Педагогический декамерон Ямбург Евгений

ДВОЙНЫЕ ПОРТРЕТЫ

Душа живет иным законом,

Обратным всем законам тел.

3. Маркина

А все-таки оно есть: методология счастья

В истекшее пятнадцатилетие писать о людях счастливых стало не только не принято, но едва ли не признаком дурного тона. Вспоминаю, как лет пять назад предложил одному солидному общественно-политическому журналу статью о Г. С. Померанце. Было это вскоре после дефолта. Редактор, пробежав глазами несколько строк, выразил явное недоумение: «Страна разваливается, а вы о Померанце». Но страна, слава богу, уцелела, а статья «Последний мудрец заката империи» вышла в не столь захваченной политическими страстями «Учительской газете» (1998). Анализировались в ней философские и культурологические воззрения мыслителя, сполна вкусившего от горечи века: фронт – лагерь – диссидентство и сумевшего выйти из этих испытаний с просветленной душой и ясным, острым умом.

Но с той поры меня не покидало чувство недосказанности об этом человеке чего-то важного, быть может, самого главного, и уж во всяком случае не менее ценного в его жизни, чем подвластные ему глубина мышления и поистине вселенская широта кругозора.

Имея честь из года в год близко наблюдать глубоко сокровенный личный, творческий союз Григория Соломоновича Померанца и Зинаиды Александровны Миркиной, я пришел к выводу, что оба они, пройдя через предельные испытания, научились быть счастливыми.

«Я был счастлив по дороге на фронт, с плечами и боками, отбитыми снаряжением, и с одним сухарем в желудке, потому что светило февральское солнце и сосны пахли смолой. Счастлив шагать поверх страха в бою. Счастлив в лагере, когда раскрывались белые ночи. И сейчас, в старости, я счастливее, чем в юности. Хотя хватает и болезней и бед»

(Г. С. Померанц).

Однако уместно ли говорить о возможности научиться счастью? Разве не даруется оно свыше, являя собой талант особого рода? Моцартовское ощущение полноты бытия, переполняющее душу через край, изливающееся в гармонии звуков, – награда не от мира сего.

3. А. Миркина и Г. С. Померанц – люди исключительной одаренности. Но дар их, да простится этот невольный каламбур, не был ниспослан им даром, а обретен в результате собственной долгой, растянувшейся на десятилетия, напряженной духовной работы. Тем важнее педагогу хотя бы приблизиться к пониманию «методологии» обретения счастья, чтобы затем вооружить ею своих воспитанников.

Записав последнее предложение, с большой долей самоиронии представил себе, как в планах воспитательной работы школы появляется новый раздел: методические рекомендации по обретению счастья. На память немедленно приходит хрестоматийная фраза Козьмы Пруткова: «Если хочешь быть счастливым – будь им!»

Но разговор на эту тему, волнующую любого человека, и тем более подростка, немедленно вызывает напряженное отчуждение, как правило, прикрываемое иронией. Почему? Тому есть много причин: религиозных, философских, психологических. Все мировые религии подчеркивают хрупкость, ненадежность любых земных устроений: «все суета сует...» Философские построения и выросшие из них социальные утопии, ориентировавшие человека на построение царства Божиего на земле, к исходу двадцатого столетия окончательно дискредитировали себя. Но даже в разгар официально навязанного приступа счастья, когда едва ли не в каждом углу висела вырванная из контекста фраза Короленко: «Человек создан для счастья, как птица для полета», внимательные люди обращали внимание на то, что в рассказе писателя-демократа эту сентенцию произносит безногий, опустившийся инвалид. В ответ официальному оптимизму тогда родилась саркастическая шутка (в силу российской специфической истории), дожившая до наших дней: «С таким счастьем – и на свободе».

Психологически можно понять людей счастливых, но предпочитающих умалчивать об этом редком состоянии души. Зачем говорить, когда и так все написано на лицах? Прилично ли ощущать радость бытия, когда вокруг всегда столько горя? И наконец, счастье счастью – рознь. Как и несчастье – несчастью...

Зинаида Александровна Миркина рассказывала, что по выходе из одного и того же лагеря у ее подруги поочередно побывали три его бывших узника. Первый, усевшись на табуретку, обхватив голову руками, произнес: «В лагере было ужасно!» Второй, более сдержанный в оценках, отметил, что в лагере было трудно. А третий, показавшийся ей тогда до крайности легкомысленным, заявил: «В Ерцеве было хорошо!» Это и был Григорий Соломонович Померанц. Перефразируя уже приведенную выше шутку, можно сказать: с таким счастьем – и не на свободе! Сам бывший сиделец объяснял истоки своего состояния так: «Видимо, от рождения я был наделен чувством природы. А на Севере были удивительные белые ночи. Кто не видит природы, замечает лишь колючую проволоку». Особую достоверность и убедительность нашему разговору придавало то обстоятельство, что происходил он на палубе судна, на обратном пути с Соловков, в самый разгар белых ночей. За двенадцать часов хода до Архангельска Зинаида Александровна проспала лишь час. Все остальное время она провела на палубе, вглядываясь в море и нескончаемый закат.

Даром созерцания природы они оба наделены безмерно. Хотя что значит – наделены? Кто-то ведь дал первый толчок, запустил, как выражаются психологи, дремлющий до поры механизм восприятия? Что касается Г. С. Померанца, то ответ на этот вопрос находим в его книге-исповеди «Записки гадкого утенка» (М., 2003): «Я помню, как мама в 1937 году показала мне на пляже поэта Нистора, часами глядевшего куда-то за горизонт. Я не пытался с ним заговорить, но искоса поглядывал на него... Что он там видел?»

Вот так: созерцать созерцающего и постепенно учиться самому. Чем не методика? Последним из российских педагогов двадцатого столетия, кто осознанно, серьезно и последовательно учил своих воспитанников получать радость и испытывать счастье от волшебной встречи с природой, был В. А. Сухомлинский. Затем наступила эпоха экологического воспитания, отрицать важность и необходимость которого было бы в современных обстоятельствах по меньшей мере не разумно. Но в том-то и дело, что на одном разуме не строится личность человека.

Подобно князю Мышкину, Зинаида Александровна и Григорий Соломонович искренне не понимают: как можно видеть, к примеру, сосну и не быть счастливым? Для обоих (и они этого не скрывают) природа выше музыки, поэзии и философии. Будучи, безусловно, людьми культуры, тонко чувствующими все ее ходы в прошлом и настоящем, они менее всего тяготеют к фаустовскому образу кабинетного мыслителя. Их кабинеты – лес с непременным костром, берег реки, морской залив. Именно там рождаются стихи, историко-философские прозрения и религиозные интуиции.

Помимо прочих достоинств, эти стихи избавляют от необходимости подробно объяснять, чем созерцание отличается от простого и привычного любования природой уставшего от суеты горожанина.

Два ярких творческих человека, соединенных семейными узами, это всегда серьезная проблема. История культуры знает немало примеров плохо скрываемого напряженного внутрисемейного соперничества, приводящего к срывам, трагедиям, весьма запутанным отношениям. Блок и Менделеева, Ходасевич и Берберова – список можно продолжить...

Но в данном творческом союзе никто не стремится к верховенству, интеллектуальному, моральному и психологическому доминированию. Ни тени попытки продемонстрировать свое превосходство ни друг перед другом, ни перед окружающими их людьми. Здесь у Григория Соломоновича был долгий процесс самовоспитания. Обратимся к одному лагерному эпизоду из книги Г. С. Померанца «Записки гадкого утенка», который многое проясняет...

«Мой товарищ объяснял мне и Жене Федорову особенности своего ума; выходило, что он всех лучше, но выходило медленно, потому что Виктор был действительно умный человек и не хотел грубо сказать: «я всех умнее», а тактично подводил нас к пониманию этого. Я слушал и думал: «врешь, братец, умнее всех я», – но вслух ничего не говорил. В этот миг Женя, дерзкий мальчишка, сказал: «А я думаю, что я всех умнее». Виктор опешил и замолчал. Мы подошли к уборной, вошли в нее. Через очко было видно, как в дерьме копошатся черви. Почему-то эти черви вызвали во мне философские ассоциации. (Может быть, вспомнил Державина: я раб, я царь, я червь, я Бог?) «Что за безумие, – подумал я, – как у Гоголя, в «Записках сумасшедшего». Каждый интеллигент уверен, что он-то и есть Фердинанд седьмой». Было очень неприятно думать это и еще неприятнее додумать до конца: мысль, что я всех умнее, – злокачественный нарост; надо выздороветь, надо расстаться с этим бредом, приросшим ко мне. И с решимостью, к которой привык на войне, я рубанул: «Предоставляю вам разделить первое место, а себе беру второе». Я испытал боль, как при хирургической операции или при разрыве с женщиной, с которой прожил двадцать лет (я жил с этой мыслью с тринадцати до тридцати трех). Но я отрубил раз и навсегда. С этого мига начался мой плюрализм. Я понял, что каждому из нас даны только осколки истины и бессмысленно спорить, чей осколок больше. Прав тот, кто понимает свое ничтожество и безграничное превосходство целостной истины над нашими детскими играми в истину».

Излагая устно этот эпизод, Григорий Соломонович обычно скороговоркой добавляет: «С этого начался путь к счастью». И когда я спросил: «Почему?» – он ответил: «Потому что чувство превосходства, уверенность в своей правоте разрушают и любовь, и дружбу». Но если пробуждение «от себя любимого» произошло у него вследствие интеллектуального бесстрашия, привычки додумывать любую мысль до конца, какой бы неприятной она ни оказалась в итоге, то у Зинаиды Александровны оно связано с глубоким, целомудренным религиозным чувством:

На Соловках Григорий Соломонович поведал о своем давнем сне в те годы, когда переводились сказки острова Бали: «Я умер и предстал перед Шиву. Бог Шива восседал во всем своем блеске. Вдоль стен большой комнаты на длинных скамьях, как в сельском клубе, располагались праведники, взиравшие на Шиву. И я подумал: какое счастье видеть столько достойных людей, неизмеримо лучших, чем я. Однако сразу же пришла другая мысль: но ведь есть достаточно тех, кто гораздо хуже меня. И сразу разверзлась пропасть... И я проснулся».

