Батумский связной Александрова Наталья
В ответ раздался скрип калитки. Собака на Горецкого не залаяла, видно, знала, что свои.
Борис поднял тяжелую голову и увидел в дверях Аркадия Петровича.
– Сидите, сидите, Борис Андреевич. – Горецкий понял его движение как попытку встать при появлении старшего. – Сидите, вы устали и, как я вижу, ранены. Саенко, ужин готов?
– Так точно, ваше высокоблагородие! – гаркнул Саенко.
«Высокоблагородие» он выговаривал скороговоркой, и получалось у него «сковородие». Горецкий кивком пригласил Бориса пройти в комнату. Комнатка тоже была маленькая, но очень чистая, и пахло в ней свежестью и душистыми травами.
– Однако, Аркадий Петрович, неужели вы помните мое имя? Как, кстати, прикажете вас называть – по прежнему званию вас следовало титуловать «ваше высокородие», как статского советника, теперь вы стали ниже чином, когда в военную службу перешли, – «высокоблагородием» величать?
– Ах, голубчик, оставьте, я и раньше-то этих величаний не любил. Что чин теперь ниже, так ничего удивительного – в Добровольческой армии полковники рядовыми служат. А зовите меня Аркадием Петровичем – проще и не подлежит уценке. Вот Саенко – человек традиций, зовет меня «сковородием» и ни на какие новации не поддается. Правда, Саенко?
Саенко вошел следом за хозяйкой, неся в руках миску с дымящейся картошкой. Марфа Ипатьевна собрала на стол, ступая неслышно, но уверенно. Чувствовалось, что, не будь здесь Бориса, она села бы за стол на свое хозяйское место, как случалось не раз. Но сегодня она только внимательно окинула глазами стол, проверяя, не забыла ли чего, и вышла, повинуясь невысказанному желанию подполковника.
– А насчет того, что имя ваше помню, – продолжал Горецкий, – так это у меня профессиональное. Хороший преподаватель каждого своего ученика должен помнить, иначе грош ему цена. Если в ученике личность видишь – как же можно его забыть? Вы ешьте, ешьте, в тюрьме нашей гостеприимство известное.
Борис вспомнил, что голоден, и набросился на еду. Однако, немного утолив голод, он не удержался от вопроса:
– Отчего… отчего вы помогли мне, Аркадий Петрович?
Горецкий вздел на нос пенсне, сразу став как будто домашнее и знакомее, и проговорил с некоторой долей смущения:
– Как же мне не помочь одному из прежних своих учеников? – Затем, снова сбросив пенсне и став из профессора подполковником, продолжил: – Ситуация у нас непростая. Мы в Крыму только второй месяц, здесь действует множество подпольных групп и организаций самого разного толка – кто-то не вполне враждебен Добровольческому движению, но есть и крайне опасные. Здесь же, в Крыму, действует агентура многих иностранных держав. Антон Иванович – я имею в виду Деникина – наиболее близок с англичанами, они весьма помогают нам деньгами и оружием. Турецко-германские агенты, напротив, ведут здесь опасную и враждебную нам игру. От нас рукой подать до Батума, и хоть оттуда турки ушли в январе, там, разумеется, их агентура чувствует себя как дома. Генерал Кук-Коллис, английский генерал-губернатор Батума и прилегающих к нему областей, давно пытается покончить с турецким влиянием в Аджарии, и мы всемерно стараемся ему помочь. Но турки не теряют надежду опять занять Батумскую область, ведь ровно год назад, в августе восемнадцатого, она была отдана Турции приказом султана «на вечные времена». И вот из Батума прибыл связной английской секретной службы со списком турецких агентов в Крыму, и по иронии судьбы его-то как раз и находят убитым в вашем номере… Понятно, что контрразведка не может остаться в стороне. Произведенный на месте убийства обыск не дал результатов: список агентуры пропал.
Борис порывисто поднялся. Кровь прилила к его лицу.
– Аркадий Петрович, Богом клянусь, не убивал я этого человека и про список ничего не знаю!
– Не волнуйтесь, голубчик! – Горецкий успокоительно похлопал Бориса по руке. Он снова стал профессором, пенсне посверкивало у него на носу. – Я вам верю. Я научился в людях разбираться, поэтому и попал на теперешнюю свою службу. Но внешние обстоятельства дела говорят, к сожалению, не в вашу пользу. Как случилось, что убитый господин оказался в одной с вами комнате?
Борис смущенно развел руками и ответил:
– Я и сам порядком удивлен… Несколько дней назад только прибыл в Феодосию из Ялты, никого здесь не знаю…
– А позвольте спросить, с какой целью путешествуете? – Горецкий задал этот вопрос тоном скучающего попутчика, но Борис видел, с каким интересом смотрели его глаза сквозь пенсне.
«Не верит, – пронеслось у него в голове, – считает подозрительным».
