Тень «Полярной звезды» Пулман Филип

Глава шестая

Леди Мэри

Фредерик засмеялся.

— Ну-ну! Что там у тебя? — спросил Вебстер, колдуя у полки.

Это было на следующее утро после сеанса; Фредерик, вручив полгинеи торжествовавшему Джиму, проявлял фотографию Нелли Бад.

— У нее оказалось четыре руки, — сказал Фредерик. — Кстати, освещение хорошее.

— И все-таки на вспышку полагаться нельзя, — сказал его дядя. — Работай с магнием, вот тебе мой совет. — Он вытер руки и подошел, чтобы лучше рассмотреть отпечаток. — Черт побери, а ведь она тут решила устроить парочку трюков, верно?

Миссис Бад вышла на снимке великолепно — одна ее рука приподымала край стола, в то время как другая дергала тонкий шнур, протянутый к шторам. Джим справа от нее сжимал что-то, похожее на набитую ватой перчатку.

— Выглядит сейчас довольно глупо, — сказал Фредерик. — Но одну руку я держал сам, и это была рука как рука. Ты погляди на Джима…

Веселая физиономия Джима была запечатлена в тот момент, когда выражала нечто среднее между почтительным восхищением и смятением человека, который вот-вот потеряет штаны. Вебстер расхохотался.

— За такое и впрямь полгинеи не жалко, — сказал он. — Ну и что ты собираешься с этим делать? Поедешь и лишишь старушку ее заработка?

— Нет, — возразил Фредерик, — этого я не сделаю, она мне слишком понравилась. Если члены Лиги спиритов Стритхема настолько тупы, что клюют на это, желаю Нелли Бад удачи, вот что я скажу. Пожалуй, напечатаю этих снимков побольше и буду продавать. Назову «Дурные предчувствия, или Джим и призраки». Нет, я просто воспользуюсь фотографией, как визитной карточкой, когда поеду к ней.

Фредерик собирался посетить медиума в тот же день, однако ближе к полудню произошло нечто, заставившее его отложить визит: появился Макиннон в длинном плаще и широкополой шляпе, надеясь проскользнуть не узнанным, — впрочем, когда он проходил через магазин, этот маскарадный наряд привлек к нему больше внимания, чем если бы он ворвался туда с кавалерийским эскадроном.

Вебстер был занят на студии, Джим куда-то ушел, так что Фредерик принял его один в комнате позади магазина.

— Мне нужна ваша помощь, — сразу же заговорил Макиннон, как только они сели. — Сегодня вечером меня пригласили выступить в частном доме, и мне хотелось бы, чтобы вы тоже там были. В случае если тот человек… ну, вы знаете…

— В частном доме?

— Благотворительное выступление у леди Харборо. Примерно сто человек. Гости платят по пять гиней, сбор пойдет в больничный фонд. Разумеется, я выступаю бесплатно. Чисто номинальное вознаграждение за расходы.

— Но что я должен там делать? Я вам уже говорил: охраной я не занимаюсь. Если вам нужен телохранитель…

— Нет, нет, не телохранитель. Я бы чувствовал себя лучше, если бы кто-то еще проследил за тем человеком, только и всего. Если он попытается войти в контакт со мной, вы могли бы втянуть его в беседу. Отвлечь его, понимаете?

— Я не знаю даже, как он выглядит. Вы изъяснялись тогда на редкость туманно, мистер Макиннон. Вы считаете, что он преследует вас, так как знает, что вам было видение, как он убивает кого-то, но вы не знаете кто, и не знаете где, и не знаете когда, не знаете даже его имени, и не знаете…

— Я нанимаю вас все это выяснить, — сказал Макиннон. — Если вы не беретесь сами, то крайне меня обяжете, порекомендовав другого детектива, который может это сделать.

Он выглядел суровым и требовательным, но был при этом немного смешон в своем цыганском плаще и шляпе. Фредерик усмехнулся:

— Ну что ж, прекрасно. Если вы так ставите вопрос, я согласен. Но вашим телохранителем я не буду, имейте в виду. Если этот парень вздумает проткнуть вас шпагой, я, насвистывая, отвернусь к окну. Драк с меня уже хватит.