Шива пришел из сказок, но сновидение его приняло, не смутилось странным обликом Бога. Ведь Григорий Соломонович по своим религиозным воззрениям – суперэкуменист, т. е. человек, который видит и чувствует глубинную, сокровенную общность главных установлений всех мировых религий. Он, по его же слову, привык жить в пол-оборота на Восток. (Диссертацию по буддизму – дзэн в свое время так и не дали защитить диссиденту.) Прекрасно чувствуя себя в межконфессиональном пространстве, не боясь оторваться от перил богословия, он искренне убежден, что Бог выше и глубже наших слов и разногласий, а на самой большой глубине мировые религии сплетаются корнями. При этом ни малейшего стремления соединить голову овцы с туловищем быка: совместить несовместимое. А таких дилетантских попыток, связанных с поверхностной, наносной религиозностью, истекший век знал немало. Каждая великая религия – неотъемлемая часть великой культуры, но созерцание, медитация и молитва – это укорененные в разных культурах общие пути постижения вечности. Отсюда – равно уважительное, серьезное отношение и к евангельской притче, и к буддистскому коану.

У Зинаиды Александровны душа – христианка, что не мешает ей тонко чувствовать и переводить поэтов исламского суфизма, Рабиндраната Тагора и Рильке. Оба Дух ставят выше буквы.

Непредвзятость и открытость разным религиозным и культурным традициям предопределили успех их совместной книги «Великие религии мира», выдержавшей два издания и ныне принятой в качестве учебника в ряде высших учебных заведений.

О таких людях обычно говорят: живут напряженной духовной жизнью. Но в том-то и дело, что чрезмерное напряжение, чреватое экзальтацией и срывами, им совершенно несвойственно. Высокий строй души и глубина мысли дарят спокойствие, сосредоточенность, умение, выражаясь словами Г. С. Померанца, «подныривать под абсурд» или жить, поднимаясь хотя бы «на два вершка над землей». Спокойствие это не назовешь надменным, холодным, олимпийским. Оно мудрое, терпимое, лишенное ригоризма мучеников всяческих догм. Потому-то десятилетиями к ним тянутся люди разных чинов и званий: молодые и зрелые, уже оставившие свой след в культуре и только постигающие ее глубины.

Среди прочих бывал в их доме поэт Борис Чичибабин. В своих «Мыслях о главном» он писал: «Да будут первыми словами этих моих раздумий на бумаге, которые сам не знаю, куда меня заведут, слова благодарности и любви. В начале семидесятых судьба подарила мне близкое общение с двумя замечательными людьми – Зинаидой Александровной Миркиной и Григорием Соломоновичем Померанцем, вечное им спасибо! <...> Сейчас имена Миркиной и Померанца стали известны многим, а тогда, особенно если учесть, что жили мы далеко друг от друга, в разных городах, найти их и обрести в них родных и близких людей было чудом. На протяжении нескольких лет они были моими духовными вожатыми. Если он останется в моих глазах примером свободного и бесстрашного интеллекта, то она, Зинаида Александровна, на всю мою жизнь пребудет для меня совершенным воплощением просветленной религиозной духовности, может быть, того, что верующий назвал бы святостью. Величайшим счастьем моей жизни были их беседы, во время которых они говорили оба, по очереди, не перебивая, а слушая и дополняя друг друга, исследуя предмет беседы всесторонне, в развитии, под разными углами, с неожиданными поворотами. Хотя говорили она и он, это был не диалог, а как бы вьющийся по спирали двухголосый монолог одного целостного духовного существа, из снисхождения к слушателю, для удобства восприятия и ради большей полноты разделившегося на два телесных – женский и мужской – образа».

Замечательно, что Г. Померанца и 3. Миркину своими «духовными вожатыми» называет не юноша, обдумывающий житье, а зрелый, значительный поэт, много претерпевший в жизни: фронт – лагерь – отлучение от профессиональной литературы. (До середины восьмидесятых работал бухгалтером в трамвайном парке Харькова.) Как знать, может быть, под воздействием этих бесед появились его чеканные строки:

Еще могут сто раз на позор и на ужас обречь нас, но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух, нам дает свой венок – ничего не поделаешь – Вечность, и все дальше ведет – ничего не поделаешь – Дух.

Близкое общение с этой семьей судьба подарила поэту и семидесятые годы, мне – в девяностые. Но смею уверить, что за два десятилетия мало что переменилось. Двухголосый монолог одного целостного существа, слава богу, продолжается и по сей день.

Как-то вскользь Григорий Соломонович заметил: «Пожилая женщина пишет как семнадцатилетняя девушка. Зиночка влюблена, влюблена в Бога!» Сказано было спокойно, без ревности. В самом деле, как можно ревновать к Высочайшему? Действительно, в редких стихах 3. Миркиной местоимение «ты» не с заглавной буквы. Однако меньше всего хотелось бы представить обоих существами бесплотными, живущими в мире платоновских идей. Это совсем не так. Любовь к Богу ни в коем случае не отрывает Зинаиду Александровну от любви к мужу, а только бесконечно углубляет эту любовь. И возраст тут ни при чем. За сорок три года их совместной жизни чувство это никак не изменилось.

Не боясь упреков в отжившем свой век сентиментализме, со всей ответственностью свидетельствую: их личные отношения не благостная идиллия старосветских помещиков, а глубокая взаимная страсть, облагороженная взаимной волей сделать счастливыми друг друга. Ее не ослабевающий с годами накал – источник неиссякающего вдохновения. Редко кому удается не утерять со временем «буйство глаз и половодье чувств». Есенинские строки всплыли в памяти не случайно. Поэт сожалеет об утраченной свежести, исчерпанности чувств; растраченность и опустошение – состояние, которое неизбежно наступает вслед за буйством и половодьем. Как же может быть иначе? На то она и страсть, дабы быть альтернативой сдержанности, выверенной осторожности. Сдержанная страсть, что-то вроде несоленой соли. Оказывается – может!

«Легче было лежать живой мишенью на окраине Павловки, чем сказать Ире Муравьевой [И. Муравьева – покойная жена Г. Померанца, сгоревшая от туберкулеза всего через три года после свадьбы. – примечание Е. Ямбурга], что я прошу ее не прикасаться ко мне тем легким, едва ощутимым прикосновением, одними кончиками пальцев, на которое я не мог не ответить, а ответить иногда было трудно и потом весь день разламывало голову. Ира приняла это по-матерински. И очень скоро пришло то, о чем я писал в эссе «Счастье»: достаточно было взять за руку, чтобы быть счастливым. Сдержанность вернула чувству напряженность, которой, кажется, даже в первые дни не было. Я стал уступать порыву только тогда, когда невозможно было не уступить – и относился к нему как к дыханию, которое должно пройти сквозь флейту и стать музыкой. Сразу осталось позади главное препятствие в любви (когда не остается никаких препятствий). А как долго я медлил, как не решался сказать! Как боялся выглядеть жалким, смешным, ничтожным, слабым!

Если бы все люди вдруг увидели бы себя такими, какие они есть, и прямо об этом сказали – какой открылся бы простор для Бога, действующего в мире!» (Из книги «Записки гадкого утенка»).

Во времена всеобщего раскрепощения, в том числе и в чувственной, эротической сфере, нам больше всего не хватает не фальшивого казенного пуризма предшествовавшей эпохи, с его внешними запретами и ограничениями, а тонкого инструмента, той самой флейты, рождающей музыку любви, точнее, воли настраивать самого себя как инструмент счастья. И тогда – возраст не в счет. В дивной музыке захватывает все, включая послезвучие... Но самое главное: в симфонии любви исчезает отчаяние, отступает страх перед неотвратимым. Поэт прекрасно описывает эти чувства людей в поэме «Stabat mater»:

Так и живут вместе долгие десятилетия эти люди: философ и поэт, мужчина и женщина, живут неслиянно и нераздельно, являя собой зримый, осязаемый пример достойного Бога земного человеческого существования.

Читающий эти заметки вправе задать вопрос: а что, собственно говоря, здесь нового? Разве все великие книги человечества не учат смирению гордыни и сдержанности в проявлении страстей, не призывают к созерцанию и молитве как способам постижения Высочайшего, не настраивают на добросердечие? Нового здесь действительно нет ни-че-го! Но в том-то и существо незамутненного временем педагогического взгляда на вещи, что воспитание чувств не по части модернизации образования и не по ведомству, отвечающему за формирование ключевых компетенций. Здесь более уместно говорить об архаизации, в смысле возвращения к вечным, нетленным человеческим ценностям. Это достаточно очевидно для любого вдумчивого педагога.

Проблема в другом. Многие из тех, кто сегодня отстаивает начала духовности и культуры перед натиском прагматизма, держатся не столько за суть, сколько за обветшалые формы, вызывающие естественное отторжение у нынешних молодых людей. Буква в который раз превозносится над Духом. Тем бесценнее опыт людей, умеющих «собирать себя» (выражение Г. Померанца) даже перед лицом великих испытаний.

Есть разные пути самостроительства личности. Разумеется, у каждого человека этот путь в определенном смысле уникален и неповторим: для кого-то толчком для движения в нужном направлении служит вовремя прочитанная книга, другому помогает волшебная встреча, третий прозревает при обрушившемся на него несчастье. Но при любых обстоятельствах услышать может лишь имеющий уши. А это означает, что для постижения вечных ценностей на каждом временном отрезке от каждого требуются неимоверные личные усилия и личное духовное творчество. Причем важными оказываются не только сами истины, но и созерцание процесса их бесконечного переоткрытия, личностного сокровенного обретения. «Ни одна заповедь не действительна во всех без исключения случаях; заповедь сталкивается с заповедью – и не известно, какой следовать, и никакие правила не действительны без постоянной проверки сердцем, без способности решать, когда какое правило старше. И даже сердце не дает надежного совета в запутанном случае, когда трое и больше людей чувствуют по-разному, и тогда решает любовь. <... > Иногда я решал интересные вопросы; но самое главное, что меня толкает к бумаге, – круженье вокруг неразрешимого, бесконечные попытки дать безымянному имя (сегодня, сейчас: вчерашние имена недействительны)» (Из книги «Записки гадкого утенка»).

Мне кажется, что об этом же, но по-своему, прекрасными стихами сказала Зинаида Миркина.

В эпоху безвременья, хаоса, смуты в головах и сердцах, когда мысли вразброд, а чувства растрепаны, стоит присмотреться к людям искушенным, отмеченным редким даром сотворчества с Вечностью. 3. Миркина и Г. Померанц, безусловно, из этой когорты.

Дом на камне

Всей своей беспримерной жизнью и мученической смертью он заслужил право возвысить голос даже перед Богом. Это позволено лишь святым и праведникам. Печаль и труд – за этим залогом стоит многое... Одно время Я. Корчак возглавлял одновременно два детских дома, его хватало на оба. (Своей семьи он так и не создал.) А еще его двумя домами были литература и педагогика.

Только вот цена усилий была велика, о чем чуть раньше в той же молитве:

«Глаза мои потускнели, спина согнулась под грузом забот».

