Шоколад Харрис Джоанн
– Кто говорит-то?
– Жолин Дру. Каролина Клермон. Приспешницы кюре Рейно. Я слышала, как они болтали у церкви. И дочь твоя что-то рассказывала детям. Про духов. – В голосе любопытство и скрытая, невольная враждебность – ее природы я не понимала. – Надо же, духи! – хохотнула Жозефина.
Я провела пальцем по золотому ободку чашки.
– Я думала, тебе плевать на то, что болтают все эти люди.
– Мне просто любопытно. – Опять с вызовом, словно боится пробудить к себе симпатию. – И ты на днях говорила с Армандой. А с Армандой никто не разговаривает. Кроме меня.
Арманда Вуазен. Старушка из Марода.
– Она мне нравится, – просто сказала я. – Почему бы мне с ней не поговорить?
Жозефина стиснула кулаки на прилавке. Волнуется, голос трещит, как стекло на морозе.
– Потому что она сумасшедшая, вот почему! – Она неопределенно покрутила пальцем у виска. – Сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая. – Она понизила голос. – Я вот что тебе скажу. В Ланскне существует граница, – мозолистым пальцем она провела на прилавке черту, – и если ты ее переступаешь, если не исповедуешься, не уважаешь мужа, не готовишь три раза в день, не ждешь возвращения мужа, сидя у камина с пристойными мыслями в голове, если у тебя нет… детей… и ты не ходишь с цветами на похороны друзей, и не пылесосишь свою гостиную, и… не… вскапываешь… цветочные грядки! – Жозефина раскраснелась от напряжения, от клокотавшего внутри безудержного гнева. – Значит, ты – чокнутая! – выпалила она. – Чокнутая, ненормальная. И люди… шепчутся… за… твоей спиной и… и… и…
Она умолкла, и боль уже не искажала ее черты. Я заметила, что взгляд ее устремлен имо меня за окно, но отражение в стекле заслонило то, на что она смотрела. Будто занавес опустился на ее лицо – плотный, непроницаемый, безнадежный.
– Извини. Меня чуть-чуть занесло. – Она допила шоколад. – Мне нельзя с тобой общаться. Да и тебе со мной. И так уже не жди ничего хорошего.
– Это Арманда так думает? – мягко полюбопытствовала я.
– Мне пора. – Словно казня себя, она опять вдавила в грудь стиснутые кулаки. – Мне пора.
Вновь смятение в глазах, губы искривились панически, и от этого лицо – почти отупевшее… Однако разгневанная, возмущенная женщина, что говорила со мной минуту назад, была далеко не глупа. Что – или кого – она увидела, отчего так резко изменилась в лице? Едва она ступила за порог и, горбясь под порывами воображаемого ураганного ветра, зашагала прочь, я приблизилась к окну, глядя ей вслед. К ней никто не подошел. Вроде бы никто на нее не смотрел. И тут я заметила Рейно. Он стоял у входа в церковь, в арочном проеме. Рядом с ним – незнакомый лысеющий мужчина. Взгляды обоих прикованы к витрине «Небесного миндаля».
Рейно? Может, он – источник ее страха? Меня кольнуло раздражение при мысли, что, возможно, священник настраивает Жозефину против меня. Помнится, она говорила о нем скорее с пренебрежением, чем со страхом. Собеседник Рейно – коренастый мужчина. Завернутые рукава клетчатой рубашки обнажают лоснящиеся красные руки, интеллигентские очочки несуразны на крупном мясистом лице. Во всем облике невнятная враждебность, и я наконец узнаю его. Я уже встречала его прежде – с белой бородой, в красном халате. Он бросал сладости в толпу. На карнавале. Санта-Клаус. Швырял конфеты с такой злостью, будто надеялся выбить кому-нибудь глаз. В этот момент у витрины остановились дети. Мужчин у церкви я теперь не видела, но, думаю, разгадала причину поспешного бегства Жозефины.
