

Дома, совершенно машинально, поставил что-то из Бетховена. Оказалось "L. Van Beethoven. Son. № 2, op. Largo Appassionato". С самых первых аккордов узнал это самое любимое мною глубокое произведение. Душа моя, будто бы раздвоилась. Одна часть ее плыла в волшебной музыке, а другая снова видела лицо этой странной девушки, скользившей по краю серебристой морозной дымки. Будто кто-то говорил мне ее слова о весне и любви, радости и грусти, о жизни, которая всем нам станет прекрасной"…

После этого рассказа все долго молчали и смотрели в окно, где снова кружила снежная метель…

Быдло

В помещении центра приема платежей Петроэлектрос-быта привычно многолюдно. Можно пристраиваться в хвост длинной очереди к любому из пяти рабочих окошек.

– Это где-то минут на сорок, – быстро сообразил Дремов и привычно занял очередь сразу в два окошка. Сегодня еще нужно поспеть к 16 часам на кафедру.

– Ну и что вы прыгаете? – строго спросила его высокая блондинка лет 35 – и. – Где вы вообще стоите?

Она посмотрела на него равнодушным оценивающим взглядом, как смотрят на витрину в супермаркете.

– Женщина, не беспокойтесь, – добродушно улыбнулся Дремов. – Я не ухожу из очереди.

– Какая я вам женщина? Тоже мне, доктор-гинеколог нашелся. Для вас я – ДАМА. Понаехали сюда, деревня…

Дремов мог не относить к себе фразу "понаехали", но ругательная форма слова "деревня", его явно задела.

– Простите, может я и неправ, – он почувствовал, что его обращение прозвучало как-то привычно по-советски. – Но деревня-то здесь причем? Она всех нас хлебом кормит…

– Как же, накормили уже, – усмехнулась она, и презрительно бросила: – БЫДЛО!

Очередь дернулась, словно под ударом хлыста, охнула и неодобрительно загудела. Первой решительно отреагировала пенсионерка в вязаной шапочке, похожей на солдатский шлем.

– Какая же вы после этого дама? Да вы просто хамка, сударыня, стыдно!

– Вы меня оскорбили, – возмутилась блондинка. – Я никого конкретно не называла.

– А я именно вам это говорю и могу повторить еще раз. – Вы хоть знаете, что означает это слово?

Не ожидая ответа, старушка, победно сверкнув толстыми стеклами очков, продолжила дальше.

– Это слово, примененное сейчас вами в ругательной форме, польского происхождения и означает рабочий скот. Так раньше помещики презрительно называли своих бессловесных и покорных крестьян. Уверяю, что по части всех нас вы очень сильно ошибаетесь.

Блондинка зябко повела плечами и подняла на лице шарф до самых глаз, словно отгораживаясь от осуждения. В ее взгляде читалось упрямое непонимание и холодное презрение к окружающим.

Через час Дремов облегченно вышел на улицу. Сыпал мелкий снежок, и это как-то скрашивало мокрую серость и грязь. Улица дышала тихой ненавистью пешеходов к несущемуся без руля и ветрил транспорту и водителей к лезущим под колеса вездесущим пешеходам. У входа в метро "Комендантский проспект" сумрачная толпа стиснула его со всех сторон и понесла вниз. Он не сопротивлялся и плыл в этом потоке таких же, как он, хмурых пассажиров. Дремов и в жизни никогда особенно не выделялся, предпочитая плыть по течению. Он не был по своей природе бойцом и старательно избегал конфликтов.

Настроение у Дремова было скверное. Он сегодня в очередной раз смолчал и теперь думал о том, как поскорее забыть эту неприятную историю. Но слово "быдло" словно засело в нем – видно, задело. Стоя на эскалаторе, он невольно косился на свои стоптанные ботинки, которые носил уже четвертый год. Неожиданно воротничок сорочки сдавил ему горло под галстуком, а рукава старенького дождевика показались предательски короткими. Да, у него маленькая зарплата! Но и его многие коллеги тоже не получают больше. Зато он любит свою работу. Вот уже 18-й год он читает лекции студентам и делает это хорошо. Только выходит, что умение учить уже не самое главное. Даже министр образования Дмитрий Ливанов говорит, что критерием успешности является уровень твоей зарплаты… Или мы его не так поняли? Но тогда за чертой успешности останется большая часть сотрудников института. Что уж тут говорить о его родственниках из Вышнего Волочка? Опять это "быдло" привязалось: не такое оно старое, пахнущее нафталином… Нет, это не только те, кто одевается на рынке, не имеет мобильника, не пробовал Chateau Petrus 1997 года. Так за "быдло" можно всю Россию посчитать. Правда, так тоже некоторые думают… Это не лексикон, а целая система ценностей, холопская психология. Будет лукавством сказать, что в нем нет ничего от этого. Есть, конечно, тоже грешен… Пожалуй, это понятие совсем не соотносится с годовым доходом и интеллектом. Здесь у многих очевидная ошибка. Скорее, речь идет об отрицании личности во всех ее проявлениях, о достоинстве. Это неумение жить в условиях свободы, когда тебе становится страшно потерять хозяина и взять ответственность на себя.