По лабиринту памяти Трушкова Ольга

Глава 15

Костю так же, как и Машу, закружил водоворот неотложных дел. После работы – тренировки перед городскими соревнованиями по волейболу, по вечерам – подготовка к сессии. Он с трудом выкраивал время, чтобы навестить Валентину. С Аликом, теперь уж Альбертом Леонидовичем, инженером «Гомсельмаша», он часто встречался на заводе, перекидывался парой слов. А вот Валентину видел крайне редко.

Сегодня воскресенье, можно съездить.

Они занимались стряпнёй. Валентина – в халате, в растоптанных тапочках и с косынкой на голове – раскатывала тесто, вырезала бокалом кружочки. Алик накладывал на них мясной фарш и ловко превращал все это в пирожки.

Костя попробовал повторить манипуляции Алика. Нет, вышел безобразный комок из теста и мяса.

– Как это у тебя получается?

– Женись, и у тебя получаться будет, – подмигнув Валентине, ответил Алик и добавил с гордостью: – Я даже кексы стряпал!

– Молчи уж, кулинар, – Валентина шутливо щелкнула его по лбу пальцами. – Хорошо, хоть кухню тогда помыть успел к моему приходу.

Она полотенцем вытерла муку со лба мужа и отправила их в комнату.

– Дальше я сама. Лерку отгоните от телевизора.

Потом они пили чай с этими пирожками. И было так хорошо, так уютно в этой малометражке, что Костя впервые в жизни позавидовал чужому счастью. Он вдруг тоже захотел, чтобы любимая женщина в домашнем халатике раскатывала тесто, шутливо щёлкала его по лбу, потом вытирала полотенцем муку с его лба. А он, Костя, лепил бы это кулинарное чудо так же ловко, как Алик. Но для того, чтобы чудо получилось, надо, оказывается, жениться.

Уже подходя к общежитию, Костя подумал:

– Интересно, а Маша умеет стряпать пирожки?

Маша умела стряпать пирожки, но в это самое время она стряпала сибирские пельмени.

Решение устроить праздничный ужин по поводу окончания страшной министерской проверки приняли бабка и её кума Фаина. Маша предложила сделать пельмени. Но ни бабка, ни её кума не знали, что это за блюдо. Девушка не стала долго объяснять, распределила обязанности, и все принялись за дело. Кума Фаина крутила мясо, бабка чистила лук и чеснок, Маша готовила тесто.

Заскочивший «на минутку» Егор был «срочно мобилизован» кумой Фаиной, которой крутить мясорубку уже надоело.

Потом Маша учила их лепить пельмени. Как ни странно, Егор быстрее всех освоил эту премудрость. Не сразу, но и у бабки стало неплохо получаться. Кума Фаина, испортив два кружочка теста, поплакалась на свои больные пальцы, наотрез отказалась от дальнейшего участия в этом занятии, а потом так и вообще выразила откровенное сомнение во вкусовых качествах этого блюда.

– Мясо в тесте и варить в воде? Ну, и что получится? – бурчала она. – Лучше бы котлет налепили, быстрее бы было.

– Молчи, куда тебе торопиться-то? На тот свет успеешь, – попыталась урезонить её бабка. Пока мирно.

– А вот поедим это варево и пойдём туда с тобой вместе. Кишки-то склеятся, – задребезжала старческим смехом кума Фаина. Она была с юмором.

У бабки с юмором было хуже. Слова кумы Фаины и её дребезжание показались ей крайне неуважительными по отношению к Машиному блюду, следовательно, и к самой Маше:

– Не хочешь – не ешь, а варево не цепляй!

Запахло конфронтацией новой волны и сварившимися пельменями. Победили пельмени.

Сибирское блюдо понравилось всем. Кума Фаина попросила добавки. Потом, обнявшись, прислонив головы, старушки пели протяжные белорусские песни, Егор им подпевал, а самую Машину любимую «Туман яром, туман долиною» пели уже вчетвером.

Укладываясь спать, Маша подумала:

– Интересно, а понравились бы пельмени Косте?