Как все это знакомо каждому, кто всерьез и навсегда вошел в нашу профессию. Его простая, искренняя, безыскусная молитва:

«Не посылаю бесчисленных вздохов.

Не бью низких поклонов.

Не приношу богатых жертв во славу Твою и хвалу.

Не стремлюсь вкрасться Тебе в милость. Не прошу

почестей», –

служит утешением педагогу, ободряет в дни неизбежных сомнений, спасает от отчаяния. Это так естественно, что воспитатель Корчак приносит молитву Богу за ребенка.

Я же молюсь за учителя. Даже не «тишайшим шепотом», как Корчак во всех иных случаях, когда не возвышал свой голос за ребенка, а молча.

Господи, учитель всего-навсего человек со всеми своими человеческими слабостями. Несовершенный, он призван принять и взрастить ребенка – существо, подобное Тебе, еще не отравленное миазмами жизни. Кто поручится за то, что он справится со своей задачей?

Господи, пошли ему мудрости построить дом свой не на песке. Убереги от гордыни всезнания, соблазна присвоить себе Твой промысел. Спаси от искусителей.

Ниспошли воспитателям – воспитателей, учителям – учителей.

Существует привычная формула, выражающая одновременно и цель, и высшее достижение в нашей профессии: учитель – воспитай ученика. На первый взгляд она безупречна. Чего же еще желать, во имя чего трудиться? Успехи воспитанников греют душу, придают смысл и ценность собственной жизни. Все так, но положа руку на сердце признаемся: у каждого учителя не так уж много по-настоящему своих учеников. Тех, кто откликнулся всей душой на его призыв, а не просто равнодушно скачал из него необходимую информацию, как из Интернета. Я имею в виду не добротных ремесленников, передающих знания, в меру сил выполняющих свои должностные обязанности, но учителей в пастырском смысле этого слова. Даже они. Хотя почему даже? Именно они в первую очередь в наше, до предела прагматичное время наиболее остро переживают отсутствие глубокого душевного контакта со своими воспитанниками. Что поделать, педагогика не только наука и искусство, она еще и таинство, подобное вечной загадке любви. С одним получается, а с сотнями, как ни бейся, в лучшем случае возникают нормальные деловые отношения. И на том спасибо. Мужественный, трезвый взгляд на границы своих скромных возможностей – лишь один из способов поддержания внутреннего равновесия, так необходимого в нашем многотрудном деле. Но, что ни говори, педагогика – профессия творческая, а следовательно, неизбежно требует дополнительных источников вдохновения. Ею невозможно заниматься, потеряв духовные ориентиры, не опираясь на авторитет людей, чей строй мысли, образ жизни служат образцами самоотверженного, беззаветного служения делу. Философ Г. С. Померанц прав, когда пишет: «Мы живем среди обломков авторитетов. Сперва это показалось свободой. Теперь приходит понимание, что свобода неотделима от системы ценностей, от известного порядка подчинения низших ценностей высшим. То есть от иерархии. Но где найти иерархию, которая не исключает свободы?» Один из способов восстановления утраченной иерархии – обращение к безусловным авторитетам, людям, чья жизнь и судьба безупречны. Среди них и Я. Корчак, и те, кто на первый взгляд не имел прямого, непосредственного отношения к нашей профессии.

В писательском поселке Переделкино под Москвой в непосредственной близости друг от друга стоят два дома. На оба распространяется мой трепет и восторг. И я испытываю огромную благодарность судьбе, которой угодно было в разное время ввести в них автора этих записок.

В одном из домов жил и работал замечательный русский писатель-историк Юрий Владимирович Давыдов. В войну – юнга. После войны – узник сталинских лагерей. Человек с потрясающим чувством истории и безупречным вкусом, он прочно и, думаю, навсегда занял свою нишу в российской словесности. Многие до и после него пытались распахивать то же поле – целостного художественно-философского осмысления отечественной истории последней четверти девятнадцатого века. Но никому не удалось так глубоко проникнуть в ткань событий, увидеть глубинные корни, определившие весь ход отечественной истории в трагическом двадцатом столетии. Историко-художественное исследование истоков и развития террора, роли и места провокации в становлении и созревании нашей специфической государственности, вне зависимости от ее политического и идеологического наполнения, – все эти весьма непростые, требующие прямого, честного взгляда и скрупулезного анализа сюжеты были в центре его пристального внимания. Обладая феноменальной памятью, более полувека проведя в архивах, он был не только художественно убедителен, но предельно точен даже в мелочах. Десятки адресов в Санкт-Петербурге и Москве с найденными в архивах номерами квартир, служивших явками для реальных персонажей его книг, были осмотрены писателем с дотошностью следователя. Отсюда – потрясающая достоверность каждой сцены из его романов и повестей.

Нимало не заботясь о внешней занимательности, нисколько не приспосабливаясь к неискушенному читателю, он властно втягивал его в воронку исторического омута, куда, не ведая греха, исключительно из благородных побуждений, все глубже погружались герои его произведений. Духота общественной атмосферы, глухота власти поначалу приводили к поэтизации насилия, а путь от стихов к делу оказался короток: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в стан погибающих за великое дело любви» – и еще: «Дело прочно, когда под ним струится кровь» (Н. Некрасов).

Чего-чего, а крови хватило на целый век вперед. Ее потоки не иссякли и в новом тысячелетии.

Давыдов не был ни западником, ни славянофилом, с иронией относясь к любым далеким от исторической полноты оценкам и идеологическим спекуляциям. Его также не отнесешь ни к популяризаторам истории, ни к сухим педантам, боготворящим лишь факты, которых вовсе не интересует мирочувствование конкретного человека в реальных исторических обстоятельствах. Именно реконструкция психологии времени в целом и конкретного человека в нем обнажала подлинный нерв истории, делала его произведения живыми, пронзительными и актуальными. Их актуальность достигалась не поверхностными аллюзиями или дешевыми «многозначительными» намеками на злобу дня, не подмигиваниями читателю семидесятых годов, достаточно искушенному в эзоповом языке, а прежде всего уважительным, достойным отношением к прошлому, постепенно, увы, органично и закономерно ставшему нашим настоящим.

Давыдов постигал историю, и сам был ее неотъемлемой частью. Его произведения «Март», «Судьба Усольцева», «Глухая пора листопада», «Завещаю вам, братья», «Две связки писем» и другие разительно отличались от книг бойких собратьев по перу, что издавались тогда миллионными тиражами и, пользуясь ажиотажным спросом, добывались с боем в обмен на талоны за сданную макулатуру. Что поделать, они до сих пор востребованы на книжном рынке. Так называемые бестселлеры потакают стремлению людей получить простые, ясные, облегченные ответы на трудные, неприятные, скребущие совесть вопросы. На многие из них Ю. В. Давыдов ответил в своем последнем романе «Бестселлер», увидевшем свет уже после его смерти. Только за этим обманчивым названием скрывается нелегкое чтение, необходимость дать себе труд глубоко вникнуть в суть давних событий, во многом предопределивших наше сегодняшнее духовное и нравственное состояние. Поэтизация насилия (вера в то, что с его помощью можно добиться окончательного торжества справедливости), моральная разруха, за которой неизбежно следует разруха материальная, – таковы звенья железной цепи, опутавшей все истекшее столетие.

Нечего и говорить, что я, тогда молодой учитель истории, влюбился в Давыдова, не имея чести быть знакомым с ним лично. Мало того, да простится утилитарный учительский подход к чтению замечательных произведений, я получил в руки ни с чем не сравнимые методические пособия, мгновенно объяснившие начинающему педагогу, как надо преподавать свой предмет: не сухо и не «мокро» (без излишних эмоций и картинных придыханий, которые спустя десятилетия станут диктовать стилистику некоторых популярных телевизионных передач по отечественной истории), строго научно (не изменяя фактам, но с обязательным воссозданием исторической психологии героев), объясняя юношеству не всегда понятные с позиции современного человека мотивы поведения людей, живших и действовавших в иную эпоху. Я уже не говорю о возможности получить доступ к документам. Но кто, скажите на милость, пустит не обремененного научными степенями учителя в архив, тем более в спецхран, для доступа в который тогда требовалось специальное разрешение? А в книгах Давыдова был невзначай опубликован «Катехизис революционера» – страшный документ, писанный Нечаевым, где черным по белому обосновывалась рожденная еще иезуитами мысль, приведшая к неисчислимым трагедиям двадцатого века: цель оправдывает средства. Из нее органично вырастал ленинский тезис: «Нравственно все то, что служит делу социализма». Впрочем, последний источник, работа Ленина «Задачи союзов молодежи», в те годы всегда был под рукой. Сравнение этих двух близких по мысли и стилистике документов производило неизгладимое впечатление на старшеклассников тех лет. Хотя почему только тех лет? Оно и сегодня не потеряло смысла, ибо выросли новые неискушенные поколения, которые вновь приходят в восторг от этой незатейливой и такой удобной идеи.

Временами, попадая на редкие читательские конференции, с задних рядов до отказа переполненного зала я молчаливо наблюдал за этим подтянутым, внутренне сосредоточенным и вместе с тем остроумным, искрометным человеком – писателем Юрием Давыдовым. Никакого величия, ощущения собственной значимости, напротив – простота, естественность и открытость. Но, осознавая дистанцию между ним и собой, я долгие годы не решался заговорить с классиком. После крушения империи он на некоторое время замолчал, как сам проговорился на одной из встреч с читателями, почувствовав растерянность, взял писательскую паузу, необходимую историку и художнику для осмысления произошедшего. И только близкие друзья знали, что он принялся за новый роман (с ударением на первом слоге, как сам автор иронично называл свои творения).

Среди его друзей и учеников, спустя годы, оказался мой близкий товарищ, писатель и публицист Александр Нежный. Всего лишь шапочное знакомство на его дне рождения тем не менее позволило мне высказать Юрию Владимировичу все, что накипело в душе за долгие десятилетия: естественно, это была искренняя благодарность учителю от анонимного и уже седого ученика. На том и расстались. А спустя еще некоторое время А. Нежный сообщил, что Давыдов приглашает нас обоих к себе в Переделкино. И осторожно добавил: «Он серьезно болен». «А можно я позову еще одного человека, который давно просил Юрия Владимировича о возможности записать его на видеокамеру? Тем более их дома находятся рядом?» – «Приглашай, насколько я знаю Давыдова, он не будет возражать». Так на той памятной осенней встрече нас оказалось трое.

