Султан и его гарем Борн Георг

III

Отравление великого визиря

Единственное влиятельное лицо при дворе, которое оставалось противником бывшего Шейх-уль-Ислама и все еще мешало его замыслам, единственное лицо, которого еще боялся Мансур-эфенди, был великий визирь.

Махмуд-паша был человек энергичный, хоть об управлении им страной говорили немного хорошего, но он твердо преследовал свои планы и проникал в планы других. Мы знаем, что в продолжение многих лет он был противником Шейх-уль-Ислама, и Мансур неоднократно называл его интриганом.

Феми-эфенди, новый Шейх-уль-Ислам, был человек пожилой, держался вдали от двора и не слишком много давал говорить о себе, он был более под стать великому визирю, чем Мансур, который ненавидел и боялся великого визиря, потому что он один понимал его планы.

Мансур хотел возвести на престол принца Мурада и был уверен в его благодарности за такую услугу. За насильственное низвержение султана, кроме Рашида и Гуссейна Авни-паши, были также и визирь Халиль-паша, морской министр Ахмед Кейсерли-паша и Мидхат-паша. Мансур нашел уже нового преемника великому визирю в лице преданного ему Мехмеда Рушди-паши, но прежде всего надо было во что бы то ни стало устранить Махмуда.

При этом, однако, следовало избежать всякой огласки – открытое насилие, убийство, нападение не могли иметь места, к тому же подобное дело трудно было выполнить: великий визирь никогда не выезжал без свиты, и, кроме того, рассказывали, что он, по совету одного посланника, носил под сорочкой толстую кожаную кольчугу, которая вполне предохраняла его от ударов и пуль. Надо было, значит, подойти к нему другим путем.

Мансур-эфенди только потому взял к себе в услужение грека Лаццаро, что имел свои причины купить его молчание и еще нуждался в его услугах.

Лаццаро был при Мансуре и давно уже заметил, что тот ненавидел и боялся великого визиря.

– Что, ваша светлость, если бы Махмуд-паша умер скоропостижно? – тихо спросил Лаццаро, все еще величая своего господина прежним титулом и стоя в почтительной позе. Он искоса смотрел на Мансура своим страшным взглядом.

– Говорят, великий визирь по временам прихварывает! – отвечал Мансур-эфенди.

Никто, кроме него, ничего не знал об этом, но Лаццаро тотчас же понял смысл его слов.

– Правда, ходят такие слухи, – отвечал он, украдкой посмеиваясь. – Махмуд-паша уже немолод, притом же он довольно тучен – при подобном сложении с ним может когда-нибудь случиться что-нибудь вроде удара.

– Невелика будет потеря для государства.

– А ваша светлость избавитесь от одного противника. Мне хотелось бы сделать один опыт – у меня в Галате есть одна знакомая, которая в былое время много странствовала и принесла с собой из одного персидского монастыря много прелестных вещиц! Она показывала раз мне тоненький кожаный мешочек, но надо быть с ними чрезвычайно осторожным! Между редкостными средствами против всякого рода припадков есть и такие, что при случае могут иметь опасное действие. Мне помнится, что раз она показала мне маленькую коробочку с желтою цветочною пылью и говорила, что она ядовита. Кому наскучит жизнь и он захочет умереть, тому стоит только понюхать эту коробочку. Одного запаха, тонкой струйки этой пыли достаточно, чтобы приключилась мгновенная смерть.

– Достаточно одного вдыхания этой цветочной пыли? Вот, действительно, редкое средство!

– У моей знакомой в Галате их много! Мне помнится, в одном из ее кожаных мешочков есть несколько зернышек; кто проглотит хоть одно из них, делается жертвой неминуемой смерти.

– По-моему, цветочная пыль лучше. Такое зернышко все равно что пилюля, а пилюли так себе, зря не принимают.