– Люси, видишь того человека на площади? В красной рубашке? Кто это?
Девочка скорчила рожицу. Ее любимое лакомство – белые шоколадные мышки, пять штук за десять франков. Я добавила ей в бумажный кулек еще две.
– Ты ведь его знаешь, верно?
Люси кивнула.
– Мсье Мускат. Хозяин кафе.
Я знаю – невзрачная забегаловка в конце улицы Вольных Граждан. С полдесятка металлических столиков на тротуаре, выцветший навес с эмблемой «Оранжины». Старая вывеска – «Кафе "Республика"». Сжимая кулек со сладостями, девочка отходит от прилавка, собираясь выскочить на улицу, но потом, передумав, вновь поворачивается.
– А вот какие его любимые лакомства, вы никогда не догадаетесь, – сказала она. – Потому что он ничего не любит.
– В это трудно поверить, – улыбнулась я. – Каждый человек что-нибудь да любит.
Люси поразмыслила с минуту.
– Ну, может, только то, что забирает у других, – звонко объявила она и ушла, махнув мне на прощание через витрину. – Передайте Анук, что после школы мы идем в Марод!
– Обязательно.
Марод. Интересно, чем он их прельщает. Речка с вонючими коричневыми берегами. Узкие улочки, по которым гуляет мусор. Оазис для детей. Укрытия, плоские камешки, которые хорошо скачут по стоячей воде. Секреты шепотом, мечи из палок, щиты из листьев ревеня. Военные действия в зарослях ежевики, тоннели, первопроходцы, бродячие собаки, слухи, похищенные сокровища… Вчера Анук вернулась из школы, вышагивая упруго, и показала мне свой новый рисунок.
– Это я. – Фигурка в красном комбинезоне с взъерошенными черными волосами. – Пантуфль. – На ее плече сидит, как попугай, кролик с навостренными ушами. – И Жанно.
Мальчик в зеленом вытянул руку. Оба ребенка улыбаются. Судя по всему, матерям – даже матерям-учительницам – вход в Марод заказан. Анук повесила рисунок на стену над пластилиновой фигуркой, которая до сих пор сидит у кровати.
– Пантуфль сказал мне, что делать.
Она мимоходом сгребла его в объятия. В этом свете я вижу его довольно отчетливо – он похож на усатого ребенка. Порой я спрашиваю себя: может, надо как-то запретить ей этот самообман; но знаю, что у меня не хватит мужества обречь свое дитя на одиночество. Может, если мы останемся здесь, Пантуфль со временем уступит место более реальным друзьям.
– Я рада, что вам удалось остаться друзьями, – говорю я, целуя ее в кудрявую макушку. – Передай Жанно, если хочет, пусть приходит сюда на днях. Поможете мне разобрать витрину. И остальных друзей тоже зови.
– Пряничный домик? – Ее глаза засияли, как вода на солнце. – Ура! – В приливе радости она заплясала по комнате, едва не опрокинула табурет, огромным прыжком обогнула воображаемое препятствие и кинулась на лестницу, перескакивая через три ступеньки. – Пантуфль, догоняй!
Бам-бам! – Анук грохнула дверью о стену. Меня внезапно, как всегда, захлестнула волна любви к дочери. Моя маленькая странница. Вечно в движении, ни минуты не молчит.
Я налила себе еще шоколада и обернулась на трезвон колокольчиков. На секунду я застала его врасплох: он не контролировал своего лица – взгляд оценивающий, подбородок выпячен. Плечи расправлены, на лоснящихся оголенных руках вздулись вены. Потом он улыбнулся – скупо, без тепла.
– Мсье Мускат, если не ошибаюсь?
Интересно, что ему нужно? Здесь он совсем не к месту. Набычившись, он рассматривал товар, его взгляд подкрался к моему лицу, опустился к моей груди – один раз, второй.
