Падая легкою тьмой Динамов Сергей

Хаким выхватывает у Митьки бинокль.

Старлей Женя Чеканов (Сергеич)

Таджикская ССР, в двадцати метрах от советско – афганской границы, в ночь с 27.07.1982 на 28.07.1982

– …Пилот аж синий сидит. У меня инструкция! Здесь снижение запрещено! Агаша за пушку – хвать!

– Хвать – то хвать, а сидим все внизу. Одна никишинская тройка на уровне. Координатор, блин. У Никишина жена со дня на день рожает, ему сейчас только о грузовиках и думать.

– А чего не сказал – то, Жень? Ты у нас офицер бойцовый, вон как в гору прешь. Двадцать четыре разменял, а уже нами, стариками, командуешь. Такими темпами и председателем колхоза стать можно. Тебе бы еще лапу хорошую, волосатенную.

– В Москве сказал бы. А тут… Только воздух трясти. Мясо уже в агашинских зубах, шерсть дыбом, попробуй вякни. Да и чутье у него – дай бог. Может, и прав. Но закавыка есть. Ночи безлунные выбирают, КСП[7] нет, систему не развернуть – с этим согласен. Но четыре секрета на участке. Уже год как с инфракрасной техникой сидят. Дозор с барбосом. Река. Снесет метров на пятьдесят – семьдесят. Ну, раз грузовой, два. Но не постоянно же, да еще и чуть ли не взвод. Какие бы олухи ни сторожили, какие бы навороченные ни лезли. Должны, просто обязаны были вляпаться.

– Да, профессор, голова отвалилась вместе с больным зубом.

– Тебе, Миша, все бы дурачиться. Спал бы лучше. Лаптев, наверно, весь ПББС[8] слюной залил. Присоединяйся.

– Ты, Женя, все очень близко к сердцу принимаешь. Покоя себе не находишь. Всюду лезешь, все тебе интересно, обо всем узнать хочется. Да охолони ты, ради Бога. Пусть у Агашина голова болит. Наше – то дело маленькое. Перевалим мы этих грузовых вместе со встречей. Кто – то, глядишь, не щелкнет. Вылечат его и растрясут в конторе по полной программе. Вот и все. Чего себе голову забивать? Ты уже свой свинец имеешь и никак успокоиться не можешь.

– Тут ты, Миша, конечно, прав. Успокоился – и дырявь мясо под шум винтов. Сеть грузовая? Да и шут с ней. Я свое дело сделал. Вот вам жмуров вагон. А с этих жмуров сколько стрясти можно было бы? Чтобы в следующий раз мы с тобой знали точно, где, когда и сколько. Чтобы такие ночи, как эта, к минимуму свести. На звук на охоте палить запрещено – не мне тебя учить. А у нас сегодня так и получится. Ни хрена ж неизвестно. Ты б видел, что эта агентура насообщала. Агентурное донесение! Сидит в торгпредстве шарага, как ты говоришь, волосатенная. И из затрапезной прессы секретную информуть рожают. А один, лысый, пашет как проклятый. И он же, бедолага, всегда и во всем виноват. Кого-то обхаживать, покупать, где – то у черта на рогах тайник снимать. Вот тебе и прокол. Новый бедолага приезжает – и все сначала. Бардак же сплошной, во всем и везде.

– Сдаюсь… Прохладно, однако. И темени навалило. Пора запускать чудо голландской оптики. Сам – то, может, поспишь? Шестой час сидим.

– Потом отосплюсь. Миша, верх сектора тоже захватывай. Не нравится мне эта канитель что-то.

– Да ты чего? Что они, призраки? По воздуху перелетят? Тут сто метров с гаком.

– Это, Миша, приказ. А приказы мы с тобой обсуждать не будем. Наобсуждались уже.

Невесомая мантия ночи плавно опускается на горы, нежным прикосновением скользит по черствой, жаром напоенной обнаженности камня, в забвении распахнувшего объятия и внимающего ласковой сладострастной неге, жертвуя частицами переполнившего дневного тепла. Ночь принимает, в лукавой немощи своей безропотно преклоняясь перед дарующим. Не разумея, сильный камень полон решимости согреть, защитить небесную божественность. Слабые же, юные побеги смущенного благодарения неспешно всходят мольбой, в которой зреет легкая настойчивость, едва уловимая, вдруг довлеет – и вот уже пышным цветом полыхает буйная алчущая жадность. В последней жертвенной оторопи ускользает душа – камень мертв, но обуявшее безрассудство не позволило осознать похотливой ненасытности очаровательного дитя тьмы. Гениальной мудрости столь нежного и беззащитного создания постичь ему не дано.

Горы холодной сыростью реки лезут под комбез, и старший лейтенант Чеканов Е. С., совершенно позабывший о жадности ночи, в который уже раз вспоминает товарища Бисмарка, ясно и доходчиво нарекшего индивидуума, не внимающего ошибкам других индивидуумов.

Митька

Афганистан, Афгано – Советская граница, 29.07.1982, 02:40

– Смотри, солдат. Где треугольник – там лететь будет. Работа, Маркелов.

Сзади приглушенная возня, Хаким чертыхается.

– Надо было сразу включать, Маркелов. Долго греться.

– Подождут твои умные.