Он потер нос, сломанный во время схватки шесть лет назад на пустынной верфи в Уоппинге — схватки, из которой ему все же удалось выйти живым.

— Так, значит, вы придете? — сказал Макиннон.

— Да. Но скажите мне, что я должен делать. Вы хотите, чтобы я был, так сказать, вашим ассистентом на сцене — или?..

Выражение лица Макиннона сказало Фредерику, что думает маг об этой идее. Взамен он протянул пригласительный билет.

— Вы покажете это швейцару, заплатите свои пять гиней и войдете с другими гостями, — сказал он. — Разумеется, вечерний костюм… Вы просто… просто осмотритесь. Понаблюдайте за гостями. Устройтесь так, чтобы я мог легко вас увидеть. Я найду способ дать вам знать, кто он, если он там будет. Я не знаю, явится он или нет. Но если вы его увидите, выясните, кто он такой, — впрочем, не мне вас учить, что делать.

— Выглядит все достаточно несложно, — сказал Фредерик. — Тут только одна ошибка: пять гиней, которые я там заплачу, будут ваши, а не мои.

— Само собой, — нетерпеливо ответил Макиннон. — Это понятно. Словом, вы там будете. Я полагаюсь на вас.

Если вы зайдете в студию на Бёртон-стрит и пожелаете сняться для портрета, фотографировать вас будет, вероятней всего, смуглый, крепкого телосложения молодой мужчина, Чарльз Бертрам, которого Вебстер Гарланд ценил очень высоко; Чарльз обладал воображением, был прекрасным фотографом, и портреты, им выполненные, передавали движение, атмосферу реальной жизни. Чарльз Бертрам, со своей стороны, как и Салли, имел вескую причину ценить непринужденную богемную демократию Гарландов: дело в том, что его отец был бароном, и сам он, соответственно, имел титул достопочтенного, так что был обречен навсегда остаться аристократом-дилетантом — если бы не встретился с Вебстером. Но в обществе художников и мастеров своего дела ценились только способности, а у Чарльза Бертрама их было предостаточно. Таким образом, он нашел свое место в почтенной компании Джима, рабочего сцены, Фредерика, детектива, Вебстера, гения, и — иногда — Салли, консультанта по финансовым вопросам.

Конечно, он трудился здесь вовсе не ради практики, дабы стать профессиональным фотографом. Делать портреты за два шиллинга и шесть пенсов — для достопочтенного не слишком высокая цель. Он и Вебстер работали над идеей, куда более амбициозной: они мечтали, не более и не менее, запечатлеть на фотографической пластинке движение, как таковое. Чарльз вложил в дело некоторое количество своих денег, и они построили во дворе за магазином более просторную студию, готовясь к тому времени, когда их эксперименты потребуют больше места. А пока Чарльз помогал Гарландам и в магазине, и в любых, самых разнообразных делах, как только они возникали, — в это утро, например, он вставлял новый объектив в главную студийную фотокамеру.

Фредерик сидел на кухне, наскоро записывал свои соображения о Макинноне и Нелли Бад и раздумывал о том, действительно ли эти два случая связаны между собой, как подозревал Джим; вдруг Чарльз просунул голову в дверь и окликнул его:

— Фред!

— Привет, Чарли! Ты что-нибудь знаешь о спиритизме?

— Слава богу, нет. Послушай, ты не поможешь мне с новым объективом? Кто-нибудь должен там стать, напротив, и…

— С удовольствием. А потом и ты можешь кое-что сделать для меня, — сказал Фредерик, идя вместе с ним в захламленную, с тяжелыми портьерами комнату, которая служила студией.

Когда Чарльз закончил свою работу, Фредерик рассказал ему, какую задачу он должен выполнить в этот вечер для Макиннона.

— Похоже, нудный и увертливый тип, — сказал Чарльз. — Я сам его видел неделю-две назад в «Британии». Джим посоветовал мне пойти. Потрясающее мастерство… Кто-то его преследует, говоришь?

— Так он говорит.

— Наверно, Мефистофель. Макиннон продал свою душу, и сатана явился потребовать ее.

— Меня бы это не удивило. Но, видишь ли, Чарли, ты всех этих людей знаешь — лорд Этакий, графиня Такая-то… не мог бы ты пойти со мной и показать мне, кто есть кто? Отправь меня на скачки или в опиумный притон, и я сразу пойму, что там к чему, но высшие классы Англии для меня закрытая книга. Ты вечером занят?

— Нет. Я с удовольствием пошел бы. Думаешь, там может дойти до скандала? Взять мне пистолет?

Фредерик засмеялся.

— Тебе лучше знать обычаи твоих пэров, мой мальчик, — сказал он. — Если на благотворительных собраниях это обычное дело, тогда тебе лучше подготовиться. Но имей в виду, если там начнут швыряться стульями, я мигом ретируюсь… Макиннону я так и сказал.

Когда Фредерик и Чарльз явились в дом леди Харборо на Беркли-сквер, там было полно гостей. Они предъявили пригласительный билет лакею, заплатили за вход и были препровождены в чересчур жарко натопленный салон, где яркий свет газовых рожков и канделябров сверкал и переливался на драгоценностях, украшавших дам, и накрахмаленных манишках мужчин. Двустворчатые двери открывались в бальный зал, где небольшой оркестр, укрытый за карликовыми пальмами в горшках, негромко наигрывал вальсы, почти заглушаемые гомоном самоуверенных аристократических голосов.

Чарльз и Фредерик остановились у входа в бальный зал и взяли у лакея по бокалу шампанского.

— Кто из них леди Харборо? — сказал Фредерик. — Думаю, мне следует знать ее.

— Старая выдра с лорнеткой, — сказал Чарльз. — Вон там, у камина, разговаривает с леди Уитхем. Интересно, здесь ли ее дочь? Она изумительна.

— Чья дочь?

— Уитхема. Того, что беседует с сэром Эшли Хейуордом, играет на скачках.

— Ну да, Хейуорда я знаю. В лицо знаю, то есть. Я выиграл десять фунтов на его лошади Гренди в прошлом году. Итак, это лорд Уитхем? Член кабинета министров?

Лорд Уитхем был высокий седовласый мужчина; казалось, он страшно нервничает; его глаза беспокойно бегали по сторонам, он беспрерывно жевал губами и то и дело, прикрывая рукой рот, грыз палец; он был похож на голодную собаку.

Возле леди Харборо сидела тихая девушка, Чарльз сказал Фредерику, что это и есть леди Мэри Уитхем. Ее окружала группа молодых шумных людей, и она вежливо им улыбалась, но в основном сидела молча, опустив глаза и сложив на коленях руки. Как и сказал Чарльз, она была прекрасна, хотя Фредерик, у которого при виде ее перехватило горло, подумал, что слово «прекрасна» мало что о ней говорило. Девушка была невыразимо очаровательна, грациозна, скромна, с нежно-коралловой кожей, ему хотелось бы схватить в руки камеру, и он понимал при этом, что никакая фотокамера не передаст цвет ее щек и нервически, чувственно напряженную линию шеи и плеч.

Впрочем, Вебстер, может быть, и сумел бы. Или Чарльз.

Странная, однако, семья, думал он. На лицах отца и дочери было написано сдержанное отчаяние. Леди Уитхем тоже выглядела затравленной; она была скорее мила, нежели прекрасна, как дочь, но ее темные озабоченные глаза были столь же трагичны.

— Расскажи мне о Уитхемах, — попросил Фредерик Чарльза.

— Ну, значит, так: седьмой граф, имения где-то на шотландской границе, министр торговли — по крайней мере, был им, но думаю, Дизраэли [5] уже вытолкнул его из кабинета министров. Леди Мэри его единственное дитя; о родственниках жены мало что знаю. По правде сказать, это вообще все, что я о них знаю. Он здесь не единственный политик. Смотри, вон там и Хартингтон…

Чарльз назвал еще с полдюжины имен, каждое из которых вполне могло, на взгляд Фредерика, принадлежать преследователю Макиннона. Но он вдруг осознал, что глаза против воли все чаще и чаще обращаются к стройной, покойной фигурке леди Мэри Уитхем, сидевшей на софе у камина в белом вечернем платье.

У них еще хватило времени осушить по второму бокалу шампанского, и тут объявили о начале представления. Через раскрытые двери в зал можно было видеть расставленные широким полукругом, в несколько рядов, легкие кресла, обращенные к небольшой сцене. Задником служил бархатный занавес, авансцену обрамляли папоротники и карликовые пальмы.