Глава 16

На следующий день стояла такая чудесная погода, что после уроков молодым учителям не хотелось расходиться по домам. Тут же, на школьном крыльце, приняли решение пройтись по райцентровским магазинам. Приближается Новый год, и всем хотелось порадовать себя, а заодно и ещё кого-нибудь, чем-то новеньким.

Петро-физрук для своей возлюбленной приобрел, по совету Люды, легкий газовый шарфик, носовой платок и крем для рук. Себя он порадовал новыми гантелями и кружкой пива.

Маша купила для бабки коробку зефира и тонкий платок из батиста, а себе в книжном отделе «Универмага» приобрела сборник произведений Якуба Колоса и портрет своего любимого поэта Сергея Есенина.

Батистовый платок бабка сразу же положила в узелок, где была одежда «на смерть», зефир припрятала до рождества, а Сергея Есенина заметила только на следующий день, когда Маша была в школе.

Она долго и ревниво всматривалась в портрет, появившийся на Машином столе.

Не из нашего села – у нас хлопцы трубками не балуются, папиросы курят. Надо у кумы спросить.

Кума Фаина была мобильнее бабки, знала всех в округе, но тоже не признала в нём никого из своих, да и в двух ближайших сёлах этого хлопца не встречала.

– Из Сибири, наверное, – предположила бабка.

Детально изучив портрет со всех сторон, кума Фаина авторитетно заявила:

– Не, не из Сибири. Такие портреты делают у Минску. Ты же видела мой портрет? А портрет Юрик дома делал, у Минску.

И правда, как же она, бабка, забыла? Внук кумы Фаины, студент Юрик, весь свет в её окошке, частенько навещает свою бабулю (это он так её называет). Позапрошлым летом сфотографировал её на карточку. Она, бабка, тогда ей ещё платок свой праздничный давала, очень он куме Фаине нравится. А потом Юрик привёз точно такой же портрет.

Платок на портрете получился ещё красивше, чем на самом деле. Кума Фаина тоже. Бабка тогда рассматривала портрет и тайно завидовала.

Не тому завидовала, что кума на портрете красивая (люди же видят, какая она на самом деле, и не будет же кума портрет заместо лица носить), а тому завидовала, что вот у неё, у кумы Фаины, есть внук Юрик, заботливый да ласковый. Приедет и обязательно первым делом её обнимет и в щёку поцелует. Бабка сама это видела, и не раз. А вот у неё, у бабки, внуков нет, и уже никогда их не будет. Она ещё в тот день, от кумы пришедши, долго плакала.

Но сейчас у неё есть Маша и бабка больше никому не завидует.

Кума Фаина поставила портрет на стол. Теперь они стали изучать уже лицо – искали изъяны. Не нашли, но решили единогласно: Егор не хуже! У них у обеих появилось чувство неприязни к портретному сопернику Егора.

– Надо спросить у Маши, кто он такой. Не будет же она скрывать? Если бы таилась, то и портрет бы прятала, – решила кума Фаина. Она всегда мыслила логично.

В школе был педсовет, и Маша пришла домой ближе к вечеру. За обедом бабка никак не могла отважиться спросить о портретном хлопце. Не вопрос задать боялась она, а ответ услышать. Вдруг жених Машин? А как же Егор? А как же, она, бабка?

После обеда Маша села за проверку тетрадей. Бабка никогда не отвлекала её во время работы, но, промаявшись полдня, снедаемая любопытством и ревностью, она нарушила ею же принятый закон и нарочито безразличным голосом спросила Машу:

– А кто это у тебя на портрете-то?

– Это? Это Сергей Есенин, – рассеянно ответила та, не отрываясь от работы.

Батюшки святы! Из Сибири – фамилия русская! Сначала бабка испугалась, но вспомнила, что в Заречье живут Устиновы. Фамилия-то тоже русская, а от Заречья до их Крюкова всего два километра. Может, и Сергей этот живет недалече. Портрет-то он в Минске делал.

– Где он теперь-то живёт? – спросила она и замерла в ожидании ответа.

– Умер он, бабушка.

