Кавалер умученных Жизелей (сборник) Козлофф Павел

Превратности судьбы

• И никто никогда не узнает
• О безумной, предсмертной борьбе
• И о том, где теперь отдыхает
• Тот корабль, что стремился к тебе.

Николай Гумилев

Валуев в молодости танцевал в балете. Потом писал «Психею», интригующую книгу о юной балерине, любимой ученице мсье Дидло, и о незримых нитях, связующих искусство и безжалостную смерть. И дальше изучает он истории людей, не отвлекаясь от излюбленной им темы, и оставаясь верным кавалером у божественных избранниц, знаменитых балерин, которых поселил в свои романы.

Ведь лишь теперь подобна сказке жизнь у самых романтических артистов, летающих по сцене принцами, героями, порхающих сильфидами и эльфами, страдающих Жизелями, манящих, но таких недосягаемых в пленительной стихии танца.

Они имеют гарантированный срок, чтоб завораживать и царствовать в балете. Отпущено на это двадцать лет. Потом уже не надо вылетать из-за кулис, а можно прямиком, через служебный вход, отправиться на творческую пенсию.

А раньше в каждом театре было множество несчастий и трагедий.

Наш сочинитель приподнял пласты над миром девятнадцатого века, когда романтика добавила пуанты и без того воздушным существам, необычайным, звездным балеринам.

Загадочно глядят они с портретов, мелькают между строчками стихов, засушены в страничках биографий. Но, надо взять архивы, изучать, разворошить, выискивать подробности их жизней. Писать все без прикрас – о вероломствах, о превратностях судьбы, безжалостной к особо одаренным.

Максим нашел бесценный материал в объемистых тетрадках своей бабушки.

Полина Львовна, очень милая старушка, когда-то танцевала в Мариинском. В мужья попался умный адвокат. Однажды, сидя вечером в гостиной, она вдруг вспомнила о странных обстоятельствах кончины бедной Лиды Ивановой, «королевы элеваций». Супруг внимательно, серьезно её выслушал, потом решил детально разобраться. На следующий вечер выдал версию.

Немало было долгих вечеров, рассказанных, распутанных историй. Полине Львовне нравилось записывать. И называть свои записки: «Сказки бабушки Полины».

По сути, это были разработки таинственных, необъяснимых случаев из жизни балерин, проделанные дедушкой – юристом.

Валуев сразу мог представить серию романов. Последним в серии он замышлял роман о чудной Лидии, несчастной Ивановой, чья странная, трагическая смерть так всколыхнула Петербург в двадцатом веке после революции. В стихотворении, что написал в день её гибели печальный Михаил Кузмин, особо выделены строки:

Максим в архиве видел на портрете Лидии её рукою сделанную надпись: «Мне хотелось бы, иногда, быть одним из тех звуков, которые создавал Чайковский, чтобы, прозвучав мягко и грустно, раствориться в вечерней мгле».

Жизнь улыбалась этой юной балерине. В России было имя и признание, в ближайших планах зарубежное турне с возможным сроком навсегда. Как мог возникнуть в романтической истории какой-то «перегревшийся мотор», и пароход, наехавший на лодку? Официально Иванова просто утонула. Откуда тогда пуля в голове? Болтали о романе со спецом из ГПУ, говаривали, будто два «орла» из тех же органов хотели балерину изнасиловать. Ходила даже «версия Спесивцевой», чьи «аттитюды целомудренны», «батманы добродетельны», а взгляды, как испанские кинжалы.

И не случайно у Максима была четкая цепочка – великое искусство, жизнь и смерть. Он даже полагал, что связь с искусством, подобна в чем-то шарфу Айседоры, а смерть уже вращает колесо.

Однажды он был сам на волосок от гибели. Тем летом, на гастролях в Будапеште. Когда готовились представить «Эсмеральду» на острове Маргит, на обустроенной сценической площадке. Там, из специально углубленной ямы, особенно звучал оркестр.

Шла монтировка декораций, воздвигли театральный Нотр-Дам, а рядом проходила разводная репетиция к вечернему спектаклю. На сцене в сложном танце было человек пятнадцать, когда на них обрушился собор. Все разлетелись врассыпную, один Валуев вдруг застыл на авансцене. Он импульсивно отшатнулся, и грохнулся в провал между пюпитрами.

Мозг обошелся легким сотрясением, на сломанную ногу наложили гипс. Гастроли шли к концу, оставшиеся дни Максим полеживал в отеле. Тогда в нем и оформилось желание писать.

Сначала он был взбудоражен и мучительно ломал свою ушибленную голову, какие были предпосылки, чтоб обрушился собор, и за какие прегрешения как будто бы специально на него. Потом подумал, а зачем об этом знать? К художнику, будь воля Божья, подробности всегда приходят свыше.

Ведь сколько было озарений и прозрений, когда писал о гениальной Машеньке Даниловой, у ног которой был весь Петербург и император Александр Первый. И книга, как известно, получилась.

А в «Сказках бабушки Полины» гибель Лиды Ивановой буквально, что разложена по полочкам. Лишь надо призадуматься, представить Петербург, двадцатый век, двадцать четвертый год.

Появится потом начало книги. Возможно, это будет так:

Первый вопрос, когда в Париже встретили Георгия Баланчивадзе с его балетной группой, конечно, был об Ивановой.

– Я накануне вечером поставил для неё миниатюру на «Грустный вальс» Сибелиуса, – печально, горько начал Баланчин. – Как будто бы предчувствие, потому что в этом танце она борется со смертью. Все на прыжках, на бесподобной её элевации. Ей сделали распущенные волосы, она надела алый, пламенеющий хитон. На следующий вечер должен быть концерт в Измайловском саду. Через неделю заграница, нам дали выездные визы. Как в день концерта можно ехать на прогулку по реке? С малознакомыми людьми?

Взглянул на всех с недоумением, и досказал:

– Она и плавать не умела.

Амур и Смерть

– Paul! – закричала графиня из-за ширмов, – пришли мне, какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.

– Как это, grand’maman?

– То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!

– Таких романов нынче нет.

А. С. Пушкин

Закончились балетный класс, урок вокала, репетиции, разъехались до вечера артисты, помощник режиссера закрывал балетный офис, когда пришло в театр грустное известие, что Костя Пастухов, два года, как отправленный на пенсию, скончался. Не просто умер, а трагически погиб. Как рассказали – это был несчастный случай, но без достаточных конкретных обстоятельств, так как свидетелей найти не удалось. Хотя произошло все светлым днем в жилом районе очень близко от метро. А похороны будут послезавтра. В отделе кадров отыскали фотографию, снабдили её траурною рамкой, и на доске для объявлений появился некролог.

В тот день давали «Пиковую даму». Балет отъехал на гастроли, отрядив для танцев в операх лишь горсточку артистов, которых выбрала Ирина Одаховская, балетная звезда, недавно завершившая карьеру. Ей предложили репетировать, с кем только ни захочет, чтоб только удержать её в театре. Не из-за опыта, большого мастерства. Все знали: у неё есть третий глаз для истинного взгляда на искусство, на этот возвышающий обман. И удалась ей режиссерская работа, когда один артист кордебалета, с кем Ире захотелось танцевать, в её руках едва ли стал не гениален. Но это было только раз и по любви.

Теперь Ирине, распрощавшейся со сценой, хотелось самолично делать звезд. Ей вправду удавалось видеть многое, сокрытое от заурядных глаз. К примеру – в неуклюжей Умалатовой, в природе удлиненных ее линий, Ирине виделась возможная Жизель; а эта пара – Гризадубова с Урицким: ведь было очевидно – если с ними поработать, то здорово станцуют «Дон Кихот». Бесспорно, что и Чуркин перспективен, с его заоблачною техникой, огромным темпераментом, горящими бездонными глазами. Сегодня вечером у Чуркина дебют: они с Земфирой Умалатовой выходят на балу второго акта в забавном па-де-де «Амур и Смерть». Ирина с ними поработала, и знала – получилось хорошо. Но подошел в конце прогона к ней Плецкявичус, прославленный клипмейкер, приглашенный режиссер, решивший «Пиковую» в собственной трактовке.

– Согласен, что Амур акселерат, не пупсик устаревший с самострелом, а квинтэссенция эротики, разящая кругом всех наповал. Но почему, скажите, смерть так беззаботна? В ней должен быть безжалостный и ждущий всех конец.

У Одаховской была четкая позиция, которую не стоило труда обосновать.

– Я, Роминус, танцую от другого. Вам разве не сказал никто, что смерти нет вообще? Что люди верят в смерть лишь потому, что их так учат и приравнивают жизнь к функционированью разных всяких органов. Мне мой кузен давно уже открыл, что смерть не завершенье нашей жизни, а точка перехода в мир иной. Возьмите физику с бесчисленным количеством Вселенных, где в каждой мириады ситуаций и людей. Ведь все, что с нами в будущем случится, уже случилось, или где-то происходит, и то, что называют словом смерть, не может в принципе никак существовать. Жизнь человека – многолетнее растение, и возвращается всегда, чтоб снова зацвести в мультивселенной.

– Но это же вразрез с моей концепцией?

– Да, бросьте вы, какой уж тут разрез! У вас конкретно: Лиза в лодке по Фонтанке, замучилась, а «Германа все нет»; и из под купола спускаются на сцену на канатах – и старая графиня, и повеса Сен-Жермен, и бедный Герман, и спускают вслед бесстрастного крупье, (я верно понимаю?) как судьбу. И это здорово, так кеглей по графине, когда звучит, что ваша карта бита.

– Тогда зачем на смерти кости, как скелет? А пупсику скажите: пусть хотя бы грудь побреет. Не очень, прямо скажем, эстетично.

Тут Одаховская припомнила Ахматову, считавшую, что «Пиковая дама» – загадочная очень повесть Пушкина. И, сколько бы ни бились с этой заданной загадкой, то, все-таки, вовек не разрешат.

«Какие хлопья, мошкара к оконной раме», – так думала Ирина этим утром, любуясь на февральский снегопад, и радуясь, что снег не таял сразу, а покрывал унылый серый двор и делал его чистым и нарядным. Лапландия, и Вечность, мальчик Кай. Она вдруг вспомнила троюродного брата, ученого по квантовой механике, который рассказал ей о теории, что время нереально, и движется лишь в нашем представлении. Как можно было с ним не согласиться? Ведь в случае, что время лишь условность, то возраст и подавно ерунда. В семнадцать ей казались стариками и старухами, чьи годы близки к цифре пятьдесят. Теперь же, в свои сорок девять лет, пусть не могла она ни прыгать, как когда-то, ни бешено вертеться в фуэте, но кто сказал бы, что она не молода? Не важно, что пришлось уйти со сцены. Играть комедии и драмы в частной жизни интересней.

А утро, между прочим, продолжалось. Задумчиво, не расставаясь с кофе, прошла она в уютную столовую к любимой маме на портрете над камином. К той юной девушке, что стала её мамой, когда портрет уже валялся на шкафу. На полотне модель читала, художник в это время рисовал. И оба были молоды, красивы, влюблены. Художник эмигрировал в Париж, у мамы родилась её Ирина. Художник сделал на портрете подпись: Wanted![1] А мама приписала: Never more[2].

Мать у Ирины занималась филологией, и девочка взрослела в мире книг. Все стихотворные размеры Ира знала, хранила в памяти стихи, отрывки прозы, и часто, с изощренною иронией, скрывала свои мысли за цитатой.

Ещё в младенчестве открылся в ней талант. От сказок, что рассказывала бабушка, в ней что-то моментально изменялось. Она казалась отрешенной, взгляд мутнел, ребенка становилось не узнать. Ее спросили, что же с нею происходит.

– Мне бабушка поведала, какая Айога, вот я и представляю вам, какая.

Ириша тщательно вытягивала шею, таращила глаза, и всё искала, где ей лучше отразиться. С такою гордостью был задран подбородок, что, знавшие в чем дело, умилялись. Не удивительно, что выросла актрисой.

В балет она попала за компанию, когда Максима, её друга по песочнице, надумали отдать в хореографию, а он брыкался и твердил, что без Ирины никуда он не пойдет. Ирину взяли, хоть и было двести девочек на место. Так и учились в одном классе, Ирина Одаховская и детский её друг Максим Валуев. Ей прочили карьеру, он же был красив, породист, и к тому же – замечательный партнер. Как позабыть об их «Элегии» Массне на выпускном!