Здесь самое время постучаться в дверь соседнего дома. Это не просто дом, а Дом-музей К. И. Чуковского. Его директором, а точнее, ангелом-хранителем, долгие годы был Лев Алексеевич Шилов. Еще в студенческие годы случай привел меня на его лекцию. Шилова знала и любила вся литературная Москва. Попасть на его выступления, которые с полным правом можно было назвать моноспектаклями, считалось редкой удачей. То, что произошло в тот вечер, запомнилось на всю жизнь.

В глубине сцены сидел невысокий человек с очень выразительным лицом, освещенным настольной лампой. Перед ним нехитрый набор ТСО: простенький диапроектор «Свет» и внушительных размеров магнитофон «Днепр». А дальше началась магия слова. В неторопливом рассказе оживали биографии писателей, разгоралась давно отшумевшая литературная полемика, но главное – звучали живые голоса ушедших поэтов, вспыхивали на экране слайды, создавая удивительно волнующий зрительный ряд. Зал то взрывался смехом, то замирал, пораженный. И так все три часа. Подумалось: вот блистательный образец преподавания литературы. Причем литературы настоящей, в те годы – потаенной. Мандельштам и Ахматова, Цветаева и Булгаков – вот перечень авторов, которым были посвящены эти лекции-спектакли. Ими Лев Алексеевич заполнял огромную культурную брешь, что образовалась в годы безвременья. Скудные подцензурные публикации опальных авторов с осторожными выверенными предисловиями – вот все, что мы имели тогда. Ну, как, например, было понять строку О. Э. Мандельштама: «Прыжок – и я в уме»? Для этого, как минимум, необходимо было знать о Воронежской ссылке, подступившем безумии и попытке самоубийства, после которой рассудок вернулся. Эти и многие другие подробности узнавали мы из лекций Шилова. Позже, познакомившись с ним, я понял – в этом человеке счастливо сочетаются черты страстного исследователя, темперамент проповедника и природный артистизм, украшением которого, безусловно, являлось огромное чувство юмора. Надо было видеть, как он инсценировал в своей лекции знаменитый разговор М. А. Булгакова со Сталиным.

На экране два слайда: изестная фотография вождя, попыхивающего трубкой, и тонкое, изможденное лицо художника. Булгаков просит дать ему возможность работать.

Сталин: Обратитесь в Художественный театр.

Булгаков: Я туда обращался. Они мне отказали. (Здесь Шилов делает многозначительную зловещую сталинскую паузу.)

Сталин: Обратитесь еще раз. Я думаю, они согласятся. (Смех в зале.)

Спустя годы я, уже будучи директором школы, приглашал Льва Алексеевича на лекции к старшеклассникам, а затем, взяв на вооружение его методику, учредил собственный литературный театр, где подобные спектакли-лекции готовили сами учащиеся. Иными словами, в ходе представления они превращались в коллективного Шилова.

Но главной его любовью были и оставались звучащие голоса писателей. Долгие десятилетия Лев Алексеевич хранил, восстанавливал, записывал и популяризировал их, выпуская сначала пластинки, а затем компакт-диски. Это он уберег от гибели чудом уцелевшие восковые валики с голосами Л. Толстого и Л. Андреева, А. Блока и Н. Гумилева и еще многих других писателей. Это он сделал все возможное и невозможное, чтобы пробиться к А. А. Ахматовой и записать ее авторское чтение стихов. Позже вышла изумительная пластинка. Именно он с огромным, громоздким магнитофоном на коленях отсидел несколько дней помногу часов подряд в Политехническом музее, пока там шла съемка фильма М. Хуциева «Застава Ильича» и один за другим выступали молодые Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина, Вознесенский, Окуджава.

Творчеству Булата Шалвовича Шилов был предан беззаветно всю жизнь. И это не просто слова. Однажды случилась страшная накладка. Москва встречала польскую писательницу Агнешку Осецку – автора триумфально шедшего тогда в театре «Современник» спектакля «Вкус черешни». Песни к спектаклю написал Б. Окуджава. Их в постановке исполнял блистательный актер Олег Даль. На сцене уже стоял оркестр, в переполненном зале сидела гостья, а Даля все не было. Он так и не появился в тот день. И тогда на сцену вышел Булат Шалвович. По взмаху дирижерской палочки без всякой подготовки он первый и последний раз в жизни пел под настоящий оркестр. И как пел! Откуда мы об этом знаем? На первом ряду со своим неизменным магнитофоном сидел Лев Алексеевич Шилов. Он вновь оказался в нужном месте в нужное время.

Служение культуре, выражавшееся в стремлении сохранить для следующих поколений ее малейшие оттенки, детали, документированные подробности, было смыслом жизни звукоархивиста-шестидесятника, каковым он сам себя считал.

А рядом, буквально в двух шагах, жил и творил Ю. Давыдов, который по-соседски отмахивался от настойчивых просьб Шилова записаться для истории на видео: «Да, конечно, но как-нибудь потом, в следующий раз». Следующего случая может и не представиться – это в тот вечер понимали все собравшиеся, включая хозяина, пригласившего нас в гости. Напряженно, с чувством неотвратимо надвигающейся беды входил я в дом, опасаясь неловкости, неверно взятого тона, фальши, прежде всего с собственной стороны. В самом деле, как вести себя в данной непростой ситуации? Курить фимиам, отдавая должное творчеству хозяина? Задавать умные исторические вопросы или, быть может, веселить его казусами и анекдотами, которыми столь богата школьная жизнь?

Ничего этого не потребовалось. Мгновенно сообща был устроен мужской стол, выбрана удобная позиция для видеокамеры, а дальше... В общем, спустя три года я понимаю, что это был один из самых светлых и по-настоящему веселых вечеров в моей жизни. Пиршество духа, которое устроил нам Юрий Владимирович, затянулось далеко за полночь. Многочисленные истории сыпались из него как из рога изобилия. Нет, он совершенно не работал на камеру, зато камера в руках опытного архивиста работала на него. Каждый раз, когда разговор уходил в сторону от литературных и исторических сюжетов и разбивался о быт, Шилов выключал камеру, пережидал, а затем, деликатно подкинув очередной вопрос, продолжал делать свое «черное» архивное дело. Мне же было безумно интересно все, включая обычные житейские истории. Точный, верный взгляд писателя превращал и их в маленькие новеллы. Чего, например, стоит такой эпизод.

Конец семидесятых годов. Звонят из КГБ, приглашают зайти. Давыдов, бывалый лагерник, тусклым голосом спрашивает, за что удостоился такой чести? «Да, что вы, – отвечают, – не беспокойтесь. У нас для курсантов высшей школы запланирована встреча с вами. Ваша книга «Глухая пора листопада» специально изучается ими как отличное учебное пособие по разоблачению провокаторов».

Вот ведь как, не один я, значит, учился сам и учил других по книгам Давыдова. Кто бы мог догадаться об их специальном предназначении?

Нет смысла воспроизводить по памяти все разговоры того чудесного вечера. Во-первых, потому что, как предупреждал Л. А. Шилов, человеческая память слишком ненадежный инструмент. Однажды, поймав меня на неточности во время вдохновенного рассказа о каком-то событии, он вывел замечательную формулу: «врет как очевидец». А во-вторых, осталась запись. Она уж точно не обманет.

Тем не менее еще одна история, рассказанная в тот вечер, прочно врезалась в память и заставила о многом задуматься. Строго говоря, это история не самого Давыдова, а его друга, тоже замечательного писателя Ю. Домбровского, лишь пересказанная Юрием Владимировичем. В годы хрущевской «оттепели» Домбровский оказался в писательском пансионате вместе со знаменитым монархистом В. В. Шульгиным, принимавшим отречение у Николая II. В разговоре между ними речь зашла о позиции В. В. Шульгина в печально знаменитом в начале двадцатого века деле Бейлиса. Как известно, Бейлис был обвинен в ритуальном убийстве мальчика Ющинского. Процесс расколол тогдашнее российское общество на два лагеря: сторонников и противников кровавого навета. С опровержениями выступали писатели Короленко, Горький, Серафимович, Куприн, Блок, Мережковский, Гиппиус, профессора Киевской и Петербургской духовных академий и другие. Между тем в монархической среде, к которой принадлежал и В. В. Шульгин, большинство тогда разделяло позицию обвинения. Ее в своих статьях отстаивал и философ Розанов.

– Верите ли вы, – спросил Шульгина Ю. Домбровский, – в возможность совершения евреями ритуальных убийств?

– Тогда верил, а теперь нет!

– ?

– Видите ли, после войны я сидел во Владимирской тюрьме. В большой камере было много разного народа: узники фашистских лагерей, бывшие белогвардейцы, полицаи, просто люди, в силу обстоятельств не успевшие покинуть оккупированные немцами территории. Среди прочих в камере находился и еврейский цадик. Он был единственным, кому с воли передавали еду. Так вот, цадик делил продукты на всех. Когда я спросил, как можно делиться едой даже с полицаями, которые первым делом расправлялись с евреями, цадик ответил: «Я молился всю ночь, и Бог мне сказал: «Накорми голодного!» С тех пор я перестал верить в кровавый навет.

Учитывая цепкую, натренированную годами профессиональную память Давыдова и его безупречно-щепетильное отношение к фактам, уверен, он исчерпывающе точно воспроизвел рассказ своего покойного друга.

Далеко за полночь покидали мы этот дом культуры. Да, не удивляйтесь, именно так для себя я тогда определил место той встречи. Еще Конфуций говорил, что нормальной жизнь становится лишь тогда, когда вещи и явления вновь обретают свои истинные, подлинные имена. Не помпезное строение с колоннами, где проводятся лекции и иные мероприятия, а маленький, неказистый деревянный домик, где на полках книги и документы, а на письменном столе деревянная ручка с ученическим пером № 12, та самая ручка, которой написаны все повести и романы писателя, имеет право на столь ответственное название. Как было бы славно, если бы дом школы соединился с домом культуры в единое здание.

Меньше чем через год Давыдова не стало, а вскоре тяжело заболел Лев Алексеевич Шилов. В краткие моменты передышек от недуга, находясь вне больницы, он доработал и издал такую дорогую ему книгу «Голоса, зазвучавшие вновь», выпустил дивный компакт-диск с тем же названием. Многое, очень многое успел сделать этот удивительный человек на последнем отрезке своей жизни. Осознавая, как в его обстоятельствах дорого время, я тем не менее настоял на его приезде в школу. Мы сели на скамейку в том месте, что именуется у нас «Арбат на Юго-Западе». И теперь уже я попросил разрешения поставить видеокамеру. Лев Алексеевич понимающе улыбнулся, глаза его загорелись, совсем как на тех давних лекциях, рассказ начался...