– Я не путешествую, я сестру ищу, – сухо ответил Борис. – Видите ли, так получилось, что летом семнадцатого Варя, сестра моя младшая, гостила у тетки в имении Горенки Орловской губернии. Она болела зимой сильно, вот тетка и увезла ее на лето на воздухе пожить. А осенью сами знаете, что случилось, от них никаких вестей, я сам застрял в Петрограде – мать слегла, никак ее не мог оставить. Прошлым летом мать похоронил и решил сестру искать, у нас с ней больше никого нет. Как добирался – страшно вспомнить. По дороге тифом болел, еле выжил. Под Орлом чуть красные не мобилизовали. Приезжаю в Горенки – а там ни Вари, ни тетки Аглаи, ни самого дома уж нет. Егерь знакомый рассказал, что усадьбу летом восемнадцатого сожгли, но тетка с Варей еще раньше на юг решили подаваться. Решил и я – на юг. По дороге махновцы три раза поезд грабили, в степи спасался. Так ползком и фронт перешел. В Николаеве встретил жучка одного – клянется, что видел Варвару. Якобы тетка Аглая Тихоновна от сыпняка померла, а Варю взяло к себе семейство одно, Романовские… Вроде бы они в Ялту собирались. Обыскал я все гостиницы в Ялте – безрезультатно… Теперь вот сюда приехал… Ох, простите, отвлекся я. Так вот, остановился я третьего дня в этой, с позволения сказать, гостинице, а вчера привязался ко мне этот господин. Представился Георгием Махарадзе, но по его речи я сомневаюсь, что он грузин. И стал он меня всячески уговаривать сесть с ним в карты… Я вообще не играю, а в нынешнее время совершенно уже не до карт, но отвязаться от него не было никакой возможности. Пришлось играть… После лакей гостиничный – тот самый Просвирин, что позже привел штабс-капитана с его разбойниками, – принес нам вина. Махарадзе заказал. И выпили-то совсем немного, а только я больше ровным счетом ничего не помню…
– Так-так, – Аркадий Петрович сочувственно покачал головой, – трудненько вам будет убедить непредвзятых людей в истинности такой истории… Единственно, что могло бы спасти вас и оправдать в глазах властей, – это поимка настоящего убийцы. Однако боюсь, что не так это будет просто. Честно скажу, что нет у нас в этом деле никакой зацепки.
Саенко постучал деликатно и внес большой кипящий самовар. Аркадий Петрович налил себе и Борису крепкого чаю.
– Чрезвычайно удачно было бы, – продолжал он, накалывая сахар маленькими кусочками, – если бы самому вам удалось содействовать в поимке виновника, но для этого вы должны быть на свободе, с развязанными руками. Как этого добиться – ума не приложу. Хотя у меня и есть некоторое влияние в контрразведке, однако же не так оно велико, чтобы под одно мое слово отпустили человека, против которого свидетельствуют такие весомые улики.
Борис открыл было рот, чтобы спросить, какой же все-таки пост занимает подполковник Горецкий в контрразведке, но передумал. Он чувствовал в словах Горецкого какую-то подоплеку и двойственность. Несомненно же, что еще там, в контрразведке, подполковник Горецкий, увидев Бориса, уже принял решение ему помочь таким нетрадиционным способом, то есть он дал ему незаметно денег для побега. Для чего же теперь он затеял весь разговор? К чему он, собственно, клонит?
Аркадий Петрович задумался на некоторое время. Опять Борис поразился перемене, происшедшей с его лицом: черты потеряли мягкость и приобрели чеканность профилей на старых римских монетах.
– Позвольте полюбопытствовать, – неожиданно спросил Борис, – а почему вы в такой, простите, дыре живете? Ведь вам, Аркадий Петрович, по должности-то вполне приличная квартира полагается, в центре города.
– А мне, голубчик Борис Андреевич, здесь удобнее, чтобы не на виду. Мало ли какой гость зайдет…
Голос был профессорский, а вид – совсем другой, и от этого обычные слова приобретали иной смысл.
– Итак, слушайте и не перебивайте. Здесь, в Феодосии, несчетное число контрабандистов, которые за плату отвезут человека хоть к черту в пекло, а уж в Батум – и говорить нечего: там сейчас для них просто рай. Я дам вам еще денег, только теперь уже не «колоколов», контрабандисты их не возьмут, им теперь турецкие лиры подавай. И с документами что-нибудь придумаем.
Аркадий Петрович вытащил из портмоне несколько хрустящих купюр и протянул их Борису. От такого оборота дела Борис несколько растерялся и спросил:
– Но почему в Батум? Что мне там делать?
– Первое дело, дорогой мой, – там вы будете свободны.
– Но зачем мне свобода в Батуме? Мне нужна свобода передвижения здесь, в Крыму, мне нужно найти хоть какой-то след Вари… или получить твердую уверенность, что искать более незачем, – закончил Борис дрогнувшим голосом.
