Город, которого нет Бекенская Юлия
Никита стоял на мосту. Крепко вцепившись в перила, смотрел, как тает, съедается туманом гранит, исчезают деревья, а дома, ворочаясь неуклюже, начинают распадаться, как кубики, разбросанные в досаде малышом-великаном.
Простоволосые и в париках, бедняки и франты, чиновники в камзолах и каторжане в цепях, с язвами на мосластых лодыжках, люди шли и шли – из тумана в туман, такие же зыбкие, двигались из расщелин домов в плотную мглу, окутавшую город.
И звучал в голове голос, мягкий, мурчащий:
– Их всех, как ты понимаешь, нет. Но – красиво, согласись. Завораживает. Все возвращаются в город, – кот говорил торжественно.
Интересно, на каком расстоянии он может за ним наблюдать? Тоном гида Ватсон продолжал:
– Пока не изобрели автоставни, некоторые выходили искать своих. Не возвращались, конечно. А если возвращались – совершенно невменяемые, да… – голос убаюкивал.
Люди шли, дробились дома, под рукой дрожали перила. Никита плыл. Конечно, ничего этого нет. Как нет отсюда исхода, и лежит он сейчас, босой и голый, под свайной набережной, а верткие лихие людишки делят его нехитрый скарб: торбу с краюхой хлеба, да горсть медяков, честно сработанных подмастерьем в лудильной лавке. А через пару минут булькнут незадачливым телом в воду мутную да стылую, и поминай как звали Никитку, мамкиного с батькой сынка. Бежать надо. Бежать…
Он тряхнул головой. Под руками по-прежнему дрожали перила. Вот бесовщина. Будто в прошлую жизнь заглянул. Он огляделся. Города больше не было. Было марево, и зыбкий воздух, и твердь моста под ногами; да еще – сумасшедшая баржа с песком, которая вдруг оказалась внизу.
– Что ты стоишь, болван? – прозвучало в голове. Мост сейчас тоже… того! – быстрей, – прошипел кот, – дурень! Сигай вниз, пока мост…
Он перегнулся через перила. Метров восемь. Если правильно сгруппироваться… да нет, бред!
– Быстрей, – беззвучно проорали в голове.
Он набрал воздуха в грудь и прыгнул. Казалось, время застыло – так четко он ощутил свой полет. Сухой песок выбил остатки дыхания.
…Крошево во рту. Нечем дышать. Открывать глаза нельзя, проходили. Насыплет пыли, защиплет, а пошевелить рукой, протереть – невозможно. Под веками картинка: медленно и торжественно, как в кино, оседают перекрытия, рассыпаются балки, встает пыльное облако. И тихо. Грохот, и вдруг тишина. Сдавлена грудь. Не хватает воздуха. Где-то тут же, наверное, Чиж. И бесполезно орать, никто не услышит в этом чертовом городе под злющими звездами. От бессилия он зарычал, заворочался. И все-таки открыл глаза.
Баржа мирно ползла по реке. Он лежал, закопавшись, уйдя в в песок чуть не по пояс, как богатырь Святогор в землю. Но, кажется, жив. Слава богам. Или котам? Халявщики. Котоцентристы. Сами бы сигали с моста головой.
Не сразу, но поднялся. Мимо плыли заброшенные гаражи. Сама река казалась заросшей и неопрятной. От гранитных мостовых не было следа. Где он? Конец Фонтанки? Обводный?
Сидел, глазея по сторонам, пока не увидел огни. Баржа неторопливо приближалась, и он смог прочесть аляповатую вывеску: «Трактир…» – крупными буквами, дальше мельче, и он прищурился «…на Млечном пути»?!
Должен успеть. Когда баржа поравнялась со зданием, прыгнул, стараясь как можно дальше отлететь от страшного смоленого борта. Греб что есть силы, одежда мешала, но вода, к счастью, была не холодной.
– Это потому что у нас всегда стабильная, солнечная погода, – раздалось в голове.
– Скажи лучше, чтоб дверь подержали, – прохрипел он.
– Уже, – сказал голос обижено, – я свои обязанности блюду.