На траурной церемонии кто-то посетовал: «Какая, в сущности, несправедливость: Шилов всю жизнь собирал и хранил голоса писателей, а его собственный голос мы не удосужились сохранить». Я вздохнул с облегчением.

Один за другим уходят учителя. Все те, кто давал нам главные уроки. Для них, полжизни проведших в архивах, культура никогда не была лавкой древностей. Они в ней жили, она была их крепким домом с надежным фундаментом. А рядом, как водится, на песке постоянно возводились иные строения. Иногда они казались даже устремленными в небо, но по виду и идеологической конструкции подозрительно напоминали Вавилонскую башню. Когда она, как тому и положено быть, наконец рухнула, на ее развалинах взошла иная архитектура: до предела приземленная, функциональная, максимально комфортная: живи – не хочу. Но отсутствие прочного фундамента вновь, как и прежде, ставит вопрос о ее надежности.

Люди, о которых шла речь в этих заметках, никогда не искушались: не испытывали избыточных иллюзий, но и не теряли связи с вечностью. Они по праву – наши подлинные учителя, в независимости от избранного рода занятий. Надо обладать безграничной внутренней уверенностью в безусловной, непреходящей значимости своего дела, чтобы вот так, до последнего вздоха тщательно возделывать свой участок заповедной территории культуры. Обрабатывая его даже тогда, когда казалось, что усилия эти мало кем могут быть оценены по достоинству, а результаты самоотверженного титанического труда остаться невостребованными. Такая внятная, мужественная, стоическая позиция – сродни учительской. При самых невероятных затратах сил, прорывах ума и горении сердца никто не гарантирует педагогу блестящего результата. Не зря Я. Корчак повторял: «Школа стоит не на Луне», – очерчивая тем самым границы наших возможностей и указывая педагогам на суровую необходимость смиренно принимать вынужденные компромиссы с жизнью, столь далекой от идеала. Да, не на Луне, но и не на шаткой почве сиюминутных прагматических установок и целей. Ибо сказано от века: «время собирать камни», что в нашем случае означает идти по живому следу своих учителей.

На первый взгляд кажется, что писать о Леониде Иссидоровиче Мильграмме и Марии Андреевне Комлевой достаточно просто. Перечень заслуг и регалий в сочетании с огромным послужным списком – все это само по себе способно внушить почтение к этим знаковым, или, как сейчас принято говорить, культовым, фигурам образования Москвы. Добавить два-три ярких эпизода, характеризующих этапы большого пути каждого, – и дело с концом.

Кому же в Москве неизвестен этот неизменный дуэт, вызывающий добрые, понимающие улыбки любой, самой взыскательной аудитории? Амплуа каждого в нем предопределены, а роли точно очерчены.

Мария Андреевна Комлева – это всепоглощающая преданность призванию и профессии, высокая гражданственность человека, поднявшегося из гущи народной жизни. «Перед вами простая сельская учительница из Понькинской МТС, – так, как правило, начинает она свои выступления и заканчивает: – Перед вами самый счастливый директор московской школы!» На память немедленно приходит известный монолог персонажа актрисы Марецкой из фильма «Член правительства»: «Вот стою я тут перед вами, простая русская баба, мужем битая, врагами стрелянная...» Самое интересное, что все это правда. Разумеется, не про мужа и врагов, а про учительство, а затем и директорство в сибирской сельской глубинке.

Леонид Иссидорович Мильграмм – это европейский лоск и всепроникающая ирония человека, который, как говорится, «ради красного словца не пожалеет и отца», и уж тем более свою ближайшую подругу и коллегу на педагогическом поприще, с которой его связывают долгие десятилетия совместной деятельности.

Вместе они – воистину «сладкая парочка», идеальным образом дополняющие друг друга не только по стилистике публичных выступлений, пробуждающих богатую палитру эмоций зала, но и по двум главным линиям педагогического мироощущения: чувственно-романтической (женская версия) и интеллектуально-прагматической (соответственно вариант мужской). Но о человеческом и педагогическом мироощущении несколько позже. Пока же вернемся к их артистизму. Оба – сами себе режиссеры, не нуждающиеся ни в каких имиджмейкерах, прекрасно чувствующие настроения и ожидания любой аудитории, вполне владеющие, говоря языком К. С. Станиславского, приспособлениями к предлагаемым обстоятельствам.

Зададимся вопросом, откуда у маститых директоров, убеленных сединами, столь обостренное и безошибочное ощущение обстановки, чувство сцены, на которой периодически разворачиваются те или иные события: политические, общественные, педагогические? Можно, конечно, довольствоваться вполне банальной констатацией врожденных природных данных, а также фактом сродства учительской и актерской профессий. Тем более что в молодости Мария Андреевна мечтала о карьере оперной певицы. За Л. И. Мильграммом, правда, таких биографических эпизодов, насколько мне известно, не числится. Однако думается, что все гораздо глубже и серьезнее, нежели представляется со стороны, из очередного конференц-зала, где, как правило, сидят люди искушенные в профессии, но, в силу разных обстоятельств, зачастую не имеющие столь обширного, многообразного и долголетнего опыта публичности.

Публичность эта связана с тем, что оба народных учителя (Л. И. Мильграмм – СССР, а М. А. Комлева – РФ) давно перестали быть только именитыми директорами школ, а превратились в деятелей образования со всеми вытекающими отсюда последствиями. Дело, разумеется, не в званиях (ибо не всех удостоенных почетного титула «Народный учитель» знает и признает народ, точнее, та его часть, что привычно именуется педагогической общественностью), а в масштабе личности их носителей. В свою очередь, масштаб личности определяется широтой и глубиной мышления, внятно выраженной гражданской позицией, общественным темпераментом и волей. Без двух последних качеств собственную позицию невозможно отстаивать. А делать это приходится постоянно, вопреки любым, не всегда благоприятным обстоятельствам. Всех этих черт, судьбоносных для любого общественного деятеля, на каком бы поприще он ни проявлял себя, включая и сферу образования, нашим героям не занимать. В сущности, уже давно не так важно, когда и кто из них был депутатом того или иного уровня законодательной власти, председателем разнообразных комиссии, жюри профессиональных конкурсов, советов старейшин и т. п. Не столь значимо и то, что Леонид Иссидорович не так давно оставил свою школу, а Мария Андреевна продолжает трудиться на посту директора. Они всегда были и остаются деятелями образования, иными словами, теми, кого встарь называли столпами общества. С мнением таких людей вынуждены считаться как власть предержащие, так и их коллеги по цеху, не облеченные властными полномочиями.

Неотъемлемой и весьма навязчивой спутницей любой общественной деятельности является публичность, вокруг которой ломают сегодня столько копий журналисты, имиджмейкеры и иные специалисты по связям с общественностью. В мельчайших подробностях обсуждаются стиль и манера поведения публичного человека, его внешний облик, включающий детали одежды и прическу (последнее особенно «актуально» для Мильграмма). Как же иначе, в борьбе за симпатии электората мелочей не бывает. Но за деревьями, как водится, исчезает лес. В многочисленных подробностях растворяется самое главное – содержательное, нравственное и социально-психологическое предназначение публичного человека: не важно, политика или общественного деятеля, – его особая миссия и ответственность за ее воплощение.

Публичный человек, постоянно находясь в фокусе внимания людей, обязан проявлять к ним максимальную благожелательность, быть доступным и контактным, вселять оптимизм и уверенность в возможности решения даже трудных, неподъемных вопросов, демонстрировать корректность в острой принципиальной полемике, являя образцы цивилизованного спора, уметь держать удар, не поддаваясь панике при развитии самых неблагоприятных драматических сценариев. Одним словом, достойное во всех отношениях поведение конкретного общественного деятеля в сочетании с его деловитостью и способностью компетентно разбираться в широком круге проблем персонифицирует метафору «столп общества», наполняет ее конкретным личностным содержанием, позволяя обычным, непубличным гражданам сохранять ощущение стабильности и уверенности, в неуклонном поступательном развитии страны. Предельная корректность и лояльность к людям не означают того, что общественный деятель, ответственно осознающий свою миссию, не может быть предельно жестким, отстаивая принципиальные вопросы, имеющие судьбоносное значение для государства, общества и человека.

Какое отношение сказанное имеет к персонажам нашего повествования? Самое прямое. Тем, кто наблюдал дуэт Комлевой и Мильграмма лишь в концертном, праздничном исполнении, невдомек, что эти люди могут проявлять чудеся твердости и стойкости, отстаивая свою позицию, защищая систему образования и конкретных людей на любом уровне в любых кабинетах, невзирая на чины и звания их владельцев. Так было и в эпоху застоя, и в перестроечный период. Эту линию поведения, а точнее, линию жизни, они сохраняют и сегодня. Обоих никто специально не обучал искусству создания собственного имиджа. Ни в Понькинской МТС, где в сельской школе начинала свою трудовую деятельность М. А. Комлева, ни на фронте, где от звонка до тонка оттрубил старшина Мильграмм, слов таких не знали, а позднее, когда все эти премудрости вошли в моду, они им уже но понадобились. Не зря народная мудрость гласит: «Умного учить – только портить». Строго говоря, кто осмелился бы давать советы по организации публичной деятельности академику Д. С. Лихачеву? Автора этих заметок могут обвинить в излишнем пафосе и некорректности сравнения: академик, да еще с дворянскими петербургскими корнями и обычные директора московских школ. Но в том-то и дело, что не вполне обычные, а с выдающимся ученым их роднит, по крайней мере, два важных качества личности: врожденная интеллигентность и присущий всем троим аристократизм духа. По здравому размышлению оказывается, что врожденная интеллигентность и аристократизм духа – две стороны одной медали. Но об аристократизме несколько позже...

Еще на заре перестройки, в публичном выступлении по Центральному телевидению, отвечая на вопрос из зала, за что некоторые люди недолюбливают интеллигентов, Д. С. Лихачев с мягкой улыбкой заметил: «Их не любят за то, что интеллигентом нельзя притвориться». В самом деле, никакие ухищрения профессионалов-психологов, работающих с клиентом, не превратят Шандыбина в Лихачева. Да и имиджмейкеры, будучи мастерами своего дела, едва ли поставят перед собой столь нереальную задачу. Между тем и народный депутат Шандыбин, и народный учитель РФ Комлева – по происхождению люди из народной глубинки. У обоих в генеалогии совершенно не просматриваются дворянские корни. Более того, Брянская область, откуда родом думский вития, выглядит продвинутым Западом в сравнении с селом Понькино Курганской области. Но какое разное у этих людей ощущение и восприятие жизни, именуемое ныне модным словом «ментальность». Нет, не только родословной и местом рождения предопределяется врожденная или благоприобретенная интеллигентность (разница не столь велика, как кажется на первый взгляд). Здесь дышит не одна почва, но и судьба. Природная одаренность, в которой, справедливости ради, не откажем и депутату, пробившемуся, вопреки многочисленным препонам, на самый верх, должна быть дополнена богатством общения с носителями подлинной культуры и сильным внутренним стремлением, побуждающим ее усваивать. В этом смысле тяга к культуре может рассматриваться как по большей части имманентное, внутренне предопределенное свойство личности. Но есть еще одно важное слагаемое интеллигентности, которое человек выковывает сам, без оглядки на происхождение, гены и окружающую жизнь...