– От вас зависит, – прервал его Горецкий, – как вы воспользуетесь своей свободой. Судя по тому, что вы мне рассказали, человек вы неглупый, решительный, а главное – везучий. В скольких переделках бывали, а сумели вырваться и от красных, и от бандитов… Зачем в Батум, говорите? Да ведь агент-то из Батума прибыл. В Батуме и кроются корни сегодняшнего преступления. Но об этом, дорогой мой, мы еще потолкуем. Есть у меня кое-какие предположения, после я их вам изложу, когда вы выспитесь и отдохнете. А пока вы в Батуме будете, я уж тут постараюсь справки навести про сестрицу вашу, Варвару Андреевну…
Борис взглянул на Горецкого с благодарностью и уже открыл было рот, чтобы рассказать о карточке, что нашел под кроватью в номере гостиницы «Париж», но усталость брала свое, с трудом уже удерживал он глаза свои открытыми, неудержимо клонило его в сон. Он хотел извиниться перед Горецким и устроиться где-нибудь на сеновале или хоть на кухонной лавке, как вдруг злобно залился кобель во дворе, стукнула калитка, раздался топот нескольких человек по двору и бряцанье винтовок. Борис успел только мигнуть, окончательно просыпаясь, а Горецкий уже вскочил, прикрутив лампу на столе, и в руке его сам собой оказался «наган». В дверь забарабанили прикладами:
– Открывай!
– Кто такие? Это подполковника Горецкого квартира! – отлаивался в сенях Саенко.
– Открывай немедленно! – раздался знакомый голос штабс-капитана Карновича. – Беглого ищем, из контрразведки!
– Черт знает что! – воскликнул Горецкий. – Карнович, вы что, с ума сошли? Не волнуйтесь, я все улажу, – шепотом обратился он к Борису.
– Ну уж нет! – мгновенно озверел тот. – Хватит уже, посидел у вас в контрразведке. Не знаю, что вы за игру ведете, но я сам во всем разберусь.
Дверь между тем трещала под ударами прикладов, Горецкий сделал шаг в сени, Борис же в это время ловко проскочил у него под рукой, выхватив «наган», на который Горецкий уже не обращал внимания, услышав голос Карновича. В сенях Борис заметался, заскочил в другую комнату, где простоволосая хозяйка в одной рубашке схватила его за руку и подвела к окошку, что выходило в огород. Бесшумно растворив окно, она перекрестила Бориса и отошла. Борис спрыгнул в цветы, пробежался по грядкам с помидорами и затаился. Входную дверь отворили, на пороге возник сам Горецкий с фонарем.
Освещенная фигура его выглядела грозно.
– Как сметь… ко мне? – спрашивал он сдавленным от сдерживаемой ярости голосом.
– Ваше высокоблагородие, поступило донесение… видели его в этих краях… прикажите обыскать слободку… – бормотал Карнович.
– Да вы что себе позволяете? Завтра же на фронт! – Голос Горецкого набирал силу.
Борис почувствовал, как кто-то дернул его за штанину. Ахметка поблескивал в темноте узкими глазенками и манил за собой. Они проползли в самый темный угол двора, там у забора были сложены какие-то кули, прикрытые рогожей. Ахметка вскарабкался на кули, а Борис легко подтянулся и перемахнул через забор. Мальчишка приземлился рядом бесшумно. Они осторожно выглянули из-за угла. У калитки стоял солдат, остальные находились внутри дома и на дворе. Борис вытащил «наган», но Ахметка потянул его за рукав в сторону.
«Вот так-то, господин Карнович, – думал Борис, прибавляя шагу, – больше мы с вами не встретимся, а если встретимся, то один из нас этот свет вскоре покинет. Очень я не люблю, когда по почкам бьют».
Он сам удивился своим мыслям. Никогда раньше не был он агрессивным. Просто надоело ему бегать как заяц по всей России и прятаться от всех. Но сейчас-то он тоже бежит, возразил сам себе Борис. Но это в последний раз. Черт его знает, Горецкого этого, что он за игру затеял. И хоть помнил его Борис по довоенной жизни в Петербурге как человека несомненно порядочного, но столько всего случилось за эти годы, люди меняются и от меньшего. Устроил Борису побег, привел к себе, чтобы вызвать доверие… Борис сдуру наболтал ему про сестру… А если Горецкий не поверил ему и считает, что он причастен к преступлению? Упорно посылал в Батум… Что ж, в Батум так в Батум, там на месте определимся. А здесь все равно нельзя оставаться, земля под ногами горит.
Ахметка забирал вправо, стремясь дойти до моря, миновав город. Дорога шла вниз. Последние домики слободки остались позади. В глухой предрассветной темноте не было видно ни зги, и, если бы не Ахметка, чудом находивший дорогу, Борис давно бы сломал себе шею на крутой козьей тропе. Все ближе и ближе раздавалось сонное дыхание моря, наплывал теплый йодистый запах, запах свободы, запах дальних странствий. Еще несколько минут головокружительного спуска, и перед Борисом открылась маленькая бухта. От близости моря стало светлее. Прибой ровно и мощно бился о камни. Прячась в тени скалы, раскачивалась на волнах турецкая фелюга. На борту раздавались приглушенные голоса, мерцали тусклые огоньки тлеющих трубок.