Ноги почувствовали дно. С мостков кто-то тянул руку.
– Вот и ладушки, – сказал Рик. – Вернулся – и хорошо.
Ввалились в таверну. Мокрый, как Ной, Никита вызвал у постояльцев интерес.
– Пари, определенно пари, – предположил интеллигентного вида очкарик. – Коллега, бальзаму не желаете?
– Рому ему, – откликнулся здоровяк в сувенирной бескозырке.
– Лучше пуншу горячего, – сказало существо с нежным румянцем, не разберешь, юноша или барышня.
– Кофе, – отрезал Рик, – пей и пошли!
И посетители мгновенно утратили к нему интерес.
– Вот ведь, – сказал Рик, – как сердцем чувствовал неприятности!
– И зачем вы меня сюда запихали? – спросил Никита.
– А я – знаю? – огрызнулся Рик. – Марго вот была уверена, что ты останешься.
– А ничего, что я – не тот, кого ждали?
Рик вздохнул.
– Да не знала Марго! Не знала. Она меня вконец доконает. Вот ответь мне, почему так? Есть человек, например, повар… Золотые руки. А его, понимаешь, тянет петь. Блеет, как козел, фальшивит, а ростбиф готовит – очередь на месяц вперед в ресторан. А эта скотина в хоре поет. Вместо того чтоб готовить.
– Ну, нравится человеку, – отозвался Никита.
– Нравится, – повторил Рик. – Марго вот, к примеру, поставь перед ней толпу оборванцев – укоротит! Темперамент! – он потряс сжатым кулаком. – Администратор от бога. Но ей хочется волшебства. Опыты, пробы. Годами! при полном отсутствии дара и интуиции. Голая физика, сплошь гаджеты, интернет, фармацевтика… и при этом хочет называться колдуньей. А тут – ты. Даты рожденья совпали. Лицо – одно. Она обрадовалась! Решила, что притянулся тот, кого искали. Думала, сам пришел, потому что с той девчонкой они ритуал провели. Ладно бы из местных травок она ей пойло сварила. Нет. Контрабанда… – Рик вздохнул. – Ведь в самой дальней дыре, самого захолустного мира она умудрится найти контрабандный канал. Эту бы ее энергию, да в мирные цели. Вечерок у нас был сегодня… Таможня… Санинспекция. Я бармена рассчитал. Какой был бармен…
Рик покачал головой. Вошла Марго, положила руку мужу на плечо.
– Меня подвел поставщик, – сказала она Никите, – вот ты и влип.
– А я-то тут при чем? – спросил Никита.
– Ну, как бы попроще… давай так. В одном месте, довольно странном, есть, гм, минерал. Местные растирают его и заваривают, на манер кофе. Я цапанула пару унций, когда мы удирали из Мюнхена.
Бедный Рик, подумал Никита. Он с ней не соскучится.
– Понимаешь, я всегда знала, что этот тип – халявщик. Зато дешево. А тут он мне, то ли сдуру, то ли горело у него, товар толканул качественный…
– И ты этот кофе заварила девушке, которая пришла сюда две недели назад, – продолжил Никита, – и что?
– Те туземцы вообще очень странные ребята, – продолжала Марго, – раздумчивые такие. Сутками на месте сидят. А мир у них райский. Идиллия. Минимум затрат при максимуме результата. Как-то так этот напиток действует, что, когда ты понимаешь, что тебе надо, события выстраиваются оптимально для как. Вектор он дает, вот что. Вектор. Той женщине нужен был ты.
– Но тот… я – погиб?
– Откуда я знаю? Наверное. Будь сырье похуже, действие послабей, она нашла бы в своем мире кого-то похожего. А так контрафактное пойло выдернуло тебя. Передозировка вышла. Бывает, – Марго смотрела чуть виновато.
– Я зайду к вам еще? Просто так? – спросил Никита.
– Съехали мы, дружок. Пока, видишь, здесь. А у вас – совсем закрылись… иди, – сказала Марго.
Знакомая дверь. Он открыл и шагнул в утро. Раннее августовское утро где-то в новостройках. Услышал, как захлопнулась за спиной дверь, и что-то тяжелое немедленно придвинулось к выходу.