У Л. И. Мильграмма жизнь и судьба складывались по-иному, чем у М. А. Комлевой. Его среда – молодая советская элита. Место рождения – знаменитый дом Коминтерна. Отец – известный деятель этой организации, по сути своей являвшейся эффективным дублером внешней разведки. Ребенком Леонид сиживал на коленях у самого Льва Троцкого, захаживали в дом Николай Бухарин, молодые Иосип Броз Тито, Георгий Димитров. Список можно продолжить, но и без того понятно, что революционный романтизм, диктовавший подчинение великой цели, ради достижения которой хороши любые средства, окрашивал его детство, отрочество и юность, т.е. те, самые важные для формирования личности, отрезки жизни, когда закладываются ее фундамент и главный стержень. Можно ли назвать такую среду интеллигентной? Сегодня очевидно, что по большому счету – нет. Пусть даже отец свободно владел шестью языками, прекрасно и естественно носил смокинг и цилиндр, выполняя деликатные поручения ГПУ на Западе, но искренняя фанатичная приверженность утопии, в которой, разумеется, мы не станем задним числом упрекать этих революционных идеалистов, не имеет ничего общего с подлинной интеллигентностью. Вспомним, что в те же двадцатые годы уже упомянутый Д.С.Лихачев чудом избежал расстрела на Соловках.

1937 год сделал Л. И. Мильграмма сыном расстрелянного врага народа со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но и после этой трагедии он, как и большинство его сверстников, переживших подобное, остался чистым, искренним «лобастым мальчиком невиданной революции», добровольцем ушел на фронт, где самоотверженно сражался за правое дело. Как тут не вспомнить поэта Глазкова, написавшего в июне 1941 года:

После войны, как фронтовик, Мильграмм получает право поступления в Московский университет, где блестяще учится. Ему прочат аспирантуру и научную карьеру. Но клеймо сына врага народа остается, а борьба с космополитизмом («дело врачей») в сочетании с его специфической фамилией закрывают путь в академическую науку. Не будем забывать, что Леонид Иссидорович избрал профессию историка. А историк в те времена – боец идеологического фронта. Дело усугубил брак с иностранкой. Слишком много изъянов для одного человека в глазах бдительных, недремлющих органов. Хотя как посмотреть. Ведь смог в том же самом году поступить в аспирантуру однокашник Мильграмма, Владимир Борисович Кобрин – будущий крупный историк и архивист, специалист по русскому средневековью. Студентами мы заслушивались его лекциями, жадно читали его публикации в «Новом мире» Твардовского о поисках старообрядческих рукописей. Незадолго до смерти он поведал мне, что сделал научную карьеру во многом благодаря Мильграмму: «Мы оба претендовали на одно место в аспирантуре. И тогда между нами состоялся разговор, о котором я вспоминаю всю жизнь. Леня сказал буквально следующее: «Мы оба евреи, но у меня жена – итальянка, поэтому у тебя шансов больше. Я не буду мешать, поступай ты». Так Мильграмм оказался на поле народного образования, которое успешно вспахивает и по сей день.

Сжатый биографический экскурс понадобился для того, чтобы лишний раз утвердиться в мысли: подлинный интеллигент – это человек, имеющий мужество принимать на себя ответственность за ключевые решения как в собственной судьбе (таким решением был небезопасный по тем временам брак), так и в судьбах окружавших его людей: добровольный отказ от поступления в аспирантуру в пользу товарища. Два почти совпавших по времени поворотных момента в биографии человека, предопределившие на всю оставшуюся жизнь его личное счастье, профессиональную сферу деятельности, а главное – достойный способ существования.

Л. И. Мильграмм и М. А. Комлева – по характеру люди деятельные, обладающие сильным темпераментом и огромной витальной силой. Поставив перед собой цель, они идут к ней, упрямо преодолевая преграды, но при этом неизменно проявляют щепетильность и разборчивость в средствах. Часто действуя в ущерб себе, они получают заслуженный выигрыш с совершенно неожиданной стороны. Так молоденькая двадцатилетняя директриса Мария Комлева, добывая уголь для своей сельской школы, ворвалась в кабинет председателя исполкома и, невзирая на проходившее там совещание, категорически потребовала решить ее проблему. Большой начальник буквально опешил от такой неслыханной наглости и... подписал необходимые накладные, а вскоре предложил ей руку и сердце. Попробуйте после этого эпизода утверждать, что браки заключаются только на небесах.

Закономерно и оправдано то, что деятельные люди с их неуемной энергией и неукротимой волей довольно быстро превращаются в общественных или государственных деятелей. Так кто же они: Мильграмм и Комлева – деятели или подлинные российские интеллигенты? Вопрос отнюдь не надуманный. К сожалению, сегодня в общественном сознании и в реальной жизни эти понятия все более расходятся. Последним, кто явил собой яркий пример совмещения этих двух ипостасей в государственном масштабе, был А. Д. Сахаров. Дальше все выглядит гораздо хуже. И вновь, как и в случае с академиком Д. С. Лихачевым, я не дерзаю сравнивать масштаб этих разновеликих в истории культуры фигур, но лишь констатирую ключевую проблему, во имя которой, а не только из-за вполне естественной любви к своим героям взялся за эти заметки.

Сегодняшний деятель по своей ментальности и стилистике поведения – это чуждый сентиментальности, прагматический менеджер, своего рода кризисный управляющий. Что ж, каждая эпоха востребует свой тип деятеля. Время проповедей и призывов миновало, наступила пора собирать камни. Не стоит винить людей, задерганных бесконечными перестройками и перестрелками, возжелавших жить не в открытом всем ветрам и ненастьям романтическом шалаше, построенном из хрупких принципов и заповедей, а в современном комфортабельном доме с европакетами и биде. Потому все меньше удивляюсь, когда слышу, что современный руководитель школы уже давно не первый и главный педагог, а эффективно работающий менеджер. (Этакий маленький Кириенко или Гайдар, кому как больше нравится.)

Так что же такое сегодня интеллигентность: строительные леса, которые отодвинули за ненадобностью, когда новое здание было, наконец, возведено, или цементирующий раствор, без которого любая конструкция рано или поздно рухнет? Бисмарк был по-своему прав, когда утверждал, что на христианских заповедях империю не создашь, но мы достаточно подробно наблюдали в недавнем прошлом и видим до сих пор, к каким неотвратимым трагическим последствиям для государства и человека приводит их бесконечное нарушение.

Непостижимым образом на протяжении всей своей жизни в любых, даже самых неблагоприятных обстоятельствах герои этого очерка умудрялись сочетать интеллигентность и деловитость, и в этом, быть может, главный урок, имеющий непреходящую ценность для нынешних и будущих деятелей образования. Продолжая оставаться в первую очередь главными педагогами для детей и взрослых, они проявляли себя рачительными хозяевами и дельными администраторами, безошибочно ведущими свой корабль, именуемый «Школа», среди многочисленных рифов и мелей. Разумеется, случались и небольшие пробоины, временные аварийные остановки – как без этого? – но в целом они действительно счастливые директора, о чем не преминет при каждом удобном случае сказать Мария Андреевна. И она имеет на это право, ибо счастье ее не даровано свы-мк1, а завоевано ценой целой жизни.

Будем откровенны: не единственной, но важной составляющей понятия «счастье» является признание заслуг человека как государством, так и профессиональным сообществом. Чем-чем, а этим наши герои не обижены. Как уже говорилось выше, один перечень их совокупных наград и званий занял бы несколько страниц. Допускаю, что кто-то, скептически просматривая эти записки, раздраженно заметит: «Еще бы им, обласканным любыми властями, не быть успешными. Подумаешь, герои – обычные ловкие приспособленцы, живущие по принципу: «при Николае и при Саше мы сохраним доходы наши». Сложные, противоречивые отношения с власть предержащими – тема отдельного разговора, обходить который было бы неправильно. В самом деле, пройдя огромный трудовой путь, вмещающий абсолютно разные и плохо совместимые между собой исторические эпохи (от Сталина – до Путина), они умудрились сохранить не только себя, но и то дело, которому служат по сей день. Что и говорить, для преодоления такой сложной и извилистой марафонской дистанции, на которой, вопреки олимпийским правилам, расставлены многочисленные барьеры, требовался изрядный запас прочности, была необходима мгновенная и быстрая реакция на происходившее, позволявшая выбрать единственно верное, оптимальное в данных конкретных условиях решение. Разумеется, такие решения не даются без компромиссов. В этом нет ничего удивительного и необычного. Так было и так будет всегда. Любой человек, ориентированный на то, чтобы делать дело, в той или иной мере приспособленец: он вынужден считаться с реалиями окружающей жизни. И А. С. Макаренко творил свое педагогическое чудо под крылом у чекистов, что, к слову сказать, обеспечивало ему по тем временам небывалую свободу эксперимента, защищая от идиотизма Наркомпроса. А Я. Корчак, которого язык не повернется упрекнуть в избыточном конформизме, писал, что детям предстоит жить в реальном государстве и обществе, а потому мы должны учить их компромиссам: «Иначе жизнь кулаком хама смажет по нашим идеалам!» Неожиданно энергичное, жесткое утверждение – буквальная цитата, принадлежащая мягкому интеллигентному врачу, сказочнику и педагогу. Продолжая размышлять на эту трудную, деликатную тему, важно понять главное: на компромиссы идут многие, но свой след в истории, культуре и образовании оставляет далеко не каждый. В чем тут секрет? Ну, разумеется, в ниспосланном свыше таланте, упорстве в достижении поставленных целей, самоотверженной преданности избранному делу. Но все эти безусловные доблести могут остаться незамеченными власть предержащими, а то и быть отвергнутыми, что называется, с порога, поскольку создают для них избыточное напряжение, рождают массу дополнительных, не нужных им проблем. Как ни крути, а умение спокойно, терпеливо, аргументированно убеждать не только своих коллег по цеху, но и вышестоящие инстанции в правильности избранного пути – важнейшее качество любого вменяемого руководителя, в какую бы историческую эпоху он ни действовал.

Стороннему наблюдателю, человеку с тусклой душой, не имеющему, как сказали бы сегодня, амбициозных планов, такая линия поведения представляется банальным умением ладить с начальством. Отсюда рождается скрытое внутреннее раздражение, переходящее в разлагающую душу зависть к видимым успехам более способного и, как представляется со стороны, ловкого коллеги. И невдомек завистнику, что за любой успех расплачивается – в самом прямом смысле – сердце. Мало кто знает, сколько инфарктов получил Мильграмм, пока одним из первых в Москве построил школьный бассейн.

Откровенно говоря, пережить чужую победу – задача, которая по плечу далеко не каждому. А педагоги и управленцы всего лишь люди со своими страстями и эмоциями. Что же касается Мильграмма и Комлевой, то за долгие десятилетия совместного общения я никогда не видел их озлобленными, агрессивными, подозрительно и ревниво взирающими на восхождение очередной педагогической звезды. Напротив, многие из тех, кого сегодня не без основания считают величинами в отечественной педагогике, начинали свой путь при их непосредственном участии.

Между тем ровное, неизменно уважительное и доброжелательное отношение как к людям, облеченным большой властью, так и к тем, кто стоит неизмеримо ниже тебя на иерархической лестнице, всегда свидетельствует о великом тождестве, том особом состоянии, когда человек по большому счету равен самому себе. Это состояние и является зримым проявлением аристократизма духа.

Подлинному аристократу духа нет никакой необходимости доказывать, и уж тем паче демонстрировать кому-то свое превосходство. Поэтому его никогда и никому не удается унизить. Любой, даже самый недоброжелательный оппонент или хозяин высокого кабинета мгновенно кожей чувствует границы допустимого в общении с этой редкой, по нынешним временам, породой людей. Аристократизм в его глубинном, а не поверхностном понимании – это прежде всего собственное достоинство, спокойное ощущение внутренней правоты, стремление соблюдать дистанцию в сочетании с врожденным чувством равенства всех и каждого, вне зависимости от карьерных и иных жизненных достижений, умение быть благодарным тем, кто сделал тебе добро. А еще, что самое главное, это чувство иерархии, покоящейся на вечных, непреходящих ценностях, не подверженных коррозии времени. Не думаю, что герои моего очерка осознают себя в данном качестве. Скорее всего, они улыбнутся, прочитав эти строки, но, как говорится, со стороны виднее.

Носители такого аристократического мироощущения должны быть сегодня занесены в Красную книгу и рассматриваться как народное достояние, ибо без них наступает хаос, оподление, всеобщее хамство, выдаваемое чернью за демократию.

Аристократизму, как правило, сопутствует артистизм: своего рода веселье духа. И я не случайно начал эти заметки с «концертной» деятельности Л. И. Мильграмма и М. А. Комлевой. Даже здесь они умудряются преподать нам прекрасный урок. Будем откровенны, оба переживают закат своей деятельности. Возраст есть возраст. Но закат может быть долгим и красивым, заставляющим любоваться этим дивным явлением природы. Что и происходит неизменно со зрителями в любой аудитории. Ни тени уныния, мягкая, добрая ирония, легкое подтрунивание друг над другом, никакой величавости и забронзовелости. Ну, что тут скажешь: не относятся они серьезно ни к своему почтенному возрасту, ни к своим неоспоримым заслугам. Не боятся показаться смешными и архаичными. Да это им и не грозит. Определение «ветераны педагогического труда» плохо сочетается с их импульсивными натурами, вкусом к жизни, острым интересом ко всему, что происходит в сфере образования. Пороха в их пороховницах пока хватает, а мужественной готовности сражаться с врагами подлинного просвещения обоим не занимать.

Леонид Иссидорович Мильграмм и Мария Андреевна Комлева – друзья и спутники по жизни, но спутники, уже давно вращающиеся на высокой орбите планеты, именуемой «Образование». Так хочется, чтобы эти спутники были вечными.

ТВОРЧЕСТВО ИЛИ РЕМЕСЛО? (вместо заключения)

Ремесло учителя принято относить к творческим профессиям. В таком посыле есть большая доля лукавства. Прежде всего потому, что профессия эта массовая. Педагог, прежде чем попасть в институт, а затем в школу, не проходит кастинг или любую иную форму творческого отбора. А введение единого государственного экзамена сегодня приводит к тому, что педагогические вузы не отбирают будущих светил педагогики, а чаще подбирают тех, кто в силу недостатка набранных баллов не попадает в более престижные учебные заведения. Низкие зарплаты не привлекают в школу даже тех молодых людей, кто первоначально был заряжен на педагогическую деятельность. Вот и приходится проявлять некоторую хитрость при заманивании в профессию, педалируя творческий характер учительского труда. Это ничего, что поначалу придется еле-еле сводить концы с концами, зато впереди безбрежное творчество, сплошной креатив. Раз сам процесс творчества доставляет ни с чем не сравнимое блаженство, то за удовольствия, как известно, приходится платить. Разумеется, не учителю-мастеру, а ему самому, расплачиваясь за наслаждение своим трудом, серьезными материальными и психологическими неудобствами.

Проблема в том, что начинающий педагог, воодушевленный исключительно творческим посылом, попадая в водоворот школьной жизни с ее неизбежной рутиной и неустранимыми неурядицами, быстро ломается, угасает, превращается в педагогический автомат по обучению детей, будучи не в силах приподняться над обыденностью, выполняя завет поэта:

Между тем без воспарения никакое творчество, включая педагогическое, невозможно. Что мешает взлету молодого учителя, висит тяжелым грузом на его ногах, не позволяя оторваться от захлестывающих ежедневных, земных забот? Недостаточное владение ремеслом.

В любой сфере человеческой деятельности путь к высшим достижениям начинается с овладения ремеслом. Прежде чем достигнуть «акмэ» (вершины своего творчества), тысячи часов проведет музыкант за инструментом, оттачивая мастерство. Научиться играть на струнах человеческой души (собственно говоря, этим и занят педагог) неизмеримо сложнее, о чем с иронией говорил еще Гамлет. Прозревать гармонию в какофонии школьной жизни способен лишь тот, кто в совершенстве овладел своей профессией. Перескочить через этап ученичества не удается никому. Если продолжить аналогию с обучением музыкантов, то в их программу занятий входит обязательное посещение концертов, где есть возможность познакомиться с исполнительским мастерством своих старших товарищей по цеху. Слепо копировать чужие достижения невозможно. Это и не требуется. Со временем молодые исполнители обретут уникальную творческую манеру, позволяющую трактовать музыкальные произведения по-своему. Каждый творческий человек тем и отличается, что имеет свой, узнаваемый почерк. Пока же только начинающие артистическую карьеру люди внимательно присматриваются к чужому концертному исполнению.

Сто фрагментов школьной симфонии, представленные в этой книге, разумеется, могут быть исполнены по-разному. Но играть все же следует по нотам, а не как бог на душу положит. Резкое противопоставление ремесла творчеству, укорененное в нашем сознании, на мой взгляд, ложно, а в педагогике опасно вдвойне. Фальшивая нота слышна немедленно, она режет слух, вызывает недоумение слушателей, ставит под сомнение профессионализм исполнителя. Ложный педагогический жест, сопровождающийся лицемерной улыбкой, скрывающей неискренность учителя, – вся эта педагогическая фальшь распознается не сразу. С плохого концерта можно встать и уйти. От дурного учителя ребенку избавиться сложнее. Своими непрофессиональными действиями он может нарушить гармонию отношений, испортить воспитаннику нравственный слух, навсегда лишить его способности сквозь скрежет и грохот окружающей жизни расслышать ее дивную музыку.

Несовершенное владение педагогическими инструментами утомительно и для самого учителя, поскольку изматывает его душу по мелочам. Там, где искушенный в нашем ремесле человек в два счета снимет проблему, мгновенно расставив все по местам, неопытный педагог затратит бездну сил и уйму времени на решение элементарных вопросов. Подготовка к уроку, ведение родительского собрания, организация дежурства детей по школе, своевременное заполнение классного журнала, проведение походов и экскурсий – из этих фрагментов складывается мозаичная картина школьной жизни. За каждым из перечисленных дел скрывается своя технология, овладев которой педагог высвобождает силы и время для решения серьезных, по-настоящему творческих задач. Хотя, строго говоря, нетворческих задач в работе с детьми не бывает. И не только с детьми.

Условность границы между творчеством и исполнительством мне дано было понять в молодости, в период работы в археологических экспедициях. Там мне посчастливилось наблюдать работу выдающегося землекопа. При раскопках греческих склепов мы, крепкие, спортивные молодые люди, за день углублялись лишь на полметра. Тяжелая глинистая почва и палящий зной крайне затрудняли работу. Наш коллега, сорокалетний мужчина, казавшийся нам тогда безнадежно старым, опускался за день раскопок на полтора метра. Наблюдать за самим процессом его работы было истинным наслаждением. Каждое его движение было выверено и доведено до филигранной точности. Поочередное включение то одной, то другой группы мышц позволяло телу отдыхать, не выключаясь из процесса тяжелого физического труда. Дыхание не сбивалось, легкие работали, как насос. Это был доктор физико-математических наук. Таким своеобразным способом он расслаблялся летом, отдыхая от напряженных научных изысканий, требовавших огромной мобилизации интеллектуальных сил. Но от себя не уйдешь. Даже находясь на отдыхе, он включил интеллект для оптимального выполнения абсолютно нетворческой задачи землекопа. Результаты не замедлили сказаться.

Но так ведь в любом вопросе. Одно дело – унылая, обязательная уборка спальни, в которой дети спят после работы в трудовом лагере. И совсем другое – выполнение конкурсного задания на лучший дизайн-проект оформления своего места отдыха. В первом случае мы добиваемся только чистоты, да и то из-под палки. Во втором – включаем фантазию детей, призывая их придать уют тому месту, где им предстоит прожить всего лишь месяц. Временный характер проживания в данных помещениях еще не повод опускаться и разводить свинство. К сожалению, и эта очевидная мысль была почерпнута мной не из учебника педагогики, а принадлежала нашему старшему сержанту. В 1972 году мы оказались на тушении пожаров под Москвой. Горели торфяники, уходили под землю машины с солдатами. В этих экстремальных условиях наши офицеры не придирались к нам по мелочам, не требовали неукоснительного соблюдения воинских регламентов, относящихся к внешнему виду солдата. Пользуясь поблажками, мы стали опускаться: перестали бриться, подшивать свежие воротнички. Какой смысл следить за собой, находясь в дыму и копоти пожарищ? Конец этому положил старослужащий сержант-украинец. Нет, он не кричал, не отдавал приказы, но, оглядев хитрым взглядом свое погорелое воинство, пожал плечами и с удивлением произнес на русско-украинском суржике: «Дивлюсь я. И эти хлопцы с незаконченным верхним образованием?» Наш сержант педагогических академий не кончал. Но его брошенная мимоходом реплика задела за живое, заставила посмотреть на себя со стороны и на много лет вперед предопределила требовательное отношение будущего директора к внешнему виду своих сотрудников.