Борис споткнулся на склоне, камень покатился из-под его ноги и с плеском упал в воду. С фелюги послышался тревожный окрик на незнакомом Борису языке. Татарчонок в ответ громко замычал.
– Ахметка, ты, что ли? – крикнули из темноты по-русски.
По шатким сходням легкой танцующей походкой сбежал рослый плечистый мужчина и подошел к пришельцам. Лицо его до самых глаз было закутано концами башлыка, в руке темнел «маузер». Мальчик замычал что-то свое, и удивительно, но мужчина в башлыке его понял. Он внимательно, насколько позволял скудный свет крупных августовских звезд, всмотрелся в лицо Бориса и произнес с сильным певучим акцентом:
– Деньги давай. Не «колокола» – лиры. Батум плывем. Сейчас плывем. Пока темно.
Борис вытащил из кармана тужурки несколько хрустящих бумажек, контрабандист взглянул, не взял и отрицательно покачал головой. Борис прибавил еще несколько, тогда грек кивнул и побежал обратно на фелюгу, махнув Борису рукой – мол, давай за мной!
Борис погладил подвернувшуюся под руку стриженую голову татарчонка, пробормотал:
– Ну, прощай, Ахметка, спасибо тебе! – и пошел обратно к сходням.
Узкая качающаяся доска привела его в сомнение. Глядя, как ловко пробежал по доске контрабандист, он усомнился в его человеческой природе, но делать было нечего, достоинство уронить никак нельзя, и Борис скрепя сердце шагнул на шаткую доску.
Чудом он перебрался на фелюгу. Утлое суденышко, лишенное палубы, было завалено тюками и ящиками, на корме имелась крошечная дощатая каютка, более напоминающая собачью конуру. Возле мачты стоял знакомый контрабандист и еще двое: один – совершенно разбойничьего вида субъект, а другой – юноша, почти мальчик, глядя на которого Борис вспомнил эрмитажную мраморную статую греческого бога Пана. Первый – главный на корабле – скомандовал по-своему, парень втащил на фелюгу сходни, Ахметка отвязал от сваи у берега швартовочный конец. Затем двое моряков развернули косой парус, подвешенный к рейку. Капитан встал у рулевого весла, и фелюга, неровно подпрыгивая на волнах, отошла от берега.
Позади темными громадинами виднелись холмистые уступы, позади остались Феодосия, Крым, контрразведка Деникина. На море опускался туман, которого и дожидались контрабандисты, чтобы незамеченными уйти в открытое море. Главный разбойник подошел к Борису и, нещадно коверкая русские слова, сказал:
– Га-аспадин хароший, ты в каюта ступай. Григорий Степаныч придет, смотреть будет. Григорий Степаныч – хароший человек, свой человек, только не надо ему тебя видеть.
– Кто такой Григорий Степаныч? – удивленно спросил Борис, не понимая, как кто-то может прийти к ним посреди моря.
– Таможня, – коротко ответил контрабандист, потом добавил: – Красные были – Григорий Степаныч плавал, белые были – Григорий Степаныч плавал… Деньги брал, но жить давал. Хароший человек.
– А как же он нас увидит, когда туман? – поинтересовался Борис.
– Он и в тумане увидит, и ночью увидит… Такой он, Григорий Степаныч! Хароший человек! А ты в каюта ступай, Григорий Степаныч уже идет.
Борис не видел и не слышал никаких признаков – только плеск волн и скрип мачты, но послушно ушел в каюту. Согнувшись в три погибели, он пробрался в тесную конуру. Контрабандист пролез следом и указал ему лечь в угол на маленький сундучок, прикрытый полуистлевшей овчиной. Когда Борис устроился с трудом, капитан закрыл его дощатой перегородкой и повесил сверху плетеную циновку, так что со стороны казалось, что каюта пуста. Борис затих, прислушиваясь. Некоторое время спустя сквозь шум моря послышалось мерное тарахтение мотора.
Освоившись в своей каморке, Борис нашел щелку, через которую мог видеть хотя бы отчасти то, что происходит на фелюге. Он слышал, как с ровным тарахтением к паруснику подошел моторный катер. Мотор приглушили, фелюга дрогнула от толчка.
– Здоров, Спиридон! – раздался басовитый окрик.
– Бог в помощь, Григорий Степаныч! – ответил контрабандист. – Сами-то здоровы ли?
Голос капитана фелюги звучал теперь не так грубо, как раньше, и даже акцент стал меньше. Фелюга ощутимо качнулась – пресловутый Григорий Степаныч перебрался на борт. Не разглядеть его было нельзя – уж очень много его было. Григорий Степаныч был дородный пузатый мужчина за пятьдесят, с загорелым, обветренным лицом и длинными висячими усами, похожий на одного из запорожцев с известной картины Репина.
– Ну что, Спиридон? Что сейчас везешь?
– Гостинец тебе везу, Григорий Степаныч! – Спиридон протянул таможеннику увесистый узелок.
Узел тут же исчез в одном из бездонных карманов засаленных шаровар.