– Что ей здесь понадобилось? – отчеканил он, не повышая голоса, и мотнул головой, словно в недоумении. – Что, черт побери, ей может быть нужно в этой лавке? – Он показал на поднос с засахаренным миндалем – пятьдесят франков за пакетик. – Это, что ли, э? – обращается он ко мне, разводя руками. – Кому чего подарить на свадьбу или на крестины. На что ей подарки? – Он опять улыбнулся: старается подольститься – не выходит. – Что она купила?
– Насколько я понимаю, речь идет о Жозефине?
– Да, это моя жена. – Странно он это сказал – будто отрубил. – Вот они, женщины. Пашешь как проклятый, чтоб заработать на прожитье, а они что делают, э? Тратят все на… – Он вновь обвел рукой шоколадные жемчужины, марципановые гирлянды, серебряную фольгу, шелковые цветы. – Так она что, подарок купила? – В голосе подозрительность. – Кому это она подарки покупает? Себе, что ль?
Он хохотнул, словно эта мысль нелепа.
Непонятно, какое ему дело. Но меня настораживали его агрессивный тон, нездоровый блеск в глазах, нервная жестикуляция. Я боялась не за себя – за годы, проведенные с матерью, я научилась себя защищать, – я боялась за Жозефину. Не успела я отгородиться, от него передался образ: окровавленный палец в дыму. Я сжала под прилавком кулаки, ибо изнанку души этого человека видеть вовсе не хотела.
– Думаю, вы что-то не так поняли, – сказала я. – Я сама пригласила Жозефину на чашку шоколада. По дружбе.
– О! – Он на мгновение оторопел. Потом вновь усмехнулся – будто гавкнул. На сей раз почти искренне; его презрение отдает неподдельным удивлением. – Вы хотите подружиться с Жозефиной?
Вновь глядит оценивающе. Я видела, что он сравнивает нас, то и дело похотливо стреляя глазками на мою грудь. Вновь открыв рот, он вкрадчиво замурлыкал – очевидно, в его представлении таков тон обольстителя.
– Ты ведь здесь новенькая, верно?
Я кивнула.
– Пожалуй, мы могли бы как-нибудь встретиться. Познакомились бы, получше узнали друг друга.
– Пожалуй, – беспечно ответила я и добавила невозмутимо: – Может, вы заодно и жену пригласите?
Пауза. Он вновь смерил меня взглядом, сощурился подозрительно.
– Она ж ничего такого не сболтнула, э?
– Чего, например? – уточнила я.
Он мотнул головой.
– Ничего. Ничего. Просто у нее язык как помело, вот и все. Рот не закрывается. Ничего не делает, э! Болтает и болтает сутки напролет. – Опять короткий безжалостный смешок. – Сама скоро увидишь, – добавил он с мрачным удовлетворением.
Я пробормотала что-то уклончивое. Затем, поддавшись порыву, достала из-под прилавка пакетик миндаля в шоколаде и протянула ему. Сказала непринужденно:
– Будьте добры, передайте это от меня Жозефине. Я для нее приготовила, а отдать забыла.
Он в оцепенении уставился на меня. Повторил тупо:
– Передать?
– Бесплатно. За счет магазина. – Я одарила его обворожительной улыбкой. – Это подарок.
Он широко улыбнулся, взял симпатичный серебряный мешочек и, смяв, сунул в карман джинсов.
– Конечно передам. Не сомневайся.
– Это ее любимые конфеты, – объяснила я.
– Много не наработаешь, если будешь угощать всех подряд, – снисходительно заявляет он. – Месяца не пройдет, как разоришься.
И снова пристальный голодный взгляд, будто я – шоколадная конфета, которую ему не терпится развернуть.
– Поживем – увидим, – елейно протянула я.