Оркестр удалился, но пианист остался у инструмента, стоявшего ниже сцены. Публике хватило пяти-шести минут, чтобы разместиться в зале.

Фредерик убедился в том, что он и Чарльз сидят достаточно близко к сцене, чтобы Макиннон мог их хорошо видеть, но при этом ничто не помешало бы им при необходимости оказаться у дверей. Он обратил на это внимание Чарльза. Тот рассмеялся.

— Твои приготовления напоминают анекдоты Джима, — сказал он. — Сейчас появятся Попрыгунчик Джек или Дубина Дик, захватят нас всех и потребуют денег. Чего ты, собственно, ожидаешь?

— Понятия не имею, — ответил Фредерик. — Так же, как и Макиннон, половина проблемы как раз в этом. Смотри, вот и наша хозяйка.

Леди Харборо, которую слуги заверили, что все гости уселись, вышла на сцену и в короткой речи обрисовала важную деятельность ее больничного фонда. Состояла она, главным образом, в том, что бы спасать безмужних матерей от бедности, обращая их фактически в рабство, да еще подвергая дополнительным неприятностям в виде ежедневных наставлений священников-евангелистов.

Впрочем, речь и в самом деле оказалась недлинной. Леди Харборо помогли спуститься со сцены. Пианист занял свое место, раскрыл ноты и сыграл несколько зловещих арпеджио в басовом ключе. Занавес раздвинули, и появился Макиннон.

Он совершенно преобразился. Джим описывал это, но Фредерик ему не очень поверил; сейчас он изумленно моргал глазами: хитрый, увертливый человечек, каким он его знал, вдруг превратился в значительную, властную фигуру. Известково-белый грим, эксцентричный на первый взгляд, в действительности же истинный шедевр, так как позволял артисту в разное время быть то зловещим, то комичным, то умоляющим: голым черепом, клоуном, Пьеро.

Внешний вид Макиннона был важной частью всего действа. Он не просто показывал фокусы, как обычные фокусники; да, он тоже превращал цветы в чашу с золотыми рыбками, выхватывал карты прямо из воздуха, у всех на глазах исчезали массивные серебряные подсвечники — но эти трюки были лишь подготовкой к заключительной части его представления, а именно — к сотворению мира. В этом мире все было непрочно, изменчиво; индивидуальности сливались и разделялись, привычные качества, как, например, жесткое и мягкое, верх и низ, горе и радость, в мгновение ока менялись местами и теряли смысл, и единственным надежным гидом была подозрительность, единственной постоянной темой — недоверие.

Это был мир, думал Фредерик, напоминавший, пожалуй, некое царство дьявола, ибо представление Макиннона не дарило радости, в нем не было ничего похожего на невинную игру. Фредерик гнал от себя пришедшую в голову мысль (неужели и он становится суеверным?), но она явилась сама: Макиннон сгустил мрак, накрыл мир тенью, хотя при свете все это могло показаться просто смешным.

Вдруг Макиннон объявил, что для следующего номера должен позаимствовать у кого-нибудь из публики часы. Сказав это, он посмотрел прямо на Фредерика, и его темные, мрачные глаза полыхнули огнем; Фредерик понял мгновенно, отстегнул цепочку от жилетного кармана и протянул часы фокуснику. Еще полдюжины рук тянулись к нему с часами, но Макиннон грациозно спустился со сцены и мгновенно очутился рядом с Фредериком.

— Благодарю вас, сэр, — сказал он громко. — Вот человек, который верит в благосклонность мира чудес! Знает ли он, какие ужасные превращения произойдут с его часами? Нет! Что, если они вернутся к нему, например, в виде хризантемы? Или копченой селедки? Или грудой пружинок и винтиков? Здесь происходили странные вещи! — И тут Фредерик, еще того не осознав, услышал шепот: — Возле двери. Только что вошел.

В следующую секунду Макиннон уже был на сцене и заворачивал часы в шелковый платок, сопровождая свои действия цветистой декламацией. Показалось ли Фредерику, что в голосе Макиннона зазвучали истерические ноты? Что говорил он теперь быстрее, а жесты стали более экзальтированными, менее точными… Фредерик, стараясь не привлекать внимания, обернулся и взглянул на человека, о котором сказал Макиннон.

У самого входа в зал сидел крупный, мощного сложения мужчина с гладкими светлыми волосами. Он смотрел на сцену бесстрастными, широко расставленными глазами; одна его рука лежала на спинке соседнего свободного кресла, и весь он был олицетворением настороженности и власти. Несмотря на его безукоризненный вечерний костюм, в нем проглядывало что-то звериное. Или нет, подумал Фредерик, не звериное, ведь звери одушевленные существа; этот же человек был автоматом.

Но откуда такая мысль?

Поймав себя на том, что смотрит на него в упор, Фредерик опять повернулся к сцене. Макиннон совершал какие-то сложные манипуляции с часами, но мысленно был далеко — Фредерик видел, что его руки дрожали, когда он, вытянув руки над столиком, пропускал платок между пальцев взад-вперед, видел также, что его глаза устремлены на человека у двери.

Фредерик повернулся на кресле боком, вытянул и скрестил ноги, словно хотел просто усесться поудобнее. Теперь он мог держать в поле зрения одновременно Макиннона и человека у двери; последний едва заметно пальцем поманил лакея. Лакей пригнулся, слушая блондина, а он опять взглянул на Макиннона и вроде бы что-то сказал о нем лакею. Фредерик знал, что Макиннон тоже видел это, и, когда лакей, кивнув, вышел, заметил, что фокусник пошатнулся. Теперь, по-видимому, в зале оставалось лишь три человека, которые имели значение: блондин возле дверей, Макиннон и Фредерик, наблюдавший эту необыкновенную дуэль: здесь столкнулись в поединке две силы воли.

Публика уже понимала: что-то не так. Макиннон словно застыл, платок в его руке вяло висел над столом, лицо стало ужасным, призрачным; вдруг он совсем выпустил платок из рук и, пошатываясь, отступил назад.

Музыка смолкла. Пианист растерянно поднял глаза. Макиннон стоял, держась за занавес в на электризованной тишине, наконец, с трудом выговорил:

— Прошу прощения… мне дурно… вынужден покинуть сцену…

Отвернув занавес, он скрылся.

Публика была слишком воспитанная, чтобы реагировать бурно, однако комментарии посыпались градом. Пианист по собственной инициативе стал наигрывать легкие вальсы, леди Харборо поднялась со своего кресла в первом ряду и шепотом совещалась с пожилым господином, возможно, это был ее муж.

Фредерик сидел, постукивая пальцами по подлокотнику, и, наконец, принял решение.

— Чарли, — сказал он спокойно, — вон тот парень у двери, крупный блондин. Разведай, кто он такой. Сможешь? Имя, положение, чем занимается — словом, все что удастся.

Чарльз кивнул:

— Но что ты…

— Я собираюсь проследить за ним, — ответил Фредерик.

Он встал и пробрался к леди Харборо. Она стояла у фортепьяно рядом с пожилым джентльменом; казалось, она отчитывала лакея. Гости, по крайней мере, большинство из них, вежливо смотрели в сторону и беседовали друг с другом так, как будто ничего необычного не случилось.

— Простите, миледи, — сказал Фредерик. — Не хочу прерывать вашу беседу, но я врач, и если мистер Макиннон плохо себя чувствует, возможно, мне следовало бы попытаться оказать ему помощь.

— О! Какое облегчение! — воскликнула она. — Я как раз собиралась послать за доктором. Пожалуйста, идите к нему, лакей вас проводит, доктор…

— Гарланд, — сказал Фредерик.

Чопорный туповатый лакей в напудренном парике и белых чулках равнодушно моргнул и едва заметно склонил голову. Покидая вслед за ним бальный зал, Фредерик услышал голос леди Харборо, распорядившейся вернуть оркестр, и увидел Чарльза Бертрама, который беседовал с кем-то, обернувшись назад.

Лакей провел Фредерика через холл, затем, по коридору, к двери рядом с библиотекой.

— Мистер Макиннон здесь переодевался, сэр, — сказал он.

Лакей постучал в дверь, но никто не ответил. Фредерик, обойдя его, повернул дверную ручку. Комната была пуста.

— В холле был лакей? — спросил Фредерик.

— Да, сэр.

— Ступайте и спросите его, видел ли он мистера Макиннона, когда тот выходил из зала?

— Сию минуту, сэр. Но он шел бы сюда не этим путем, если позволите заметить, сэр. Скорее всего, он прошел через гостиную, потому как удалился со сцены через заднюю дверь, так оно и было, сэр.

— Да-да, понимаю. Но если мистер Макиннон пожелал выйти на улицу подышать, тогда он должен был пройти через холл, не так ли?

— Позвольте заметить, сэр, должно быть, он так и сделал, сэр. Значит, я пойду и спрошу?

— Да, ступайте.

Когда лакей удалился, Фредерик быстро оглядел комнату. Это была маленькая гостиная, освещенная газовой лампой, огонек ее ярко отражался на изразцах; плащ и шляпа Макиннона были брошены на спинку кресла, придвинутого к камину. У стола — открытая плетеная корзина, на столе перед ручным зеркальцем — жестяная коробочка с гримом… но самого Макиннона в комнате не было.

Через одну-две минуты постучался лакей.

— Похоже, вы были правы, сэр, — сказал он. — Мистер Макиннон подбежал к парадной двери и сразу выскочил на улицу.

— Думаю, он вернется, как только почувствует себя лучше, — сказал Фредерик. — Ну что ж, больше здесь делать нечего. Проводите меня, пожалуйста, обратно.

В бальном зале слуги отодвигали стулья, оркестр вернулся на сцену. Лакеи сновали взад-вперед среди гостей, предлагая шампанское; все выглядело так, словно время на час отскочило назад, и Макиннон даже не начинал выступления.

Фредерик огляделся, ища глазами блондина, но его нигде не было видно. Не было и Чарльза. Фредерик взял бокал у ближайшего лакея и стал прохаживаться по залу, приглядываясь к гостям. «Какая бесцветная компания, — думал он. — Все на одно лицо, вежливые, высокомерные… Кстати, который час?» И тут он вспомнил, что его часы остались у Макиннона. Если это вообще еще были часы, а не заяц или крикетная бита, мрачно усмехнулся он.

Вдруг он увидел леди Мэри Уитхем и остановился полюбоваться ею. Она сидела недалеко от фортепьяно, ее мать стояла с ней рядом. Обе любезно улыбались кому-то, кого Фредерику было плохо видно, так как между ними оказалась пальма. Он чуть-чуть передвинулся и, снова глянув в ту сторону, узнал блондина.

Он сидел напротив двух дам, спиной к Фредерику, и вел непринужденный разговор. Фредерик не мог его слышать, но подойти ближе не захотел, считая, что и так уже слишком раскрыл себя. Делая вид, что слушает музыку, и покачивая иногда в такт головой, он наблюдал за леди Мэри. Лицо ее омрачала тень того же отчаяния, которое он заметил прежде в ее глазах; она вообще не участвовала в разговоре: когда какая-то реплика требовала ответа, это делала за нее ее мать. Леди Мэри только слушала, но как бы по обязанности, и время от времени бросала быстрый взгляд по сторонам. Фредерику она показалась совсем юной; иногда ей нельзя было дать больше пятнадцати.

Наконец блондин встал. Он поклонился обеим дамам, взял руку, неуверенно протянутую ему леди Мэри, и поцеловал. Она вспыхнула, но вежливо улыбнулась, прощаясь.

Фредерик вскользь бросил взгляд на проходившего мимо него мужчину. Он ощутил огромную физическую силу, ту плавно накатывающую мощь, с какой огромная масса воды устремляется в шлюз, еще раз отметил его блеклые волосы и выпуклые серо-голубые глаза.

Фредерик решил было следовать за ним, однако тут же отбросил эту мысль; у такого типа не могло не быть своей кареты, так что, пока Фредерик нашел бы кеб, карета давно уже скрылась бы из глаз. В эту минуту к нему как раз подошел Чарльз Бертрам.

— Нашел Макиннона? — спросил Чарльз.

— Нет. Он попросту испарился, — сказал Фредерик. — Но ничего, вернется. И лучше бы ему вернуться, черт возьми: я желаю получить обратно свои часы. Ну, а что насчет этого типа с блеклыми волосами? Он только что флиртовал здесь с леди Мэри Уитхем.

— Сейчас? Вот как! — воскликнул Чарльз. — Любопытно. Я тут слышал кое-какие сплетни насчет самого Уитхема — похоже, старина на грани банкротства. Я не знаю, насколько это верно, понимаешь. А этот твой блондин — финансист, какая-то шишка в железнодорожном деле, шахтах и спичках. Швед. Фамилия Беллман.

Глава седьмая

Странное предложение

На следующее утро, прежде чем Фредерику удалось рассказать ей о том, каким образом Макиннон связан с интересующим ее делом, Салли, придя в свой офис, обнаружила, что ее дожидается клиент.

По крайней мере, она подумала, что это клиент. Клиент, назвавшийся Уиндлсхэмом, был маленького роста, с мягкими манерами, носил очки в золотой оправе; он терпеливо ждал, пока Салли усаживала Чаку и снимала пальто и шляпку. Затем последовал сюрприз.

— Я представляю мистера Акселя Беллмана, — сказал он. — Полагаю, это имя вам известно.

Она медленно опустилась в кресло. Что бы это значило?

— До мистера Беллмана дошли сведения, — продолжал он, — что вы настойчиво и явно недоброжелательно наводите справки, касающиеся его дел. Он человек занятой, с многочисленными и весьма важными интересами и обязательствами, поэтому столь беспочвенные, основанные на плохой информации слухи, которые, в частности, пытаетесь распространять вы, при всей их мелочности, могут вызвать лишь досаду и неудобство. Дабы избавить вас от неприятностей формальной переписки, а также огорчений из-за судебного преследования, мистер Беллман послал меня к вам с тем, чтобы лично сообщить вам о его неудовольствии, в надежде, что вы отнесетесь к этому с пониманием и согласитесь, что весьма неумно следовать заведомо безнадежным путем, который вы избрали.

Он сложил руки и ласково ей улыбнулся.

У Салли бешено колотилось сердце. Ей пришло в голову только одно:

— Вы выучили все это наизусть? Или придумали по дороге?

Улыбка стерлась с его лица.

— Вероятно, вы не поняли, — сказал он. — Мистер Беллман…

— Я все отлично поняла. Мистер Беллман испуган и желает испугать меня. Ну, так вот, мистер Уиндлсхэм, я не намерена пугаться. У меня есть особая причина проводить расследование, и, пока я не буду удовлетворена, я его продолжу. А что вы подразумеваете под судебным преследованием?

Он опять улыбался.

— Вы слишком умны, чтобы допустить, будто я расскажу вам это на данной стадии. Решать, нужно ли применять упомянутое оружие или не стоит, будет мистер Беллман, когда я передам ему ваш ответ.

— Скажите, — спросила она, — какова ваша роль в компании мистера Беллмана?

Казалось, этот вопрос его несколько заинтересовал.

— Я личный секретарь мистера Беллмана, — сказал он. — А почему вы спрашиваете?

— Из любопытства. Что ж, вы мне кое-что рассказали, мистер Уиндлсхэм. Я знаю теперь, что иду верным путем. Интересно, что именно так обеспокоило мистера Беллмана? Быть может, это «Ингрид Линде»?

Выстрел был сделан наугад, но он попал в цель. Мистер Уиндлсхэм глубоко вздохнул, и его лоб перерезала морщина.

— Я действительно хотел бы посоветовать вам быть осторожнее, — назидательно заговорил он. — Человек, не имеющий опыта, очень легко может наделать множество серьезных ошибок, интерпретируя совершенно невинные факты. Будь я на вашем месте, мисс Локхарт, я бы оставался только финансовым консультантом, уверяю вас. И позвольте мне, как частному лицу, сказать, — проговорил он, вставая и беря шляпу и трость, — как я восхищаюсь вами за то, что вы избрали такой род деятельности! Я всегда с самым пылким и сочувственным интересом относился к женскому вопросу. Оставайтесь тем, кто вы есть сейчас, мисс Локхарт. Я желаю вам всяческих успехов. Но не позволяйте вашему воображению заводить вас слишком далеко.

Он прощальным жестом поднял вверх свою трость. Чака, не поняв его, вскинулся и зарычал, однако ласковый коротышка не дрогнул.

«Итак, — подумала Салли, — он заволновался. Что же мне теперь следует делать?»

А сделала она вот что: как только Уиндлсхэм ушел, она, надев пальто и шляпку, отправилась в контору своего друга, адвоката мистера Темпла.

Мистер Темпл был ироничный старый джентльмен, который постоянно жил в слабом благоухании чопорности, кекса с тмином и нюхательного табака. Он был поверенным ее отца и поддержал ее, когда капитана Локхарта убили — это случилось шесть лет назад. Салли произвела на него такое впечатление своим знанием фондовой биржи, а также хваткой в финансовых делах, что он преодолел собственные старомодные предрассудки и помог ей сперва стать партнером Вебстера Гарланда, а затем создать собственную фирму.

Она коротко рассказала ему подоплеку своего нового дела и описала утренний визит мистера Уиндлсхэма.

— Салли, — сказал он, когда она закончила, — ты будешь осторожна, обещаешь?

— Это же сказал и он. Я думала, что от вас услышу что-то более оригинальное.

Он засмеялся и побарабанил пальцами по шкатулке с табаком.

— Великая сила закона, — сказал он, — состоит в том, что в нем, слава богу, так мало оригинального. Скажи мне, что ты хочешь знать о «Полярной звезде»?

Салли кратко изложила все то немногое, что она знала. Однако о Нелли Бад не упомянула. Она полагала, что мистеру Темплу вряд ли покажутся убедительными разоблачения из мира духов. Она даже не была уверена, что они убедительны для нее самой.

— Я не знаю, идет ли речь о фабриках, о шахтах или о чем-то еще, — сказала она в заключение. — Есть какая-то связь с фирмой, производящей химикалии, но это все, что я знаю. Как вы думаете, по какой причине они хотели бы держать это в тайне?

— Химикалии, — проговорил он задумчиво. — Все это дурно пахнет, Салли… они просачиваются в почву, отравляют воду и… Он все еще занимается спичками?

— Нет. Шведское правительство провело расследование, и его фабрику закрыли; но потом выяснилось, что он ее продал годом раньше, так что не был привлечен к ответственности.

— Ну, хорошо, вот что я тебе расскажу. Пару дней назад мне случайно довелось услышать на звание «Полярная звезда» совсем в другом контексте. В моем клубе говорили что-то о кооперативных обществах, профсоюзах и так далее, и кто-то упомянул о нескольких новых фирмах, внезапно возникших в Ланкашире и весьма странным образом организованных — я, по правде сказать, не прислушивался к разговору, не затем я хожу в клуб, чтобы слушать лекции по социологии, — но суть состояла в том, что некая фирма была создана с тем, чтобы жизнь ее рабочих была регламентирована до мельчайших деталей. Как у Роберта Оуэна. Полный контроль, понимаешь? Мне это показалось отвратительным. А теперь главное: эта фирма называлась «Полярная звезда».

Салли выпрямилась в кресле и улыбнулась.

— Наконец! — воскликнула она.

— Прошу прощения?

— Ключ! Чем занимается эта фирма?

— А этого он не знал. Думал, что-то связанное с железными дорогами… Ну, как насчет стаканчика хереса?

Она согласилась и, пока он разливал херес, молча смотрела на легкие завихрения вполне законной пыли, игравшей в солнечном луче. Мистер Темпл был старым другом, она много раз обедала в его доме, но до сих пор чувствовала себя немного скованной, когда они переставали говорить о делах. Все, что другие молодые женщины делали так легко — непринужденно болтали, грациозно танцевали, флиртовали с незнакомым мужчиной за обедом, при этом безошибочно беря в руки «правильные» нож и вилку, — было ей трудно, она все еще смущалась и делалась неловкой, помня о былых унизительных провалах. Вдали от своих балансовых ведомостей и папок она бывала по-настоящему свободной и действительно самой собой в веселом беспорядочном доме Гарландов. Здесь же она сразу теряла дар речи и сейчас молча сидела, потягивая светло-коричневый нектар, пока он просматривал принесенные ею бумаги.

— Норденфельс… — пробормотал мистер Темпл. — Кто он такой? Его имя возникает здесь несколько раз.