– Люблю греков! – довольно пробасил Григорий Степаныч. – Понимающие вы люди! Знаете, чем старику угодить! Людишек-то не везешь?
– Как можно, Григорий Степаныч! – Спиридон ударил себя кулаком правой руки в грудь, в то же время засовывая левой рукой в карман запорожцу одну из хрустящих бумажек Бориса. – Как можно? Что ж я, не понимаю…
– Понимаешь, Спиридон, понимаешь, – Григорий Степаныч ласково похлопал контрабандиста по плечу, – иначе большие неприятности от контрразведки можешь поиметь…
В это самое время возле них появился напарник Спиридона с двумя стаканчиками в руках. Григорий Степаныч ловко прихватил стаканчик двумя пальцами огромной волосатой руки, Спиридон принял второй, они чокнулись и выпили, не расплескав ни капли, несмотря на то что фелюга ощутимо раскачивалась на волнах.
– Будь здоров, Спиридон! – рявкнул старый запорожец. – Ну, пошел я. Обратно из Батума пойдешь – увидимся! Белые тут, красные или зеленые – хоть полосатые, а мы с тобой, Спиридон, всегда тут, в море! – С такими словами он перебрался в свой катер.
Фелюга снова качнулась, будто с нее скинули половину груза. Греки снова распустили подтянутый к рейку парус, и фелюга рванулась вперед, как почувствовавший шпоры конь.
Весь день Борис промаялся в душной тесной каюте и только вечером, когда стемнело, капитан разрешил ему выйти на волю. А днем Борис лежал, раздевшись, истекая потом, и проклинал все на свете. Рана под повязкой не болела, и Борис помянул добрым словом Марфу Ипатьевну и ее целебную мазь. Но совершенно неожиданно воспалился зуб, то есть ранка, что осталась на месте выбитого Карновичем зуба. Щеку дергало и даже, насколько мог определить Борис на ощупь, разнесло. Голова горела, и непонятно было, от внутреннего или от внешнего жара. Сквозь щели в досках Борис мог видеть, что творится на фелюге. Спиридон и его подручный по очереди сменялись у руля. Мальчишка по случаю жары разделся догола, повязал чресла какой-то тряпкой, сверкал на солнце безупречного сложения бронзовым телом и от этого еще больше походил на греческого бога.
Вечером Спиридон открыл тайник и выпустил своего пассажира. Глядя на измученного Бориса с раздутой щекой, капитан поцокал языком, отвязал от пояса фляжку и налил ему такой же стаканчик, как те, что пили они с Григорием Степанычем.
– Ну, господин хороший, ты теперь тоже моряк. Пей, это наша водка, греческая. Да сразу не глотай, во рту подержать надо.
Борис с сомнением взял в рот коричневую жидкость, рану обожгло огнем, а когда он от неожиданности проглотил, глаза вылезли на лоб: показалось, что он выпил стакан расплавленного свинца да еще к тому же в желудке разорвалась граната-лимонка. Спиридон смотрел на него, усмехаясь:
– Что, крепка водка? Какова наша жизнь, такова и водка. Привыкай: жизнь сейчас у всех крепко настояна.
Грек развеселился и протянул ему полкалача, несколько помидоров и сосуд с вином. После еды Борису стало лучше, безумно хотелось только курить. Спиридон отсыпал ему табаку и дал кусок газеты «Крымский курьер», выходившей в Симферополе. В газете было напечатано стихотворение местного рифмоплета, воспевающее Деникина. Борису достались такие строчки:
- Деникин пришел, как мессия,
- Над миром парит, как орел.
- Его дожидалась Россия,
- И вот наконец он обрел…
Что обрел Деникин, осталось неизвестным. Борис пожал плечами и свернул папироску. Лежа на тюках под небом, усыпанным крупными яркими звездами, Борис предался невеселым размышлениям. Его настораживало то, что слишком легко удался побег. Ведь Горецкий говорил, что они еще обсудят многие вещи, что Борис должен отдохнуть, выспаться. И тут очень кстати приходит Карнович, Борису помогают бежать. Фелюга стоит наготове. Да, но контрабандисты-то настоящие… Ну так и что же, они небось давно у Горецкого прикормлены, не зря Ахметку знают. А может быть, это ловкий ход? Выпустить его в Батум без документов и считай что без денег – почти все он отдал грекам, – а потом наблюдать за ним и смотреть, куда побежит? К англичанам ли, к туркам, либо вообще в советскую миссию? Только за каким чертом Борису делать у них у всех, ему в Крым надо…
В одном Горецкий прав: корни вчерашнего преступления, несомненно, в Батуме. Об этом говорит карточка, что Борис нашел в номере. Абсолютно точно, что потерял ее убитый, этот Георгий Махарадзе… Потому что под кроватью лежал слой пыли толщиной в палец, а карточка была абсолютно чистой, то есть попала туда недавно. Ладно, будем искать кофейню Сандаракиса, а там спрашивать Исмаил-бея, это единственная зацепка.
Звезды опускались все ниже и ниже, было такое чувство, что скоро небо сольется с морем и Борис поплывет в этой субстанции, разгоняя руками звезды, как светящиеся медузы…
Глава третья
Опять во сне встали перед ним дни его скитаний по охваченной пламенем Гражданской войны России.
Товарным поездом добрался Борис до станции Зерново. Дальше – Украина, дальше – Петлюра, а тут – красные, голод, а главное – там Варя. Он уверил себя, что она там, на юге…
Борис побродил вдоль путей, наткнулся на подозрительного красноармейца и от греха пошел на рынок. Там он потолкался среди продающих и покупающих, послушал разговоры… Около него остановился кривоносый бородатый мужик.
– Не надобно ли чего панычу? – спросил мужик вполголоса.
– Нет… – Борис нерешительно огляделся. – Мне ничего не надо покупать… а мне бы…
– Панычу треба до Украйны? – Мужик перешел совсем на шепот. – Мы это могем… Мы сами с Украйны будем…
Борис подошел к мужику вплотную и прошептал:
– Добрый человек, проведешь на Украину? Знаешь, как посты обойти?
– Знамо дело, – мужик радостно осклабился, – каждую ночь, почитай, ходим. Сто рубликов извольте, паныч, – и все будет в лучшем виде.
– Как же – я тебе деньги дам, а ты и сбежишь?
– Не извольте сомневаться, паныч, вечером с местечка в хлеба тикайте, подле дороги ждите, как меня завидите – выходьте. Туточки дадите мне пятьдесят рубликов, а как до места вас доведу – еще пятьдесят пожалуйте.
Борис прошатался по местечку до сумерек, стараясь не попадаться на глаза красным, а в сумерках спрятался возле дороги в высокой пшенице.
Когда стемнело, послышался скрип колес и на дороге показалась телега. Борис опасливо выбрался на дорогу, всмотрелся – возле телеги шел тот самый бородатый мужик, а на телеге сидело еще несколько.
– Здоров, паныч? – вполголоса окликнул Бориса знакомец. – Извольте гроши.
Борис протянул мужику деньги и пошел рядом с телегой. Шли молча несколько минут, потом с телеги донесся скрипучий голос:
– Зря ты, Матвей, паныча взял. Из-за него и нас красные постреляют.
– Типун те на язык, Васька! – вполголоса отругался провожатый. – Кажную ночь ходим, ни разу красным не попались!
– Прежде – не попадались, – проскрипел тот же голос, – а нынче – обязательно попадемся.
– Умолкни ты, окаянный! – Матвей в сердцах повысил голос. – Сглазить ты, что ли, хочешь? Всего-то версты три пройти, и обойдем все посты ихние!
– Умолкнуть? – ядовито проскрипел Васька. – А чтой-то я молчать должен? Ты-то с паныча гроши взял, вот ты и молчи, а мне ни жменечки не перепало, так я хоть покалякаю!
– Сволочь ты, Васька! – со слезой в голосе заговорил Матвей. – Что же ты, сволочь, делаешь? Мы же все через тебя пропадем! Я же тебя на телегу посадил и мешок твой взял, сам пешком тащусь – и тебе же еще и деньги плати?
– Не хочешь – не плати! – Васька заговорил нарочно громко, в голосе его зазвучала истерическая нотка. – А только точно тебе говорю – сегодня нас из-за твоего паныча красные постреляют!
Рядом с Васькой на телеге приподнялась чья-то голова, блеснули в темноте яркие белки глаз, женский молодой голос тихо произнес:
– Ты, шкура барабанная, только еще пикни – я тебе железом нутро-то прополосну!
Борис вгляделся: на телеге рядом с Васькой приподнялась молодая цыганка, в руке ее тускло отсвечивал в лунном свете нож.
– У, ведьма! – трусливо визгнул Васька, отодвигаясь от цыганки. – Креста на тебе нет, проклятое племя!
И в это мгновение впереди раздался самый страшный звук – звук передергиваемого затвора.
– Вот же ты сволочь какая, – вполголоса произнес Матвей, – накликал же Васька нелегкую!
Васька хотел было что-то сказать, но цыганка прижала нож к его боку и прошептала:
– Только пикнешь, шкура драная, зарежу и глазом не моргну!
Васька покосился на цыганку, поверил в серьезность ее слов и окончательно замолчал. Со всех сторон из пшеницы выступили солдаты.
– Кто такие, куда идете? – спросил комиссар-большевик в кожаной куртке.
– На Украйну, за мучицей, батюшка товарищ, а то голодно! – быстро ответил за всех Матвей, пока кто-нибудь не ляпнул чего лишнего.
– Все за мукой? – недоверчиво переспросил комиссар.
– Все, батюшка товарищ!
– Ладно, можете идти… кроме тебя. – Комиссар ткнул пальцем в Бориса.
– Почему же мне – нельзя? – спросил Борис, по возможности спокойно. – Мы ведь одна ватага.
– Правду он говорит? – Комиссар повернулся к людям на телеге.
– Правду, правду, батюшка товарищ! – торопливо подтвердил Матвей.
– Не тебя спрашиваю, – отмахнулся комиссар.
– Правду! – вразнобой подтвердили попутчики.
Васька покосился на цыганку и промолчал.
– Все равно, вы идите дальше, а этот останется.
Борис безнадежно смотрел вслед удаляющейся телеге.
– Почему же мне нельзя, товарищ большевик? – спросил он тоскливо, предчувствуя ответ.
– Личностью не вышел, – коротко ответил комиссар, – морда у тебя белая.
– Какой я белый? – запротестовал Борис. – С голоду за мукой иду…
– А вот в штаб тебя сведу – там и поглядят, какой ты взаправду. Стороженко, Храпцов – а ну, отведите этого в штаб!
Двое солдат вышли из общей массы, встали чуть сзади от Бориса и повели его по дороге обратно к станции.
– Братцы, – начал Борис, когда комиссар с остальными солдатами пропал из виду, – вы сами-то откуда будете?
– А тебе-то не все равно? – ответил один. – Я вот, допустим, псковский…
– А из какой же деревни?
– А тебе-то что? Ну из Надворья…
– Так я ведь в Надворье бывал, у меня там родня… – начал Борис вдохновенно врать, – дядя Ваня, что возле околицы живет, он мне родственник…
– Дядя Ваня? – заинтересовался солдат. – Это хромой, что ли?
– Во-во, он самый, хромой и есть.
– Так он не у околицы, а у пруда…
– Точно, возле пруда, это я запамятовал по малолетству… Мы в этом пруду мальчишками карасей ловили.
– Ха! – развеселился солдат. – Я ведь тоже карасей в том пруду ловил!
– Может, мы с тобой вместе их и ловили-то… то-то я смотрю, вроде человек знакомый!
– Ну надо же! – Солдат растрогался. – Где Бог свидиться дал…
– Хорошие караси в пруду были! А что в штабе-то, небось со мной и разбираться не станут: шлепнут – и все разговоры?
– Это как водится, – вздохнул солдат, – в штабе у них разговор короткий…
– Братцы, – пожалобнее начал Борис, – может, вы меня… того…
– Ты это брось, контра, – вступил в разговор второй солдат, до сих пор хранивший молчание. – Вишь, на жалость берет! Велено в штаб, значит, в штаб и поведем!
– А я бы… на водку вам… и по-человечески, земляки все ж таки… Карасей мальчишками вместе ловили…
– А сколько бы, допустим, ты нам на водку? – задумчиво проговорил «земляк».
– Да хоть бы сто рублей, – наудачу предложил Борис.
– Сто рублей – это хорошо… а то ведь правда в штабе шлепнут его без всяких разговоров… и земляки опять же…
Борис скосил глаза на небо: к луне подбиралась большая туча.
– Вот они, сто рубликов-то, – протянул он солдату деньги.
– Сто рублей – это хорошо… только комиссар-то нам… – начал раздумчиво «земляк», для верности спрятав деньги.
В это время туча наползла на щербатый диск луны, и Борис, не дожидаясь, пока размышления солдата придут в последнюю, явно неблагоприятную фазу, сложился пополам и резко нырнул в пшеницу.
– Стой, земляк! – недовольно окликнул его солдат и сдернул с плеча винтовку.
– Черт тебе земляк, – пробурчал Борис себе под нос, зигзагами улепетывая в хлеба.
– Стой, дура, я же тебя не трону! – истошно вопил солдат.
Борис бежал согнувшись, ожидая выстрелов. Пшеница предательски шуршала, обозначая его передвижение. Звук этот казался Борису непомерно громким.
– Стой же, контра проклятая! – Оба солдата начали палить по хлебам, но в сгустившейся темноте это было совершенно безнадежно.
Борис проснулся и долго лежал, глядя в ночное звездное небо, вспоминая наяву, что случилось дальше. Солдаты, постреляв, ушли, переругиваясь, а Борис, отлежавшись, потихоньку пошел прямо по полю в том направлении, куда уехала телега. Версты через полторы он отважился выйти на дорогу, а к рассвету вдали показались дома и железнодорожная станция.
– Какое село? – спросил он у мальчишки, что гнал в поле четырех коров.
– Отрадное, – бросил тот не оглянувшись.
У Бориса отлегло от сердца – Отрадное было уже на Украине.
Хозяин гостиницы «Париж» Ипполит Кастелаки был вдов, немолод и неизлечимо болен. Дела в гостинице шли плохо, хоть Феодосия и набита была приезжими. Но платили они неаккуратно, ломали мебель и рвали и без того дырявые простыни, а некоторые вообще норовили съехать, не заплатив. В этот вечер Кастелаки долго подсчитывал убытки и вздыхал сам себе. В комнате была страшная жара, потому что он боялся раскрыть окно, чтобы не влезли и не украли кассу.