Вернемся к детям. Немедленное, по приезде на место, объявление конкурса на лучшее оформление своей палаты – отработанный элемент педагогической технологии организации летнего отдыха детей. Таких элементов сотни. В совокупности они создают бодрый оптимистичный тон в коллективе, облегчают работу педагога, наполняют глубоким педагогическим содержанием даже скучные детали обыденной жизни. Имеет ли смысл заново изобретать велосипед? Не проще ли овладеть испытанными методами и приемами? Технологии, методы, приемы – это те кирпичики, из которых возводятся стены и перекрытия педагогического здания. Именно они обеспечивают ему надежность, прочность и устойчивость. Достаточно ли этих типовых конструкций, для того чтобы школа зажила полноценной жизнью? Разумеется, нет.

Отдав должное педагогическим технологиям, я хотел бы напомнить старую, как мир, истину: «не сотвори себе кумира».

Нет такой волшебной палочки, по мановению которой можно решать все без исключения педагогические проблемы. Технологии не составляют исключения. Было время, когда они недооценивались, но сегодня маятник качнулся в другую сторону, и я наблюдаю их фетишизацию. Появилось бесчисленное количество педагогических пособий технологического свойства. («Как научить писать сочинения», «Как подготовить учащихся к сдаче ЕГЭ» и т. п.) Не ставя под сомнение относительную полезность подобной прагматической литературы, тем не менее решусь на более чем рискованную аналогию. Подобные брошюры напоминают мне пособия по сексологии, где все внимание сосредоточивается исключительно на технике этого вопроса. За скобками остается «незначительная», второстепенная, с точки зрения авторов, деталь: чтобы достичь гармонии в отношениях, надо любить! Как уже неоднократно подчеркивалось, технологии нельзя недооценивать, но и преувеличивать их значение тоже не стоит. Нельзя представлять себе ребенка неким сырьем, пропустив которое через технологический конвейер можно надеяться на получение полноценной личности.

Типовое здание школы педагогическое творчество превращает во дворец. Разумеется, речь идет не только о дизайне помещений. Вот мы и добрались до коренного вопроса: в чем сокровенная суть педагогического творчества? Ответить на него тем более важно, потому что сегодня в педагогике под творчеством понимается чрезвычайно широкий спектр учительских достижений. Это и успешное внедрение уже готовой педагогической технологии, что, разумеется, требует воли, способностей, умения соотнести чужой опыт с реалиями своей школы. Например, освоение педагогической системы М. Монтессори в работе с дошкольниками и учащимися начальной школы. Чем не творчество? Это и грамотное использование учителем современных информационных технологий в рамках своего предмета.

Однажды на уроке в начальной школе мне посчастливилось увидеть поразительно точное и оправданное использование компьютера. Малыши изучали рассказ

Л. Н. Толстого «Косточка». Поставив перед детьми вопрос, о чем этот рассказ, учитель получил стандартный ответ: о том, что все тайное становится явным. Весь текст рассказа был предварительно размещен на экране. Получив ответ детей, педагог с помощью компьютера убрал из текста все «лишнее», после чего осталось всего четыре предложения о том, как ребенка, съевшего потихоньку от взрослых сливы, вывели на чистую воду. «Зачем же Л. Н. Толстому понадобилось столько дополнительного текста для изложения этой истории?» – спросил учитель, чем вызвал удивление в классе. Затем педагог начал добавлять на экран предложение за предложением, каждый раз обсуждая с детьми смысл прочитанного. В итоге, когда рассказ классика был полностью восстановлен, выяснилось, что он совсем не о том, что воровать плохо. Так передо мной развернулся настоящий текстологический анализ в начальной школе (!), ставший возможным благодаря новым информационным технологиям. Это ли не творчество учителя?

Однако, как уже отмечалось выше, не технологией единой жива школа. Бывает и так, что, не испытывая ни малейших угрызений совести, я пишу в характеристику педагога фразу «проявил себя как творческий учитель» даже тогда, когда он впрямую не занимается инновационной деятельностью. В чем же тогда проявляется его творчество?

Сложнейший класс, от которого стонет вся школа. В нем много детей из социально неблагополучных семей. Большая часть – мальчишки, которые растут без отцов. Среди них выделяется неформальный лидер: наиболее агрессивный подросток, с которым никто из педагогов не может найти общего языка. Кроме одного, его классного руководителя. Это мужчина средних лет, молчаливый, сдержанный, неторопливый, в инновационной деятельности не замечен, престижными наградами не отмечен. Но через полгода класс приведен в полный порядок, а его атаман прекратил свою подрывную деятельность. Вся школа вздохнула с облегчением.

– Раскройте педагогический секрет, – прошу я учителя. – Что вы такое сделали с классом? Как перетянули на свою сторону его лидера?

– Ничего особенного.

– А все-таки.

– Ну, не знаю. Пару раз вытянул его в кино в воскресенье. Понимаете, парень же растет без отца. Я позвал его, он согласился. Пришли в кинотеатр за полчаса. Пошли в буфет. Я взял два бутерброда, себе бутылку пива, ему воду. Посмотрели фильм, пешком вернулись домой. Вот и все.

– Как все? Вы же, наверное, о чем-то говорили по дороге?

– Да так, трепались о том о сем.

Когда за ним закрылась дверь, я задумался. На память пришли стихи Б. Окуджавы.

Мудрый учитель не проводил «воспитательный момент», заманив подростка в кино, а, говоря высоким стилем, восстанавливал утраченную парнем гармонию отношений, замещая отсутствующего в его жизни отца. Этот тихий треп без всякой задней педагогической мысли и есть высший педагогический пилотаж, дающий неизмеримо больший воспитательный эффект, нежели любые моральные сентенции и поучения. А подбор напитков, купленных в буфете? Это тоже педагогика высшей пробы. Себе пиво, ему воду. Я ни минуты не сомневаюсь, что парень уже пробовал не только пиво, но кое-что покрепче. Но это не в счет. С самого начала между педагогом и подростком прочерчивается граница. Я взрослый – и мне можно пиво, а ты, пока не вырастешь, будешь довольствоваться водой. Это не обсуждается, а молчаливо предъявляется парню как данность и непреложный закон жизни.

Между прочим, этот педагогический ход помог мне решить в общешкольном масштабе одну деликатную проблему. Дело в том, что у нас в коллективе давно сложилась традиция отмечать юбилеи коллег в школьном кафе. К каждому такому юбилею готовится слайд-фильм «Этапы большого пути», где представлены фотографии из семейного альбома юбиляра: от рождения до сегодняшнего дня. Ведущие вечера представляют жизнеописание героя. Серьезные, лирические и комические страницы биографии. Их рассказ перемежается скетчами, сценками, интермедиями, частушками и песнями. Все эти творческие подарки готовят педагоги, выпускники и старшеклассники. Учителя сидят за столиками. Как и положено, провозглашаются тосты. До поры мы не приглашали за стол старшеклассников, участвовавших в творческих поздравлениях юбиляра. Они скромно дожидались выхода на сцену за пределами кафе, а выступив, уходили домой. Вроде бы так и должно быть. Не дай бог, если они увидят учителей, поднимающих бокалы с вином. Такая позиция отдавала ханжеством и лицемерием. Можно подумать, что, выступая на празднике, они не видят, что стоит на столах у педагогов. Кроме того, меня смущала откровенно потребительская позиция по отношению к молодым людям. Юбилей готовим все вместе, а затем –

«мавр сделал свое дело, мавр может уходить»

(Ф. Шиллер)?

По меньшей мере, несправедливо/Так вот, с некоторых пор мы стали накрывать для старшеклассников отдельный стол: разумеется, безалкогольный. И не ошиблись.

Молодые люди получили возможность увидеть не только собственные выступления, но узнать своих педагогов с новой стороны, в качестве участников учительских капустников. Их артистизм, тонкие шутки, добрый юмор и сам способ организации праздника – все это тоже воспитывает. После одного из таких юбилеев ко мне подошли старшеклассники и поблагодарили за возможность быть на празднике от начала до конца. А один из них добавил: «Теперь я понимаю, как надо устраивать дни рождения. А то ведь как это обычно происходит: все соберутся и только едят. У вас же весело и интересно!» Так учительский вечер неожиданно обернулся наглядным методическим пособием по проведению дней рождения. А что? Устраивать праздник себе и людям – этому тоже надо учить.

Но вернемся к педагогу, который надоумил меня открыть доступ на учительские праздники старшеклассникам. Его творчество очевидно, хотя абсолютно не технологично. Я не присутствовал при его разговоре с парнем на обратном пути из кино. Не исключаю, что в какой-то момент он мог дружески положить руку на плечо подростка. Как и чем измерить педагогический эффект такого жеста? Разве что замерить продолжительность времени нахождения руки на плече. Согласитесь, звучит анекдотично. Попытки алгеброй проверять гармонию всегда терпят фиаско.

Между тем «мамы всякие нужны, папы всякие важны», и школа равно не стоит как без алгебры ремесла, так и без высокого созвучия душ воспитателей и воспитанников. Педагогическое творчество бесконечно разнообразно. Поле его применения безгранично. Там есть место всем: изобретателям новых технологий и мастерам классического педагогического жанра, людям с аналитическим складом ума, склонным к систематизации, обобщениям, алгоритмизации своего труда, и художественным натурам, чьим инструментом является интуиция, безошибочно подсказывающая, какой тон взять в разговоре с конкретным ребенком, какие струны его души затронуть. Все вместе они разнообразят палитру педагогических воздействий, что чрезвычайно ценно, учитывая разницу в характерах наших воспитанников, их интеллектуальные и иные особенности.

Но в этой творческой полифонии есть нечто общее, объединяющее, приближающее нас к пониманию специфики именно педагогического творчества, вне зависимости от форм и способов его выражения. Специфика эта проявляется рельефно в сравнении с художественным творчеством. Художник, используя свои изобразительные средства, может стремиться к гармонии (так было начиная с древних греков вплоть до двадцатого века) или к дисгармонии (что характерно для виртуозов модернизма и постмодернизма), являя миру духовное смятение, внутренний разлад, предельно откровенно обнажая непреодолимые, трагические проблемы бытия.