Треугольный свет исчез. Секунды. Ни звука, лишь далекий рокот реки. Внезапность полета яркой точки. На зеленоватой черноте – едва различимая полоска хвоста. Перечеркнув тьму, точка падает где – то за спиной. Хвост – вот он, рядом, связывает с той стороной. Намутили, чуреки!

Запыхавшийся Хаким шипит в ухо:

– Где веревка, солдат?

– Держу.

– Не пускай, уходи глубь, тяни сильно. К Маркелов.

Митька находит инфрой Маркела, сияющего руками и лицом. Рядом небольшие, абсолютно черные мешки. Идет. В руке – гибкая и невесомая прочность.

– Товарищ прапорщик.

Маркел перехватывает, лезет на камни, продевает сквозь замурованное в нише кольцо.

– Давай мешок.

Тихо клацает подвесной механизм, мешок бесшумно скользит на ту сторону под собственным весом.

– Пятнадцать секунд, Маркелов. Другой потом.

– Да помню я, старый. Павлов, буди Ермакова, пусть эфир пасет, и сам наблюдай. К краю не суйтесь.

Черное на черном. Невидимое, стремительно несущееся мелькает на тепловом фоне скал той стороны и пропадает, растворяется в монолите.

– Уехали, Хаким.

– Теперь трогай веревка. Как слабнет – тяни быстро – быстро. Деньга нам на газе летит, Маркелов.

– И охота тебе, старый, по горам с купюрами таскаться?

– Здесь работа – деньга от плохой человек был. Дома тоже деньга. От хороший.

Старлей

Таджикская ССР, 29.07.1982, 02:10

Глухо. Уставные положения давно отлетели в тартарары. Легкое присвистывание капитана Лаптева, доносящееся из глубины длинного и узкого каменного пенала, тает в предпосылках храпа капитана Полянского. Реакция горного ботинка старшего лейтенанта Чеканова – и вновь доминирует присвистывание. Подполковник Агашин недвусмысленно выразил на инструктаже свое отношение к имеющему место быть: «У кого люди спать будут – зубы напильником сточу». Игнорируя перспективы двадцати девяти оставшихся, плотно сжатых в связи с температурными казусами среды обитания, возлагая на обувь неусыпную заботу о тихом сне произведения писателя Каверина, командир тройки погружен в тщательное визуальное прощупывание ночи.

Безнадега и холод постепенно одолевают. И вот уже общественный БК[9] свален в кучу. Брезентовые подсумки и чехлы размещены под комбезом, а еще – восемь килограммов чехословацкого бронежилета сверху. Тепло, выкраденное у жестких инструкций и наставлений, играет злую шутку. Клонит в сон. Старлей сдерживает дыхание и доводит себя до околообморочного состояния. Вырванная из сладкого омута плоть болью напоминает о насущном, нервно взбрыкивает и очумело хватает воздух под удары безумствующей крови. Насытившись и воспрянув, в долгу не остается – указывает на пониженное содержание никотина. Вдосталь поиздевавшись, старается улизнуть вновь. Старлей обращается к логике в походе за пониманием. Хорошо, сейчас будем мерзнуть, если…

Всплеск света… Мимолетный… В самом верху. Слева. Почти у среза, переходящего в пологий подъем. Сон исчез. Комок мышц и глаза хищника в хитросплетении команд натасканной программы «Зверь». Дрогнувшее время разворачивает спираль…

И вновь медленное, аккуратное просеивание уже знакомых очертаний камня. Но тянет, ох, как тянет туда.

Мелькнуло, перечеркнув бездну, минут через семь – восемь. Пауза в уставшей бороться с собой голове. И гром: «Какой, на хрен, метеор в инфре?!» С силой, каблук в ребра. Сонный шепот: «Что?»

– Связь с Никишиным. Быстро. Верх сестер и напротив. Лаптева толкни.

Зевающий и злой Полянский громыхает трубкой телефона секрета.

– Дежурный, дай ноль первого… Первый, четвертый на трубе. Посмотри там сестер и напротив. Наш комдив чего – то углядел… Нет. Наверху, говорит… Леший его знает… Да птица, небось… В шесть, в шесть на покой… Голос – то какой бодрый… Сам иди… Ага, ну бывай.

Глухие тычки в мягкое и елейный полушепот.

– Доброе утро, Петр Григорьевич. Как спалось на новом месте?

– Вы что, съехали? Три часа ночи. Спят все.

– Да вот енерал – полковник изволють побеспокить – с. Ловят – с коварных джигитов, орден очередной примеря…

Знакомое удаляющееся шипение из ночи. О каменный свод гулко стукает шлем – сфера Полянского. Старлей рвет липучки жилета, вытряхивает содержимое из – за пазухи и шиворота. Лаптев мечется, рычит: «Где, ядрена мать, БК?!»

– Петя, собери все. Выход, Полянский!

Хлопок. Слепящая белизна парашютной люстры заливает ночь, проникая сквозь экранную сетку секрета.

– Насрут. – Лаптев бросается к куче сваленного боезапаса.

Виснет еще одна люстра. Лишь шум воды. Небольшой парящий шар рывками невидимой связи быстро движется к расщелине далеко вверху, между вершинами на той стороне. В наушнике компактфона хрипит Агашин.

– Борт – десятке. Борт – десятке. Срочно на береговую точку. Примешь тройки. Третья, четвертая, пятая на борт. Работаете «Гость». Остальным блокировать квадрат «Сёстры». Остальным блок, квадрат «Сёстры». На приеме.