Последним летом перед театром они ездили в любимый Коктебель. Там, на скале Хамелеон, в час сумерек почти совсем лиловой, Ирина, может, несколько сурово, сказала, что интимных отношений у них в будущем не будет никогда. Макс видел, как Ирина изменилось, буравила глазами Кара-Даг, как будто там она читала эти горькие жестокие слова:

– Прошлись с тобой, Максимка, мы по всем урокам жизни. И мне не нужен пусть предельной даже сказочности принц, настолько я люблю свою свободу. Конечно, невозможно без романов, быть может, даже связей по расчету. Но ты мне будешь не чужой, а мой двоюродный троюродный кузен.

Максиму было больно, но Ирина оказалась непреклонна. Вниманием своим она его не обделила, напротив, даже вздумала развить в нем интеллект, открыв ему излюбленный свой мир литературы. И он смирился, зачитался, начитался до того, что даже начал пробовать писать. Ирина помнила одно стихотворение, Валуев педагогу написал на юбилей.

Она тогда подбодрила поэта: «Твоим стихам настанет свой черед».

Ирина стала балериной уникальной, Максим же подвизался, как солист второго плана. Когда ей нужен был фактуристый партнер, без танцев, большей частью для поддержек, как хан Гирей в «Бахчисарайском», то Одаховская просила, чтобы это был Валуев.

Когда Максим женился – она искренне, с любовью поздравляла, и очень была рада за него. Оттанцевав же двадцать лет, Максим отправился на пенсию, чтоб выехать в Америку к родителям жены, и там он, наконец-то, выбрал время для писания романа.

Она же танцевала еще долгих десять лет, и выступила в нескольких премьерах, на радость публике, которая считала, что у любимой балерины это новый бурный взлет, а не растянутый закат, обставленный с роскошной царской помпой. Когда же она все-таки ушла, все сожалели, что рассталась Одаховская со сценой, как будто, находясь в расцвете сил. Она не сомневалась – много лучше будет так, чем ползать жалким зрелищем по сцене.

Вот так и отработали Ирина и Валуев в одном театре. Максим был для Ирины, будто добрый и не очень дальний родственник. Лишь раз в нем пробудилась вдруг чудовищная ревность, когда он убедился, что Ирина в самом деле влюблена.

Каминный «Мозер»[3] сдвинул стрелки ко второму пополудни. Звонил мобильник, но сегодня с Арцыбашевой, подругой, метко прозванной «последние известия», Ирина не хотела говорить: ей ни к чему все эти новости и сплетни, подумать есть о чем и без того. Внезапно вспомнился вчерашний мальчик Чуркин – забавно, что он так в неё влюблен. Потом мысль перекинулась к Валуеву, писавшему, что скоро он приедет. А в два пятнадцать ей Валуев позвонил.

– Ты можешь не поверить, я в Москве.

– Давно ли? – Ира вяло удивилась.

– Сегодня рано утром прилетел. Что нового хорошего в театре?

– Я дома, и откуда же мне знать. А вечером придется быть на «Пиковой».

– Готовься, что тебя там ждет сюрприз.

В семь Одаховская была уже в театре. Те из артистов, кто был занят в первом акте, давно все находились за кулисами; другие, в костюмерных и гримерных, готовились к большой картине бала. В балетном зале в полном гриме занималась Умалатова.

– Не перегрейся, – подсказала ей Ирина. – На сцену после первого звонка.

И, не спеша, она пошла в балетный офис. По ходу, у доски для объявлений, застыла Вяльцева, солистка в «Интермедии пастушки». Она заметила Ирину, когда та уже почти что подошла. И, встретившись глазами, прошептала: Дядя Костя!

Ирина глянула и сразу обомлела. Ведь ту же карточку она хранила дома, ей Костя сам когда-то подарил. Но, этот некролог, и эта рамка? Нелепица. Мой миленький дружок.

Мелькнули в памяти Ирины те гастроли, когда она, уже звезда и знаменитость, отказывалась верить, что Господь ей даровал такую светлую любовь. Возник мгновенно рядом Костик тех времен, доверчивый, её влюбленный мальчик. Вернулись, будто, годы их любви. И Рихард Штраус[4], его страстный «Дон Жуан». Ирина сделала условие – станцует донну Анну, но выберет, с кем будет танцевать. Когда узнали, что партнером будет Костя, все думали – она сошла с ума. А уж потом заговорили – «третий глаз».

«Я Дон Гуан, и я тебя люблю»[5]. Любезный пастушок. Зачем ты умер?

Навязчиво стал петь её мобильник. Валуев сразу же спросил:

– Теперь ты знаешь?

– О Костике? И ты звонил, ты знал?

– Я, собственно, для этого приехал. Несчастный этот случай – это я.

Воистину – тяжелый темный бред.

Максим был в «Дон Жуане» Командором. И уверяет, что явился, как возмездье.

Ирина чувствовала – что-то тут не так. Она прервала разговор и посмотрела на мобильник. Да, номер у Валуева его, но только это их, американский. В Москве с него звонить никак нельзя, поскольку у нас разные частоты. Хотя, возможно, техника дошла.

Ирина тут же позвонила Арцыбашевой.

– Все грустно, – поделилась с ней подруга. – На вскрытии – обширнейший инфаркт. Всему виною белая горячка.

– Delirium?[6] Но Костя ведь не пил.

– С тобой. Но сколько лет, как вы расстались? У Константина, как обычно, был запой. Три дня закончился, но Костя был, буквально, не в себе. Сегодня же он просто обезумел. Из дома вырвался, где бегал – неизвестно. Прохожие нашли его в снегу.

– А ты Валуеву звонила?

– Как и всем. Ответила жена, дала Максима.

– Так ты ему в Нью-Йорк, на городской?

– Он только у меня один записан.

У Одаховской, наконец-то, все сложилось. Она, буквально, что была поражена: Максим в Америке, и это так он шутит. Хороший черный юмор был Ирине по душе. Однако в шутке у Максима был скорей идиотизм, к тому же отвратительный и злобный. Додумался, когда и с чем шутить. Недаром никогда не обольщалась.

Зря шутите со мной, Максим Петрович. Но я, пожалуй, тоже пошучу.

Она проверила – мобильник отключен. И поняла по обстановке, что уже идет антракт. Пришла на сцену – Умалатова и Чуркин разминались. Сказала им: ни пуха, ни пера. Они оттанцевали – ей понравилось. Конечно, есть ещё, над чем работать. Хор выступил: «Пришел конец мученьям». Балетные теперь вступили в коду. Какой у Чуркина бризе дэсю-дэсу[7].

Акт кончился, она была свободна. Но уходить пока Ирина не спешила. Она вернулась к Константину – попрощаться. Он с фотографии смотрел глаза в глаза. Ирина вспомнила, что спел недавно хор.

Мобильник же запел, когда включила. И Одаховская сказала:

– Да, Максим. Плохие новости, но это я чуть позже. Я о твоих романах, милый друг. Твой главный недостаток – хлипкий стержень, твои сюжеты не годятся никуда.

Теперь о Косте. Макс Валуев написал:

Сегодня, ты же знаешь, навалило столько снега. И Костю положили в эту снежную постель. Я буду так о нем и вспоминать.

О главном – ты нигде не наследил. По следствию, пока, несчастный случай. Но мне мой родственник, он некро-офтальмолог, рассказал, что есть сейчас такие экспертизы: по глазу у покойного легко определить, что видел он, конкретно, перед смертью. Как у разбитого мобильника по симке. Когда же Косте экспертизу эту сделают, боюсь, тобой займется Интерпол. Ты больше никогда мне не звони, иначе выйдут на тебя через меня.

Тут трубка закричала: «Он же спился». Но Одаховская уже теперь спешила. Надела она шубу, появилась на крыльце, мобильник свой забросила в сугроб.

Напротив выхода стояли две машины. Поближе – её «Volvo» и водитель. Подальше был суровый «BMW», и рядом с ним Амур Игнатий Чуркин.

Ирина подошла к машине Чуркина, и бросила: «Поехали кататься».

Как говорил великий Хармс:

«Послушайте, друзья! Нельзя же в самом деле передо мной так преклоняться. Я такой же, как и вы все, только лучше».

Благие намерения

В начале марта знаменитые турецкие курорты, чудовищно забитые с апреля по октябрь, начинают как бы раскрутку от прохладной зимы, чтоб к наступлению лета набрать обороты. Природа уже бурно оживает, но отдыхающих пока ещё немного. Чуть в глубине от побережья можно найти прекрасные футбольные поля, их арендуют клубы северных широт для тренировок их команд, чтоб не утратили физическую форму в зимнем межсезонье. Почти плюс двадцать днем, отсутствие туристов и дождей, не так уж много отвлекающих соблазнов – вот очевидные достоинства, чтоб привлекать спортсменов.

А недостатки? Впрочем, где их не бывает.

Известный тренер Вяхирев ценил возможность зимних тренировок. Он в этот раз привез своих ребят на прежний стадион, но с новою задачей. Недавно клуб переманил двух игроков через трансфер, и требовалось за короткий срок состыковать командную игру, чтоб новеньких поставить в основной состав. Могучий итальянец укреплял защиту, а темпераментный «латинос» – правый край. За две недели что-то сделать удалось. И, безусловно, крики наставлений, в которых Петр Андреевич руководил игрой, законспектировали общие намётки. Он подобрал ключи к важнейшим звеньям игроков, и мог спокойно улететь в Москву, не сомневаясь в нужных требованиях тренерской бригады.

В тот день Петр Андреевич собрался уезжать.

Отель с рассвета жил работой разных служб, бесшумной для покоя постояльцев. Разминка перед стартом наступающего дня.

Диск солнца поднимался по безоблачному небу, как будто в дымке, наподобие вуали, что нежный ветер умудрился приподнять с лица весны. Свет и тепло распространялись повсеместно, стремясь проникнуть в каждый уголок.

Один нескромный луч чуть преломился сквозь окно, и – оживил комфортный номер полулюкс; искрился в зеркале, висевшем на стене апартаментов, но не был очень жгуч и радовал прозрачным светом. Он, поступательно, проплыл по телу спящего мужчины, бесцеремонно задержался на лице. Спонтанно задрожали потревоженные веки. Мужчина, вроде бы, моргнул, но не проснулся.

Небесный снайпер взял прицел на безмятежность сна, сумел попасть в «десятку» подсознания мужчины.

И только к вечеру указанного дня, садясь на самолет, футбольный тренер Вяхирев, чуть усмехнувшись, вспомнил, что поутру, в последнем сновидении, он вроде двигался по тёмному туннелю, и ощущалась сдавленность пространства. Он умудрялся всё-таки лететь, покуда вдалеке не замаячил свет. Свет постепенно и упорно разгорался, как будто бы работал реостат. Пока не сделался настолько нестерпим, что от него мучительно сощурились глаза.

А утром Петр Андреевич не вспоминал о снах. Напрасно солнце прорывалось сквозь балконное окно, чтоб покорить метаморфозами природы. Петр приоткрыл глаза, чуть двинул головой, увидел рядом девушку Оксану. Она о чём-то, видно, размышляла и изучала взглядом потолок. Петр вновь закрыл глаза и сразу осознал, что вечером сегодня уезжает, а послезавтра будет день рожденья. При этой мысли стал решительно вставать. Девица томно распласталась на кровати, и повела задумчивую речь. С надеждой, а быть может, просто так.

– Чего-то, вот, ты говоришь, что уезжаешь, – мечтательно промолвила она, – и мне представился Крещатик. Куда-то все гуляют и идут. Девчонки, и я тоже, вместе с ними.

Он отмахнулся от ненужной болтовни.

– Вставать уже пора, Шехерезада. Я до двенадцати освобождаю номер.

– Да времени ещё – такая рань, – Оксана мысли не имела обижаться. Ей просто нравилось валяться и мечтать. – Я бы поехала с тобою хоть куда. А там – до Киева, Крещатик. Мост Патона.

Петр подмигнул ей и отправился под душ.

Вода встряхнула стаи медленных молекул в его теле, как он своих ребят на тренировке. Чтоб уничтожить непотребный дисбаланс, и чтоб все органы работали единою командой. За годы офисного угасанья сил, на поприще чиновничьих сидений, Петр, поневоле, чуть оплыл жирком. Ну, а теперь, на тренерской работе, к рабочим мышцам закалённого бойца вернулась сладкая энергия нагрузки. Пётр возвратился к прежней худобе, и в свои сорок пять не ощущал, что наступает возраст. Под ледяными струями воды он наслаждался как подросток-эскимос, сидящий у огня в уютной юрте.

Оксана приоделась и ждала.

– Эх ты, Оксана, гарная дивчина, – всё в этой девушке понравилось Пётру. А смысл того, что он хотел сказать, скорей всего имел такой характер. – Откуда эти романтические нюни? Зачем тебе поток воспоминаний? С твоею чувственностью, бьющей через край?

Но получилось всё яснее и короче.

– Здесь скоро лето, будет столько мужиков, – Петр одевался и попутно говорил. – Там все устали, посадили Тимошенко, и нету ни работы, ни мужей.

– Да, ладно, Петя, я ведь не всерьёз. А ты когда ещё сюда приедешь?

– Не знаю. Ты мне дай свой телефон. – Он чуть подумал и предупредил. – Мои ребята будут здесь неделю, и тренеры их каждый день обязаны гонять. – Оксана даже не пыталась делать вид, что принимает эти наставленья. – Им силы все нужны на тренировки, и нечего их распылять на секс. А то, какая там, поди ж ты к чёрту, форма? Так ты уж, дивчина, не подводи меня. – Он помолчал, и всё-таки добавил, – А тренер лучше полевого игрока.

– На кой мне ляд все ваши игроки? – в тот миг она действительно не знала. – Пусть бьют в ворота и гоняются с мячом.

И вдруг добавила, в итоге резюме.

– Как это пошло – говорить со мной о сексе.

– Да, что ты, я шучу, – миролюбиво улыбнулся Петя. Но всё-таки добавил. – А ты-то, я надеюсь, поняла?

Он протянул ей две купюры в двести лир, она упрямо покрутила головою. Лишь триста долларов их сделали друзьями. День в Турции вступал в свои права.

Сегодня Вяхирев не шёл на стадион, а накануне появились закадычный Вовка Кузин и новый член Правления Агеев. Чтобы взглянуть, как их «вложения» работают в игре. На новых игроков ушли большие деньги.

Ребята видели, кто это появился, и замечательно устроили спектакль. Да и Боссини, несомненно, что-то понял, и прямо-таки прыгнул из себя. А для Мурьё и стимуляторов не надо, как будто шило где-то там внутри. Вот только ещё техника хромает.

Ох, и понравилась игра парней Володе! Да и Агеев много говорил:

– Как повезло, что у команды главный тренер с такой, на редкость светлой головой.

– Вот, знал же – у тебя чутьё, – тут Кузин хлопнул Петю по плечу и закурил. – Ведь насиделся же Боссини у «Милана» в запасных. И как ты вычислил его потенциал, когда все матчи он болтался на скамейке?

– Ты что, Иваныч? – Петя мудро полагал, что надо подчеркнуть заслугу клуба. – Вы посылали в Рим и Лиссабон, вы мне командировки оформляли.

И видел, что Агееву приятно.

– На тренировки, неохотно, но пускают, – продолжил он рассказ про заграницу. – Да кто, подумаешь, я, в общем-то, для них? Тьфу, тренер первой лиги из России. Кто знает, что мы платим за трансфер? Вот я и разглядел, кто нам полезен.

– А перуанца тоже там сумели раскопать? – Агеев был в Правлении недавно, да и в футболе только начал разбираться. Но деньги на развитие давал.

– Мурьё, вообще-то, он из Гондураса. В какой же он пускается отрыв! – И Петя рассказал про тренировки.

– Сначала было множество проблем. Как иностранцам втолковать, чего мне надо? Показывал на пальцах, они читали с ног. Представьте, я лет восемь не играл. И вот – носился, как пример для подражанья.