Он вышел на улицу и, сутулясь, зашагал домой развязной походкой Джеймса Дина. Я провожала его взглядом; вскоре он вытащил из кармана конфеты, предназначенные для Жозефины, и вскрыл пакетик. Даже не потрудился отойти подальше. Наверное, догадывался, что я наблюдаю. Одна, вторая, третья. Его рука с ленивой методичностью поднималась ко рту, и не успел он перейти площадь, как пакетик уже был опустошен, а шоколад съеден. Он скомкал в руке серебряную упаковку. Я представила, как он запихивает в рот конфеты, – прожорливый пес стремится поскорее вылизать миску, чтобы стащить кусок мяса из чужой тарелки. Минуя пекарню, он швырнул серебряный комок в урну у входа, но промахнулся: бумажный шарик поплясал на ободке и упал на камни. А он, не оглядываясь, продолжал путь мимо церкви и по улице Вольных Граждан, грубыми башмаками выбивая искры из гладких булыжников мостовой.
12
21 февраля, пятница
С вечера опять похолодало. Флюгер на церкви Святого Иеронима всю ночь крутился и елозил в сомнениях и тревоге, визгливо поскрипывая на ржавых креплениях, словно отгонял незваных гостей. К утру на город лег туман, да такой густой, что даже церковная башня, высившаяся всего в двадцати шагах от шоколадной, казалась далеким призрачным силуэтом. Сквозь ватную толщу тумана пробивался глухой бой колокола, призывавшего к обедне, но лишь несколько человек отозвались на этот звон. Подняв воротники плащей и курток, они спешили в церковь за отпущением грехов.
Когда Анук допивает молоко, я кутаю дочь в красный плащ и, не обращая внимания на ее протесты, натягиваю ей на голову пушистую шапку.
– Ты что, завтракать не хочешь?
Она решительно мотает головой и хватает яблоко с блюда у прилавка.
– А меня ты не поцелуешь?
Это наш утренний ритуал.
Ловко обхватив меня руками за шею, она мокро лижет меня в лицо, отпрыгивает, хихикая, посылает от двери воздушный поцелуй и выбегает на площадь. Я охаю в притворном ужасе, вытираю лицо. Она радостно хохочет, показывает мне маленький острый язычок, кричит: «Я люблю тебя!» – и красной змейкой уносится в туман, волоча за собой ранец. Я знаю, что через полминуты пушистая шапка перекочует в ранец, где уже лежат учебники, тетради и прочие неугодные напоминания о взрослом мире. На секунду я вновь вижу Пантуфля – он скачет за ней по пятам – и спешу заслониться от нежеланного образа. Накатывает одиночество утраты – как я буду целый день жить без нее? Я еле давлю в себе порыв ее окликнуть.
За утро шесть покупателей. Один из них – Гийом. Зашел по пути домой из лавки мясника с куском кровяной колбасы, завернутой в бумагу.
– Чарли любит кровяную колбасу, – серьезно говорит он. – В последнее время у него плохой аппетит, но колбасу-то он съест с удовольствием.
– Вы и о себе не забывайте, – мягко напоминаю я. – Вам тоже нужно питаться.
– Конечно. – Он виновато улыбается. – Я ем как лошадь. Честное слово. – Смотрит тревожно. – Правда, сейчас Великий пост. Но ведь животным не обязательно поститься, как вы считаете?
В его лице смятение; я качаю головой. Черты лица у него мелкие, тонкие. Он из тех людей, кто разламывает печенье надвое и оставляет половинку на потом.
– По-моему, вам обоим надо лучше о себе заботиться.
Гийом чешет у Чарли за ухом. Пес вялый, толком не глядит на пакет из мясной лавки в корзине, которая стоит рядом.
– Мы справляемся. – Улыбка машинальна, как и ложь. – Правда, справляемся. – Он допивает chocolat espresso. – Отличный шоколад, – как всегда, говорит он. – Мои комплименты, мадам Роше.
Я уже давно не настаиваю на том, чтобы он обращался ко мне по имени. Его представления о приличиях не допускают фамильярности. Он оставляет деньги на прилавке, легонько касается шляпы на прощание и открывает дверь. Чарли неуклюже поднимается и, чуть кренясь, ковыляет за хозяином. Дверь за ними затворяется, и Гийом тут же наклоняется и берет пса на руки.
