Падая легкою тьмой Динамов Сергей

– По жизни перепуганный.

Коваленко жмет тангенту бортового передатчика, настроенного на частоту компактов.

– Пятые – борт, пятые – борт. До прохода минута. Прием.

– Борт – пятая. Чисто.

В ПНВ (прибор ночного видения) расстилалась резко уходящая вниз зелень с ломаной линией ущелья. Точки почти сливающихся с фоном людей, расположившихся небольшой дугой охвата. Коваленко не осознал, но мозг срабатывает на мощную вспышку тепла в зоне блока.

– Лево, сорок пять, атака!

Молниеносно реагируя, пилот кладет ручку резко вправо, передергивает педали. Секторы газа…

Гидравлика автомата перекоса работает справно, но у воздуха свои законы – власть инерции.

Коваленко видит мазок тепла, вырвавшийся из вспышки. В замедленных кадрах, приближаясь, смазанное прячется за левым бортом. Инстинкт самосохранения Коваленко – безошибочный, выверенный годами у края – выдает команду обреченности ноль, освобождая сердце выпуском парализующей дозы адреналина.

Кумулятивный сноп разрывает обшивку фюзеляжа. Бесноватое мгновение плазмы сметает, испепеляя. Поврежденные взрывом лопасти бьют вибрацией выжженное нутро. По круто уходящей вниз кривой оно врезается в камень. Безумство, освобожденное разрушительным ударом из замкнутого пространства баков, окутывается клубами дыма, выбрасывая кровавый день.

Ближний заслон видит. Долесекундное оцепенение взрывается. Способность задавить ужас костлявой – в звериной ненависти. Не сдерживаясь, ослепленный местью человек отдает себя зверю.

Хлопки подствольных гранатометов беспорядочны, но ненависть – гарантия точности.

МИТЬКА,

03:20

Не взорвалось, не горело, но Митька на два хода стрелки впереди. А стрелка чудом не задвинутых командирских часов врать не будет – незачем, смысла нет. Оглушенный, в облаке кислой вони, среди отскоков и ударов летящих от Сороки с Зимой гильз, рыком хищника в западне: «Отход!» Спотыкаясь, падая в темноте, бегом к краю террасы. Безопасность барьера камня. Спрыгивает и падает Зима. Сзади дохнуло взрывом. Сороки нет. Взрывы все чаще. Глухой стук АКС о камни.

Свет фонаря насыщает, зажигает на коротко стриженном мальчишечьем затылке ярко – алое, которое толчками накапливается и стекает, собираясь в непрерывную струю. Падает на шершавую темную поверхность. Удаляясь, поблескивает брызгами, собирается в ложбинах. Переполнив, торит узким ручьем дорогу вглубь, увлекая песок.

Они тянут безвольно свесившиеся руки. Он падает, подхваченный. Мертво падает, пульса нет. Митька оглушенно орет Зиме, сдергивая со спины РД и трубу.

– Возьмешь. И его калаш.

Повесив калаш на шею, взваливает на плечи ставшее вдруг тяжелым, но мягкое, рвущее душу… Мишка…

Вся уйма, скопившаяся на сердце, валит, не сдерживаясь, в голос, благодарная бесконечной череде взрывов. Ночь закисает, содрогается, свистит осколками. Митька размазывает солоноватое тепло на лице, перемешанное со слезами; задыхается под тяжестью, шмыгает носом, становясь на секунды девятнадцатилетним мальчишкой. Но секунды коротки, забытое гаснет в злобе. Снова двуногое без возраста, сторонних мыслей и эмоций, принявшее очередной удар вглубь себя, уже подчиненное инстинкту и рефлексу – простоте ощущений зверя. Удар – один из бесчисленного множества, предписанного растущему генофонду нации серьезными, убеленными сединами, умудренными опытом людьми в строгих костюмах и кителях. Во благо…

Маркел

Маркел проминировал так, чтобы сход гнилого зуба накрыл всю элитную свору. Этим придется сгруппироваться перед узкостью и заломом впереди. А дожимать площадь зоны необходимо. Он рассчитывал, что эти сразу пойдут на дожим после высадки у перевала – ближе вертухе не снизиться. Тогда со временем был бы небольшой натяг. Но не стали выдвигаться. Ждали. Шум у пробки короткого хода к Паку должен их сдернуть.

Тактика этих была немудреной. И для Маркела главное – национальный вопрос: кого понесет на перевал, за которым тьма войск, а о родном Паке уже можно не мечтать? Только русских, да и то – служивых. Но эту возможность эти должны были, просто обязаны не учесть, и поэтому у перевала не заслон – страховка. Это одно из двух основных звеньев. Главным же была вертушка. Маркел боялся именно эту, черт с ними, с другими. Чуял ее угрозу, не зная о тех, кто в ней, об их опыте и оснащенности. Просто чуял.