Бабка покачала головой и тихо удалилась на свою половину. Надо же, такой молодой, такой красивый. Умер.

Неприязни к человеку на портрете бабка больше не испытывала.

Теперь она каждый день протирала портрет чистым рушником, ставила аккуратно на стол, крестилась и желала Сергею Есенину царствия небесного. А в её вечерних молитвах появилось ещё одно имя, имя упокоенного раба божьего Сергия.

Кем бы ни доводился он Маше, женихом или просто знакомым, пусть ему будет теперь царствие небесное.

Глава 17

Подготовившись к завтрашним урокам, Маша взяла в руки томик Якуба Колоса. Ей очень хотелось прочитать его знаменитые «Адзiнокi курган» и «Сымон-музыка», но – увы! – сборник был на белорусском языке. Ничего, Маша походит на уроки к Степану Григорьевичу и выучит этот язык. А пока ей Егор достанет Колоса, переведенного на русский. Он же принес и Змитрока Бядулю, и Максима Танка в переводе. И переведенный Павло Тычина у неё уже есть.

Интересно, а Степан Григорьевич родственник поэту Бядуле или только однофамилец? У Людмилы Яковлевны тоже знаменитая фамилия – Тычина. Правда, это фамилия её мужа, сама Людмила Яковлевна, как и Маша, русская и тоже из Сибири, из Ханты-Мансийска. Никакого родства со знаменитым Павлом у них нет. Маша спрашивала. Жаль.

Время давно перевалило за полночь. Пора в кровать. И девушка, помечтав немного еще и о Косте, заснула.

Бабка подошла, вынула из её ослабевшего во сне кулачка маленький флакончик с духами, сунула под подушку, поправила одеяло и перекрестила спящую девушку.

Когда Маши не было дома, бабка, хоть и понимала, что стыдно трогать чужое, брала этот самый флакончик и подносила к лицу. Нет, она никогда не открывала его. Зачем? Он и закрытый пахнет. Так теперь после своего дня рождения всегда пахнет Маша. Бабке нравилось.

Ей, бабке, тоже дарили духи. На Первомай дали премию – отрез крепдешина и духи, название она забыла. Из крепдешина сватья Стеша, царствие ей небесное, сшила бабке кофту, а духи бабка отдала ей за работу – денег у колхозников не было.

Давно это было, еще до войны.

Война, война. Они её почти всю под немцем пробыли. Немец наступал – их бомбили, отступал немец – опять их бомбили. Она-то, бабка, уцелела, а вот дочку Машеньку не уберегла. Пятнадцать годочков всего и прожила, она, её Машенька.

Уже после войны пошли ребятишки и девчушки постарше в лес по грибы, набрели на неразорвавшийся снаряд. Лежал, окаянный, будто их поджидал. Рвануло так, что в селе в хатах стёкла, где они ещё уцелели после ранешних бомбёжек, повылетали. Двенадцать детских душ погибло. Машенька с ними была.

У Кириллихи покойной, царствие ей небесное, сразу всех деток положило, всех четверых. Её потом два раза из петли вытаскивали. На третий раз не успели. Говорят, что самоубиенным грех желать царствия небесного, но Господь сам рассудит, грех она, бабка, сотворяет или не грех.

Не от добра же она, Кириллиха-то, в петлю голову засунула? За что ж её в ад-то? Она в нём, в аду-то, и на земле побывала.

Четыре похоронки в один день принесли ей. Фёдор, мужик её, два брата и деверь враз полегли. Полегли-то они не враз, это похоронки приносить стали только после того, как немца от нас прогнали. Ох, и выла же она, сердечная! Все волосы на себе повырывала, по земле каталась. Да он, Господь, и сам, поди, видел.

А через неделю и деток не стало. Не гулящая она была, работящая.

Нет, Господь судит правильно. Вот и ей, бабке, Машу послал в утешение. Такую же светленькую, как та Машенька, снарядом убиенная.

Нельзя в ад Кириллихе, не по справедливости это. Пусть хоть на небеси она будет, справедливость-то, коль на земле её нет.

Не за себя она, бабка, просит, за Кириллиху. Пусть ей будет царствие небесное.