Наконец хозяин гостиницы закрыл учетную книгу, убрал в потайное место тонкую пачку денег, горестно пожевав над ней губами, и разделся до кальсон. Напоследок он приоткрыл дверь и прислушался. Была глубокая ночь, все постояльцы гостиницы «Париж» давно спали. Кастелаки с облегчением запер дверь в свою комнату и сел на кровать, скрипнув пружинами. Не глядя протянул руку, взял с комода графин с несвежей третьегоднишней водой и растворил в стакане порошок, что дал ему аптекарь Гринбаум. Порошок якобы помогал от печени. Кастелаки выпил лекарство поморщившись, привычно ругнув Гринбаума, погасил лампу и долго еще сидел на кровати, почесываясь и вздыхая. Наконец его сморил тяжелый сон – не иначе Гринбаум подмешивал в порошок снотворное.
Проснулся Кастелаки от того, что почувствовал в комнате присутствие чужих людей. Не открывая глаз, он с ужасом понял, что сбылись самые страшные его опасения: воры проникли в гостиницу и теперь ищут деньги. Он лежал, обливаясь холодным потом, и думал, что делать: закричать – авось кто-нибудь услышит и придет на помощь – или же притвориться спящим, пускай они забирают кассу, а его оставят в покое. Его колебания были прерваны самым недвусмысленным образом: мощная рука отбросила одеяло и встряхнула несчастного хозяина гостиницы так, что у того клацнули немногие оставшиеся зубы.
Кастелаки открыл глаза. Прямо перед собой увидел он равнодушное бритое лицо. Голова тоже была обрита наголо. Глаза, и без того узкие, прятались в складках век.
«Татарин!» – понял Кастелаки.
Одет был человек в кожаную жилетку, под кожей голых рук, как змеи, перекатывались мускулы.
– Ну? – спросил страшный татарин.
Кастелаки молчал, потому что от ужаса у него перехватило горло.
– Ну? – повторил татарин.
– Д-деньги там, – прохрипел несчастный Кастелаки, указывая пальцем укромное место.
Две руки протянулись сзади, подняли его за плечи и опять швырнули на кровать. На удар болью отозвались все внутренности и жалобно скрипнули старые пружины.
– Говори, овечье дерьмо, кто позавчера убил этого, в черкеске, который у тебя номер брал.
– Его же забрали в контрразведку! – в полном изумлении пролепетал Кастелаки. – Сказали ту… – тут несчастный хозяин икнул от страха, – турецкий шпион.
– Значит, он его убил, а сам тут же в номере спать лег? – издевательски продолжал бритый. – А ты небось ничего не видел и ничего не знаешь?
– Так точно. – От страха Кастелаки стал выражаться по-военному.
– Что нашли при нем?
– Ни… ничего не нашли, – ответил чистую правду хозяин, – они, из контрразведки-то, ругались очень, что не нашли.
– Кто еще был с ними вечером?
– Никого, – испуганно бормотал хозяин, – они только вдвоем сидели, в карты играли…
Страшный татарин быстро ткнул хозяина кулаком в живот. Больную печень пронзила ужасная боль, и Кастелаки закричал громко, по-звериному. Стоявший сзади слишком поздно успел зажать ему рот.
На крик где-то наверху хлопнула дверь, чей-то голос спросил сонно, будет ли покой в этом клоповнике, потом кто-то нервный потребовал хозяина.
Кастелаки смотрел бессмысленными глазами, ничего не соображая от боли. Стоявший сзади вышел на свет, подошел к двери, прислушиваясь, потом быстро замотал Кастелаки рот тряпкой, а на голову натянул мешок. Они подхватили слабо сопротивляющееся тело и вытащили его в открытое окно. Кастелаки чувствовал, что его тащат, потом фыркнула лошадь, и его погрузили на повозку. Мотаясь по дну арбы и подпрыгивая на ухабах, Кастелаки вспомнил, что нужно было сказать похитителям про лакея Просвирина, что тот разговаривал с убитым, приносил вино в номер, а он ничего не знает. Но печень болела невыносимо, к тому же он начал задыхаться под тряпкой. Сердце поднималось к горлу, он чувствовал, что оно хочет выскочить из груди. Наконец при сильном толчке в голове у несчастного хозяина гостиницы «Париж» вспыхнул яркий неестественно белый свет, и он перестал ощущать боль и неудобства.
Арба остановилась на берегу моря, татары вынесли бесчувственное тело на обрыв и сняли мешок. Ипполиту Кастелаки было уже все равно. Бритый вытащил нож, приложил его ко рту своей жертвы, убедился, что Кастелаки не дышит, и огорченно поцокал языком. Потом он привязал к телу большой камень и выбросил труп в море.
После полудня Спиридон, напряженно вглядывавшийся в горизонт, вдруг закричал что-то по-гречески. Его подручные засуетились, фелюга развернулась и стремительно понеслась к видневшемуся вдалеке берегу.
– Что случилось? – встревоженно спросил Борис.
Тот отвечал неохотно, было видно, как он озабочен:
– Кто его знает… Плохие люди… Грабить могут, убивать могут…
– Пираты, что ли? – изумленно спросил Борис.
– Не знаю, какие такие пираты. Плохие люди. Прятаться надо.
Читать бесплатно другие книги:
