Актриса Лактионова Елена

Как всегда после спектакля Валентина пришла домой поздно. Легла на диван, подложив под голову руки. До чего отвратительно она играла сегодня! Валентина повторяла про себя: «ужасно, ужасно», надеясь, что хоть этим подстегнет, расшевелит себя, но смысл слов не доходил до нее, ей было всё равно. Тогда она попробовала заставить себя ужаснуться тому, что ей всё равно, но и из этого ничего не получалось. Взгляд равнодушно блуждал по комнате, и единственной конкретной мыслью было: поставить чайник или сразу лечь спать? И она могла уснуть, лечь и уснуть, ни о чем не тревожась, после такой скверной игры. В голове навязчиво прокручивались сцены только что сыгранного спектакля, обрывки недавно произнесенных фраз, разговоры, люди, поклоны и, вместе с тем, странная сосущая пустота.

Что с ней происходит, что? Ведь всё было так хорошо, так потрясающе всё складывалось; думалось: навсегда, всё время будет так, и куда-то это всё рухнуло, исчезло. И не хочется ничего. Ни-че-го. Лежать бы вот так, смотреть в потолок, а потом уснуть, без снов, без желаний.

Но делать что-то нужно. Ждать, пока пройдет само, она не имеет права. А может, не пройдет вовсе? В конце концов это ее работа, она за это получает деньги.

Поговорить с Изваровым?

Она заранее знает, что скажет Глеб. Но он ее режиссер, может ведь помочь разобраться своим актерам не только в роли, но и в себе.

Плохо, что она Глебу верить перестает. Она считала, что нашла своего режиссера, о котором мечтает каждый актер, и этому тоже радовалась чрезвычайно. Считала его своим Учителем, тем Учителем с большой буквы, когда не определены еще толком ориентиры, когда только в начале пути и выбираешь, присматриваешь направления и попутчиков. А может, потому она Глебу не так верит, как прежде, сомневаться стала, что прошла эти первые этапы, почувствовала под ногами твердую дорогу, и дальше придется шагать одной?

Глеб, конечно, талантливый, о его постановках говорят, пишут. К актерам у него подход индивидуальный, каждому дает раскрыться по максимуму, что очень ценно, дает пространство в роли, чтобы могли поиграть, показать себя, но за пределами спектакля держит их на расстоянии, опускает свой внутренний занавес вместе с окончанием репетиций. Для него «индивидуальный подход к актеру» – всего лишь часть профессии. Он будет вежливо, говорить «Валюша» и «вы», будет говорить всё конечно правильно, то, чему учили его в институте, но ответа для себя Валентина не получит.

Вспомнились педагоги из театрального. Вспомнилась старенькая Наталья Саввична – педагог по мастерству, – их задушевные беседы за чаем с вареньем у нее дома, куда можно было прийти запросто, поплакаться. После этих разговоров уходил с удивительной легкостью крыл за спиной и верилось, что можешь свернуть горы. Сходить к ней, как в доброе старое время?

Казалось, еще недавно она так хорошо играла, упиваясь своей игрой, одним лишь тем, что находится на сцене. Конечно, и тогда было: получше – похуже, но это от внутреннего самочувствия. Теперь – всё плохо, каждый выход становится всё более мучителен. Идет спектакль, за рампой дышит зритель, а она машинально произносит текст, автоматически двигается, глаза пустые, в душе тоска и безразличие ко всему. Того и гляди, зевнет на сцене или скажет вдруг: «Я не хочу больше» и уйдет в кулисы. И зритель всё это чувствует – не настолько уж она овладела актерской техникой, чтобы прятать за нее свою пустоту.

Это стало начинаться еще весной, а зимой она окончательно порвала с Игорьком. Почему-то прежде, выслушивая всяческие «бабские плаканья», Валентина серьезно к ним не относилась: подумаешь, кто-то кого-то бросил – как это мелко, ничтожно по сравнению с ее Великой Любовью к Театру. Неужто теперь у самой наступила «эпоха безвременья» только оттого, что от нее ушел любовник?

Устала она. Не физически, а где-то там, глубоко внутри. Душой устала, а это сложнее. От этого-то как отдохнуть?

Летом ездила к родителям, думала там отдохнет. Хотелось, чтобы было как в детстве: беспечность, длинные-длинные дни и много солнца.

Там, где живут старенькие родители, где прошло детство, для нее по-прежнему оставался Дом. Здесь дома пока не получилось. Последние годы таким Домом был театр. Еще потому, что там был Игорек – для нее это слилось воедино. Казалось вместе с чувством к Игорю, увлекая за собой, рухнул и театр. Образовалась брешь, потянуло сквозняком. Стало зябко.

В родительском доме она всегда набиралась на год удивительной силы, энергии. Давали ее стены дома, тот клочок земли с садом, на котором он стоял. Та рощица за железнодорожной колеей, где в детстве с подружкой, собирая пролески, угодили в болотце; тот ржавый ручей и ветхий мостик над ним, переходить который было так страшно и так интересно; та опушка, где играли с ребятами в прятки и войну. Побегать босиком, поесть маминых горячих пирожков, поговорить с папкой… Она думала, что и в этот раз всё повторится, она очистится. Но ошиблась. И лето было, и солнце было, и горячий песок под босой ногой, но ощущения беспечности детства, душевного покоя – не получилось.

Этим летом Валентина особенно ясно поняла: дни детства не вернуть никогда.

Родители благоговели: дочь актриса в театре! Бывшие одноклассники с любопытством рассматривали, просили: покажи что-нибудь. Валентина устроила для них маленький домашний концерт. Все восхищенно хлопали (та самая Валька Селезнева, которую в школе они дразнили «Селезёнкой!»); наивно спрашивали, почему она не снимается в кино? Думают, наверное, раз актриса, то обязательно должна сниматься в кино. Конечно, хотелось бы попробовать себя и перед камерой, но когда еще ее заметят, пригласят? Да в этом ли дело?..

Валентина тяжело повернулась, на четвереньках по дивану доползла до тумбочки: где-то там, на нижней полке вроде… Да, вот она, заветная, в сером клеенчатом переплете. Еще до института, во времена ее грез, и в годы учебы Валентина старательно выписывала вычитанные и услышанные афоризмы, мудрые мысли. Думалось, что существуют какие-то правила жизни, ее актерской профессии, пока неведомые ей, и стоит только эти правила узнать, соблюдать, и жизнь будет хорошей, правильной, и актрисой она тоже будет хорошей. Но нет, видимо чужие надерганные мысли не впрок, каждый составляет и пользует свой собственный учебник. Но чтобы составить его, требуется, пожалуй, вся жизнь.

Валентина полистала тетрадку.

«Художник, для того, чтобы творить, должен находиться в повышенном градусе».

У Валентины сейчас градусов тридцать пять, если не ниже. А прежде, пожалуй, было под сорок. Она могла сыграть всё: пельмень, стул, половую тряпку, графин и пробку от графина. Один вид сцены, запах кулис ее возбуждали. Ее приводили в трепет огни рампы, софитов, декорации. Когда стала впервые выходить на зрителя, ощущала, как живет, дышит зал, ей хотелось петь, орать, крикнуть им что-нибудь свое, ликующее: «Товарищи! Вы меня слышите? Я здесь, здесь! Смотрите, что я вам покажу, но что я способна!» Ей безумно хотелось играть, играть… В одном учебном спектакле у нее было несколько ролей, она едва успевала переодеваться, перебегать из кулисы в кулису. Это были годы восторженной радости, осуществления мечты! Замечательные годы.

И потом, первые годы в театре – пока ставится свет, примериваются декорации, актеры беспризорничают, курят, треплются, – Валентина как загипнотизированная, бродила по сцене, вглядываясь в темноту зала, воображая там зрителя. Забравшись на постамент для будущей статуи, победоносно-ликующе, захлебываясь от восторга собственного существования, декламировала первое пришедшее на ум:

О эта ночь!

Скабр-резная и скар-редная шл-люха,

В моем дому вес-селом бр-родит гл-лухо.

Целовались с Игорем в темных углах закулисья. Ах, эти горячие влажные поцелуи рядом со святая святых – сценой, куда она сейчас выйдет и будет сходить с ума от счастья… Да, у нее было всё…

Опять же: она, актриса, почти не видит работ других актеров, читать стала мало. По телевизору бывают интересные нужные передачи, а у нее и телевизора-то нет. Варится в собственном соку, развиваться перестала, а это опасно для художника, это – творческая смерть. По театрам походить не мешало бы, посмотреть, что там происходит, – иногда это полезно. Да поднатужиться, хоть телевизор приобрести: как-никак – «окно в мир». А ей бы сейчас хоть какую-нибудь «форточку».

Валя критическим взглядом осмотрела жалкую обстановку своей комнатушки: лысый диванчик, пьяный стол, два разношерстных стула. Из-за отсутствия большого зеркала невозможно как следует поработать над ролью. Смешно сказать: если нужен был внешний рисунок роли, она смотрелась в полировку шкафа. Который год ходит в одних залатанных джинсах. В родном городе порой перед друзьями показаться было неловко – артистка! Там ведь думают, если ты актриса, то и выглядеть должна непременно как голливудские «звезды»: бриллианты и лимузин. А тут сказать совестно, сколько она получает.

Коммуналка надоела до чертиков. Вечный ор, не отдохнуть толком, не уединиться; ванная превратилась в неприступную крепость.

Бросить бы всё, уйти куда-нибудь. В скит. В пустынь. Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтобы не запеленговали, как поет Высоцкий.

Хорошо, что она не вышла замуж за этого Игоря. Впрочем, он и не предлагал. Этот вариант примеривала, как все женщины, лишь Валентина.

Игорь был младше ее на три года, и порой Валя с грустью чувствовала эту разницу. Сейчас-то она понимает, что ее Игорек был просто инфантилен, трепач был, пижон и позер. И кроме Валентины у него на стороне были связи. Это сейчас она способна оценить всё трезво, а тогда – любила до беспамятства, прощала всё.

Игорь пришел в театр на год позже Валентины. Она и тогда понимала, что особыми талантами Игорь не блещет: она всегда считала, что истинный талант должен удивлять, поражать. Ничего необычного в игре Игоря не было – так, средне. Но подкупала его манера репетировать: как старательно он прорабатывает каждую сцену, как закрыв глаза, вживается в роль, потом открывал их – и Валентина видела совершенно другого человека – отрешенного, нездешнего. Потом оказалось, что Игорь просто близорук, а все его манеры не что иное, как своего рода кокетство, создание собственного «имиджа». Но пока Валентина легко обманывалась, потому что хотела обманываться, она была распахнута для обмана. На эффекте обмана вообще устроен театр, а она была влюблена в театр.

Сначала Игорь вызывал в ней чисто материнские чувства: ей доставляло удовольствие опекать его, отчитывать за маленькие оплошности, порой просто накормить. Да и Игорь вел себя как ребенок: дурачился, капризничал. Всё было в нем каким-то болезненным, порывистым. Валентина чувствовала, что Игорь по-своему страдает, что-то угнетало, давило его. Ей казалось, она понимает его и жалела, сострадала. Вспоминала свою юность: с одной стороны – мечты, театр – прекрасно! Но с другой – непонятность окружающего мира, явлений, чувств. Мир обрушивался сразу – такой огромный, взрослый, а она, со своими еще детскими мерками, терялась в нем, не всё могла понять разложить по полочкам. Ходила, как в дебрях, на ощупь, и хотелось обязательно держать кого-то, более взрослого, за руку, чтобы не заблудиться, чтобы чувствовать – рядом близкий тебе человек. Для Валентины таким растерянным ребенком в темной комнате был Игорек, и она нащупала его горячую руку и крепко сжала в своей.

Валентина была счастлива, счастлива! Она обожала театр – и играла в театре, для нее Игорь был – всё, и они были вместе. Что еще? Они были счастливы, как дети, жили настоящим и не думали ни о чем.

Но оказалось, что бесконечно так не бывает: спадала пелена, наступало прозрение – горькое, больное. Постепенно Валентина стала замечать всю душевную пустоту своего идола. Как мог он так легко, без особых раздумий нырять в чужие постели? Прежде Валентина смотрела на это сквозь пальцы: о, она была великодушна и благородна – пусть и другим, лишь бы и ей доставалось. Ей было достаточно, что она любит его, не слишком задумываясь, насколько любит он . Не так уж часто встречается в жизни одновременно – любить и иметь. Не считаясь, отказывая во многом себе, делала ему дорогие подарки, давала деньги. Игорь брал. Валентина не видела в этом ничего дурного: кто любит, тот и дарит. Ответной платой было – лишь бы позволял любить себя. Игорь позволял…

– Ничтожество, боже мой, какое ничтожество! – вслух сказала Валентина.

Она поднялась, села, перелистывая свою тетрадочку. Как мило-наивна она была, как всему и всем верила.

– А я – восторженная дура!

«Все влюбленные талантливы»,  – было красиво выведено на очередной странице.

Выходит, была она влюблена – был у нее талант? А до Игоря? Влюбленность в театр?

Творчество – это живое . А она сейчас полумертвая какая-то. Умирать нельзя, надо оживать. Жить – это значит любить, чувствовать.

Со временем то, что прежде в Игоре нравилось, или проглатывалось, стало раздражать. Его грубая работа на публику, хроническое вранье – вранье бессмысленное, по мелочам. Стали раздражать даже его манеры говорить, смеяться, играть – то, что прежде умиляло. Наступили какие-то болезненные отношения, которые стали бросаться в глаза даже окружающим. Конечно, в театре всё это обсасывали, судачили, ждали развязки. Игорь понял, что его разлюбили, особо не переживал и вскоре женился на молоденькой гримерше из их же театра.

Валентина решила вести себя с ним холодно-спокойно; это не всегда получалось. В необходимых разговорах с ним она держала себя подчеркнуто надменно и пренебрежительно. Порой во время подобных разговоров она то становилась вдруг скучной, то нетерпеливо порывалась уйти. Она понимала, что может быть смешна, но ничего не могла с собой поделать. Игорь, казалось, не замечал ее состояний; он был таким же как прежде, не меняясь ничуть. Но Валентина в глубине души чувствовала: Игорь ее всё равно уважает и уважать не перестанет. Для этого достаточно было у них задушевных бесед, после которых Игорь только что не молился на Валентину. И как актрису – она и это чувствовала – он ее уважает тоже.

Валентина считала, что у нее уже всё разложено по полочкам, в ее представлении мир уже виделся ясным и понятным, впереди вырисовывалась четкая дорога, полная успехов и радости, и своим опытом – а он уже казался Валентине весомым – она хотела осветить те потемки, в которых, по ее мнению, блуждал Игорек, и вывести его на свою дорогу и, может быть, шагать вместе, и т. д., и т. п., что воображалось во влюбленном бреду. Но получилось что-то совсем далекое от ее мечтаний. То ли Валентина, увлекшись, забыла о своей задаче, то ли Игорь не пожелал разбираться, что и как, быть может, никаких потемок у него вовсе не было, как нафантазировала она: он просто жил, как знал, а когда понял, что с ней у него всё кончилось, оставил саму Валентину пусть не в потемках, но порядком разбитую и опустошенную. Ее охватило равнодушие ко всему. Будто иссякло ее «время радости» в песочных часах, и кто-то всемогущей невидимой рукой перевернул их, меняя местами полюса, и поменяло свои полюса на противоположные и всё окружавшее ее.

Больше всего Валентину пугала перемена в ней самой. Вспоминались шумные репетиции, полумрак закулисья, запах сцены. Это удивительно, но они действительно имеют свой неповторимый, незабываемый запах: кулисы, сцена; впитав его в себя, от него уже не можешь избавиться, ты болен им; уже один этот запах побуждает лицедействовать, творить. Это наркотик, актер отравлен им на всю жизнь.

Вот еще:

«Если ты можешь не быть актером –не сметь быть им!»

И.Н. Певцов

Сможет ли она не быть актрисой? Хотелось представить себя где-то на другом месте, без театра, и никак не могла понять, сможет ли? У нее нет другой профессии.

Если бы не ряд случайных (случайных?) обстоятельств, не приезд ее, тоже почти случайный, в этот город из захолустья, не встреча со Светкой, что бы с ней стало? Кем была? Промучилась бы всю жизнь не на своем месте, изнывая от тоски несвершенности, а может быть, как большинство людей – перегорела бы, переболела, да и нашла бы свое утешение, а то и счастье, в чем-то другом, как находят его женщины – в семье, детях? И жила бы обычной земной жизнью – как все, как то же большинство, – быть может, и взлетов, и парений поменьше, но ведь падений и расшибов – тоже.

Может быть, всё ее актерство – это ошибка, и нет у нее ничего, нет никакого таланта, чушь всё. Ну, может, было совсем чуть-чуть, да всё вышло, изыграла свой запас? Так тоже бывает. Кто в юности не увлекался театром, кто в детстве не воображал перед зеркалом? Потом всё проходит, как детская болезнь. Просто у актеров эта болезнь затягивается.

Еще не умея читать, Валя знала наизусть сказки Чуковского, Маршака. Стоя перед зеркалом с раскрытой книжкой, декламировала их, переворачивая страницы, будто читает. Потом стала сама сочинять и разыгрывать всякие истории – в основном трагические, с возвышенными чувствами и страстями. Ей нравилось красиво умирать: заколотая кинжалом из-за дворцовых интриг или сраженная пулей ревнивого любовника, испепеленного страстью.

Какая девчонка, стоя перед зеркалом, не набрасывала себе на голову кружевную накидку для подушек, изображая королев и принцесс? Валя эти накидки надевала чаще на плечи – как плащ, или кутаясь в них – как в мантию короля, монашеские рясы, платки старух и боярынь. Ее герои были разнообразны и уже тогда – характеры.

Впрочем, вот так: в пустой комнате, перед зеркалом, где ты сам себе и драматург, и режиссер, и актер, и зритель, начинался не один большой актер. Первые пробы себя.

Но это были спектакли не для всех – для «внутреннего пользования». Для ребят на улице, в школе было другое: там разыгрывались комедии и клоунады. Но не обычные «хохмы», а со своей режиссурой – целые номера.

Не играть не могла. Игра, лицедейство, казалось, лезли из нее, как дрожжевое тесто из кастрюли, когда мама стряпала пироги.

Самостоятельно разучила, а потом представила родителям из школьной программы одно революционное стихотворение, в котором всё – каждое слово, фразу – изображала. Получалось очень смешно. Родители хохотали до слез; отцу прочитала три раза подряд по его просьбе, каждый раз он «умирал» от смеха, приговаривая: «Артистка, ну артистка!» А Валя тогда еще ни о чем таком не думала, – нравилось, и всё. Это было частью ее, потребностью.

Когда Валя училась классе в шестом, объявили, что при школе образуется драмкружок и после уроков в актовом зле состоится прослушивание желающих. Желающих нашлось много, но одни девочки. Когда Валя со сцены звонко и с выражением стала читать «Парус» Лермонтова, три женщины за столом, составляющие приемную комиссию, очнулись от усыпляющих монотонно-бубнящих, будто заученный урок, вялых читок предыдущих поступающих и заулыбались, зашептались. А когда Валя стала показывать им этюд ни заданную тему, те откровенно радовались и кивали головами. Ее приняли.

Стали репетировать пьесу. Так как в кружке были одни девочки, Вале поручили роль мальчика-негритенка. Роль была одна из главных. Валя была счастлива: такая замечательная большая роль, в которой нужно стрелять из пистолета, а главное – это полный грим: придется всё лицо, шею и руки мазать черной краской, и даже обещали подобрать парик. Валя старательно учила роль, уже начали понемногу репетировать. Но просуществовал их драмкружок совсем недолго. Их руководительница, актриса местного самодеятельного театра, ушла: как оказалось, из-за каких-то закулисных интрижек. На ее место пришла другая; параллельно она вела свой драмкружок в соседней школе.

Взялись разучивать новую пьесу. Валя получила роль слепой девочки. Ну что ж, слепая так слепая, даже интересно. Валя закрывал глаза и ходила впотьмах по комнате, натыкаясь на вещи. Но потом произошло самое печальное: их новая руководительница решила ставить этот спектакль двумя кружками вместе и отдала «своим» все основные роли. Стали думать, какую роль дать Вале и решили, что из-за ее громкого голоса и хорошей дикции ей подойдет Голос Камня. Весь спектакль она должна была просидеть в шалаше и в нужное время громовым голосом провещать несколько фраз. Вот и всё. Как потом хохмила Валя, она скатилась с главной роли до «голоса за сценой»; следующей ее ролью могли быть «шаги за сценой». И Валя не то, чтобы обиделась – она тогда еще не понимала, что за это можно обидеться (от всяческих закулисных дрязг она была далека), а просто перестала ходить в драмкружок, который вскоре после первого же спектакля вовсе исчез.

Но играть тянуло всегда. Дома – перед зеркалом, во дворе и школе – перед ребятами. Ее считали «смешной девчонкой» и не воспринимали всерьез. Валя и сама не воспринимала свое актерство серьезно, и когда в десятом классе перед каждым стоял вопрос: куда? – она искренне не знала не него ответа. Хотя что-то смутное и подспудное бродило в ней, и была тайная мечта, но она боялась признаться в этом даже себе, не то, чтобы поделиться с кем-то.

Однажды, во время традиционных уже предвыпускных бесед на тему: «кем быть?», у Валентины возник интересный разговор с соседкой по парте Надей Черенковой. У них были несколько отстраненно-надменные отношения, какие бывают иногда между подростками, симпатизирующими друг другу, но по какому-то внутреннему сопротивлению не идущих на сближение.

– Послушай, Селезнева, – сказала в обычной своей манере Черенкова, откинувшись на подоконник, возле которого стояла их парта, – почему бы тебе не пойти в клоуны? Представляешь, какой был бы успех?

Если бы это было сказано кем-то другим или другим тоном, болезненное самолюбие Вали, быть может, было бы задето: она уже усвоила: слыть «клоуном», «шутом» – вещь задевающая и даже унизительная. Но насмешки в тоне Черенковой она не почувствовала, сказано было всерьез. Но внутренняя защита всё же сработала, и Валя легко отпарировала:

– Разве женщины бывают? Я бы пошла.

– Я вообще-то тоже нигде не видела. Но ты узнай, вдруг бывают. А если до сих пор не было, ты будешь первая. Представляешь, как было бы здорово? В Москве, кажется, есть цирковое училище – напиши туда, спроси.

Валя вдруг почувствовала, что Черенкова задела самое живое в ней, самое трепетное. Надя была первая, с кем заговорила она на эту тему. Подумав немного, Валя сказала уже серьезно, видно, давно наболевшее:

– Видишь ли, Надежда… Я недавно с Наташкой Ивановой видела по телевизору одну американскую актрису… ну, помнишь, в той передаче, в субботу? Мне актриса очень понравилась, я над ней так хохотала, что с дивана свалилась. А Наташка пренебрежительно сморщилась и сказала: «Боже, что она с собой сделала? Мне ее жалко». Так вот я не хочу, чтобы так же говорили обо мне, и так же жалели меня. Будь я мужчиной, наверное я бы всерьез занялась этим. Но быть клоуном женщине… Как-то не хочется быть посмешищем в глазах окружающих. То, что я делаю сейчас – это так, шутки ради: «народ смешу» и всё. Я окончу школу, институт какой-нибудь, буду работать, повзрослею, и всё пройдет. А если не пройдет, это мне же будет обузой.

– Ну, во-первых, не знаю, может быть твоя американская актриса действительно кривлялась, я не видела. Это, видишь ли, разные вещи. Существует некая черта, за которой уже начинается фиглярство, ее нужно чувствовать и нельзя переступать. Вот скажи, на Фаину Раневскую или Рину Зеленую тебе противно смотреть?

– Что ты?! Это мои любимейшие актрисы! Это же чудо что такое!

– Вот видишь. Ориентироваться нужно на высокое, а не на низкое.

– А ты умеешь определять: высокое, низкое?

– Это, наверное, дело твоей культуры, воспитания.

Ах, как книжно и умно могут разговаривать подростки, играя во взрослые «интеллектуальные» беседы, несколько рисуясь собственным красноречием и остроумием.

– А во-вторых, что касается твоего нежелания быть «посмешищем» – то это предрассудки, – спокойно продолжала Черенкова «интеллектуальную беседу». – Тебе какая-то Наташка ляпнула глупость, а ты и скукожилась, испугалась. Нужно иметь еще и мужество нести свою неординарность, и даже не бояться пойти на конфликт, если это потребуется для твоего самоутверждения. На свете немало дураков, тебе уже пора это понимать, и не слушать их. Слушай только себя. А в тебе прирожденный талант комика. Вообще – тема шутовства, клоунства – очень глубокая и интересная. Ты подумай об этом.

До этого с Валей еще никто так не говорил. Милая Черенкова, где ты теперь? Как, оказывается, нам необходимы порой именно те, кто верит в нас! Особенно в трудные минуты, минуты выбора. Как не хватает порой Валентине ее трезвого, без иллюзий – по крайней мере, без оголтелых иллюзий – ума, ее взглядов на жизнь, ее разговоров, ее взрослости – а Валентина всегда тянулась к друзьям более взрослым, быть может, от ощущения в себе «вечного ребенка». Как непростительно мало они общались, открыв друг друга и сблизившись только перед самым окончанием школы, после которой расстались, быть может, навсегда. Валентина пыталась ее потом разыскать, но безуспешно: их семья выехала из города, и никто толком не знал, куда. Как много она могла бы дать Валентине, как не хватает ей часто подобного друга. А ведь когда рядом хотя бы один такой Друг – считай, что тебе в жизни повезло.

«Чтобы творить, нужны "болевые точки". Счастливая сытая жизнь никогда еще не способствовала творчеству».

Это вычитанное и выписанное Валентина помнила всегда, часто утешая себя этим в тяжелые минуты. Она считала: значит, так нужно, чтобы были «болевые точки», это – условие. И стойко принимала это условие. Вот «сытой» жизни не было никогда: вечная неустроенность, неприкаянность.

Но с другой стороны – разве сейчас не сплошная «болевая точка»? Почему же не творится, не играется?! Здесь, пожалуй, другое: странное равнодушие ко всему, а это своего рода покой. Равнодушие – это не боль. Равнодушных искусство не терпит.

«Часто ненависть к собственной бездарности, к собственным несовершенствам служит мощным рычагом для преодоления этих качеств (пусть порой преувеличенных, мнимых), заставляет с остервенением карабкаться вверх, боясь остановиться на достигнутом».

Это уже ее, Валентинино, ее собственная мудрость, которую по крупицам собирала она всю свою еще недолгую жизнь, и записала, чтобы однажды, когда-нибудь – вот сейчас, например, когда тяжело, когда нужно что-то делать – перечитать и заново что-то понять. Она должна возненавидеть собственное равнодушие, расшевелить себя – в этом, быть может, ее спасение.

Для актера важно обаяние; но чтобы обаять, надо любить: театр, спектакль, зрителя. Где теперь ее Светка? – она бы опять, как тогда, заразила ее этой любовью: у нее-то она была неиссякаема.

Светлана появилась в ее жизни, когда Валентина, окончив школу и так ничего для себя не решив, приехала в большой город, где не было у нее никого, но был театральный институт. Валентина боялась к нему приблизиться, но знать, что он где-то совсем рядом, было приятно. А пока она устроилась на фабрику рабочей. Здесь она и встретила Свету. Они подружились, находя много общего друг в друге, и то, что им нравилось в людях вообще, тоже находили друг в друге. Света была влюблена в театр, актеров. Может быть, так всю жизнь и играла бы Валентина одна перед зеркалом, может быть когда-нибудь и решилась бы пойти в театральную студию, но в институт! – никогда, если бы не Света.

Света приехала из областного центра, была старше Валентины года на два и у себя дома давно занималась в студии при театре. Эта студия со временем обещала влиться в труппу театра, но театр сгорел, студия распалась. Света горько называла себя «актрисой погорелого театра». Она приехала пытать свое счастье в театральный институт или просто куда удастся, лишь бы быть на сцене или в кино. С собой она привезла целый чемодан подшивок «Советского экрана», «Спутника кинозрителя», несметное количество фотографий актеров и книг по театру. В общежитии вся комната, где жила Света, была обклеена фотографиями актеров и кадрами из кинофильмов.

Света было девочкой с развитым художественным вкусом, неплохо рисовала, чувствовала музыку, поэзию, понимала красоту, умела одеваться, обставлять и оформлять комнату и находить в людях хорошее. У нее была броская внешность; Света умела нравиться и располагать к себе. Она «открыла» Валентину и перетащила ее к себе в комнату. Света увидела в Валентине, как она потом рассказывала, то актерское начало, которое искала и ценила в людях прежде всего. Она стала таскать подругу по театрам, кинофильмам, причем по своему выбору. Валентина, выросшая в провинциальном городке без театра, воспитанная большей частью радио и кино, а порою и улицей, отличалась своим довольно эксцентрическим вкусом; Света это видела и старалась направить его в нужное русло, а где надо, тактично поправить или подсказать.

Весь год Светка пропадала в студиях, готовилась и, начиная с весны, стала пробовать себя на все отделения театрального института, на какие только было возможно. Она успешно проходила консультации, кое-где даже первые туры, «срезаясь» на втором. На ее настойчивые вопросы ей отвечали: «Ваши внешние данные не соответствуют вашему репертуару. Ну зачем вы читаете Маяковского?» Или совсем сухо: «Вы нам не подходите».

Но Светка не отчаивалась: не поступит в этом году, будет поступать на следующий, и еще на следующий, пока не исполнится двадцать три, а потом поедет во ВГИК: там возрастной ценз – двадцать пять. Не может быть, чтобы не взяли – должны взять!

Но случилось несчастье: тяжело заболела мать; оставался младший братишка, который учился в школе, отца не было. Нужно было возвращаться домой. На прощание она сказала Валентине:

– Ну, Валёныш, ты видишь, как всё сложилось – не судьба мне, видно, что поделаешь. А ты – давай. Помнишь наши разговоры? Ты должна быть ТАМ, понимаешь? За меня и за себя. Я в тебя верю.

И уехала, оставив Валентине чемодан старых журналов, любовь к театру и пока еще робкие надежды.

Всю следующую зиму и весну стала готовиться и Валя. Год жизни со Светой, опыты ее поступлений (вернее, не-поступлений), частая теперь с ней переписка сделали свое дело: она «созрела». Она почувствовала, что должна это сделать , иначе будет мучиться и жалеть о несвершившемся всю жизнь.

Еще оставались висеть на стенах портеры актеров (некоторых, самых любимых, Света забрала с собой: не смогла расстаться), – они воодушевляли, побуждали мечтать, верить. Как часто Света восклицала, обращая внимание Валентины на своих самых дорогих – кумиров, богов! – то шепча на ухо в темноте кинозала, то после него, долго обсуждая с Валей только что увиденное, либо просто благоговейно стоя перед портретами, вырезанными из журналов и приклеенными лейкопластырем к общежитским стенам:

– Ты посмотри на Терехову – вот актриса! Демидова – умница, ты только понаблюдай за ней! А Смоктуновский! Какая тонкая игра! – это же наш актер номер один! Неёлова – гениальная актриса! Какой интеллигент до мозга костей Юрий Яковлев! Обрати внимание на то, что делает Камбурова, сходи на ее концерты – тебе должно быть это близко.

И Валентина смотрела, приглядывалась, обращала внимание, наблюдала, влюблялась. Она поняла, что ее амплуа – острохарактерные и комедийные роли, эксцентрика, и готовила свой репертуар соответственно. Она научилась преодолевать стеснительность, робость, которые вдруг стали появляться в ней перед чужими: ведь она чувствовала себя великолепно, выкрикивая лермонтовский «Парус» в школьном зальчике, или в маленькой новогодней пьеске, где она играла Новый Год – ощущение «своей тарелки»; а теперь голос стал почему-то дрожать при читке на людях, глохнуть. Валентина вспоминала свои сольные дворовые концерты, когда еще не ощущала никакого зажима: свои же все! – и даже не подозревала, что это такое, – стараясь вспомнить и воспроизвести то свое состояние непринужденности и раскованности, вообразить вместо «чужих» – «свои» благожелательные лица, чтобы чувствовать себя более свободно при чтении и еще по возможности импровизировать. Слава Богу, выручала какая-то природная непосредственность, умение быть внутренне независимой, живя в своем обособленном мире. Да и сказывался многолетний уже, с раннего детства, опыт игры перед зеркалом. Впрочем, когда Валентина увлекалась, входя в свой мир игры, она забывала обо всем на свете…

Сейчас, чтобы преодолеть вспыхнувшие сомнения, Валентине хотелось всё новых и новых доказательств неслучайности ее как актрисы, того, что весь ее путь до сей поры не был ошибкой. Ее поступление – разве не доказательство? Она же помнит, как всё то, теперь уже далекое и милое, происходило, как в комиссии при ее прослушивании заметно оживлялись, удивленно-радостно вскидывая брови, и понимающе улыбались.

Особой удачей у нее была басня «Ворона и лисица», которую читает, наверное, каждый второй поступающий. Валентина знала, что эту басню читает каждый второй, и поэтому слушают плохо, но всё-таки решила читать и прочитала так, что ее единственную прослушали до конца. Валентина очень интересно обыгрывала текст и персонажей, наполняя паузы неожиданным мимическим текстом. Так Ворона (Ворон) у нее был флегматично-мечтательный престарелый тюфяк; Лисица – эдакая «интересная женщина», которая ради достижения своих целей способна на всё. И вот собравшийся перекусить Ворон повязывает салфетку – ой, туго, даже язык вывалился, нужно ослабить, – вооружается ножом и вилкой… да чего там церемониться с приборами, лучше лапами, да в клюв. И тут… Ах, никогда не угадаешь, где тебя настигнут блаженные сладостные мечты! – так и застыл с куском во рту, откинувшись на кресло в картинной позе лицейского Пушкина. Пришедшая, будто загипнотизированная запахом съестного, Лисица, поначалу ничего кроме сыра и не видит. Она восклицает, одурманенная, обращаясь скорее к себе самой, не сводя глаз с куска: « Голубушка, как хорош…» – и, замечая, наконец, Ворона, всплескивает лапками: «А-а!» Ну конечно она прекрасно понимает истинные «красоты» этого страшилища, «козла старого», но – «жить-то надо», чего только не сделаешь ради себя! И вот этот флегматичный до тупости увалень, в своем трехсотлетнем одиночестве долго не слыхавший доброго ласкового слова, размяк, «прибалдел», и, поверив, забыв обо всем на свете, от избытка чувств к самому себе так смачно, упоительно каркнул, что даже передавая это событие как рассказчик, Валентина произносила слово «каркнула» в несколько этапов. От первого «кар-» будто буря пронеслась по лесу и осыпались листья с деревьев: так рушится снежная лавина в горах от выстрела, – Боже мой, что она наделала! Озираясь пугливо по сторонам, уже потише: « кар-» – и опали последние листья; и – совсем шепотом, осторожно: «кар-кну-ла» – и оставшийся последний листик, медленно паря, слетел к Валиным ногам. Лисица же, грациозно подхватив на лету выпавший сыр, нагло и цинично (лицемерить больше нет необходимости, маска сорвана), сделала Ворону лапкой: Адью, лопушок! – дыши глубже.

Был сыгран целый маленький спектакль – с детальной проработкой характеров, конфликтом личностей, комедией положений и со всем прочим «набором», который Валентина будет потом изучать на курсе. Ей удалось втянуть в свой мир игры, заразив эмоциями, и членов комиссии и те, казалось, увлекшись и став соучастниками, забыли, а то и просто не смогли выкрикнуть свое вежливо-пугающее: «Спасибо!»

Впрочем, всё остальное – и Гоголь, с глубинным психологизмом, идущим, скорее, от интуиции, и забавные баллады Милна, где сочно и уморительно был разыгран каждый персонаж, и современные миниатюры – всё было прочитано хорошо.

Валентина не старалась пробиться к членам приемной комиссии, как это делали многие, выслеживая и «ловя» их в коридорах, часами карауля у дверей института, а то и дома, – ей это и в голову не приходило, да и страшно: приблизиться к богам! Но однажды, после очередного тура, к ней самой подошел студент-старшекурсник (полубог!), присутствовавший при ее читке, и спросил:

– Селезнева, вам кто-нибудь ставил ваши вещи? У вас практически готовые номера.

Валентина его плохо поняла: она тогда еще не знала, что значит «ставить номер». Растеряно спросила:

– Как это – «ставил»?

– Ну-у, – студент покровительственно улыбнулся. – Кто-нибудь с вами занимался, репетировал, помогал – режиссер какой-нибудь, педагог?

– Не-ет… – испуганно пролепетала Валентина. – Я сама…

Студент хмыкнул, качнув головой, окинул с ног до головы Валю, пробормотав: «Да-с, экземплярчик», отошел.

Валя еще ничего не поняла – боялась понимать – только от какого-то головокружительного предчувствия у нее подкашивались коленки.

Экзамены прошли как в угаре. Каждый раз, видя свою фамилию в вывешиваемых списках, Валя думала, что это какая-то странная сумасшедшая ошибка. Когда же она, наконец, увидела себя в окончательном списке принятых, то сперва чуть не обезумела от счастья, но всё еще боясь поверить, почти никому не говорила об этом (быть может, если не трепать, промолчать, то это окажется правдой?) И только когда начались занятия, с ней работали, вычитывали из журналов ее фамилию, решилась дать родителям и Светке телеграммы.

И всё-таки первое время ей казалось, что к ней подойдут и скажут: «Девушка, здесь учатся только будущие актеры, а вы-то что здесь делаете?» В голове никак не укладывалось: вот она, та самая Валька Селезнева, которая ничего собой особенного не представляет, и вдруг – актриса. Прежде казалось, что и учатся здесь только самые необыкновенные, «сверхчеловеки», а она – самая что ни на есть обыкновенная – среди них! Это невозможно, нереально. Для нее это была всё-таки высшая недосягаемая каста, попасть в которую было равносильно переходу в другое измерение.

Это уже потом, со временем поняла она, как была наивна со своей верой в «богов», до какой степени не понимала многих вещей. Возможно, что ТАМ, на Олимпе, боги действительно находятся в другом измерении, но путь туда – от простых смертных – этот переход – ох как долог и тяжел, и идти туда, ползти и карабкаться долгие годы труда, и она, Валентина, находится лишь на самой первой ступенечке.

И тогда Валентина поверила – нет, не в свою необыкновенность, а в свой путь наверх.

Поначалу Валентина к сокурсникам приглядывалась настороженно и с любопытством: кто они, эти кандидаты в боги, и какое ее место здесь? И с радостью и удивлением обнаруживала, что это живые, со всеми их «потрохами» люди, и она, Валентина, ничуть не хуже. Напрасно она паниковала своей провинциальностью и извечным ощущением собственной беловоронности. Напротив, здесь все были «белые вороны», помешанные на театре, кино, и непременно каждый уже воображал себя полубогом. Ленивых отсеивали. Валентина-то знала, куда пришла. Уж если она попала, то скорее умрет, чем не выполнит чего-нибудь. Ей и Светка всё время твердила: «Актеры – это труженики», и здесь повторяли: «Одного таланта и способностей мало, нужно много работать над собой». И Валентина работала до изнеможения, до самозабвения, она была заранее настроена на такой труд, безо всякой романтики. Были будни – каждодневная работа. Не тот Театр с большой буквы, который мы произносим с придыханием, как Доронина в фильме: «Вы любите Театр? Театр – это храм. Любите Театр», – а другой, с маленькой буквы, повседневный. И неожиданно получала взамен всеискупающие праздники, перед ней открывались вдруг таинство и радость подлинного творчества. То, что прежде казалось недосягаемо-божественным, таинственно-прекрасным, почти нерукотворным, удивительным образом раскладывалось, анализировалось, конструировалось и обживалось. Теперь это прекрасное, приобретшее земные реальные формы, создавалось и ею, Валентиною, тоже. Тут и начинался тот медленный, порой мучительный переход в иное качество, происходила переоценка ценностей. (Медленный – быть может потому и спасительный: если это случается быстро, не успеваешь адаптироваться, и от перепада высот хмелеет голова.) Вещи постепенно начинали открывать свою сущность, приобретать реальную ценность.

У Валентины были успехи, ее хвалили, очень хвалили. Она и сама чувствовала, что у нее получается, что она может. Может! Часто ее даже ставили в пример: как мгновенно схватывала она характер, суть роли, как впитывала в себя окружающее, будто губка, быстро и точно выдавая потом, уже преломленное ее творческим хрусталиком, живо и интересно.

И вот всё это, казавшееся – навсегда, вдруг рухнуло в ней, оставив раздражающую пустоту. Будто пересох бивший прежде так мощно ключ. Может быть, она просто переработала, слишком расточительно истратила свой запас энергии и душевных сил, что был отпущен ей на долгие годы? Только начало сезона, а она в таком состоянии…

«Творить – это всегда ново, это проход по целине. А идти по целине гораздо труднее. Порой хочется всё бросить, сбежать. Что удерживает нас на этой целинной дороге, что заставляет, сцепив зубы, упрямо карабкаться вперед? Упрямство ли, честолюбие, самолюбие, интерес, поиск, жажда непознанного, чувство авантюры – ч т о ? Почему другие бросают, сворачивают на проторенный путь, а другие остаются? И не все ведь добиваются успехов, не все побеждают, многие погибают, ломаются на этой целине. В чем секрет успеха? Есть ли его рецепты, формулы, правила? Где найти их?»

Это тоже ее, Валентинино, записанное еще в студенческие годы. Может, несколько выспренно, с пафосом, но разве искусство вообще – не приподнятость над обыденностью? Если художники не будут жить чуточку в облаках, как же они смогут приподнимать остальных?

Валентина поднялась с дивана, побродила по комнате; в животе посасывало от голода. Вышла на кухню. От включенного света на одном из соседних столов из миски с отходами полезли врассыпную тараканы. В миске лежали две котлеты, кусок торта, половинка вафли. Как люди могут такое выбрасывать? У Валентины за окном, в прибитом к подоконнику посылочном ящике, что служил ей холодильником, только масло лежит да потрескавшийся кусок брынзы. И это хорошо: ее приятельница, мим, и вовсе сидит без работы, голодает: постоянного театра нет, своих номеров, с которыми могла бы выступать, тоже; подрабатывает в шоу, редких спектаклях, где худо-бедно занята; хорошо, если перепадет телевидение.

Валентина налила и поставила на огонь чайник, подошла к своему «холодильнику», но забыв – зачем, уставилась в ночное окно: «Может, в библиотеку сходить, взять что-нибудь о театре, актерах? Может, найду что-нибудь для себя?»

Хотя сколько она таких книг перечитала!

Она опять прошла в комнату – вон несколько полок уставлено, все об актерах. Провела рукой по уже запылившимся корешкам: «Актеры советского кино» – почти все выпуски, тщательно выискиваемые в книжных магазинах и букинистических отделах. «Актеры зарубежного кино» – с их со Светкой кумиром юности – Барброй Стрейзанд, – бессчетно бегали на ее «Смешную девчонку». Журналы «Искусство кино» – одно время выписывала, была в курсе киношных событий, что и кто снимается, – сейчас всё забросила. Кипы «Театральной жизни», «Театра», даже «Эстрады и цирка». В углу – от пола и почти до самого потолка – стопа «Советского экрана» за несколько лет, многие еще Светкины. Так, пойдем дальше… Монографии, монографии… «О Комиссаржевской», «О Марии Савиновой»… Ермолова… Тарасова… Ах, какие все великие, ах, какие прославленные. И у всех, судя по их жизнеописаниям, всё было так гладко, так великолепно; жизнь – сплошной триумф: гастроли, поклонники, аплодисменты, корзины цветов. Неужели так возможно?! Может, у кого-то и замечено вскользь: «творческий кризис». Мир рушится! – а об этом – вскользь, так сухо, обыденно: кризис, мол, творческий, бывает… Может быть, и у нее, Валентины, самый что ни на есть обыкновенный творческий кризис, быть может, и о ее теперешнем состоянии кто-нибудь когда-то напишет в двух словах: «творческий кризис?»

…А здесь у нас что? Бояджиев. Хорошо, восторженно пишет об актерах, спектаклях. Так и нужно: если тебя что-то потрясло, кто-то взволновал, об этом нужно говорить. Актеру это необходимо – для этого он и выходит каждый вечер на сцену, и живет, – чтобы сначала потрясти, а потом слушать об этом комплименты. Когда ему перестают говорить, что его любят, что им восторгаются, он начинает чахнуть. Впрочем, как и любой другой, просто – человек.

«Театр, как любовь! Чтобы ее сохранить на долгие годы, нужны непрестанные усилия всей жизни. Иначе она уходит».

Вот то, что нужно! Это же о ней, о Вальке! Вот, оказывается что: усилия нужны, ее усилия, значит, нужно всё-таки что-то делать.

Когда-то подчеркнула просто как понравившийся афоризм, не думала, что когда-нибудь так близко коснется ее, так нужно будет сейчас. «Усилия всей жизни…» Значит, так вообще бывает, не с ней одной. Одну любовь – к Игорю – она потеряла безвозвратно, черт с ней; но театр нужно спасать во что бы то ни стало, иначе всё просто теряет смысл.

Какие же это усилия, что от нее требуется? Где найти ответ на этот вопрос?

– Валя, чайник кипит! – громкий шепот и поскребывание в дверь заставили Валентину вернуться в свою комнатушку от взлета к только что открытой истине.

Сосед по квартире – такой же полуношник. Жена, двое детей, все в одной комнате. Сидит ночами за шкафом, при свете ночника роман о строителях пишет. Частый Валин ночной собеседник, когда, сбежав ненадолго со своей «сладкой каторги», выходит на кухню курить. Далеко за сорок, лысеет уже – поздновато, вроде, начинать писательскую карьеру. Днем то сидит в какой-то строительной конторе, то по объектам мотается, а ночами пишет вот… И тоже, поди, воображает – то взлетает высоко и парит на недосягаемых высотах своей зашкафной мечты – дух захватывает, то ниспадает низко и больно во весь этот коммунальный быт: крикливой жены, нервных детей, скандалов, либо маразмов своей работы – рассказывает о них Валентине во время их ночных бдений. И тоже ведь ищет, мучается, что-то важное, свое, выстраданное хочет поведать человечеству из-за шкафа. Как романтично всё это называют: ах, «муки творчества», ах, «творческий полет». Но что действительно стоИт за этой красивостью, знают лишь испытавшие на себе эти и муки, и полет.

Путь наверх – труден, он требует всего тебя, без остатка. Он не хочет делить тебя ни с кем – ни с родными, ни с близкими; он ревнив к творим привязанностям, любовям, всегда ставя жесткий выбор. Как часто, порой просто по мягкости характера, выбор делается в пользу близких – тех, кто, как нам кажется, в нас нуждается.

Вот сосед – добрый, лестничных кошек кормит (Валентина, вечно занятая собой, вся в своих мыслях, работе, вспоминает о том, что они тоже едят, лишь когда сосед выносит им что-нибудь на ночь в блюдечке – хлеб, покрошенный в сметану, подогретое молоко), – наверное, думал, что уже сделал навсегда свой выбор в пользу семьи, а ближе к пятидесяти годам всё-таки за шкаф потянуло – в свою пользу. Да в свою ли? Разве ни есть величайшая жертва – отрекшись от мира, уйти в собственное уединение – только уже на более высокой ступени понимания: что же есть истина, а что – суетность в этом мире? И наверняка счастлив он в своей зашкафной жизни так, как не был счастлив ни с женой, ни с детьми. Там, за шкафом, он и Великий Открыватель Вселенной, и Единственный ее Властелин. Что может сравниться с этими ощущениями в обыденной жизни?

Привязанности много дают, но и многого требуют взамен – силы, времени; художник должен быть свободен и независим от привязанностей, а это – и жесткость, и эгоизм. Только вот обратная сторона этой независимости – одиночество; только разве можно вполне быть свободным от привязанностей – живой человек-то?

«Нужно поговорить с Таткой», – подумала Валентина.

Татьяна, или как ее все называли: Татка, была художницей у них в театре, Валиной подругой. Валя относилась к ней скорее как к старшему товарищу, хотя разница в возрасте была не слишком велика. Более того, Татьяна была для нее неким жизненным ориентиром: Валя верила ей во всём и принимала ее мировоззрение как «правильное», во многом чувствуя на себе его влияние.

Сейчас у Татьяны была надомная работа, уже несколько дней она не появлялась в театре, и Валентина решила ей позвонить: та наверняка со своим «совиным» режимом сидит в «тещиной комнате» перед мольбертом, либо на кухне корпит над эскизами.

– Татк, это я, Валентина. Ты когда появишься? Поговорить бы надо.

– На какую тему?

– На тему: «со мною что-то происходит»…

– Ну разродилась наконец. Валька, я сама вижу, ты в «улёте» какая-то. Но не в моих правилах лезть в душу, пока не пригласят. Погоди, в ванную телефон перенесу: у меня спят уже все.

Так сидели они еще долго – Валентина, в коммунальном коридоре, накрывшись жарким пальто, чтоб не будить соседей, и Татьяна – на краю ванной, возбужденно оря порой в трубку:

– Я видела твои недавние спектакли: дохлая ты; я думала, из-за Игоря. Я же помню тебя прежнюю: твоей энергии на два театра с лихвой хватило бы. Я тогда еще поражалась: будто моторчик в тебе заведен…

– Кончился завод.

– Ты не паникуй очень-то, это нормально. На первых порах, наверное, действительно нужно быть фанатиком, немножко «вывихнутым», чтобы пробиться, вырваться в… верхние слои атмосферы, что ли. А потом начинается обыкновенный каторжный труд. Я знаешь, как первое время, когда только начинала? – думала: свернуться бы калачиком, тут же, возле мольберта, до утра перебыть бы, а потом снова за кисти, и писать, писать… Чуть не в постель с ними ложилась. А теперь всё вошло в норму. Есть просто работа, обыкновенная ра-бо-та. Твоя работа. Понимаешь? У кого-то это завод, станок, а у тебя – мольберт. Бывает, иной раз увидишь свои «орудия труда» и сбежать хочется, и так же неохота порой за всё это приниматься, как рабочему к восьми утра каждый день тащиться в проходную. А идешь, сидишь, корпишь – что делать? Это уже потом, когда в работу войдешь, бывают такие моменты, что думаешь: ах, вот ради этих минуток, пожалуй, и стОит огород городить. Но это бывают – минуты, а всё остальное, опять же: ра-бо-та. А в ней всё: и спады, и подъемы, и еще черт знает что.

– У меня «черт знает что». Всё сложнее и серьезнее.

– Всегда кажется, что то, что происходит с тобой, самое необыкновенное и ни с кем никогда не происходило. А может, я действительно не то говорю. Ладно, завтра у меня срочная командировка, денька через два вернусь, приду к тебе, поговорим толком, разберемся. Только постарайся до моего приезда не загрызть себя окончательно, я тебя знаю. И делай что-нибудь! – только не лежи лицом к стенке. Всё.

А на следующий день состоялся еще один важный для Валентины разговор.

После утренней репетиции она поднялась в костюмерную и вдруг, слово за слово, разговорилась с их старенькой костюмершей Ниной Марковной, которую в театре любили и шутя называли Ниночкой Морковной. Прежде она была актрисой, еще старой актерской школы, но, выработав пенсию в одном из театров, из-за каких-то кулисных дрязг со сцены ушла, но из театра – не смогла, и устроилась у них костюмершей. К актерам она относилась по-матерински заботливо, особенно к молодежи, опекала их и, если требовалось, помогала советами. Как-то Валентина пожаловалась ей, что мол, быть хорошей актрисой – очень тяжело.

– Конечно, милочка моя, тяжело, – ласково улыбнулась Нина Марковна. – А всё, Валюша, если делать хорошо – тяжело. И не только актрисой, но в любой профессии тяжело, если относиться к своей работе добросовестно и выполнять хорошо. Легко, милочка, бывает, только когда делаешь плохо. Потому и нужно любить свою работу: когда любишь, трудности легче переносятся.

Мудрая Нина Марковна!

Долго на сей раз беседовали Валентина и Нина Марковна за закрытыми дверями пропахшей пылью костюмерной. Давно все разошлись по домам; покойную тишину театра нарушали только гулкие удары молотков рабочих сцены: сколачивали декорацию к вечернему спектаклю.

И дрогнуло вдруг что-то и потеплело в душе Валентины, когда положила Нина Марковна свою высохшую сморщенную руку на горячую Валину, пожала легонько и сказала проникновенно:

– Валюшка, милая, твое актерство из увлечения переросло в профессию, а быть профессионалом всегда трудно. Одно дело – энергия влюбленности, и совсем другое – каждодневный, порой изнурительный труд. Конечно, прекрасно сохранить в себе то, что называют студийностью, горением – это очень хорошо, но трудно. А тебе, я смотрю, на протяжении всей жизни «горение» подавай! Но это просто невозможно: душе тоже требуется отдых, а то ведь и сгореть недолго, – Нина Марковна улыбнулась. – Ты слишком требовательна к себе. Будни – в любом деле – есть самое сложное: это испытание на прочность, испытание на любовь. Влюбленность со временем либо исчезает совсем, либо перерастает в постоянное глубокое чувство. Все любови, Валюшка, развиваются по одним и тем же законам – и любовь к человеку, и любовь к профессии. Один однолюб, а иной за жизнь столько переберет… Но разлюбить театр невозможно! А в тебя-то, Валюшка, дорогая, я всегда верила и восхищалась тобой, мне всегда казалось, что в тебе этот чертик треклятый сидит. И есть у тебя тот «священный трепет» к сцене, к действу, на котором воспитаны старые актеры, но почти напрочь отсутствует у молодых, несмотря на всю их порой талантливость. И за это-то я очень уважаю тебя, Валюшка. А то, что с тобой сейчас происходит – это ничего, это бывает. Твой переход от влюбленности непрост. И то, что ты мучаешься этим, это очень хорошо: значит, в тебе это настоящее, глубокое. А это главное. Ты полюбишь, снова полюбишь, но уже, быть может, другой любовью, более спокойной. И как актриса ты не только не кончилась, а лишь начинаешься. Порой молодой актёрик поиграет год-друой в театре, пусть удачно даже, на хороших ролях и уж возомнит себе, думает, что он настоящий актер. Нет. Творчество, Валюшка, предполагает сомнения. Сомнения в своем таланте, порой разочарование в себе, и даже всё, что делал до сих пор, покажется вдруг ошибочным, ненужным. И я рада за тебя, Валюшка, очень рада. Твои сомнения, а в дальнейшем, быть может, будут и неудачи, и даже провалы – да-да, самые настоящие провалы, и ошибки – ты не пугайся их, – это всё звенья одной цепи: это путь – твой путь. Только ты не сдавайся, не отчаивайся – ты карабкайся. А потом… Потом ты сама увидишь, какая высочайшая награда ждет тебя на этом пути, если сил достанет не свернуть. А что сейчас тебе делать? – это уж никто сказать тебе не может, это уж как ты сама для себя найдешь. Поговори с Глебом, возьми отпуск недельки на две – он даст. Быть может, тебе развлечься как-то надо, с людьми пообщаться, музыку послушать, книги хорошие почитать – только не лежать камнем дома! А может, как раз наоборот: перележать этот период и надо – это тоже бывает необходимо. Быть может, тебе в одиночестве побыть надо, от людей отдохнуть. И там в уединении, наедине сама с собой и разберешься, что к чему. Человеку творческому периодически просто необходимо в уединении побыть, поразмышлять, да и «чистку» себя произвести. Если у тебя этот процесс «чистки» идет – это хорошо. Порой он мучителен, ему помочь надо. Вот что, милочка: у меня дача недалеко, по московской дороге, пустует сейчас. Я тебе ключи дам, хочешь – там поживи. По лесу поброди – сейчас в лесу замечательно, – грибочков пособирай, голову освободи. Я и деньгами помогу, если что: знаю я ваши зарплатишки. В общем, Валюшка, милая ты моя, решай, думай, ищи – это всё индивидуально, – Нина Маркова тепло улыбнулась и еще раз легонько пожала Валину руку.

Радостно и легко было на душе Валентины, когда прикрыла она за собой двери костюмерной – будто тяжелый ноющий осколок льда, застрявший внутри, вдруг обильно начал таять, разливая по всему телу животворящую влагу.

1986 г. 1995 г.