Хаким с Ермаковым остались за заломом. Выбрав монолит лавы, он еле долез и забился в небольшую плавную впадину. Отдаленные, скрытые горами разрывы. Он ждал в мольбе к своему Богу за Митькино умение, впитывая всем телом шорохи ночи.

Сначала прослуживший чуть больше года гвардии младший сержант Маркелов оказался со взводом в Посольстве СССР в Кабуле – сторожей не хватало. Еще было относительно спокойно, без ракетных обстрелов. Этих он видел после штурма дворца. Необычная форма, высокие – здоровые, улыбчивые, неспешные, походка легкая, зверино – мягкая. Расспрашивал. Было интересно послушать о войне, люди – то знающие. «Ты, младшой, еще нахлебаешься. До крыши», – смеялись, а в глазах другое. Ни черта он тогда не понимал, но радовала близость гор и новая, наполненная необычным жизнь. А потом был посольский подвал, забитый новенькими цинковыми гробами наизготовку. Вскоре перебросили, и началось до крыши. Отец дергался, вытаскивал, а он – ни в какую. Сам не мог понять. Чудом избежав опасность первой кажущейся опытности, начал потихоньку чувствовать жилу. С трудом, но заставлял страх не довлеть, сживался с ним. Рядом были хотя и чужие, но те же горы. Они помогали, по крупице наполняли его силой, вернули веру и понимание, утерянные за годы в Москве. Пора было возвращаться. Но там он был никому не нужен, а здесь – уже необходим и остался ради хотя бы нескольких оторванных от мам и пап пареньков, встречающих на первых шагах взрослой жизни ее конец, видящих ее сквозь прорезь прицельной планки, познающих паралич страха, рвущую сердце боль и кровь. Он забывал о себе, стараясь дать им свое, буквально вбивая в головы основное, вынуждая доходить до тонкостей самим, через пот и усталость, валящую с ног, лишь поправляя на пути – не мешая. Навязанная осознанность – блеф, прикажет думать, а нужен рефлекс.

Зашуршало под мягкой подошвой, но он не слышит. Вжимаясь всем телом в камень, он задыхается от жадно пожирающих остатки тепла взглядов. Давление веса тел сокращает мышцы. Острие боли с лезвием мощного зла сердец вдавливающей силой фона непонятного языка мысли…

Сработка двух дистанционных подрывных устройств. Нора сотрясается обвалом адского грохота. Тумблер третьего – сработки нет. Опустошенный, с гулкой болью от удара воздухом, задыхаясь в пыли, тянет дистанционник наружу, давая сигналу свободу на пути.

Два взрыва одновременны – третий и где – то рядом, ударяя под локоть.

СТАРЛЕЙ,

03:47

Далекие разрывы. Компакт не тянет до пятой тройки и пока еще до борта – горы экранируют, а дожимать пора.

– Выдвижение. Четвертые, вперед.

Капитаны молчат, игнорируя. Перебежками уходят вниз. Видна расслабленность, но на грани дозволенного.

– Всем вперед.

Тускнеющая зелень прижавшихся стен каменного коридора изгибается. С расстановочкой работай! Нюх потеряешь! Грязное дно, склоны уступами, постепенно сужаются, заставляя капитанов ждать подхода основной группы. Через сотню метров впереди резкий подъем, взломавший дно вывороченными громадами камня.

– Перегруппировка. К четвер…

Взрыв тишины валит, накрывает лавиной капитанов и передних группы. Старлей в центре, между разрастающихся обвалов. В шлем бьет, он падает в щель между стеной и глыбой. Сознание не оставляет. На ноги. Удар отскочившего камня в спину. Видит выше поднятой пыли и дыма узкую полосу с ярким. Глаз, рука – вмиг. Плевок подствольника лупит зеленью по глазам, и новая сила вбивает его в щель, окончательно ослепляя тьмой.

МАРКЕЛ,

03:49

Он зажал пальцами артерию в подмышке. Лоскутья рукава и мякоти еще держали руку у локтя. Боль, забитая шоком перерубленных нервов, постепенно входила в тело. Невозможно, но он чувствовал ее в оторванной руке. За инъекцией промедола лезть глубоко в эрдэ, жгут – долго, он боялся потерять силы, отпустив артерию, сразу бы запульсировавшую струей. Спихнул вниз все вместе с калашом: «Отстрелялся я…» Тихо звал.

Ночь затаилась, чувствуя далекое, но неумолимо приближающееся.