Лично для себя бабка не просила у Бога ничего. Никогда.

У неё, у бабки, мужик-то не погиб – без вести сгинул. Ей почтальонша про то прочитала в бумаге, что пришла на бабкино имя. Сама-то бабка неграмотная.

А может, и не сгинул вовсе. Вон Авдотья Жабичиха тоже такую бумагу получила, оплакивала своего Андрея, осталась с тремя сыновьями на руках. А он возьми да и объявись через двадцать годов. Не сам, конечно, письмо прислал. Живёт в каком-то американском штате (Авдотья говорила, в каком, да бабка запамятовала), домой после войны возвернуться не мог, потому что в немецком плену военнопленным был. Просит прощения у неё и у сынов. Очень хотел бы хоть перед смертью увидеть их всех.

Авдотья сначала кляла его, а потом простила.

Бабке кажется, что Авдотья даже поехала бы к нему повидаться. Да как?

Она, бабка, тоже бы простила своего Луку. Пусть бы жил. Хоть в Америке, хоть за Америкой, только бы жил. А то вот молится она и не знает, во здравие его поминать или за упокой?

Маша любила слушать рассказы бабки о войне, но не понимала, почему та, потерявшая мужа и дочку, совершенно не испытывает к немцам ненависти.

– Бабушка, они же враги, а вы рассказываете о них, как о людях?

Всегда ласковые, добрые бабкины глаза построжали.

– Они люди и есть, Маша. Такие же люди, как мы. Подневольные. Разве Генрих, который стоял в моей хате, хотел помирать на чужбинушке? У него ведь дома, в его Неметчине, семья была. Карточку мне показывал. Хозяйка там его, Фрау звать, Франя, по-нашему, значит. Тройка деток небольшеньких, один по имени Киндер, остальных не ведаю. И женщина в сурьёзных летах. Матка, сказывал. Он эту карточку положит перед собой и на губной гармонии играет. Тихо так играет. Печалится.

Он добрый был. Машеньке ботинки дал. Зима подошла, а она всё босиком. Ботинки те велики ей были. Он принёс одеяло, руками показывает, для чего одеяло-то, а мы и понять не можем. Он сел на лавку и одеяло на свой сапог намотал. Тогда только догадались, что для онуч оно, одеяло-то.

Поди, догадайся, чтоб такую дороговизну, байковое одеяло – да на онучи!

Детей печеньями угощал. Позовёт их «Киндер, Киндер, ком» – видно, своё дитё вспоминал, у которого имя такое – и раздаёт печенья-то. Галеты, по-ихнему. Потом придёт и на кровать ничком ляжет. Стыдно ему, что в чужое государствие пришел и жизнь этим деткам порушил, может, даже батьку у кого из них убил.

Застрелили его прямо во дворе.

Война проклятая. Кому она нужна-то была?

А Фране его, думаешь, легко было на мужика-то похоронку пережить? Выла, чай, сердечная. Легко ли с тремя малыми на руках остаться?

Свекруха старая, тоже догляд потребен.

Ты думаешь, Фране Беларусь наша аль Расея нужна была?

Нет, ей нужно, чтоб хозяин её Генрих дома был, поле пахал, траву косил. Нужно, чтоб у её деток батька был. Как ей одной без мужика их поднимать?

Ведь Франя та немецкая такое же лихо перенесла, что и наша баба, похоронку получившая.

А матке Генриховой разве не горе? Взрастить-вскормить дитя, да чтоб оно на чужой земле голову сложило? Лёгко ли такую беду пережить?

Война, она для всех простых людей война.

А ты говоришь, враги.

Такие же люди, как и мы. Подневольные.

Слушая по телевизору новости, похожие на сводки с фронтов, или читая газеты, Мария частенько вспоминала бабку с её мудрой житейской философией.

Вот бы кого в президенты! Уж чего-чего, а войн бы точно не было. Не было бы вчерашнего Афгана. Не было бы сегодняшней Чечни, где гибнут чьи-то мужья, отцы и сыновья. Ведь там русские солдаты – тоже враги.