В адреналиновом поту, неотрывно глядя на плывущую в вышине сферу, старлей подтвердился:

– Я ноль четвертый. «Гостя» принял.

Митька

Афганистан, 29.07.1982, 02:43

Внезапный глухой визг. Ввысь уходит слепая. Плафон, зараза. Шлепок вываливает ярчайший день. Испуганные глаза на очумело мотающейся голове Ермака. Митька срывает с него наушники:

– В нору! Живо!

Вскакивают. В глазах резь. РПГ за спину, калаш. Ноги сами несут.

Маркел продолжает тянуть шар. Еще немного. Хаким прыгает, широко распахивая ножом оболочку. Выдох газа. Путаясь в ткани, достает тугой сверток. Вдвоем бегут к сваленным в глубине эрдэ[10].

Спасительная тень.

– Фонари достали, не до жмурок. Голова – Сорокин. Я замыкаю. Подсветите, – раскрывает планшет с картой. – На отход. Так. Километр по ущелью. Вот сюда. Потом забираем вверх – вправо, к перевалу, и ночуем. Вот здесь. С рассветом через перевал – и на каштаринский блокпост. Молите Бога, чтоб духов не принесло. Зеленые[11] глубоко не полезут – заграница.

– Товпрапщик, а если уржанцев подорвут?

– Те Пак[12] перекроют. А мы – то к своим. Усек? Все, выход. Светить по необходимости. Сорокин, бегом. Бегом, мать твою!

В наполненной тяжелым дыханием тишине – отголоски далекого молотящего воздух вертолета.

– Что – то быстро… Ты где сойдешь, Хаким?

– Ночь с вамы. Потом, – хмуро сказал, задумчиво.

– Лады.

Три – вдох, два – выдох. Мотающееся впереди пятно фонаря выхватывает изгибы тропы, стиснутой камнем. Бежится пока легко. Темп, темп, темп. Три – два. РПГ наконец примостился, зажатый в руке за спиной. Вертушки уже не слышно. Хоть бы проехало, маманя. Три – два. Темп. Минуты до поворота. Начинаются глыбы. Вверх – вниз. Три – два. Темп, темп. Хаким бы не помер. Забился бы лучше куда-нибудь. Знает же округу как свои пять. Три – два. Темп. Тут четыре километра и мост. Умные таджики и перебросили бы… Вертуха, как ждала. Темп. Вдох – выдох.

Внезапные, приглушенные расстоянием выстрелы от реки. Взрыв, все стихло.

Три – два. Кончились умные. Темп, темп. Холод где – то под сердцем. Это не зеленые. Нервный смешок.

– Прибавь, прибавь, Сорокин!

Темп, темп. Три – два. Три – два. Вдох – выдох. Чуешь, Маркел? Очередь подошла?

Маркел не чуял. Уже был уверен. Плафоны. Спокойная перегруппировка, подарив возможность оторваться. Вертушка в минуты. И вот теперь быстрая выверенная сработка умных. Все сводилось к ждали – готовились, а значит, не упустят.

Собранность и внимание. Видишь – доложи. Слышишь – запомни. Думай, прежде чем действовать. Маркел бежал и думал, а с полгода назад начальник разведки полка гвардии майор Подкопаев Геннадий Юрьевич оставил разведроте свое motto[13], позаимствованное у рейнджеров супостата (по слухам, где – то во вьетнамских джунглях), и уехал в Союз, к новому месту службы, под облегченные вздохи как штабных звезд, так и повыше.

В свои тридцать шесть лет товарищ гвардии майор (или, за глаза, Рейнджер) поорать любил, невзирая. Мог себе позволить, потому как прикрыт папиной лапой был до самых каблуков. С его назначением роту затрясло (Маркел аж сдуру бросил курить), но досталось и полку. Замповор[14] скрипел зубами, выбрасывая добро в белый свет, как в копеечку. А замполит совместно с особистом писали и писали о пропаганде идей вероятного противника, чем Рейнджер увлекался не только на штабных совещаниях, но и в форме наглядной агитации. Знание содержания одного из плакатов Маркел запомнил наизусть, и не от хорошей жизни – Рейнджер приказал вызубрить. А именно: «Разведка существует не для охоты за призраками. Мы обязаны изыскивать собственные идеи и решения, как и в каком направлении работает тактическая и стратегическая мысль противника. Исходя из этого, имея отправную базу, необходимо систематизировать использование разведгрупп так, чтобы каждая разведоперация была непосредственно связана и вытекала из предыдущей. Лишь при понимании и представлении о логике и задачах противника существует достаточное количество сил, средств и мобильности для его уничтожения».

– Что, отдолдонил? Теперь объясняй.

И приходилось понимать, что нужно не только скрытно и быстро лазить по горам, валить без промаха, видеть и слышать, но еще и заставить себя думать.

– Я в штабе сижу, от меня оперативная обстановка требуется. А вы мне что несете? Одни заблудились, другие в кашу по собственной инициативе залезли, и вертушки им подавай. Отряд Шарима на них вышел. Мне разведданные нужны, а не пальба по неизвестно кому. Шарим неделю портянки в Паке сушит, мать вашу! Я ничьи жизни воровать не хочу. Война сворует – ей наплевать. Или наплеватели украдут, которые на войне. Учиться будем.

Учились. Рейнджер снял ротного, долго орал с комполка, но улеглось, и на роту назначили маркеловского командира группы, гвардии старшего лейтенанта Круглова. С боевых выводились по две группы на две недели профилактики под командованием разжалованного ротного, по установкам и под надзором Рейнджера, который снова ругался с комполка.

Маркелу досталось поучиться в первой двойке. Проклял все. Снова почувствовал себя вечно грязным и сонным от усталости салагой с подъемом в 04:30, приседаниями – отжиманиями – подтягиваниями, марш – броском на пять километров при вещмешке в двадцать четыре килограмма и АКС, с последующим чтением карт, ориентацией на местности, корректировкой артиллерийско – минометного огня, направлениями ведения военной разведки в зоне. А потом еще и подготовка к разведвыходу, стадии проведения, завершение, меры безопасности, сигналы в группе и их применение и уже огневая, МПД (минно – подрывное дело) – да много чего, и уже восемь километров. Две недели закончились бегом на десять километров все с теми же двадцатью четырьмя с лишним на время и зачетами. Маркел вытянул, тут же и услышал: «Готовь группу. Командиром пойдешь. Выход завтра. Карта, инструктаж в 06:00. И никаких возражений. Свободен».

Опять завертелось. Потом прилетели звезды из бригады. Ор не слышали, но говорили, что Рейнджер улыбнулся на проводах. Потом весенний призыв из гайжунайской учебки через две недели профилактики прогнали. Отсеялась треть. Затем один его пацан дембельнулся. Потом Павлов появился и вскоре еще двое – Сорокин с Зиминым. Маркел ставил группу, а Рейнджер уехал и приехал Наплевать.

Ермаков при рации с прошлой весны. Ровно три месяца и шестнадцать дней. Потому что Андрюшки Панкратова… не стало.

Старлей

Таджикская ССР, 29.07.1982, 02:47

До точки четыреста метров по каменистому берегу. Уже слышно подходящий борт. Подбегает усиленный наряд пограничников со здоровенной овчаркой.

– Сейчас освободим, ребята. Лаптев, быстрей давай.

Умные глаза пса смотрят, как в холодном неживом свете из наблюдательного хода секрета с сорванной (вот же противная!) сеткой вылетают маленькие и большие разукомплектованные единицы. Слышит летящие оттуда непонятные команды, которые подает иногда ефрейтор (если сердится). Двое чужих в странных темных шкурах (у водовоза почти такая же, только в пятнах), с шарами вместо голов, часть единиц рассовывают в шерсть (спешат очень), часть сваливают на безрукавки, потом собирают в охапку и убегают куда – то вниз по берегу. Куревом не пахнет, но какой – то химией несет. Пес скалит клыки – из хода лезет зверь, но шкура такая же, и отдает команды, тянет изнутри стреляющее незнакомое, в каких – то нахлобучках, и знакомое (у ефрейтора такое же), но зачем – то с кусками трубы сверху и снизу. Зверь встает на задние лапы (наверное, один из этих) и тоже убегает. Еще трое бегут. За ними еще. Поприличнее, собранные, но пахнут куревом. Пес настойчиво тычет мордой в ногу своему ефрейтору: засмотрелся.

Эмтэвэшка[15] лупит потоком воздуха по бурлящей воде, выхваченному у ночи конусу света прожектора, девяти присевшим черным фигурам. Мягко касается источенной гальки и грузно проседает на шасси, снизив вой турбин. Черные, плотно сбившись, исчезают в зеве бесстворной рампы. Резь нарастающей высоты гула турбин заставляет землю ослабить хватку и, рассекая, отталкивая невесомый, но вдруг обретший упругость воздух, тянет дюралевую глыбу без бортовых огней, набитую плотью человеческой, сначала натужно, затем с облегченной стремительностью ввысь, к мерцанию звезд.

– Десятка – борт. «Гость» работу начал. Перехожу на резервную частоту. Прием.

Переключив компактфон на резервный канал и подгоняя подвесную систему для десантного троса к габаритам в воющем, продуваемом грузовом отсеке вертолета, забитом тридцатью четырьмя коллегами, суетящимися в свете тусклых синих плафонов, старлей мчался сквозь перегоны и стрелки на предельно допустимой для бронепоезда «Память» скорости, бряцая бронированным металлом у прогоняемых сквозь топку дальнего, ближнего и маневренного заслонов на предложенных грузовыми к отработке трех маршрутах отхода.

В мозгах старлея паровоз «Мысль» шарахнул паром по поршням, покидая запасной путь, в момент мелькнувшего чего – то, разведя этот самый пар еще вчера с сумерками пресловутым подсознательным «а если».

На оперативном совещании основным ставили маршрут подхода грузовых по дну длинного глубокого ущелья, кроившего хребты, постепенно сходя и упираясь в относительно спокойный, беспороговый участок реки – границы. Профиль берегов рваный – камни, расщелины вплотную к воде. Место от Бога – купайтесь. Но Агашин съел не один пуд соли. Плюс специфика выбранного каждым из них жизненного маршрута, не принимающая, не терпящая строго ограниченных, до секунды расписанных планов, жестоко карающая за шаблон. Не утвержденная Уставом, похороненная стопками приказов, инструкций, наставлений, эта специфика являлась негласным законом пролитой далеко не водицы. Поэтому расчесывали район подхода к границе на отрезке три километра с углублением пять километров до степени маскировки номер раз дымовой завесой в макетной комнате оперотдела штаба погранотряда с большим красным «Не курить!». Казните, не доперли до воздушной переброски, да еще и примитивнейшей. Тьфу!

Наушник треснул голосом дирижера «Гость» майора Коваленко:

– Внимание, борт.

Появляется из пилотской, распихивая ноги и комплекты, чистит проход, пробирается к рампе.

– Внимание. Первый – ближний. Ноль пятые плюс десять бортовых. До выброски четыре минуты. Приготовиться на тридцать метров.

Черная масса внутри отсека прессуется, освобождая десантную площадку для тройки Вахрушева. Бортовые, уже отобранные дирижером, заняли места с краю, готовы.

– Второй – маневренный. Ноль четвертые плюс пять. Сортируйтесь.

Вахрушевцы точны, размеренны и несуетливы. Первые. Признание опыта – этим все сказано. Старлей уткнулся в грязную дюраль палубы – чувствует, о чем его два капитана мыслят. Енерала – и на маневру? Ну дела – а… Он даже и не пытался гадать на кофейной гуще. Все ясно и так. Молодой, да ранний? Осади! Пятерка борта аналогично – нюхать порох, сжигаемый на безопасной дистанции другими.

Рыкнуло, подмигнул желтый – готовность. Бортовые подскочили. В затылок за тройкой. Зеленый сигнал – и длинно зашелся ревун. Тычок выпускающего дирижера в шлем – сферу Вахрушева. В наушнике: «Пшёл!» Тревожная темень за иллюминаторами в напряженности взглядов. Доклад Вахрушева с земли: «Пятые чисто. Готов». Дирижер выпускает следующих: «Пшёл!» Не пристегивая страховку, Коваленко следит выход, наклонившись в пустоту. Крайний бортовой уходит вниз в одиночестве. Борт клонится.

– Маневры. Две минуты. Сорок метров.

Лишнее уже забито под лавку. Питание на приборы: ночные очки, прицелы. Граната из газыря брони в подствольник калаша, патрон в патронник, поставил на предохранитель, повесил автомат на шею. Затворная рама АПС[16] сглатывает патрон, АПС на предохранитель, пистолет за спину. Гранатный клапан застегнут плотно. Клапана нафаршированной брони – плотно. Броню руками вверх, до упора – и отпустил. Села. Пропиленовая оплетка десантного троса на захватах подвесной системы. Щелчок фиксатора. Проверил, дернув. Автомат тормоза на двадцать метров. И бездумно – в темноту, в штатное место желтого сигнала.

У капитанов отскакивает от зубов, доглядывали за командиром. Жаль, что в норме – нечему порадоваться.

Желтый. Левая рука на тормозе фиксатора. Правая за АКС. Ну и длинная же секунда. Зеленый. Пшёл!

Ноги как от огня. Вдох провала свободной двадцатиметровки. Сработка тормоза – с внезапным мгновением тишины. Левой ладонью по очкам – захлопнулись на глазах. Снова тормоз, но уже на ручном, рывками. Во взведенную внутри пружину лезет вкрадчиво: «Это маневр, старлей. Четыре – пусто, ваших нет. Охладись». Зевающие опору ноги. Валится набок. Ориентация с одновременной расчековкой подвесной системы. Освободился, предохранитель вниз, отбежал, закрепился. Капитаны? В норме. Доклад: «Четвертая. Готов!»

Маркел

Маркел уже был уверен. Считал. Не находя выхода, переключался на бег, боясь зациклиться. И снова считал.

Горы. Маркел вырос в горах. Отца перевели в Таджикистан с повышением, на должность начальника областного управления МВД. Работа уважаемая, поэтому уик – энды (да и не только) приходилось проводить на доселе традиционном уровне – охота. На этом уровне Хаким официально работал охотоведом хозяйства, территория которого была безгранична. Где живность – там и охота. Отпрыск, естественно, принимал живое участие.

Как-то раз в конце мая мелкий Сашка, проводивший время бесконечного дастархана[17] охотников в осваивании округи с Хакимом, выдал: «Па, тебе здоровых внуков надо?» Виктор Александрович, слегка ошарашенный постановкой вопроса, ответил утвердительно. «Если надо, тогда оставляй меня с Хакой. Внуки будут здоровенные», – заявил Сашка. До конца высиживания в школе оставалась неделя, перспектива стенаний супруги по поводу Черного моря беспокойства не вызывала, а водитель подвезет завтра необходимое: «Если внуков гарантируешь, тогда действуй по своему усмотрению».

За то лето и начало осени недоверчивые к чужакам горы смирились, не смогли устоять перед настырностью маленького Сашки. Не ныл, хоть жара обливала потом, душила на крутизне, – топал и топал впереди Хакима. В очаровании вида, открывающегося с подъемом, замирал, открыв рот. Спуск рождал: «Хака, ну куда ты торопишься? Чего там, внизу, делать?» Азы науки немудрены: шаг на полную ступню, ритм дыхания, не перегрузиться.

А еще он слушал бесконечные и непонятные рассказы Хакима о живых горах, о Боге. Хака говорил и говорил. Санька отвлекался, но слово проникало, покорно ожидая момента быть услышанным. Хаким рассказывал о камне, о его беспощадности и доброте, радостях и горе, привязанностях и нетерпимости. Постепенно и ненавязчиво нить повествования вела к пониманию Бога. Не теперешнего, искаженного тысячелетиями бессердечной алчущей правки, обратившего человека в свое орудие, а восхваляющего во всеуслышание добро и несущего боль и страдания. Пестующего откровенность и тайно лелеющего скрытную хитрость. Святость строки «Не убий» – и здесь же о святости убийства инакомыслящего, заставившего человека погрязнуть в бесконечности войн. Хаким говорил об иной уготованной человеку участи, но вторглась надуманность, обратив лицо человека к сущности человеческой, созданной совершать прегрешения и, не терзаясь содеянным, не позволять греху наполнить душу. Указав на малость прегрешения как на чудовищность греха, зло создало миф о безгрешности. И природа человеческая не восстала – слепо чувствуя виновность, преклонилась. Замкнутый в себе, человек отвернулся от Бога истинного, тончайшая струна понимания не выдержала – оборвалась навсегда.

Маленькое сердце и юные, незаполненные полочки мозга жадно впитывали чистоту увиденного, услышанного и прочувствованного. Разум начал свою неспешную кропотливую работу. Неведомо. Мудрый, нетленно – вечный камень, погруженный в одиночество мысли, ощутил непонятное, новое, микроскопическое рядом с собой, не способное к анализу происходящего, но тягостная мука ожидания блеснула надеждой.

Подошла середина сентября. Ирина Михайловна Маркелова уже била в набат: «Неуч вырастет! Ты что, Витя?!» Камень простился, дожидаясь следующего лета, но череда уик – эндов продолжилась, а с ней и посещения вдруг ставшего крепнуть и вымахивать Саньки.

Поворот уже рядом. В череде метаний, не находя выхода, он звал, просил не за себя и знал: с пацанами, с Хакимом и с ним – горы.

Поворот. Подбежав, заставил всех сгрудиться. Планшет.

– Павлов, Зимин, Сорокин. Прямо, потом на закрытую террасу. Застреваете там – и тихо. Вертушка стояла – перекрыли уже. Высадиться могли только вот здесь – провал хребтов и подъем резкий, закрепятся. Вы в ста метрах. Вертуха ушла вправо – страхуются, наш перевал затыкают. Митя, вертуха боится, идет облетом, будет проходить на длинный ход к Паку у вас. Свали ее, Митя. Надо. Она потом всю свору притащит. Ермак, Хаким и я идем к перевалу. Стоп у залома. Павлов, сделаешь или нет, но потом шуму побольше и сразу отходите. До залома. Всем ждать там. ВВ[18], усрухи[19] – мне, и вперед.

Вертушка рушила все. Он отдал ее Митьке, зная о непосильности задачи. До сих пор удивляющий Маркела чумаходной сутью, Митька непосильностью жил: «Невозможно? Тогда истрачу побольше времени. «Не» чтобы отвалилось».

Степашин

Москва, Ясенево, 03.06.1995, 09:30

Терехин не расстроился: «С4, БМВ, РКПБ, МТБ коммунизма – все без толку». Степашин развел руками: «Руководству видней», и исчез в направлении к Лубянской площади, а именно к ВЦ ФСБ.

Вычислительный центр имел непосредственное отношение к ключам, поскольку заведует его технической библиотекой уважаемый Игорь Моисеевич Карин. Экспертов НТО Степашин игнорировал: «Два дня – и дуля в конверте». Хобби же Игоря Моисеевича наложило неизгладимый отпечаток на его личную и общественную жизнь в плане официально употребляемого внуком именования дед Ключ, ожесточения с годами упоминаний супруги о психушке, а также подтрунивания детей, живущих отдельно, по поводу превращения жилплощади в склад скобяных изделий. Что, впрочем, ни в коей мере не влияло на безрассудное стремление Игоря Моисеевича к озамочиванию. Как антиквариат, так и последние достижения конструкторов являли собой предмет неприкасаемый. Дверные замки квартиры, соответственно, оставляли желать лучшего, чем и объяснялось недавнее ограбление. Преступники, по всей видимости, были уведомлены: ни один замок бесценной коллекции тронут не был.

Игорь Моисеевич извлек из стола огромное увеличительное стекло и стоваттную лампу для настольного светильника. На белом листе бумаги лежали два небольших ключа, смущенно ожидающих прикосновения беспощадного судьи, потирающего руки, дабы продлить обожаемое мгновение. Удовлетворенное цоканье. Ерзающий на стуле Степашин.

– Ты только посмотри, Сашка. Бороздка уникальна. А что ты скажешь о проточках? Многопрофильные, микронный зазор. Клеймо, номерочек. Вкус. Это шедевр, Сашка.

Ключи отложены. Гигантский носовой платок на лысине, обрамленной редким седым волосом. Пауза восхитительна. Степашин – весь внимание, замер.

– Дуй, Сашка, на Новокузнецкую в «Интерпол». Там тебе на компьютере все сейфовые номерочки и покажут. Шведская фирма «Клаусс». С тебя замок.

Степашин забывает про спасибо, чуть не сбивает с ног очень серьезную личность, выходящую из лифта. Инженерная мысль прочувствовала – бьет копытом сразу. На страже у входа в представительство очень большое, циничное и розовощекое: «Что вы мне показываете, гражданин? Это на каждом углу продается. Вас в списках нет». Степашин проглатывает вертевшееся в изобилии на языке под неожиданный хлопок по плечу.

– Мистер Ступакин, какими судьбами?

Пьер.

Дисплей замер и неторопливо начинает укладывать строки. Ввод номера. Снова замер.

«…Deposit – storage minisafe 1577920–48. Bank Fortus.

Address: 46 Udalkova st. Moscow Russia».

Швеция, mon ami! Швеция!

Сергеич

Москва, Ясенево, 03.06.1995 19:12

Терехин закрывает трубку ладонью.

– Евгений Сергеевич, вас Якименков.

В трубке вялая утомленная обреченность.

– Поставлен вопрос о служебном несоответствии. Завтра в 10:00 у меня.

Гудки.

– Вот так… Майор Чеканов весь вышел… Завтра по Гробу. Без спешки. До нового… Поеду – ка я спать. Да и вам рекомендую.

– Подвезти, Евгений Сергеевич?

– Степашин, не вопросом. Просьбой.

– Не надо, Саша. Доберусь.

Частник угрюм и молчалив, слава Богу. А лето цветет. Спрятав за горизонт извергающий ад диск, жизнь ликует в безмятежно – тихой прелести вечера. Опустошенность и звенящей нотой – давнишнее изречение мудрой матушки: «Боль, Женя, приходит и уходит… Мы остаемся». Этим он жил два года назад.

Сергеич встретил Ольгу Анатольевну тридцатилетним. Первая жена, утомленная постоянным отсутствием, погрязнув в претензиях и упреках, не выдержала. Ольга Анатольевна, хотя и была на семь лет моложе, но достойность употребления отчества в его представлении под сомнение не ставилась никогда. А так, просто: Оля. Помните насчет двух половинок единого целого? Найти практически невозможно. С течением времени дает понять себя разнородность – излом среза одного на чуждую конфигурацию другой. Ольга Анатольевна поражала совпадениями.

Расставались. Он не находил себе места, делая основную часть работы на уровне профи – подкоркой, дающей относительную свободу сознанию. А в нем банальное – постоянное желание видеть, быть рядом. И ожидание встречи.

Безумство страсти? Нет, это ненадолго. Понимание, доброта, искренность. Ольга Анатольевна жила в его сердце, согревала своим теплом пропитанную адреналином мышечную ткань, дарила счастье покоя. И он боялся. Неумолимый омут смерти забирал жизни, был в сантиметре, секунде. Невыносимость мысли причинить ей боль угнетала, стала мешать. Но он не мог вырвать часть себя – свое дело.

Она чувствовала. Смиренно просила верить в общую силу их разума, их любви, единением своим способную противостоять воле провидения.

Канувшее в забытьи сокрытое одиночество душ. Лишь чуткое, нежное соприкосновение двух сердец, в открытости своей нашедших возможность отторгнуть пронизанное злом время…

Следователь областного управления, вымотанный постперестроечно – перекроечным завалом, был искренен.

– Картина представляется так. Подъехала к Киевской трассе от Анкудиново, остановилась. У вас дача там?

– Да.

– Машины пропускала. Поток же сутками идет. Там перед перекрестком ямки. Тряхнуло, с замка зажигания клемма соскочила – двигатель работает, а свет потух. Пять часов, темно уже. Аварийку включить не догадалась. Ну и, наверное, про тормоз забыла – катилась потихоньку назад. Испугалась. Эта сволочь на иномарке сзади подъехала. Ну, и тюкнула она его немного – на бампере микрочастицы краски. Тот вылез и монтировкой или чем – то похожим по рукам ей. Открытый перелом обеих. Окно с ее стороны было открыто. Знаете, как это у женщин. Выходить побоялась, окно открыла – и руками, как будто защитит… Тот уехал, а она сознание потеряла и в кювет скатилась в сорока метрах от перекрестка. Кювет глубокий. Перевернулась. Туман, потом сразу мороз. Там и машины толком не ездят. С Киевского не видно. Врач девять вечера установил. Нашли только утром.

Он поднял все и вся, на что был способен. Но не воротишь. Горе раздавило.

Сейчас он пытается думать об этом. Снова идиотизм баланса – компенсация. Чем лучше, тем хуже. Будет…

«Мерседес», проводивший служебный автобус до метро и терпеливо ожидавший, пока Сергеич ловил частника, стоит в нескольких метрах сзади. Сергеич не стал переходить Комсомольский, пошел к поющему ларьку – навстречу. Двери – окна со стороны тротуара закрыты. Никто не выходил. Дверь водителя. Взгляд без угрозы, в руке сотовый, другая – снаружи, свободна. Среднего роста… Двери – окна со стороны тротуара… Среднего роста, худощавый, чуть вытянутое лицо. Темные короткие волосы. Лет двадцать восемь – тридцать. Строгий серый костюм.

– Евгений Сергеевич Чеканов?

– Продолжай.

– Здравствуйте. С вами хотят поговорить. Вячеслав Михайлович. Вы были вчера у него на даче.

Аккуратно протягивает мобильный телефон. На лицо противопоказанность резких движений.

Голос друга Манцева почти не изменен заморскими чипами.

– Здравствуйте, корреспондент Березин. Ваша проблема, полагаю, достойна безотлагательного обсуждения. Будет удобно, если вы подъедете немедленно? Николай в вашем распоряжении. До встречи.

И отбой.

– Коля?

– Да, Евгений Сергеевич.

– Ты подожди минуту, сигарет куплю.