Сквозь гул в ушах не услышал. Свет фонаря в глаза и совсем рядом Митькин голос:

– Товарищ прапорщик… Мишка…

– Как же ты… – в лютой ненависти на самого себя, не сумевшего. Но боль. Вялость. Время. – Здесь положим. Не уйти нам с ним. У Хакима антидог – не найдут. Потом заберете. Пусть они назад его, в залом и камнями. А ты мне помоги. Видишь… Зараза…

Ермак уже убежал туда – к залому. Митька тянет за ноги, рука волочится по камню, частые капли с культи и торчащие обломки костей не видны в темноте. Митька спрыгивает, подставляет руки под подошвы Маркела. Не удерживает, пытается подхватить, вместе падают. Охнув, Маркел на доли секунды теряет сознание. Из прокушенной губы кровь, открывает глаза, выдыхает: «Сжег?»

– Да.

– Достань. На дне.

Митька вытряхивает эрдэ к свету лежащего фонаря.

– Суеверный я, Митя. От греха… подальше убрал.

Инъекция. Прерывистое дыхание становится ровным, глубоким, вместе с шальной мутью, ворвавшейся в тело.

Митька тянет поясной ремень. В петлю – на самозатяг.

– Рука?..

– Режь… К нему положи.

Лоскутья. Резко. Отточенным лезвием. Подворачивает обрывки рукава – и на него петлю. Затягивает возле пальцев Маркела. Рвет индпакет. Подушку на кости, разорванное мясо. Туго бинтом. Завязывает, помогает подняться.

– Дай машину. Соберите все и догоняйте.

Идет, не шатаясь, в норме.

Стык глубокой узкой расщелины чистил Ермак. Вдвоем трудно развернуться, но длинная. А Ермак худой. Там немного камней было. Фонарем посветили. Он спрыгнул. Ну, и фонарь ему подали, чтоб светлей. Не видно ж ни черта. Ночь. А Хаким с Зимой подсумки и эрдэ только с него сняли. Ремень с ножом опять надели. Поправили все. Магазины, железки забрали. Документов же нет – в полку. А их – подсумки – чтоб не мешали и пустые чтоб под голову потом. И в спальник Мишку. Спальники легкие и теплые, американские вроде. Маркел где – то надоставал. Потом подали его Ермаку. Туда, вниз. Он уже коченеть начал. Ну, тверже стал. Ермак принял, внизу уложил хорошо. Под голову подсумки свернутые. Они камни сверху стали подавать, а Ермак его обкладывал… Мишку… Тут Митька прибежал. Вниз туда наклонился. Руку отдал. Ермак камень отложил. И под отворот спальника. Туда. Внутрь. К плечу Мишки. Чтоб вместе вроде им… И камни уже быстрей. Втроем же. Ермак его всего. Хорошо так. Проверил еще. Все вроде в норме. Хорошо. А Хаким уже назад. Ну, с этой, от собак. Потом Ермаку отдал. Тот на камни, чтоб Мишке спокойно, потом забрать чтоб… Ермака за руки вытянули. Собрали, проверили – и бегом Маркела догонять… Все быстро, тихо, молча… Молча.

Ночь ежится. Предчувствием бессилия зажигает яркую немигающую каплю в оборках покрывала, которой уготована участь противостоять юной бесплотности надвигающегося. Еще невидимого.

Митька работал. Времени не было, нужно выходить срочно. Забрал у Хакима антидог.

– Вперед, вперед! Догоню!

Сбросил перед стеной оба эрдэ. Полез наверх, в нору. Фонарем. Крови немного. Растер ладонью. Антидог. Вниз. Стена чистая. Антидог. Забрал все, осветил, проверил. Антидог. Отбежав назад, еще. Вперед, тоже.

И уже круча обвала, волны непроходимого каменного поля. Ближе к левой стене. Шаткая опасность ловушки. Нога в щель – огнем в колено – и конец. Не напрягаться! Легче! Быстрее.

Глухой сдавленный стон откуда – то из глубины. В свете фонаря узкий провал, на самом дне лежит черный. Странный шлем, броня.

– Сейчас, сука!

На колени, прижав фонарь к стволу, сует вглубь. Клокочущий хрип, под шлемом отсвет красноты.

Нажать!.. Свой он… Свой же! Кулак в кровь. Нахлынуло из забытья криком раздавленных слез.

– Ты, сволочь, если… не сдохнешь… Запомни! На всю жизнь! Должник ты теперь, падла!

…Глухой разрыв. Очередь. Разрыв. Еще. Летящее в вершинах слабое эхо. Митька не слышит – он уже за завалом. Ночь рвется вдалеке, на длинном переходе к Паку.