– Так-то так, ваша светлость, но ведь можно растолочь это зернышко в порошок и насыпать в стакан, – сказал Лаццаро. – У моей знакомой есть еще более редкие средства! Так, в одном флакончике есть у нее белый, прозрачный, как вода, сок. Она говорит, будто он выжат из корня одного цветка, растущего в монастыре далеко в Персии. Сок этот действует, как экстракт гашиша, но еще в десять раз сильнее его! Одной капли достаточно, чтобы вызвать чудеснейшие видения; двумя можно возвести душу к небесам, а трех капель достаточно для того, чтобы она уже никогда больше не возвратилась на землю, чтобы человек заснул навеки!

– Опасные средства! – заметил Мансур-эфенди.

– Не даст ли, ваша светлость, какого-нибудь поручения к великому визирю? – вдруг спросил грек.

– Поручение? Гм, да, – отвечал Мансур медленно и растягивая слова как бы в раздумье.

– Мне помнится, я должен был запечатать и отнести письмо к великому визирю.

– Так, так – письмо! Разве я тебе говорил об этом?

– Кажется, сейчас, ваша светлость.

– Сейчас?

– Или давеча, хорошенько не помню!

Теперь Мансур хорошо понял, чего желал грек. Он сел за письменный стол и написал просьбу от неизвестного, в которой просил о месте, и подписался вымышленным именем.

Затем, свернув бумагу и написав адрес, но не запечатав письма, передал его греку.

– Проситель – бедняк, которому я желаю добра, – сказал он. – Может быть, у Махмуда-паши и найдется для него какое-нибудь место! Но не говори ему, что пришел от меня, это не принесет пользы просителю. Знает ли великий визирь, что ты у меня в услужении?

– Нет, ваша светлость, – отвечал Лаццаро, принимая письмо. – Этого никто не знает, кроме нас двоих да проклятого Черного гнома, который снова ускользнул из рук палача и с тех пор бесследно пропал. Я уже разыскивал лжепророчицу, но все усилия мои были тщетны, я нигде не мог найти ее. Теперь все мои надежды на Сади-пашу.

– На Сади-пашу? – с удивлением спросил Мансур.

– Точно так, ваша светлость. Через него я еще надеюсь отыскать ее, она, наверно, имеет тайные сношения с молодым пашой.

– Так затем-то ты и шляешься так часто по вечерам?

– До сих пор все было безуспешно. Но я терпелив, ваша светлость! Сирра и Сади-паша не друзья Лаццаро, хе-хе-хе, – пробормотал он, скаля зубы, – а враги Лаццаро рано или поздно непременно попадутся ему в руки.

– Доставь же просьбу Махмуду-паше, – перебил Мансур-эфенди откровенные излияния грека.

Мансур был слишком осторожен и боялся, чтобы откровенность грека не зашла слишком далеко.

Лаццаро пошел исполнять данное ему поручение. Из развалин он прямо отправился в Скутари и на пристани взял каик на весь вечер. Прежде всего он велел лодочнику везти себя в Галату. На противоположном берегу он вышел довольно далеко от дома старой Кадиджи и велел лодочнику ждать его. Он предпочел пройти немного пешком, чтобы лодочник не мог видеть, куда он направился.

Уже стемнело, когда Лаццаро подошел к грязному деревянному домику гадалки. У дома он увидел изящный экипаж – верно, у Кадиджи были знатные гости.

Пока грек раздумывал, не лучше ли ему подождать, дверь дома отворилась, и из него вышли две дамы, плотно закутанные в ячмаки. Лаццаро по одежде узнал в одной из них принцессу Рошану, в другой же – сестру ее, супругу Нури-паши. Старая Кадиджа проводила принцесс до экипажа.

Грек спрятался от них и только после отъезда экипажа подошел к старухе, все еще смотревшей вслед своим знатным гостьям.

– Это ты? – спросила она и указала в направлении, куда скрылся экипаж. – Ты их видел?

– Это были принцессы.

– Хи-хи-хи, – захохотала старая Кадиджа вслед уехавшим дамам, – пришли разгадывать свои сны – немного-то было в них приятного. Принцесса любит Сади и все еще опасается своей соперницы Реции.

– Ты все еще ничего не знаешь о ней?

– Ничего, сыночек, совсем ничего. Но войди в комнату. Ведь ты пришел ко мне, не так ли?

– Значит, все еще нет никаких следов Реции. И Сирры тоже.

– Я все думаю, что они обе умерли, – заметила старая Кадиджа, введя Лаццаро в грязную, жалкую комнату, где все еще носилось благоухание от нежных духов принцесс, а на столе горела старая лампа. – Третьего дня, – продолжала старуха, на девичьем рынке, у торговца Бруссы, я случайно встретилась с одной женщиной, муж которой, как я потом узнала, персиянин, башмачник. Она пришла спросить Бруссу, не попадалась ли ему девушка с ребенком, которую зовут Рецией.

– Рецией? С ребенком?

– Слушай дальше, – отвечала старая Кадиджа и в беспокойстве убрала золотые монеты, полученные ею от принцесс. – Услышав имя Реции, я стала прислушиваться, расспросила ту женщину, которую звали Макуссой, и от нее узнала, что дочь старого Альманзора нашла себе убежище у башмачника Гафиза.

– Так это действительно была она? А какой же это ребенок?

– Это ее сын от Сади! Но Сади теперь и знать ее не хочет, отчего она в отчаянии и бежала ночью из дома Гафиза.

– Когда же это было?

– Уже с полгода, старая Макусса сама, наверно, не знает когда.

– И она не возвращалась?

– Она так и пропала вместе с ребенком. Старая Макусса спрашивала у Бруссы, не попалась ли она ему, но он засмеялся и сказал, что он не торгует девушками с детьми.

– Сади-паша еще не раз вспомнит ее, он, у которого теперь другие сватовства в голове, – с пренебрежением сказал Лаццаро. – Он отнял у меня Рецию, выгнал меня из дома принцессы, я этого никогда не прощу бывшему лодочнику. Он должен бояться меня! Пробьет и его час.

– Так, так, сыночек, твоя правда. Если бы я только знала, живы ли еще Реция и Сирра. Но говори, что тебе нужно от меня? Зачем ты пришел к старой Кадидже?

– Ты должна дать мне щепотку пыли, которую принесла из персидского монастыря. Мне нужно ее для одного хорошего приятеля.

– Для одного хорошего приятеля? Хи, хи, хи, ты все еще такой же шутник, мой сыночек, – засмеялась старая гадалка. – Ты хочешь получить от меня тонкую драгоценную пыль, которая убивает на месте того, кто только вдохнет или понюхает или другим каким-либо образом примет ее, не так ли? Но у меня ее осталось только самая безделица.

– Если ее достаточно для одного, я дорого заплачу тебе, – отвечал Лаццаро, бренча деньгами.

– Посмотрим. Уж не для молодого ли Сади-паши готовишь ты это угощение? – спросила старая Кадиджа.

С этими словами она пошла в угол комнаты, где приподняла старую грязную подушку и вынула из-под нее оклеенный серебряной бумагой, звездами и разными фигурами ящичек.

– Тебе нужно это для прекрасного Сади, да? – повторила она.

– Да, если ты уж так любопытна.

– Посмотри, вот весь остаток, – продолжала старуха и достала из ящика тонкий стеклянный флакончик, где было еще немного мелкого, как мука, желтого порошка.

– Я куплю у тебя остаток!

– Весь остаток? В уме ли ты? – вскричала старая ворожея. – Этим количеством можно отправить на тот свет человек десять! Довольно будет одной хорошей щепотки! Что у тебя там такое, письмо? – продолжала она, увидев, что Лаццаро вынул бумагу. – Письмо? Ах, я понимаю, ты хочешь употребить порошок вместо песку, хочешь посыпать им письмо. Смотри, довольно будет четверти, и ты дашь мне за это сто пиастров!

– Сто пиастров за одну щепотку?

– Это еще полцены, сынок. Такого порошка больше нигде нет!

Лаццаро бросил на стол горсть пиастров и развернул письмо.

– Осторожнее, чтобы пыль не попала нам в нос или в рот, а то мы погибли, – предупредила старуха. – Предоставь мне это сделать, я уж знаю, как обходиться с этими вещами. Ба! – вдруг вскричала она, рассыпав немного порошка по бумаге и затем осторожно сложив письмо. – Вот какие у тебя знатные знакомые, хи, хи, хи!

Она успела пробежать глазами письмо и узнала, что оно адресовано великому визирю.

– На какие еще знакомства ты намекаешь? – сердито отвечал Лаццаро и вырвал письмо из ее костлявых рук.

– Зачем тебе иметь от меня тайны, сынок?

– Тайны не тайны, а если ты не будешь молчать, тогда между нами все кончено!

– Ого, ты, кажется, боишься, чтобы я не разболтала о твоем письме?

– Да, когда ты бываешь пьяна!

– Никогда не бываю я пьяна настолько, чтобы забыть, что можно говорить и чего нельзя, – возразила старая Кадиджа. – Мы делали с тобой немало хороших дел, не забудь это, сынок! Не я ли отвела тебя к Баба-Мансуру, когда ему понадобилось устранить Альманзора и его сына Абдаллаха…

– Ты это сделала. Но так как мы уже заговорили об этом, то скажи, пожалуйста, чему приписать твою ненависть к старому Альманзору и его семейству, что скажешь ты на это, Кадиджа?

– Другой раз, сыночек, другой раз, – отвечала старая гадалка.

При последних словах грека ею овладело сильное беспокойство, и судорожные гримасы совершенно исказли ее и без того безобразное, сморщенное лицо.

– Хорошая вещь твое письмо, хи, хи, хи, – продолжала старуха. – Да, да, по крайней мере, освободится место и младшие смогут получить повышение. Берегись только, чтобы в случае скоропостижной смерти Махмуда-паши красавец Сади-паша не сделался великим визирем. Хи, хи, хи, почем знать, принцессе снилось нечто подходящее!

– Лучше бы ты давеча ослепла, чтобы не читать, чего не следует, – пробормотал, скрежеща зубами, Лаццаро и вышел из дома старухи.

– Какие у тебя всегда благочестивые желания! – вскричала, смеясь, Кадиджа, провожая своего друга до дверей.

Долго слышался ему отвратительный, хриплый смех безобразной старухи.

Он поспешно вернулся к пристани, где ждал его каик, и приказал лодочнику везти себя в Стамбул.

Здесь, недалеко от сераля, помещался большой, роскошный конак великого визиря.

Махмуд-паша к вечеру отправился на совет визирей в сераль.

Заседание, на котором было принято решение о быстром усмирении вооруженного мятежа силою, продолжалось недолго, и в сумерках он вернулся в свой конак. Поужинав в кругу семейства, он отправился в свой рабочий кабинет, где имел обыкновение заниматься часто до поздней ночи. Рабочий кабинет великого визиря помещался рядом с большим приемным залом и возле маленькой прихожей.

Прежде чем приняться за работу, Махмуд-паша отворил высокие створчатые двери в приемный зал, так как в кабинете было очень жарко. Затем уже он сел за письменный стол, над которым висела большая роскошная лампа, и занялся окончанием некоторых административных дел. Но едва он успел просмотреть несколько бумаг, как вдруг услышал шум. Он быстро вскочил с места. В приемном зале, слабо освещенном несколькими канделябрами, ясно слышались шаги. Великий визирь посмотрел в залу, где царствовал таинственный полусвет. Вдруг его удивленным глазам представилась какая-то фигура. Было еще не поздно, по галереям везде еще сновали слуги, может быть, это был один из них. Он крикнул – ответа не было. Он хотел уже посмотреть, в чем дело, но в эту самую минуту у входа в приемный зал он увидел фигуру в лохмотьях, в зеленой арабской повязке, а под нею на лбу сверкала золотая маска. Великий визирь с удивлением посмотрел на таинственную фигуру, которая в ту же минуту исчезла.

– Золотая Маска, – пробормотал он. – Да, это была она, и в народе ходит поверье, что появление ее служит предостережением. Она появилась на улицах перед началом мятежа, что предвещает мне ее появление?

Махмуд-паша не окликнул ее и не преследовал. Он даже не позвал прислугу; несколько минут простоял он в раздумье, но размышления его были прерваны появлением камердинера. Великий визирь думал, что он пришел доложить ему о странном видении.

– Человек с письмом ожидает в передней, ваше сиятельство, – доложил камердинер. – Он так настоятельно просит видеть вас, что я, наконец, должен был уступить его просьбам.

– Что это за человек? – спросил Махмуд-паша.

– Какой-то проситель.

– Возьми от него письмо!

– Он не хотел его отдавать мне, боясь, что оно не дойдет до вашей светлости и его на прочитаете.

– Скажи ему, что я приму и прочту письмо. Если он и тогда не захочет уйти, ты выгони его.

Слуга с поклоном удалился.

– Странно, – пробормотал великий визирь. – Что означает появление этой сказочной фигуры в этих местах?

Он подошел к открытой двери и пристально посмотрел в далекое полутемное пространство. Зал был пуст – не оставалось никаких следов Золотой Маски.

Слуга с письмом вернулся в кабинет и, положив его на письменный стол, удалился. Махмуд-паша оставил зал. Что-то удерживало его спросить слугу о загадочном видении. Не было ли это просто обманом чувств, галлюцинацией?

Великий визирь сел за стол и снова принялся за работу. Час спустя взгляд его случайно упал на письмо, и, вспомнив свое обещание прочесть его, он взял письмо, развернул его и ударил рукой по бумаге: ему показалась на ней желтая пыль. Маленькое, едва заметное облачко пыли поднялось с бумаги прямо в лицо великому визирю, но он, ничего не подозревая, принялся читать просьбу. От вдыхания этой пыли им овладел легкий припадок кашля, но Махмуд-паша не обратил на это внимания, прочел письмо до конца и таким образом вдохнул в себя весь яд, в нем содержавшийся. Несколько времени спустя, он почувствовал сильную усталость и в изнеможении откинулся на спинку кресла. Им овладело состояние полнейшего оцепенения – роковое письмо выпало у него из рук. Перед глазами его носились беспорядочные картины. Ему казалось, что молния ударяет в него, что яркое пламя огромными языками обвивает его тело. Ослепленный яркими лучами, казалось ему, закрыл он глаза и все не мог избавиться от света сверкающих молний, он хотел бежать от них, но не мог. Смертельный страх овладел им.

Супруга его, удивляясь, что он так долго сидит за работой, вошла в кабинет. Каков же был ее испуг, когда она увидела, что муж ее лежит в обмороке, откинувшись в кресле. Голова его и руки, словно налитые свинцом, тяжело свесились на пол. Крик ужаса сорвался с ее уст. Она бросилась к мужу – он был в совершенном оцепенении. Она позвала прислугу, и немедленно приняты были все средства, чтобы привести его в чувство. После долгого труда это наконец удалось им.

Махмуд-паша, действительно, пришел в себя, но жаловался на мучительную боль в голове и во всем теле.

Немедленно были приглашены доктора, а великий визирь был отнесен на постель.

За ночь, благодаря немедленной медицинской помощи, унялась головная боль, но зато боль в теле была так сильна, что доводила его до обморока. Доктора сказали супруге визиря по секрету, что тут действовало отравление. Это доказывали все признаки его болезни, хотя и не нашли ничего, что подтверждало бы это подозрение. Великий визирь ужинал в кругу семьи и после этого ничего не ел.

Состояние Махмуда-паши было так опасно, что доктора сочли нужным приготовить его супругу ко всему. Конечно, они не могли определить, когда наступит смерть, но на выздоровление было так мало надежды, что они сочли долгом прямо объявить это его близким.

Наутро султан, узнав о внезапной болезни Махмуда-паши, послал Гассана-бея в его конак узнать о состоянии здоровья великого визиря.

Гассан принес зловещий ответ, и весть об опасном положении первого сановника в государстве быстро разнеслась из уст в уста, а телеграф передал ее во все концы.

IV

Восстание начинается

Угнетенные христианские народы вассальных княжеств не хотели более подчиняться и переносить самоуправства турецких чиновников. Тщетно другие державы ходатайствовали за подчиненные ей христианские княжества. Турецкие визири обещались немедленно приступить к улучшению их положения, но дальше обещаний дело не шло, а христиане оставались в прежнем положении. Тогда угнетенные народы, гяуры, как с пренебрежением называли их турки, восстали.

Они не хотели выносить долее нестерпимое иго и, зная, что ничего не достигнут просьбами, взялись за оружие. К этому их еще подстрекали подосланные Мансуром и его сторонниками дервиши – фанатичные ревнители ислама. Фанатикам божественного пророка необходима была новая кровавая жертва, новое торжество.

Как при лесном пожаре опустошительное пламя неудержимо стремится вперед, не зная преград, так и пламя мятежа с неимоверной быстротою переходило с места на место, и в короткое время борцы уже собрались по призыву своих вождей. Все клялись бороться с турками не на жизнь, а на смерть, обещая скорее умереть, чем снова покориться.

Силы восставших возрастали с каждым днем, и турецкие войска уже выступили для усмирения мятежа, о бурном начале которого дошли известия и в столицу.

А здесь тайно и открыто разжигали религиозный фанатизм. Повсюду на площадях появлялись дервиши с зеленым знаменем и подстрекали толпу к кровавой войне. На улицах толпились софты. На оружейных рынках в скором времени распродали все запасы, и на улицах Стамбула ослепленные фанатизмом турки грозно сжимали кулаки и размахивали кинжалами.

В Бейко, прелестном летнем дворце, а также на пустынной Тагандшитарской равнине между Скутари и Кадикией уже с давних пор возвышались белые конусообразные палатки войск. Этот пункт был историческим местом сборища созываемых под знамена пророка борцов династии Османов.

Военный министр употребил все усилия для подкрепления своих войск в мятежных областях. Хотя система набора рекрутов в азиатских провинциях и находилась в младенческом состоянии, но кто знал короткую процедуру этого дела в Турции, тому нисколько не покажется удивительным, что отряды, расположенные лагерем по Босфору, с каждым днем все увеличивались. В больших городах барабанным боем сзывали уволенных в запас солдат, затем следует чтение короткого приказа, и дикие орды мчатся в соседние округа, где ловят всех способных носить оружие мужчин и тащат в казармы.

Долгие и утомительные походы приходится делать этим новобранцам. С высот Киликийского Тавра и опасных разбойничьих притонов Антитаврской горной страны спускаются они в малоазийские области: в Ангору или Канвий.

Многие из новобранцев пришли из северных районов. Надетые на них колючие амулеты обличают в них береговых жителей островов Симсонских, между тем как сильные, рослые фигуры, занятые приготовлением жирного барана, внутренность которого они начиняли пилавом, не могли скрыть их происхождения с Аракса, с озера Ван и из Курдистана. Все они вместе примкнули к малоазийским башибузукам. Ими управляет седобородый дервиш из Баязета, амулеты которого, состоящие из камней, раковин, зубов акулы, бренчат на мускулистой обнаженной шее. С восторгом взирает старик на сверкающие золотом исполинские купола Айя-Софии.

Взгляд этот словно устремлен на видение, может быть, он вызван употреблением слишком сильной дозы гашиша, сквозь розовый туман тусклый взгляд его погружается в золотую область рая.

Пронзительно звучат барабаны арнаутов. Радостные крики потрясают воздух. Боязливо смотрит мрачный Аймар, а старый дервиш с истоков Евфрата вздрагивает, словно пробужденный от тяжелого сна.

Суеверные сыны гор Курдистана, которые у себя на родине находят большое удовольствие в таинственных приключениях, снова увидели давно исчезнувший призрак – Золотую Маску, предвестницу бурных событий…

После заката солнца, когда вечерняя заря уже погасла на небосклоне и яркое пламя костров освещало живописные группы башибузуков, черкесов и других горцев, в одном конце бивуака внезапно возникло дикое смятение. Нельзя было разобрать ни одного звука, и высокомерные дервиши с благоговением складывали руки на груди. Скоро загадка разрешилась – фигура в лохмотьях, с бледным лицом и необычайным взглядом, словно желавшим открыть мир страданий, проходила сквозь остолбеневшие от удивления ряды. Затем таинственный гость исчез во мраке ночи.

Мало-помалу на обширном поле водворялась тишина, только собаки с громким лаем бродили еще по лагерю, забираясь в глубину его, к кострам, где они поедали остатки мяса и кости. По временам раздавался однообразный оклик часовых: «Кто идет?»

Вот картина турецкого лагеря. Теперь бросим взгляд на лагерь восставших боснийцев и герцеговинцев, пестрой толпы людей в разнообразнейших костюмах, зачастую слабо вооруженных, которые близ одной деревни расположились на несколько дней для отдыха, между тем как предводитель их ждет еще подкрепления из окрестных деревень и всех призывает принять участие в борьбе за веру и отечество.

Восстание начинается! Из всех деревень, через которые проходят восставшие, примыкают к ним новые борцы за веру и свободу, благословляемые женами и невестами. Отважное мужество и воодушевление всецело овладели ими! Они были в том возбужденном состоянии, в котором воины, презирая опасность, смело идут на смерть.

Вот в лагере за деревней, словно цыгане, столпившись у огня, лежат эти мощные, стройные люди с угрюмыми лицами, обрамленными черными кудрями и усами, с темными сверкающими глазами. Пристально смотрят они в ярко-красное пламя, и один из них рассказывает о новых оскорблениях турками. Ночной ветерок колышет над ними верхушки вековых деревьев, а вдали слышится тихая музыка скрипок и цимбал – там танцует веселая, пылкая молодежь с красивыми черноглазыми деревенскими девушками, забывая на время смерть, на которую они идут.

Как обнимаются они в диком, бешеном танце.

Сегодня танцуют – завтра будут биться! Сегодня целуются – завтра будут истекать кровью, сегодня веселятся, пьют, едят – завтра пойдут на смерть!

В шинке, расположенном на краю деревни, два бледных, чернобородых вождя с каким-то высоким иностранцем сидят за столом и пьют вино. Он сам присоединился к ним и, яркими красками рисуя злодейства последователей полумесяца, разжигает в сердцах их еще большую ненависть к притеснениям, в сильном негодовании подстрекает восставших к решительным действиям.

По-видимому, он отлично знаком с местностью, а между тем он ни босняк, ни серб, ни болгарин!

Он говорит обоим славянским предводителям, что слабый турецкий отряд под. предводительством паши прибыл в лагерь в двух милях расстояния от лагеря восставших и ждет подкрепления. Он так увлекся своим красноречием, что даже не замечает, что в тени открытого портика два больших черных глаза наблюдают за ним и что стоящий в темноте слышит каждое его слово.

– С рассветом нападите на этот отряд, и вы наверно одержите победу, – продолжал иностранец, – первую победу в вашем походе против ваших притеснителей. Враги ваши слабы, они и не думают о нападении. Позовите сюда ваших солдат и начните атаку!

– Что там такое? – перебил один из вождей иностранца. – Кто там? Что случилось?

Громкий крик раздался в портике, толпа мужчин и женщин обступила какого-то необыкновенно высокого полунагого человека.

– Укротитель змей! Посторонитесь! Укротитель змей! – слышалось со всех сторон, и собравшаяся толпа проводила старика, вокруг мускулистых, загорелых, обнаженных рук которого обвились змеи, до залы, где сидели оба вождя вместе с иностранцем.

Укротитель змей был в старой грязной чалме, с амулетом и дудкой на шее и в коротких, до колен, широких шароварах. Лицо его, так же как руки и ноги, было сильно загорелое, и резкий контраст с темным цветом кожи представляла длинная белая борода. Он казался очень старым. Был худощав, но рослый, мускулистый, сильный. Рубашка, покрывавшая верхнюю часть туловища, расходясь спереди, обнажала худощавую, но широкую и сильную грудь.

– Дайте место укротителю змей! – слышалось из толпы. – Он заставит сейчас танцевать змей!

И в несколько минут около странного старика образовался кружок любопытных из девушек и парней.

Старик бросил шкуру на гладко утоптанный глинистый пол шинка, поджав ноги уселся на нее и снял с рук пять-шесть змей, которые, повертевшись несколько минут, спокойно улеглись около своего хозяина.

При виде длинных извивающихся змей присутствующие, особенно девушки, в ужасе отскочили назад, затем снова образовали круг, увидев, что страшные животные, повинуясь знаку своего господина, смирно легли у его ног.

Но вот укротитель змей заиграл на дудке, и притихшие, словно сонные, животные, услыхав эти звуки, мигом вскочили одна за другой. Странно было смотреть, как они, привлекаемые музыкой, прямо, как стрела, тянулись кверху, приближали голову к дудке и трясли своим острым раздвоенным языком.

Тут старик стал извлекать другие звуки из своей дудки, змеи вскакивали, приседали и принялись как бы танцевать под музыку.

Это вызвало у присутствующих громкие крики одобрения: одни бросали старику деньги, другие предлагали ему вина, но старик отказался.

– Турок, он турок! – послышалось несколько голосов, но они заглушены были всеобщим интересом к танцующим змеям.

Но вот старик оставил дудку, музыка смолкла, а змеи остались стоять в той же позе перед своим укротителем – длинным рядом, приподнявшись всем корпусом и высоко вытянув головы.

Старик взял маленькую палочку и коснулся ею затылка первой змеи, она, словно мертвая, мгновенно упала, как бы по мановению волшебного жезла. И со второй, третьей и так до последней повторил он свой фокус; все повиновались ему и, словно мертвые, попадали на землю. Это был, по-видимому, конец странного представления. Между тем как старик все еще оставался на земле со своими змеями, толпа любопытных разошлась, только за столом пировало еще несколько человек.

Оба начальника и сидящий с ними иностранец, казалось, совсем позабыли о странном зрелище. Они все еще были увлечены жарким разговором, а иностранец прилежно пил за их здоровье.

– Если вы соберете всех ваших солдат, то у вас будет достаточно сил для того, чтобы обратить в бегство весь корпус паши! – сказал он так громко, что ни одно слово не ускользнуло от сидевшего сбоку укротителя змей. – Он еще не знает, что вы со всех концов собираетесь сюда, иначе он не отважился бы зайти так далеко! До наступления утра вы должны выступить со своими храбрыми воинами, а на рассвете сделать нападение.

– Не делайте этого! – внезапно прозвучал глубокий, сильный голос – он принадлежал укротителю змей. – Это было бы для вас гибелью!

Незнакомец вскочил с места.

– Кто сказал это? – гневно вскричал он.

– Я, Абунеца, укротитель змей! Не полагайтесь на слова этого человека, он хочет заманить всех вас на смерть!

– Допросить старика! – закричали другие, а иностранец громко выражал свою ярость и, казалось, не хотел допустить, чтобы услышали укротителя змей.

– Это турок, шпион! – закричал он, указывая на Абунецу. – Он держит змей только для виду!

– Он – турок! Он отказался от вина, – раздалось в толпе.