– Будь здоров, – донеслось за спиной.
Брел долго, мокрый и злой. В метро, конечно, его не пустили. Лишь около девяти оказался в родных местах. В знакомой лавке зубастый продавец зазывал:
– Свежее мясо! Купи, дарагой! Скидка первому покупателю!..
В парадную он входил с пакетом в руке.
– А ты уверен, что это именно телячья вырезка? – раздался голос. Рыжий котище сидел на окне. – Где брал?
– Ты? – Никита почти не удивился. Слишком много событий за одну ночь. – Ты что, за мной всю дорогу бежал, что ли?
– Это тебе бегать надо, – самодовольно ответил Ватсон. – У нас другие средства передвижения.
– Как Ленка? – спросил Никита.
– Которая? – насмешливо уточнил кот, – но ответил: – Та – выкарабкается. Ставен уже не ломает, – он осторожно засунул морду в пакет, – понимаешь, тот, другой, за два года стал у нее бронзовым. Идеальным. А тут – ты. Обычный. Посмотрела она, посмотрела… И с пьедестала сняла. Отойдет потихоньку. Отболеет.
Никита кивнул и пошел вверх по лестнице. Порылся в кармане, ища ключи. Дверь распахнулась.
Его ждали.
Пьяная гавань
Место, где земля закругляется.
Лев Кассиль
– Долго еще? – Николай ежился, охлопывал себя по карманам, крутил шеей, привыкая к одежде.
Старик взял его под локоть. На ночной улице они были, как бельмо на глазу: пожилой гражданин в плаще и берете по случаю хмурых, как обычно, летних погод, с банкой в авоське, и рослый парень с сумкой через плечо. Впрочем, кому какое дело?
Окраина Ленинграда. Тут и днем безлюдье. Лишь ветер ерошит деревья, гонит по улице пыль и листовки. В выбитом окне первого этажа наискось плакат «Хопер инвест – отличная компания». Конец улицы Савушкина, в прошлом безымянного отростка Благовещенской.
Слева потянулся бетонный забор с лоскутами объявлений и пузатым граффити.
Предупреждение: «Стой! Прохода нет». Жирным и черным: «Банду Ельцина под суд». И совсем странное «Не в деньгах счастье», какого-то спятившего от нынешних передряг доброхота. Через сотню метров в заборе обнаружилась дыра.
– Сюда, – Ильич пролез первым, огляделся. Прикрутил звук в слуховом аппарате. Мало ли. Может, кое-кому не спится.
От дыры сквозь заросли вилась тропинка. Огромный пустырь в молочном свете напомнил Николаю поле чудес. Останки грузовиков в бурьяне, строительные вагончики, гаражи, хибары из ящиков, местами новехонькие, кое-где – просевшие от старости внутрь. На высоком сарае реял красный флаг.
– Заброшенная лесопилка, – пояснил дед.
Кто-то там есть, подумал Николай. Людей он не видел, но чувствовал, что на всей этой, безлюдной с виду, земле, кишит жизнь. Как в муравейнике.
Ноги болтались в чужих башмаках, плечо ныло. Сволочь тяжелая, думал он, все зло от нее. Подавил порыв размахнуться и зашвырнуть сумку подальше.
Пахнуло водой. Дорога шла под уклон. Тянулись ржавые рельсы. Куда? в тупик, ясен перец. Сейчас все пути тупиковые.
Остовы лодок, камни. Кучи щебенки и песка. Пахнуло дымком и едой. Макаронами, решил Николай, и в животе забурчало. Зудели комары. Шмыгнул через дорогу кто-то серый и тут же растворился в тени.
Вода. По акватории, сколько хватает глаз, лодчонки и катера, ржавые баржи и корабли – самая густая жизнь там. Вдали едва угадываются точки рыбацких лодок.
Ноги вязнут в песке. Зеленые от ряски сваи, тухлые заводи меж причалов и запах – свежих огурцов и соляры. Перевернутые лодки, при цепях и замках, чтоб не сперли. Все равно сопрут. Время такое.