Гибнут и чеченцы. Тоже чьи-то мужья, отцы и сыновья. И те, и другие – подневольные люди. Кто поставил их друг против друга? Зачем?

В отличие от бабки, Мария знает, кому нужна война.

Ботинки те, Генрихом подаренные, бабка носила лет двадцать, потом «трошки разбогатела» и купила себе бурки. Те самые, в которые Костя обувал Машу. «Трошки разбогатеть» – немного улучшить своё материальное состояние. «Вельми» богатых Маша в округе не встречала. Не было их, «вельми» – то.

Всю свою жизнь бабка доила коров – сначала своих, потом колхозных, заработала кучу хронических заболеваний и двенадцать рублей пенсии. Но не роптала, даже считала, что теперь-то ей очень хорошо живётся. Маша ужасалась:

– Как же Вы, бабушка, раньше жили, если сейчас живёте «очень хорошо»?

Немного подумав, бабка ответила:

– Тоже хорошо, только голод был, война. А так – тоже хорошо.

За всю жизнь бабка износила одну-единственную приличную вещь – плюшевую жакетку. Берегла её и надевала только на свято, то есть, по большим праздникам. Потом жакетка обветшала, бабка стала ходить в ней и по будням. На свято ей племянница, мать Егора, подарила своё пальто, в которое сама, располневшая после рождения сына, перестала вмещаться.

Ещё у бабки была красивая тернянка – платок из тонкой шерсти с яркими цветами, тот самый, в котором теперь кума Фаина на портрете красуется.

А бабке больше ничего и не надо. Войны бы только не было.

Лежать надоело. Мария встала, включила компьютер. «Новости» сообщили о смерти беглого олигарха Березовского. Повесился.

Вот тоже, вроде, человек. Как и у бабки, у него две руки, две ноги. Но о бабке помнят все, кто её знал: Егор, Валентина, Мария. И пока живы, будут скорбить по ней и поминать её добрым словом. Кто же помянет добрым словом его, того олигарха? Те, кому перешли остатки его состояния? Вряд ли.

А скорбить наследники, конечно, будут – шутка ли, разбазарил миллиарды в судах с Абрамовичем! Земля тебе колом!

Сколько крови на тех миллиардах! Для чего они ему были нужны? Чтобы, в конце концов, засунуть в петлю голову.

Глава 18

Воскресенье заканчивалось. Общежитие постепенно заполнялось возвращающимися после выходных жильцами и шумом. Оно становилось похожим на муравейник. Включались магнитофоны, транзисторы и голосовые связки.

А Косте хотелось тишины.

Он знал, что сегодня в комнате будет один: Иван на больничном, Саня и Петро выходят завтра во вторую смену. Но за стенами их комнаты хлопали дверьми, чем-то гремели, громко смеялись, окликали друг друга из разных концов коридора. Тоже громко.

Раньше он не задумывался, нравится ему общее житие или нет? А ведь так, общим житием, он живет уже не первый год. Начал сразу после службы в Армии, нет, правильнее сказать во время её. Сегодня же его раздражает в этом «житии» всё.

Накинув куртку, вышел на улицу. Вечерело. Начиналась метель, но она не мешала влюблённым целоваться в затенённых местах. Им мешали редкие прохожие и он, Костя. Для них – тоже прохожий. Им мешали свидетели. Завидев их, парочки растворялись в сгущающихся сумерках. Целоваться в общественных местах – попирать моральные устои комсомола. Комсомольцами были все. Костя тоже. И Маша, конечно.

Нет, ну, надо же было опять вспомнить об этой Маше? Вот ведь заноза в мозгах!

Что было-то? А ничего. Выдумал Машу Костя, вот и всё.

Зачем он поехал на Октябрьские праздники? Зачем потащился в клуб? Зачем искал её, а потом сам себе врал, что совершенно случайно оказался за её спиной? На танцах, правда, держался, не подходил. Но потом, когда танцы кончались, он сломя голову полетел к ней, потому что объявили последнее танго. Домой надо было лететь сломя голову, а не туда, где она стояла. От неё бежать надо было, а не к ней!

И потом, с чего он взял, что может ей понравиться?

Дрожала её рука, когда танцевали? Так Маша, наверное, замёрзла. В клубе было прохладно. Хотя Косте-то в клубе, наоборот, было жарко. Ошибся, выходит?

В общем, так: ему было жарко, а ей – холодно. Девочка замёрзла.

Правда, Егор говорил, что она из Сибири.

Ну, и что? Знаем мы этих сибиряков! На югах замерзают. Костя сам читал в «Известиях» о несчастном случае: на Кавказе погибли от переохлаждения два человека из Красноярского края.

Что эти двое были альпинистами и их накрыло снежной лавиной, можно не вспоминать. В главном-то, он, Костя прав.

Кавказ – это юг? Юг. Красноярск – Сибирь? Да. Замёрзли сибиряки? Замёрзли.

Что ещё было-то у них с Машей, чтобы он о ней постоянно думал? Встреча у магазина, когда она летела с крыльца, звала мамочку и насмерть перепугалась, увидев вместо неё его, Костю?

Нет, здесь, пожалуй, зря он иронизирует. Она, действительно, очень испугалась. Шутка ли, с такой верхотуры упасть! А если бы его рядом не оказалось?

Костя представил, что могло быть, не окажись его тогда возле крыльца, и зябко повёл плечами. Сотрясение мозга получила бы она, не меньше.

И грустно произнёс вслух:

– Похоже, сотрясение мозга получил я.

О дне её рождения он старался даже и не вспоминать, от этого его голова совсем шальной делалась.

Костя вздохнул, бросил взгляд на часы и пошел в общежитие.

«Муравейник» затихал. Музыка уже не гремела, прекратилось хождение по коридору. Рабочий люд отходил ко сну. Но у Костя отойти туда никак не получалось. Лег на кровать, включил транзистор, нашёл нужную волну. Сейчас по «Маяку» начнётся его любимая передача «После полуночи». Он будет слушать хорошие песни, отвлечётся от невесёлых мыслей, и Маша уйдёт.

Но Маша упрямо не хотела уходить. Более того, затащила-таки его на свой день рождения, хотя он и сопротивлялся из последних сил!

Вот она стоит перед ним, сияет своими серыми глазищами, улыбается и говорит, что рада его, Костю, видеть. Этикет, конечно, соблюдала. Как же, рада! Да ещё очень! Именно ему рада! Он, Костя, хоть и технарь, но это понял сразу. Про этикет, конечно.

Вот она, наевшаяся хмельных ягод, смотрит на него недоумённо и не понимает, почему он запрещает их есть дальше.

Вот…

– Да кончится это когда-нибудь, в конце-то концов? – немо вопрошает Костя Машу.

А из транзистора неслась уже открытая угроза его свободе:

Он накрыл голову подушкой – настырная Маша достала его и там. Голосом Валерия Ободзинского.

Маша тоже любила передачу «После полуночи». Сейчас она слушала эту же песню и думала о Косте.

Глава 19

А между тем приближался Новый год, весёлый праздник, любимый и детворой, и взрослыми.

Ёлочку Маша увидела сразу, как только вошла во двор. Маленькая, пушистенькая, она напомнила ей далёкий сибирский городок, по которому девушка всё-таки очень скучала.

– Ну, здравствуй, лесная красавица! – Маша сняла перчатку и погладила колючую ветку. Закрыла глаза, вдохнула неповторимый запах хвои. Запах детства. Запах далёкой родины.

Бабка, видевшая из окна свернувшую к дому девушку, обеспокоилась её долгим отсутствием и, накинув на голову тёплый платок, вышла на улицу.

– Откуда это чудо? – спросила Маша.

– Егор где-то добыл. У нас-то ёлки не растут, сосну ставят на праздник, а он заладил одно: «Маше надо ёлку! Маше надо ёлку!»

Бабка так потешно передразнила Егора, что девушка звонко расхохоталась. Засмеялась и бабка.

Вечером Егор принёс ёлочные игрушки, установил ёлочку, но где её приобрёл, так и не сказал. Они вдвоём наряжали красавицу, а бабка, глядя на них, тихо радовалась и тайком их крестила.

Игрушки были старые, некоторые наполовину разбитые. Но всё равно ёлочка выглядела очень нарядной. Так же, как в Машином детстве, только там была не ёлочка, а ёлка, и наряжала она её не с Егором, а с мамой и бабой Нюрой.

Дома у них на Новый год всегда стояла ёлка. Большая, под потолок. Папа заносил её в дом, но сразу не устанавливал. Он говорил, что елка должна сначала познакомиться с их домом, с Машей и с мамой. С папой она уже в лесу познакомилась. Маша хотела потрогать елку, а та её уколола.

Потом папа устанавливал гостью из тайги на крестовину, и Маша с мамой её наряжали. Игрушек почти не было, но зато была большая и очень красивая звезда. Папа надевал её елке на самый верх. Баба Нюра приносила много блестящих бумажек, и они с мамой нарезали из них узенькие полоски. Почему-то мама и баба Нюра называли их дождиком, хотя полоски были сухими. Полоски тоже развешивали на ветках, еще на них набрасывали кусочки ваты.

Но главное – это гирлянды конфет в фантиках!

Конфеты в фантиках покупали Маше только с получки. Редко. Обычно мама и папа приносили в бумажном кулёчке карамельки – подушечки с непонятным названием «дунькина радость». Маша часто видела одну тётеньку с соседней улицы, которая всегда пела про какое-то горе и плакала, а взрослые говорили:

– Опять Дуньке радость – зарплату получила.

Маша понимает, что от радости поют, и те взрослые правильно говорили. Но она не понимает, почему тогда тетенька, если у неё радость, пела про горе и плакала? И почему вкусные подушечки называются её радостью?

Спросила у мамы, а мама вздохнула, погладила Машу по голове и сказала:

– Не дай бог никому такой Дунькиной радости!

Потом та тётенька умерла, потому что, оказывается, у неё совсем-совсем никого не было: ни мамы, ни папы.

Теперь Маша поняла, почему тётенька пела про горе и плакала. Это очень большое горе, когда нет ни мамы, ни папы.

Маша тоже бы плакала и даже, наверное, тоже бы умерла.

Грустно улыбнувшись своим воспоминаниям, Маша подумала о том, что все реже и реже стала вспоминать о своих родителях, вот даже на последнее письмо никак не соберется ответить. Надо завтра же им написать и отправить поздравительную телеграмму. Да и соседей поздравить надо: тётю Галю, бабу Нюру, деда Санчу.

Баба Нюра – первая Снегурочка из Машиного детства…

Дед Санча – первый Дед Мороз…

Глава 20

Колоритную фигуру являл собой этот дед Санча. Сын промыслового охотника, он с малых лет привык к лишениям таёжной жизни. Был немногословным – не любил пустопорожней болтовни, когда-то слыл первым парнем на деревне, хотя сам о том даже не догадывался. А чем не хорош-то был Ляксандра, сын Филимона Барвина? Высок, плечист, густые русые волосы, что твоя шапка. Глаза, будто небушком подаренные. Красавец!

А уж про силу его богатырскую так прямо легенды хаживали: и медведя-то он едва не голыми руками брал, и даже рысь боится с ним повстречаться. Но сам Александр решительно отвергал байки сии:

– Брехня всё это.

На девок внимания не обращал. Толку-то от них, от девок этих: на охоту не годны, только и умеют глаза закатывать, трещать без умолку, визжать да хохотать без всякой на то причины.

Но всё до поры до времени.

Возвращался как-то Александр из тайги и, чтобы спрямить дорогу, пошел через болото. Ему-то тропа ведома.

Но не ведома была эта тропа Нюрке Никишиной, приехавшей в их деревню из Зимы к своей тётке Лукьянихе, жившей по соседству с Барвиными. Пошла Нюрка клюкву собирать да и заплутала в болоте, чуть не утонула, едва выползла.

Так и предстала пред Александром будущая судьба его, сидящая на кочке, измазанная по самые уши болотной жижей и размышляющая о своих дальнейших действиях.