– Хорошо, – стоя, провожает взглядом.

Проблема… Безотлагательного… Что прикажешь делать, Чеканов? Сигреты покупать? Господи, как я устал. И когда-нибудь высплюсь, наконец?!

Задняя дверь уже предупредительно открыта. Чавкает замок. Коля разворачивается от бордюра, через две сплошных. Уверенно. ГАИ? Привычно. Дрессура великолепна: свободно откинувшись, голова строго прямо и чуть вверх, «Ностальжи» едва слышно. А Сергеич проваливается в сон, из которого Коля выдергивает через пятьдесят минут, нарочито громко вызывая по рации охрану. Тот же высокий монолит зелени забора, створки ворот плавно разъезжаются, аллея, пятнистые охранники, угрюмо нависающая анфилада входа. Прислуга учтиво провожает к черной пасти с Вячеславом Михайловичем, но уже в спортивном костюме и улыбке. Имидж – как нательное.

– Добрый вечер, Евгений Сергеевич. Я понимаю ваше удивление, и, судя по внешнему виду, мы заменим традиционный чай крепким кофе. Сразу перейдем к делу. Через две – три недели вы поедете в США перенимать опыт зарубежных коллег. Антитеррористическая программа обмена специалистами. С языком у вас замечательно. Если что подзабыли – вспомните, времени предостаточно. Курите, курите. Мне нравится аромат «Camel». Бросил лет эдак с пятнадцать назад, но, увы, ностальгия себя не изжила. Так вот. Продолжайте выполнять служебные обязанности на высоком профессиональном уровне, как и прежде. Встречаться с вами мы больше не будем. Никаких связников, тайников, звонков и так далее. Думаю, десяти – двенадцатилетний срок подразумевает собой бесконечность. Вы никому ничем не обязаны. Лишь открываете в моем лице эдакий призрачный образ наблюдателя. Времени на размышления вот только нет – уважаемый президент заждался. Хлопот невпроворот. Ну, так как, Евгений Сергеевич? Едем в Штаты? Да, запамятовал. Диктофон ваш чтобы не испортить. Давайте – ка его сюда… Вот. У вас прекрасно развита интуиция – не включили. Благодарю за доверие. А то, знаете ли, по периметру вон той двери пришлось что-то японское приделать. Многие возмущаются: после посещения Вячеслава Михайловича часы можно выбрасывать. Ну а зачем же магнитные покупать, зачем дешевить-то? Я жду, Евгений Сергеевич.

Консерва ты, Чеканов. А кутерьму солидную гражданин развел. Ты что, отказываться собираешься? Он не даст жить, Чеканов, не получив согласия. Почему он не боится планировать? В этом дурдоме год – вечность, а тут – десять – двенадцать. Тебе будет около пятидесяти, а ему далеко за шестьдесят. Давай, давай. В консерву ты еще не играл. Час от часу не легче.

– Да.

– Вот и славно. Николай вас сейчас отвезет домой, а диктофон Мариночка через другую дверь вынесет. Работайте и растите, майор Чеканов. Перспективы огромны.

Зарплата вот только хреновая.

Митька в ста метрах от ближнего заслона

29.07.1982

Терраса встретила широкими трещинами, глыбами, мелочью камней под ногами.

Граната из ранца. Вошла в трубу, мягко щелкнув фиксатором, уютно приготовилась на плече. РПГ теперь для него живое и упрямое в своей непристрелянности существо, с которым надо слиться и думать уже не по – своему – по – эрпэгэшному.

Ну, старик, сделаем, а? Ведь проще простого. Ты же молодец. Блоупайпы, стрелы – это лентяи, вон сколько электроники в них напихано. А ты – работяга.

Тарахтение. Приглушенное, издалека.

Этот чемодан тебя совсем не боится. А ты ему покажешь, на что способен. Кроме тебя некому. Ты – единственный.

В панорамке с включенной подсветкой различим лишь край звездного неба у дальнего склона.

Скоро он тупое рыло свое покажет. А ты его, а? Приложишь?

Маркел заставлял, вбивал в них уважение к машине. Ты ее раб, не она. Куча времени довела тебя, вот ты теперь и называешься царем. Будешь по полной программе у меня стараться, чтобы железка тебя приняла, или деревяшка, или пластмасса – один черт. Ты проникнись ее заботами, стань наравне, даже ниже. Заставь поверить, вооружи ее точностью, сделай себя – и она не откажет.

…За корпус полетишь, и как раз встретитесь. Мягонько тебя выпущу. Ну, ты уж не подкачай.

Глубокий вдох. Напрягает все мышцы, медленно выдыхая. Сердце утихомиривается. Нарастает свист хлыста. Оба глаза жуют край. Показалось рыло. Плавно, с ним вместе ложась в траекторию. Вперед на корпус, отдав левому глазу. Мягко нажимает…

Борт

Пилот переключается на бортовую связь.

– Дирижер, после дальнего мне на покой?

– Нет, Витя. Поедем забирать остальных. Выбросишь на исходную и готовность. Где вякнут – обожмешь огоньком по спине. Если тихо, то до рассвета ждешь, а потом уже ребята начнут выкуривать, поможешь. С местными проблем не будет, договорились на всякий случай, вот и представился.

– Выдернут из дома! Лети черт знает куда! Еще и всю ночь с вами возись! Чем пограничник – то не угодил?