– Кажись, этот.
Щербатый причал пружинил под ногами. Покачивался катерок. Старик стукнул по борту:
– Боцман, принимай!..
В каюте заворочалось, грохотнуло. Заспанный лысый мужик в тельняшке поздоровался с дедом, сунул клешню Николаю. Рукопожатие было крепким.
– Проходи, – кивнул он.
Николай, достал из сумки обернутый газетой сверток, протянул старику:
– Спасибо, Антон Ильич. Вот, – он замялся. – Вы точно решили? Может…
– Не может, Коля, – мягко сказал дед, – ступай с богом.
Николай шагнул на катер.
Ильич сунул сверток в авоську. Край желто блеснул металлом. Катерок отвалил, лавируя меж посудин.
Хрен теперь эти Кольку достанут. Сплюнул, побрел вдоль берега. Ничего, прорвемся. Тут свои правила.
Он называл их «эти».
Эти хапают все, до чего дотянулись. Плодятся, как мухи-дрозофилы: вчера один, завтра – туча. Страну растащили, схарчили. Всосали заводские дымы, понатыкали кабаков. Под лубок расписали, суки, город: всюду торгуют, крутятся, перетирают, палят. И слова-то у них жуют и чавкают: тач-ки, баб-ки, тел-ки, ларь-ки. Гнилое племя!
Вот был пионер, Славка… щекастый пацан, ревел над воробьем, подранным кошкой. Птаха в руках, кот на дереве… глаза птичьи пленкой подернулись, лапки дрыг. Славка стоит, слезы капают… и чего вспомнилось?
Был Славка – и нету. Смолотило и выплюнуло. Есть теперь Ярый, авторитет. Сопляк, а туда же, чавкать: пуш-ки, стрел-ки…
Меж гаражами завыла собака. Подхватила другая, ближе к яхт-клубу. Старик прислушался, улыбнулся. Глянул в авоську, проверил, не разбилась ли банка. Заспешил, огибая топляк и камни, по берегу.
Железный ангар, рядом пара автомобилей с открытыми дверцами: далеко не уедешь, колес-то нет. Автомастерская. В иные ночи лязгали там без перерыва, матерились, а из щелей под дверью бился лиходейский свет. Сегодня темно.
Обогнул сваленные покрышки. За спиной заорали:
– Дедушка, сигареткой не богат?
Обернулся и вздрогнул. Перед ним стоял хот-дог. Ростом на две головы выше, покачивался на длинных, обутых в войлочные сапоги, ногах. Из пары румяных лоснящихся булок бесстыдно торчала сосиска.
Видение протянуло руку. Девичью, с длинными пальцами. А безымянный с мизинцем скрючены, как на птичьей лапке.
Ильич выдохнул:
– Людмила! Поберегла б старика… так ведь кондрашка хватит! – достал «Беломор». – Чем богаты…
Безголовая Люда – так ее тут называли. Без шапки ходила даже в лютый мороз. Ядвига все спрашивала: Людмила, зачем вы без головы ходите?..
Хот-дог откинул с лица сетчатую тряпицу. Прозрачная, по-чухонски белесая кожа, глаза в пол-лица. Соплей перешибить, осподиии…
Ильич чиркнул спичкой, дал прикурить даме. Молчали. Чего говорить?
Год назад, в девяностом, окончила училище. И кому нужен ее Рахманинов? Устроилась, мир не без добрых людей, тапершей в подвальный кабачок (как пианино-то туда затащили?). Внешностью бог не обидел, хотя до дебелых, ногастых шмар, обсидевших шалман, не дотягивала. Охрана с пониманием отнеслась, клиентов просили – не троньте малахольную. Полгода поработала, не пыльно, эх, может, и сейчас бы лабала…
Два огонька в полумраке, сырой ветер с залива.
Люда вытащила несколько беломорин:
– Можно?.. – лицо опять спряталось за тканью. Махнула, побрела прочь.
Тогда, зимой, Ильич случайно ее углядел. Стоит в проулке, раздетая, руки в крошеве красно-белом, трясется. Едва увел.
Той зимой акватория поздно встала. Тогда же Кайрат появился, за месяц до Людки, чуть раньше – боцман…
Кайрат, когда его достали, только мычал. Ничего, оклемался: бушлат потеплей, супчик горяченький… прижился. До сих пор по «рафику» своему горюет. Но лучше уж тот на дне, а он тут, чем наоборот, верно? Нелюди: живого человека топить…
…Петляет хот-дог бурьянами Пьяной гавани. Людка, что ль? Какая Людка? Не знаем никаких Людок. Показалось вам, гражданин начальник.
Нет тут людей. Одни мороки.
…Если на вас надеты поролоновые булки, а под ними – подаренный боцманом тельник, то ночь на заливе простудой уже не грозит. Лето, говорите? Ну-ну.
Ко всему человек привыкает. К вечной качке, вою сигнализации с берега и сальным, дымом пропахшим волосам. К гнусавым молитвам Кайрата и мощному храпу Ядвиги. К кровавым теням в коридоре, когда небритый студент печатает фотографии перед зачетом. Красный колпак на единственной лампе, увеличитель, похожий на портовый кран. Боцман смеется, что студент дрочит на журнал «Советское фото». Маслянистые жижи, карточки на прищепках… глядя на них, можно подумать, что ты в общаге. Нормальной, настоящей, и впереди у тебя – лекции, гулянки и целая жизнь.
Эх. Где она, жизнь? Разбилась с гипсовым Буддой в кафе «Лилия» о дурную башку. Клиенту, главное, хоть бы хны. Подумаешь, блузку содрал, по нынешним временам, спасибо б сказать, что не кожу… Неблагодарная Людка, эх-эх… Будду жалко.
Один ушлый мужичок на барже все ее расспрашивал. Расчувствовался, аж слезу пустил. Думала, кадрить ее пытается… и куда делся? Боцман сказал, переехал на другую квартиру… Ага, а квартира мокра и полна мелких рыб. То, что поет, знает. Да не хотелось бы с этим еще раз столкнуться…
Раз она вышла воды набрать. Гигиенические процедуры в отеле «Пингвин» – целый аттракцион. Мужикам проще – воды на харю плеснул, и орел, а бабам – как хочешь, так и выкручивайся. Ведро на веревке за борт кинула, своему отражению в рожу, а она, рожа рябая – нырк! Вбок ушла. И на Людку из воды пырится.
У нее тогда сердце чуть горлом не вышло. Нахрен ту гигиену; ведро упустила, визжала так, что боцман на палубу выкатился – без штанов, но с монтировкой.
Той же ночью впервые пение слышала: от серенады в ушах сережки звенели. Ядвига мигренью маялась, а Кайрат четки тискал, шептал: шайтан.
Видать, это Людкин визг задел за живое – мол, оно тоже умеет. Кошмар. Но чутьем, которое у человека без адреса просыпается, знала Людка – не за ней та песня.
За ней другие ходили. Тот козел, Буддой венчанный, подарил ее своим бугаям. Так и сказал: кто пианистку найдет, тот ее и танцует. Всем трудовым коллективом…
Но ко всему привыкаешь. Зимой туговато, конечно: дубак, а буржуйка греет, пока рядом сидишь. Не разнежишься.
А по весне халтурка нашлась – не бей лежачего. Спецодежда, питание. Тетка знакомая для кафе сосиски выдирала из хот-догов, а булки, говорит, хошь, себе забирай. Весь «Пингвин» теперь эти булки трескает.
Люда протиснулась меж гаражами. Всем ватные штаны хороши: сберегут от комаров и собак, от непрошеных кавалеров застрахуют, а гопников легко отпугнуть, назвав имя работодателя. Но один существенный минус сжирает все плюсы: чертовски трудно пробираться в узких местах!
Вытянула застрявший рукав и замерла. Впереди на тропинке стоял человек. В руке держал… оборжаться! Карту.
Взгляд сосредоточенный, как у пионера на спортивном ориентировании. Ах, сколько тропинок было истоптано в Лемболово, сколько костров сожжено. Давно. В другой жизни.
Крепко, сноровисто одет дядька. Высокие ботинки, ветровка, кепи. Ровный загар, очки не дешевые… Взгляд цепкий. Сейчас такой редкость. Все больше вниз смотрят, чтоб не нарваться. Немолод. Красиво старится мужик: дубеет, как хороший коньяк. На яхтсмена похож. Но эти дальше по берегу. Мажор или буржуй. Набежало, акционеров хреновых. Только карта красавчику зачем?
– Огоньком не угостите? – спросила она.
– Извольте.
Слово-то какое! Русский чистый, с мягким акцентом. Прибалт? Белые, длинные, как у врача, пальцы вытянули зажигалку. Выпорхнул огонек.
Люда прикурила и благодарно шаркнула ножкой. Маневры хот-дога ограничены, зато жесты обретают выразительность.
Незнакомец фыркнул и поклонился в ответ. Прям полонез среди бурьянов: хот-дог и спятивший прибалт с картой.
Дядька зашагал к берегу. Люда затянулась, провожая его взглядом, закашлялась. Отрава! Балда, надо было стрельнуть. У такого запросто пачка «кента» могла заваляться.
Докурила, с отвращением натянула на руки огромные перчатки: как боксерские, но с пальцами. Миккимаус, блин. Но холод не тетка.
Мужчина споро шагал по тропинке.
Пахло тухлой рыбой, цветущей водой (не сравнить с цветущей акацией, да!), дымом с дороги. Под ногами хрустело стекло.
Сосиска! Если б не голос, ни за что бы ни догадался, что в кошмарном одеянии дама. Однако ничего не меняется. Он хмыкнул.
От пяти до ста пяти дамы-с одинаковы, абсолютно все. По-прежнему любая начинает кокетничать и строить глазки. Польщен, конечно. Но сосиска… Боги, как надоело! Не стоит забывать, что он тут гость.
Просто гость…
Он протрубил губами невнятный марш. Конечно, дамам он обязан многим. Именно они, знойные черноволосые сеньоры, спасли его, белесого, ни черта не понимавшего чичако от смерти. Пригрели на могучих, гладких, как баклажаны, грудях, научили языку, одарили всем, что имели…
Почему-то в жаркой Мексике его рыбьи глаза пользовались у женщин успехом. Он ухмыльнулся, вспоминая, как вынырнул из теплого, так не похожего на эту вонючую лужу, океана. Ошарашенный, безъязыкий…
Остановился, глядя на стайки мелких суденышек. Тогда по берегу еще торчали кабаки, полные грязной матросни…
Последний раз он был в России в семидесятых. К этому времени уже неплохо обустроился в Европе (когда в запасе вдруг оказалось восемьдесят лет без старости, это можно себе позволить): с прилично набитым кошельком, репутацией коллекционера, отсидев на жарких берегах революцию, обе мировые, железный занавес. Не такой он был, кстати сказать, и железный. Хотя время для экспедиций не лучшее.
Переводчики, молодые и спортивные, как из одного инкубатора, ходили с ним всюду, пресекая попытки посмотреть жизнь ленинградских окраин.
– Дались вам эти новостройки, – улыбались они. – Возьмите билетик в Кировский.
После Ла Скалы Кировский не удивлял. Но положение обязывало: он покорно шел и зевал в царской ложе.
Сейчас проще. Приходилось, конечно, опасаться за свою шкуру, но общий бардак и дезориентация граждан на обломках страны делали путь безопаснее. Больше никто не навязывал переводчиков. Проституток, валюту, матрешек – да. Но стоило съехать в частные апартаменты, и этот сервис сошел на нет.
Зато ощутимо теплело. Он чувствовал – близко. Частым бреднем прочесывал комиссионки. Благо, узконаправленный интерес давал возможность осмотреть каждую вещицу.
Удивительно, что пришлось вернуться в проклятое место. Впрочем, возможно, тут закономерность…
Единство места? Хотя он предпочел бы больше не экспериментировать. Но тогда был дурак, молодой, самонадеянный… к счастью, обошлось: спасибо оборвышам, что удачно тогда подвернулись. Если прибор тот самый – он просто возьмет его и уйдет. Страна стукачей – хорошо, что хоть в этом ничего не изменилось.
Не стоит считать его злодеем или одержимым. Он смеялся, глядя на расплодившиеся фильмы о сумасшедших профессорах. Мадам Шелли оказала кинематографу неоценимую услугу.
Все намного мягче, чем представляют сценаристы. У него в Бельгии, в уютном особняке за высокой стеной, живут четыре кошки.
И ему совершенно не нравится убивать.
Глядя на волны, гость наклонил голову влево, выпятил нижнюю губу и застыл, покачиваясь…
…Историк стоял в лодке – тощая фигура в резиновом макинтоше. Вместо классного журнала прижимал к животу круглую железную штуку со стрелками. В лунном свете блеснуло стекло на глазу. Точно, Цапель!
Тае вдруг стало жарко. От тяжести преступлений, как совершенных, так и будущих, ей овладела бесшабашная лихость.
– Говорил тебе, он! – прошептал Митька. – Которую ночь к матросам плавает. Не иначе, за марафетом!
На кораблях дальнего рейда светились огни. С берега побрехивали собаки. Мерцали фонарики яхтенной ресторации. Это днем она ресторация, а ночью – притон. Митька рассказывал.
Если историк поймает – вышвырнут ее из гимназии. И так только из-за голоса держат. На молебнах мадам попечительница шепчет: «так ангелы божии поют» – про нее, про Таю. А тут – гимназистка ночью в порту. С мальчиком. В лодке!
Но Митька умеет ее окрутить: то притащит мертвого голубя, чтоб она пошила саван из лоскутов, то поведет по фабричным крышам…
Все богатство Митьки – гнутый гвоздь в кармане штанов. Отомкнуть лодочный замок этим огрызком для него плевое дело. Узнает лодочник – Митьке крышка. Но что историк делает ночью в гавани со странной железкой?!
Цапель торчал, как жердь, саженях в десяти. Их лодчонка дрейфовала недалеко от берега, скрытая тенью огромной ивы.
От воды холодило. Натянуло тучи, скрыв из глаз тощую фигуру.
Вскрик. Косой луч желтого света, как раз от лодки историка, прорезал темноту и вошел в воду.
Перегнувшись через борт, Тая увидела дно: камешки в иле, нитки водорослей и обломок доски, воткнутый в грунт. Появились мальки, верткие, как иглы. У самого дна извивалась змея. Или угорь? Рыбки будто не замечали света. Что-то было с ними не так. Она прикрыла ладонью рот, когда поняла: задом наперед они плыли!
Откуда-то появились крабы с клешнями. Пучеглазые, с Митькину голову. Раковины, огромные, как лохань, приоткрывали створки, будто дышали. Диковинные рыбы: круглые, как шары, верткие да цветастые: желтые, синие… а которые и полосатые. И все – хвостами вперед, что ж это, матерь Божия?
Бесовская вода! Казалось, дно отодвинулось, стало глубже. Тая перекрестилась, не жива, ни мертва.
– Что это, Мить?
– Нечисто дело. Тикать надо! – Митька схватился за весла.
– Уже не надо, – сказали над ухом так ласково, что ее пробрало до мурашек.
Историк улыбался. Круглая штуковина на носу лодки светилась. На часы похожа, только стрелки острые, витые, а вместо циферблата – вязь неизвестных букв. Они тонко подрагивали, а воздух над ними дрожал и светился, словно втягивая в себя все, чего луч коснулся: крабов, раковины, рыб. Полупрозрачные, они двигались по этому лучу и пропадали в дьявольских часах.
– Вовремя вы, оборвыши, – весело сказал учитель.
Он повернул стрелку, и плакучая ива, под которой они дрейфовали, съежилась листьями, просыпалась в воду тонкими ветками, и белый остов ствола, похожий на рыбную кость, стал голым и мертвым.
– Мы случайно, – зачастила Тая, – мы больше не будем. И никому не расскажем, честное благородное слово! – от звука ее голоса луч задрожал сильнее, будто хотел запеть с нею в такт.
– Конечно, не расскажете, – блеснул моноклем историк.
Лодки болтались вровень. Митька метнулся, но Цапель легко, как щенка, приподнял его за шкирку.
– Пусти, колдун! – заорал Митька, – тебя не боюсь, часов твоих дьявольских…
– Это астролябия, – учтиво пояснил историк.
От спокойного, насмешливого голоса у Таи застучали зубы.
Историк с силой швырнул Митьку на дно лодки. Тот ударился затылком о банку и стих. В воде вставали со дна корабли, обнажались белые кости скелетов.
– Значит, так это работает… – Цапель подкрутил стрелки, и направил поганую штуку прямо на Таю.
Он почуяла, как рвануло из-под груди, воруя дыхание, высушивая кожу. Не вздохнуть. Закашлялась, и кашель вышел сухой, дребезжащий.
– Оставь, – заревела она, а горло жгло от удушья, – дьявол, марафетчик поганый!..
Историк наблюдал с интересом, покачиваясь, будто у школьной доски. Тая закрестилась часто, но страшный сон не проходил.
– Не умирает, – удивился учитель.
Она закричала, и голос ее чудный тоже хотел жить, чистый, девичий:
– Богородице дево помилуй, – билась, но не могла выскользнуть из дьявольского луча. Он пьет ее жизнь, и из моря тянет, из воздуха, из рыб…
– Яви, молим тя, скорую помощь твою по морю плавающым и от ветров бурных тяжкия скорби терпящым, – шептала Тая.
Цапель стоял, прислушиваясь, но вдруг просиял: поднес астролябию к лицу и широко открыл рот, будто заглатывая этот луч, этих рыб, эту жизнь, которая еще в них осталась. Тая рванулась, чтобы сбросить его, но Цапель заметил. Узкое тело в макинтоше, блестящее, как рыбина, изогнулось. Резиновый плащ хлестал ее по лицу, гладкий и мерзкий, словно кисель.
– За все надо платить, оборвыши, – сказал он. – Особенно за любопытство, – и бросил ее за борт.
Ее закружило в бесовской воде, потянуло ко дну, обожгло, закололо иголочками под кожей.
Наверху лодка ходила ходуном и все-таки перевернулась. Две сцепившиеся фигуры забарахтались в облаке пузырей. Их тащило на дно. Но Цапель вдруг выпустил из рук астролябию. А потом исчез. Словно растаял в воде, растворился. Пропал!
И вода стала обычной водой: исчезли скелеты, перестал клубиться ил.
Митька шел ко дну. Тая схватила его за волосы, загребла отчаянно, не успев удивиться, откуда взялись силы. Хотела выдрать у него из рук астролябию, да где там! Зеленый, теплый, нечаянно приятный луч обнял ее. Вдруг стало покойно. Она поняла, что ничего плохого больше не случится. Тащила Митьку, а сил словно бы прибывало. Только б добраться. Только бы Цапель не появился опять.
На берегу Митька кашлял отчаянно, но дышал. Открыл глаза.
Она хотела сказать, мол, все позади, живы, и слава бо… Ночной воздух ожег горло. А Митька как заорет! Она по щекам его хлопать, и тут…
Увидела руки свои. А пальцы – зеленые, и перепонки меж них… а Митька все визжал, в крике заходился. Дуру-то золотую схватил, чтоб в нее швырнуть, но Тая отпрянула. Вода приняла ее, как родную.
Стала понятно, отчего так ловко она плыла, и так от того понимания стало тошно, что она закричала.
От крика завыли собаки, закрестились спросонья матросы да жители прибрежных хибар, а лодочник дядька Прокоп очнулся и чуток протрезвел.
Откричалась, оглядела руки с прозрачными перепонками, ощупала мягкие, отброшенные течением волосы и поняла, что больше не Тая. Не огорчилась: умение огорчаться осталось на берегу.
…Митька появлялся еще раз. Был не в себе. С матушкой, все ей на воду показывал. А после пропал. Многие пропадали. И историка она больше не видела.
Читать бесплатно другие книги:
