Белое солнце России Логачев Александр

Лариса в очередной раз вздрогнула, а Никита Палыч – продолжил:

– Всю осень баре, что в уезд подались, весточки Владимиру Ивановичу слали – спасайся, мол, пока не поздно. А он отвечал: чего мне мужиков бояться? Перед ним, как всегда, шапки ломали. Разве что Филька Комаров, сукин сын, прости Господи, брякнет соседям: кусковские мужики давно уже на барских конях ездят.

– Вот кому хворостины не досталось, так это Комару, – молвил Степан. – И на войну годом позже остальных ушел, и раньше всех с фронта явился. Я, мол, по демобилизации, с наградами и трофеями. А через месяц, как приехали из уезда дезертиров искать, так он до осени в Кускове у вдов прятался.

– От кусковских наша беда и случилась. Там свое поместье пожгли, и решила местная голота за нас взяться, – сказал Никита Степаныч. – Верховодил уездный большевик Исаковский. Пришли большой толпой. Большевики и говорят: «Указ вышел народу помещиков грабить, вот мы и пришли его сполнять».

– Страшно-то как было, – шепнула Лариса.

– Удивили меня наши сильные мужики. Пришел один Козин. Послушал, как барин с голытьбой ругается, а потом и говорит: «Ну, раз указ такой вышел, делать нечего. Вы уж извините, Владимир Иванович, придется нам вас пограбить». Его двор к усадьбе ближе всех – хотел поскорее от себя беду отвести.

– Ненадолго отвел, – сказал Степан.

– Пошли они уже всей толпой в дом. Владимир Иванович не хотел пускать, его прикладом отпихнули. Он тут же на пороге свалился, потому что и так прежде сердцем маялся. Там он Богу душу и отдал.

– Так все и смотрели? – спросил Назаров.

– Сперва смотрели. Грабить как-то было неудобно. Лишь Слепак да Филька Комаров и Витька Топоров с разной голытьбой по дому шарились. Потом глядим: кусковские уже из барской конюшни лошадей в барские сани запрягают – к себе добро увозить. Мы решили – не оставлять же им. Так что всем миром о себе позаботились. Кусковских в шею, а добро по избам растаскали. Козин, мужик оборотистый, три раза сани до своего двора гонял и батраков пригнал со всей семьей; помогать. Большевик-то уездный над нами смеялся. Ничего себе не взял, стоял в сторонке, руки в боки, и хохотал: «Вот он настоящий сосальный инстит пробудился».

– Социальный инстинкт, – поправил Назаров.

– Вот я и говорю – «соцальный». Конечно, гости кое-что утащили, но наши – больше взяли. Все-то умные, себя не обидят. Один я, старый дурак, приобрел сокровище.

Лариса зарделась густым багрянцем, а Никита Палыч продолжил:

– Я со всеми по дому рыскал, потом отбился, залез в какую-то комнатушку. Открываю шкаф, думал там платьев найти, вижу – Ларька. Забилась, как сова в валежник. И шепчет: «Дядя Никита, вы добрый, спасите меня. С ними же Слепак. Я вам избу мести буду, стирать, только не отдавайте Слепаку». Надел на нее пальтишко мужское из того же шкафа, шляпу на голову натянул. Народ добро грабил, на нас внимания не обратил. Так мы до дома добрались.

– Спасибо вам, Никита Павлович, – тихо сказала Лариса.

– Спасибо, спасибо, – передразнил ее захмелевший старик. – Теперь вот живу сторожем при сокровище. Ей даже по двору днем пройти боязно – вдруг кто увидит, Слепаку скажет. Да еще иногда Филька Комар заглянет. Тот до любой девки охоч. Так что и Ларисе боязно, и нам. А избу она мести не великая умелица. Все больше книги читать. Я специально в Усадьбу сходил, пока там еще комбед не поселился, и для нее десяток взял.

Лариса покраснела, отложив книгу, в которую заглядывала время от времени.

– Барина пограбили, понятно. А дальше что? – спросил Назаров.

– А дальше, Федя, пошли дела уже совсем невиданные. Бар и после Японской жгли. А такого тогда не было. Прошел месяц-другой – вернулся к нам Сенька Слепак. Он это время в уезде с Исаковским провел и весь обольшевел. «Я, – говорит, – темным был, пока с большевиками не познакомился. Теперь – просветленный. Послан я от новой власти новую жизнь вам устроить. Раньше богачи заправляли, а ныне – власть ушла к трудовому народу. Сегодня изберем комитет бедноты – это и есть комбед – и решим насчет хлеба».

На втором этаже барского дома был деревянный выступ с перилами, который сведущие мужики называли балконом. С него видна была вся деревня Зимино. Это обстоятельство сделало балкон постоянным наблюдательным пунктом. Днем удавалось разглядеть, чем народ занят, а ночью – в какой избе окна светятся. Просто так керосин ближе к полночи никто жечь бы не стал. Значит, у людей повод собраться да выпить.

Двое главарей комбеда: председатель Сенька Слепак и его помощник Филька Комаров освежались ночной прохладой, смотрели издали на чужую попойку и тем самым отдыхали от своей. Внизу, на первом этаже, шла привычная гульба. Ухайдакано было уже пять-шесть четвертей самогона, но пир только начинался.

Колька Савельев, пришедший из села в Усадьбу позже других (вообще-то комбедовцы ходить по ночному Зимино остерегались), принес странную новость: Назаров вернулся. Колька никогда вруном не слыл, но ему поверили не сразу. Ведь еще прошлой весной от Степана пришел слух: погиб его приятель.

Поэтому весь вечер говорили комбедовцы о Назарове, вспоминая различные занятные истории, связанные с ним. Наконец Слепаку это надоело, и он пошел на второй этаж, окончательно удостовериться. Почти сразу сзади затопал Филька – ему тоже оказалась невтерпеж болтовня боевых товарищей.

– Здесь он, сволочь, – сказал Комар, тыча пальцем в направлении деревни.

– Здесь, – повторил Слепак, затягиваясь самокруткой.

То ли дело было к дождю, то ли от слова «Назаров», но у председателя комбеда начала ныть правая скула. Видимо, у костей хорошая память.

И Слепак в очередной раз не смог отогнать от себя ту давнишнюю, довоенную картину, когда он, пьяный, лежал на берегу реки, в пыли и засохшем овечьем дерьме, с разбитой мордой. Конечно, виноват был он сам. Увидел «барыньку» – непонятную девчонку, выросшую при Усадьбе, идущую в одиночестве. Будь он трезвый, прошел бы как всегда: «Здравствуйте, Лариса Константиновна». А тогда двухдневная гулянка, ознаменовавшая очередное возвращение Слепака из города, даром не прошла. Помнится, остановил девушку, говорил про платки, духи, шуршал деньгами, потом схватил за руку. Мол, нечего брезговать мужицким сыном. Я в городах уже потерся, книжечки почитал, с умными людьми познакомился. И не надо из себя барыню строить, на селе давно уже говорят, что лишь по доброте Владимира Ивановича осталась она не в мужицкой избе, как положено, а в Усадьбе.

Конечно, Слепак был мужик умный и понимал – Назарову он должен быть благодарным. Не случись тому проходить тогда той дорожкой, приключилась бы такая история, что сидеть Сеньке при царском режиме, и не за классовую сознательность, а по другому разряду. И все равно не мог простить. Добро бы, набив сопернику морду, сам увел бы девчонку, соловушек слушать. А так – ни себе, ни людям.

Лишь одно немного утешало. Надоевший ему хуже горькой редьки дружок Филька Комар никогда над ним не подтрунивал. Так как и сам в тот вечер лежал рядом, сваленный назаровским кулаком. Напрашивался, поддакивал из-за спины: «Не боись, Филя, мы девку как-нибудь разделим». Сам ему бы врезал за эти слова. Такому все равно: хоть Ларьку, хоть Варьку.

А кстати, кое-что изменилось. Назаров теперь простой отставной солдатик, а я как-никак председатель комбеда. И если что, так могу и власть проявить.

– Комар, – сказал Семен, – как ты думаешь, с чего это так Федька Назаров припозднился?

– Черти его знают. Может, в госпитале лежал. Может, загулял с какой-нибудь вдовушкой.

– А может, в тюрьме сидел, как активный корниловец? Или еще какая контрреволюционная причина.

Комаров сперва тупо уставился на Слепака, а потом хохотнул:

– Точно, не зря он задержался. Надо бы его поскорее сюда привести. Допросить насчет генерала Корнилова.

– Ну, Корнилов – это дело для уезда. А вот нам бы надо узнать, как он к своим старым кулацким приятелям относится, что сейчас от нашей власти в лесу прячутся. Готов ли он Советам на верность присягнуть?

– Сеня, а не сходил бы ты к нему с парой товарищей? – сказал Комар.

«Ишь ты, командиром командовать хочет», – с неудовольствием подумал Слепак.

– Ты что, думаешь, за каждым контриком председатель должен ходить самолично? Сходи-ка сам.

– Тогда и его помощнику бегать не след, – ответил Филька. – Но сходить надо. Тем более что пьяного Назарова повязать будет все же легче. Давай отрядим Топора. В напарники ему дадим бойца, чтоб был потрезвей.

– Командиры, – послышался в дверях нежный голосок. – Командиры, пойдемте водку пить.

Это была Дашка, местная поблядушка. Она прибежала на балкон, надеясь, что из командиров будет там кто-нибудь один, но ее ждало разочарование, каковое, впрочем, было недолгим.

– Ты, Сеня, внизу распорядись, – сказал Комар. – А я еще покурю.

Но курить он не стал, а взял Дашку за руку и свернул в барскую спальню, где из мебели остался только огромный диван (мужики вытащить не смогли). Все приходилось делать на ощупь – в доме было темно, освещалась лишь гостиная на первом этаже, где гулял комбед…

– Кулацкие списки составляет в нашем селе Филька Комар – грамотей великий. Раньше Фильку водкой поил – бедняк, раньше Фильку со двора гнал в шею – кулак. Полсела чохом в кулаках оказалось. Кстати, и я в этой бумажке… Два пуда зерна вывез.

– Хороши дела, – покачал головой Назаров.

– Да это еще цветочки. Пшеничка-то от нас уехала. А Слепак и Комаров остались. Усадьба барская уцелела – так они всем своим комбедом там засели. И нашей голоты туда немало потянулось, и из соседних деревень понабежало. Назвали себя Красной гвардией – один дед, что в гвардии служил, вслед им плевался. Ночью гуляют, а днем в округе порядки наводят…

За окном злобно взлаял Волчок.

– Видать, они пожаловали, – сказал Степан. – В такую пору больше некому.

– Цыц, чертов сын! – раздалось во дворе. – Зашибу!

Волчок продолжал лаять, но уже потише. Похоже, зашибли.

Через пару секунд дверь открылась. На пороге стояли двое гостей: Колька Савельев да Витька Топоров, один в шинельке, другой – в пальтишке, и оба – с красными повязками на рукаве. Лариса ойкнула и успела скрыться в соседней комнате. Гости старались держаться браво, но чувствовалось – это им не так и просто. Они и в патруль-то пошли, чтобы немножко в голове посветлело после дурного первача недавней выгонки.

– Здорово, соседи, – пробормотал Колька. Он снял картуз, и пальцы его правой руки на секунду сложились, будто для крестного знамения, но он смущенно взглянул на Топорова, после чего опустил руку. А Витька и не подумал сдернуть фуражку. Комбедовцы вошли в горницу.

Реакция сидящих была разной. Немало выпивший Степан посмотрел на них зло. Тимоха испуганно икнул. А Никита Палыч только усмехнулся:

– Здорово, обходчики. Сколько за вечер контры настреляли?

– Контра нас боится, – сказал Топор. – Контра боится, трудовой народ – отдыхает. Кто спит, кто праздник празднует. Мы и заглянули на огонек да на стаканный стук. А заодно хотим узнать – какая такая радость соседям привалила…

Но Колька, приглядевшись внимательней к сидящим за столом, рявкнул пьяным баском:

– Да никак Назаров? Вот какая для радости причина. Здравствуйте, Федор Иванович.

– Здорово, – ответил Назаров.

– Поздновато ты, Федя, вернулся, – сказал Виктор Топоров. – У тебя, глядишь, вчера война кончилась, а у нас уже два месяца своя идет.

– Для меня любая закончилась. Надоело.

– А за трудовой народ в родном краю ты еще не воевал. Ладно, может, еще надумаешь. У нас войско веселое. Ни чинов, ни чищеных сапог, командира сами выбираем. Нравится – командир, не нравится – все руки подняли и коленом под зад.

– Да что вы все про сапоги да командиров, садитесь за стол, – торопливо сказала старуха. Колька благодарно икнул и сел на лавку. Следом за ним плюхнулся Топор, поставив винтовку между колен. Только тут он увидел Тимоху.

– И ты здесь? Скажи-ка еще один стишок, который от учителя-контрика узнал.

Тимоха сделал вид, что до того пьян – не ответить.

– Не боись. Ты, главное, на улице не ори, а под крышей – что хочешь. Лишь бы хозяева разрешили.

После этого он взял бутыль, в которой еще оставалось около трети содержимого, плеснул самогон в две ближайшие емкости и поискал взором стакан Назарова.

– Надо с тобой выпить, Федька. За счастливое возвращение да за нашу власть. Куда тебе плеснуть?

– Я на сегодня уже свою норму отпил, – ответил Назаров.

– Странное дело, человека четыре года не видел, а как вернулся, так не выпить.

– Сказал же, на сегодня – отпил.

– Ну, это непорядок. Я не просто Виктор Топоров, я теперь народная власть. Ты выпить обязан.

– Да ну?

– Нет, ты правду скажи. Брезгуешь мной? – уже сурово и без шутливости спросил Витька.

– Правду сказать или соврать? – ответил Назаров.

– Правду, правду! – азартно крикнул Витька Топор, чуть ли не ложась грудью на стол. – Правду скажи!

– Отчего не сказать. Брезгую.

– Ах вот как! – Топоров приподнял винтовку и хлопнул прикладом об пол, но тут же успокоился, видимо, что-то придумав.

– Хорошо же, Коля, нас с тобой здесь приветили. С благородиями на фронте, небось, шимпанское пили, а со своим братом-мужиком уже зазорно.

– Непонятливый ты, – грустно качнул головой Назаров.

– Нет, это ты непонятливый. А я все уже понимаю. Меня правильные люди на ум наставили. Впрочем, а с кем это я говорю? – Витька взглянул на Федора, стараясь изобразить на своем лице непонимание, что ему, кстати, удалось. – Вот старая карга – этому дому хозяюшка. Вот Никитахозяин, вот Степан-одноног, вот Тимоха-дурак. Народ хоть и темный, но мне знакомый. А это что за брезгливый мужик напротив сидит?

В комнате стало тихо.

– Я тебя спрашиваю, гражданин, – с упором на последнее слово сказал Топоров. – Кто ты?

– Не дури, Витя, – встрял в разговор Степан. – Ты же Федора Назарова не раз у нас видел.

– Это для тебя он Федя-соседя. А я – боец сельской Красной гвардии. Мне документ подавай, а не Федю.

– Ты что себе в чужом доме позволяешь? – не выдержал Степан и приподнялся, опираясь на костыль. Виктор Топоров проворно соскочил с лавки, прыгнул назад и вскинул винтовку, наведя на сидящих. Колька еще раз икнул и тоже встал, поднимая винтовку.

– А ну-ка сядь, Степан Алексеич. – Палец Витьки лежал на спусковом крючке, а в хмельных глазах читалось, что надавит он его без колебаний. – Сядь и не маши липовой ногой. Я и не в такие дома захаживал. Тоже, бывало, кричали на меня и махали чем попало. Потом в ножки кланялись: хоть жизнь оставь, Виктор Михайлович, не губи, сердешный.

– Ну как, – Витька снова посмотрел на Назарова. – Есть документ? Али нам самим в твоих карманах порыться?

Степан взглянул на солдата и удивился внезапно произошедшей перемене. Будто и не пил Федор Назаров в этот вечер. Смотрел он вокруг внимательно и весело, просто радовался жизни. Так счастлив утомившийся от безделья батрак, которому наконец-то предложили легкую и доходную работу.

– Документ есть, – и Федор протянул Витьке Топору паспорт. Тот взял документ, открыл и начал вглядываться, будто страницы были исписаны китайскими иероглифами. На его морде появилась подлая усмешка.

– Я же, братцы, неграмотный. Рад был бы прочесть, так не могу. Нет, точно в Усадьбу идти придется.

– Витька, – чуть не крикнул Никита Палыч, – ты же три года в школу к Карлу Леопольдовичу отходил!

– Карла Леопольдовича трудовой народ контрой признал. Значит, уроки его – не уроки. Колька тоже неграмотный. Правда, Колька? Посторонним грамотеям я довериться права не имею. Значит, в Усадьбу нам путь-дорожка. Надевай шинель, Назаров. Ты не смотри, что тепло во дворе: до утра все равно не допросим, а на полу в подвале – прохладненько. Ты же, хозяюшка, не забудь лукошко с провизией собрать. А то, сама знаешь, как иногда случается. Попал человек, да и подзадержался на неделю-другую.

Степан открыл рот, чтобы сказать Витьке Топору, что он думает, но Федор быстро взглянул на приятеля, и тот промолчал.

– Может, повременим? – сказал Витька. – Может, Назаров все же выпьет с нами.

– Да ты еще и глухой, – с неподдельным сожалением сказал Назаров. – Ну сказал я же тебе – брезгую.

– Тогда одевайся поскорей. Дивлюсь я на тебя, Назаров. Человеку на войне умнеть положено, а ты дураком вернулся. Ну как знаешь. Пошли. Не спи, Колька. Становись сзади и двигай.

Колька икнул в знак того, что понял приказ, повесил винтовку на плечо (она болталась, как деревянная игрушка у мальца Климки) и, пошатываясь, пошел к выходу. Перед ним шел Назаров, а возглавлял процессию Витька Топор.

В сенях Назаров на секунду задержался, нащупал в полутьме фуражку, снял с гвоздя и вышел на улицу вместе с конвоирами. Однако теперь походный ордер изменился: Колька шел по-прежнему сзади, а Витька Топор тоже сзади, но чуть в стороне – крыльцо было достаточно широким. Из окна во двор падал тусклый отблеск керосиновой лампы. Самого крыльца он не касался, поэтому все трое на ступеньки вступили осторожно: не упасть бы.

А потом на крыльце завертелась какая-то невообразимая карусель. Стоявшая у двери метла внезапно оказалась в руках товарища Назарова и пошла выписывать круги и восьмерки. Колька и Витька так и не поняли, что же с ними произошло, отчего они попадали с ног, и что же их так больно ударило, и почему они так и не успели ни разу стрельнуть.

Не глядя на стонущего и катающегося по крыльцу Кольку, Назаров подошел к Витьке и поднял его за шкирку. Если у Кольки была всего одна винтовка, то его начальник отправился в патруль вооружившись как следует. Назаров снял с Витькиного пояса трофейную германскую лимонку, а из кармана пальто вытащил револьвер.

– Ну что, будем еще паспорта читать? – ласково спросил Назаров. – Чего молчишь, Витенька? Старший, чай, спрашивает. Еще какие документы читать будешь или так признаешь?

– Назаров ты, – сказал пришедший в себя Витька Топор. За одну минуту он осунулся, погрустнел, и причиной этому была не шишка на лбу, а потеря оружия. Не чувствовал он себя без винтовки человеком. Колька ничего не сказал – он был по-прежнему неразговорчив, только хватал себя за побитое место, пытаясь определить: висит ли там хоть чего-нибудь. Вышедший на крыльцо Никита Павлович склонился над ним.

– Да я это, я и никто другой, – наставительно произнес Назаров. – Никто в этом не сомневается, и ты не моги.

«Я и сам в этом уже нисколько не сомневаюсь», – добавил про себя вернувшийся с войны солдат.

– Слушай, Колюша, ты уж не горюй, что так все обернулось, – успокаивал Никита Павлович ушибленного комбедовца. – Если бы ты невзначай из ружья пальнул, еще хуже бы вышло. И на Федора Ивановича не сердись. А как в Усадьбу вернетесь – скажи: вышли за околицу, увидели костер. Хотели подкрасться, а там – засада. Ружья отобрали да по шее надавали. Если вы Слепаку правду скажете, что Назаров вас двоих с ружьями голыми руками скрутил, так вам самим в подвале до Духова дня сидеть. Ну, не сердишься? Хорошо. Умница. Сейчас я тебе рассольчика принесу. И головушка пройдет, и прочее. И не бойся. Дедушку моего Сергея Никанорыча, Царствие ему Небесное, однажды жеребец тоже в мудя задней ногой отбрыкнул. И ничего, я-то потом родился. А жеребчик с той поры охромел.

Через минуту в темноте скрылись две фигуры, поддерживающие друг друга. Так уходят с обильного застолья, когда радушные хозяева не пожалели ни выпивки, ни закуски.

За столом сидела та же компания. Лариса, вышедшая из своего чулана, слегка дрожала, поэтому Фекла Ивановна ее успокаивала.

– А во дворе-то холодновато, – сказал Назаров. – Надо бы еще налить. Я одно не понимаю – как народ в Зимино такую дрянь терпит?

– А что делать? – развел руками Никита Павлович. – Так и живем – между бандой и комбедом. Козин то и дело записки нам шлет: кто, мол, землицу мою распашет – ляжет в нее вместо навоза. А у меня, Федя, в Филаретовой чаще береза лежит, бревен двадцать в феврале нарубил. В доме дрова скоро кончатся, а березу не вывезешь. Еще отберут лошадь с телегой, как жить потом? Слушай, Федя, может, ты бы съездил завтра? Тебя-то они забоятся. Возьми Тимоху.

– Я, Никита Палыч, домой тороплюсь.

– Встанешь пораньше, быстро обернешься и домой пойдешь. Мне скоро придется плетнем топить.

– Ладно, утром посмотрим.

Разговор стих. Фекла Ивановна открыла дверь. Откуда-то донесся дребезжащий, механический голосишко «О баядерра».

– Граммофон гоняют, охальники, – сказал Никита Павлович. – И ни в чем недостатка у них нет: ни в жратве, ни в самогоне. У них уже своя механика сложилась. Сенька Слепак прикажет хозяина заарестовать, у которого сын в лес подался. Затащит к себе, револьвертом на него машет, орет: в уезд тебя, гада, отправить или тут же судить-расстрелять? Потом умается, приляжет вздремнуть. Тут уже Филькина работа. Подойдет к кулаку, да и говорит: жить хочешь? Пиши жене записку – пусть телегу грузит, харчей побольше нам шлет да самогона. Проснется Сенька, а ему Комар говорит – наши ребята решили: простим гада последний раз. Тот рукой махнет. Раз решили – пусть катится. А если жена припозднится и со снедью к ним затемно придет, когда гулянка в разгаре, так она им, бывает, не только самогона даст. Филька Комар по этим делам большой мастер. А Слепак всё ищет нашу Ларьку, кобелиную свою любовь забыть не может.

Лариса вздрогнула, услышав про Слепака. Фекла Ивановна слегка потрепала ее по плечу: не бойся, девка.

– А как в остальных деревнях? – спросил Назаров.

– Полегче. Самая сволочная сволочь у нас собралась, в Сенькином отряде. Со всей округи набежала. Большаки приказали везде комбеды создать. Но в том же Кускове мужики как-то стакнулись промеж собой, чтобы не тиранить друг друга. А у нас – война. В уезд сколько писали – пришлите нормальную власть. Нет ответа. Так и живем под комбедом. Давай напоследок, – Никита Палыч поднял стакан. – Еще раз за твое возвращение…

Слепак с трудом дотащился до комнаты, в которой оставил Фильку. Его приятель не закрывал двери ни когда спал, ни когда любил.

На широченной барской кровати валялся Комар, утомленный, как косец, начавший труд с рассвета и завершивший далеко за полдень. Рядом раскинулась тяжело дышавшая, полностью обнаженная Дашка: так дышит уставшая батрачка, которой лишь к вечеру дали отдохнуть. Пахло смесью одеколона, дешевых духов и самогонного перегара.

– Сенька, – лениво сказал Комар, – ложись на теплое место. Я уже не могу, а она еще хочет.

– Вставай скорей. Банда в селе. Наш патруль еле живым ушел.

Комар, ругаясь, вскочил и стал ожесточенно рыться в валявшемся на полу Дашкином белье. Наконец он нащупал наган.

Дашка, осознавшая, что любви больше не будет, выругалась и тоже стала разбираться со своим бельем. Между тем приятели вышли из комнаты.

– У сволочного барина в коридоре хоть лампы горели, – сказал Комар, спотыкаясь обо что-то, в темноте.

– Надо завтра свечи повтыкать, – ответил Слепак.

– Если нам до утра кишки не выпустят.

В гостиной на первом этаже двое комбедовцев, шатаясь и ругаясь, пытались подтащить к окну пустой шкаф, а еще двое чистили ружья. Остальные сгрудились вокруг Витьки Топорова и Кольки Савельева, присевших на полу.

– Давай, начинай сначала. Комаров еще не слышал, – сказал Сенька.

– Значится, так. Идем по селу, вдруг какие-то бандиты выскочили, – запинаясь, лепетал Витька. Так может говорить или сильно побитый, или сильно выпивший человек. Впрочем, в данном случае было и то, и другое.

– Откуда выскочили? – спросил кто-то. – В канаве, что ли, хоронились?

– Может, и в канаве. Нам смотреть времени не было. Да, Колька?

– Да, – икнул Савельев.

– Наставили винтари и давай бить прикладами. Оружье наше отняли, решили, что с нами покончено, бросили и ушли. Они, видно, шуметь не хотели. А было их человек семь. Нет, скорее десять.

– Козинские? – спросил Комар.

– Не-е! – несколько голосов опередили Витьку. – Козинские их на месте убили бы. Особенно Топора. Виктор Топоров пять малолетних кулацких девок перепортил.

– Вроде не козинские, – сказал Витька. – Да, Колька?

– Ик, да.

– Другая банда, что ли, объявилась? – спросил Комар.

– Видать, другая. Я даже одного признал. Это кривой конокрад с монастырской ярмарки.

Комбедовцы возмущенно зашумели. Надо же, уголовная шпана добралась до их села, путается в ногах революционных бойцов.

– Чудной конокрад попался, – раздался сзади нежный женский голосок. Уже одевшаяся Дашка спустилась в гостиную. – У тебя же, Витька, два золотых перстенька, как у цыгана. Хорошие были воры: винтовки взяли, золотишко – оставили.

– Ну я почем знаю? – недовольно сказал Топор. – Правда, Колька, они нас сразу бросили?

– Конечно, он мужик честный, зачем ему твои кольца, – пробормотал Савельев.

– Это кто честный мужик? – тотчас же крикнул Слепак, схватив Кольку за шкирку.

– Ну этот, которого все знают. Назаров.

Если рядовые комбедовцы только ругались, их командиры тотчас перешли к действию. Слепак по-прежнему держал за шиворот Кольку, а Комар – Витьку Топорова. Потом они, не сговариваясь, потащили свои жертвы к столу, будто выискивая, куда их ткнуть мордами.

– Нет, хороши бойцы! – орал Сенька. – Один двоих обезоружил!

– Вот я сейчас тебя в кадке с огурцами мордой искупаю! Чтобы знал, как пьяным в патруль ходить! – кричал Комар.

Он подтащил Топорова к упомянутой кадке. В последнюю минуту Витька сообразил, какой новостью можно выторговать пощаду.

– Филя, я Барыньку нашел.

Комар отпустил Витьку, и тот рухнул на пол. Рядом свалилось тело Савельева.

– Где она?! – одновременно заорали Слепак и Комаров.

– В той избе, где мы были. Я видел на лавке книжечку из Усадьбы. Старик и старуха читать не могут, – тараторил окончательно протрезвевший от страха Топор. – Значит, она там прячется.

Слепак заметался по гостиной в поисках своей шинели, но наткнулся на опрокинутый стул и упал. Его поднял Комар.

– Сеня, ты куда собрался?

– За Назаровым и этой.

– Погоди, – сказал рассудительный Комар. – Посмотри, ты же свою шинель найти не можешь. И ребята, ну видишь, как осенние мухи. А у него два винтаря и револьвер. Он нас всех из окна пощелкает. С тебя, кстати, начнет.

– Избу спалю!

– Спички по пути обронишь, – сказал Комар, умевший трезветь, когда дело касалось реальной опасности. – Он, безоружный, двоих скрутил, которые час назад пошли. Я-то этот час с Дашкой провел, а ты сколько еще выпил? Не торопись. Утром придем, на рассвете. Из кроватки вытащим.

– А вдруг он уйдет?

– Ну и черт с ним. Она-то останется.

Слепак подумал, понял, что Лариса никуда не денется, и внезапно успокоился.

– Ладно. Хватит гулять. Утром дел хватит.

Назаров правил Сивкой, насвистывая солдатские песенки, а Тимоха Баранов, развалившийся на телеге, рассказывал приятелю об окрестных местах.

– Вот на той развилке, что мы сейчас проехали, купца зарезали. Я тогда был мальцом, помню, сколько разной полиции в село съехалось. Месяц почти вели дознание, чуть всех курей у нас не подъели. А все из-за одного мертвого тела. Ты и вправду умно сделал, в Зимино заночевав. А то пошел бы ночью и с ним повстречался. Он к тебе подойдет, будет ассигнациями трясти и просить: «Возьми все, добрый человек, только душу не губи». Потом золотишком зазвенит. Вроде все как настоящее. Но упаси тебя Бог хоть монету положить в карман. Сразу купчик закричит: «Вот кто мой погубитель!» И задушит. А за перелеском Филаретова чаща начинается. Жил здесь когда-то старец Филарет, в скиту, круглый год один. Ходил босой, питался лесными дарами, от людей мирскую пищу не брал, разве огородную овощь. Со зверем лесным уживался. С медведем дружил. Откуда пришел, почему поселился здесь – никому не ведомо.

А потом к нему стала барыня наезжать, вроде как жена деда Владимира Ивановича. Он ее наставил на ум в каком-то житейском деле, она хотела отблагодарить его. Старец долго никаких даров не брал. Наконец, видно, чтоб отстала, согласился принять сапоги – за валежником ходить. Надел, залюбовался, идет по лесу, поскрипывает. Навстречу медведь. «Посмотри, Михайла Иваныч, какая у меня обновка». А Михайла старца и задрал на месте. Видно, его, возгордившегося, в мирской обувке за приятеля не признал.

Назаров рассеянно слушал болтовню Тимохи. Не перебивал. Перебьешь – так Баранов сразу начнет расспрашивать про разные фронтовые истории. А для таких рассказов сейчас у Назарова настроения не было. Взбодрив лошадь, он начал насвистывать любимую военную песню:

– Вот здесь, – самые грибные места в округе, – продолжал Тимоха. – Особо богато ближе к осени. Волнушки россыпями в папоротнике, рыжики на полянах, березового гриба – хоть косой коси, груздя навалом, ну, а сыроег как грязи. Тут еще у нас глухаря на вырубках бьют – барин дозволял. Но и других охотников хватает. Иногда волки забредут. Помнится, раз у Семки Кривоступова лошадь из саней выели – сам не помнит, как ушел. Или Егорка-пастушок…

Припомнить историю пастушка Тимохе не удалось – помешали.

– Стой! Тпрру!

Наперерез телеге вышел бородатый мужик с винтовкой на плече.

Назаров натянул вожжи, останавливая Сивку. Сзади послышался треск ломаемых сучьев – кто-то еще выбирался из зарослей. Не оборачиваясь, по доносившимся звукам Федор определил – со спины подходят двое. Тимоха же от неожиданности свалился на дно телеги, будто одновременно увидел призрак купца и живого медведя, задравшего Филарета.

Первый мужик оказался уже около Сивки, взял его под уздцы. Подошли и те двое, встали по обе стороны от телеги.

Одного из них Назаров узнал: Гришку, стоявшего по правую руку, на этот раз вооруженного охотничьим ружьем. У Гришки не только распухла челюсть, но и были подбиты оба глаза.

– С возвращеньицем, Федор Иваныч, – поздоровался мужик, успокоительно поглаживая жеребчика. – Чего смотришь, как поп на антихриста? Али не признал? Я – Афанасий Жмыхов, который Афонька-Мельник. А вот и Петр Веретенников. И Гришка-балбес.

– Здорово, ребята, – ответил Назаров. – Узнал, почему ж не узнать. Вот вы, значит, где обитаетесь?

– Таков уж рок, что вилами в бок, – подал голос Петр Веретенников. – Знать, по судьбе нашей бороной прошли.

– Каждому свой удел, – на глубокомысленность Назаров ответил глубокомысленностью. – Кому сон, кому явь, кому клад, кому шиш.

– Ты, я вижу, с голопузыми на клад метишь, – недобро срщурился Афоня.

– У меня своя тропинка – мимо чужих огородов, – Назаров полез в карман штанов.

– Не балуй! – Жмыхов сорвал с плеча винтовку, передернул затвор, навел на Федора.

– Дерганые вы какие-то. Одичали, гляжу. Курево достаю, – покачав головой, заметил Назаров и медленно вытащил кисет. – Угощайся.

Мужики не отказались.

– Спасибо, – сказал Веретенников. – Махорка корешки прочищает кишки, кровь разбивает, на любовь позывает.

Некоторое время молча сворачивали цыгарки. Потом прикурили от назаровской спички. Повертели в руках германский коробок.

– Трофейный? – спросил Петр.

– Это точно.

– Ты не навоевался, что ли? На Гриху напал, отобрал ружьишко. Голопузые, слышал, к деду твоему ходили – водку пить за твое возвращение. Не в отряд ли к ним вступаешь? – Афонин голос звучал резко, раздраженно.

– Я навоевался, Афоня. Потому ни в Усадьбу, ни в лес идти не намерен. Я домой иду. А касаемо Гришки… Не люблю я, когда на дороге меня под винтовкой держат. Особливо те, кто с ней обращаться не умеет.

Как всегда рассудительно, заговорил Петр Веретенников:

– Известное дело, русак на трех сваях крепок: авось, небось да как-нибудь. Вот и ты мыслишь: авось, один управлюсь. Небось Бог не выдаст, свинья не съест. Как-нибудь в стороне удержусь. Ан не выйдет. Выбирать нынче треба. За них али за нас.

– Я за себя.

– Ладно, – Афоня-Мельник затоптал окурок в землю, – думай. А мы тебе поможем. Слезай, дальше пешком пойдешь. Телега нам твоя нужна.

– А еще что нужно? – Федор продолжал спокойно курить.

– Мы ее Никите Палычу после вернем, – миролюбиво пообещал Петр.

– Только он сам за ней к нам в лес явится, – зло сказал Афоня.

– И винтовочку мою прихватить не забудет, – встрял в разговор Гришка. – А то моду взял – людям морду бить и ружья отбирать.

Назаров обернулся к нему и наставительно сказал:

– Кстати, Гришка, оружие уход любит. Чистить надо, смазывать.