В обед в шоколадную зашла еще одна посетительница. На ней бесформенное мужское пальто, но я все равно мгновенно ее признала. Под черной соломенной шляпой – умное лицо, сморщенное, как зимнее яблоко; из-под длинной черной юбки выглядывали тяжелые башмаки.
– Мадам Вуазен! Пришли, как и обещали? Позвольте, я налью вам что-нибудь.
Блестящие глаза внимательно рассматривали шоколадную, замечали каждую деталь. Она остановила взгляд на меню, творении Анук.
Горячий шоколад – 10 франков
Шоколад-эспрессо – 15 франков
Шоколадный капуччино – 12 франков
Мокко – 12 франков
Старушка одобрительно кивнула.
– Сто лет ничего подобного не видела. Уже и забыла, что существуют такие заведения. – Голос звучный, движения энергичные, что никак не вяжется с возрастом. Губы насмешливо изогнуты, как у моей матери. – Когда-то я любила шоколад, – призналась она.
Пока я наливала мокко в высокий бокал и добавляла в пену «Калуа», она подозрительно разглядывала табуреты у прилавка.
– Надеюсь, ты не заставишь меня лезть на этот стул?
Я рассмеялась.
– Если б я знала, что вы придете, припасла бы лестницу. Подождите минутку. – Я вытащила из кухни старое оранжевое кресло Пуату. – Попробуйте-ка сюда.
Арманда тяжело опустилась в кресло и обеими руками взяла бокал. Глаза у нее горели нетерпением и восторгом, как у ребенка.
– Мммм. – Это больше, чем восторг. Почти благоговение. – Мммммм.
Она закрыла глаза, смакуя. Я едва ли не со страхом созерцала ее блаженство.
– Настоящий шоколад, да? – Она помолчала, блестящие глаза задумчивы под полуопущенными веками. – Сливки, корица, наверное, и… что еще? «Тиа Мария»?
– Почти угадали.
– Запретный плод всегда сладок, – сказала Арманда, с удовлетворением вытирая со рта пену. – Но это… – Она опять с жадностью глотнула. – Ничего вкуснее не пробовала, даже в детстве. Держу пари, здесь тысяч десять калорий. А то и больше.
– Да почему же запретный? – полюбопытствовала я.
Маленькая и круглая, как куропатка, она, в отличие от своей дочери, не производила впечатления женщины, которая озабочена своей фигурой.
– А, это врачи так думают, – отмахнулась Арманда. – Сама понимаешь. Что угодно скажут. – Она опять втянула через соломинку шоколад. – Ох как вкусно. Здорово! Каро уже который год пытается упрятать меня в какой-нибудь приют. Не нравится ей, что я живу по соседству. Не любит вспоминать, откуда сама взялась. – Она смачно хмыкнула. – Говорит, я больна. Не способна заботиться о себе. Присылает ко мне своего докторишку, и тот давай мне прописывать: это можно, то нельзя. Можно подумать, они хотят, чтобы я жила вечно.
Я улыбнулась.
– Я уверена, Каролина вас очень любит.
Арманда бросила на меня насмешливый взгляд.
– Прямо-таки уверена? – Она вульгарно закудахтала. – Не рассказывай мне сказки, девушка. Ты прекрасно знаешь, что моя дочь любит только себя.
Я ведь не дура. – Ее сияющие глаза пристально сощурились на меня. – Я по мальчику скучаю.
– По мальчику?
– Его зовут Люк. Мой внук. В апреле ему исполнится четырнадцать. Ты, наверное, видела его на площади.
Мне смутно припомнился бесцветный мальчик в отглаженных фланелевых брюках и твидовой куртке. У него неестественно прямая осанка и холодные серо-зеленые глаза в обрамлении длинных ресниц. Я кивнула.
– Я завещала ему все свое состояние, – говорит Арманда. – Полмиллиона франков. Он их получит, когда ему исполнится восемнадцать лет; до тех пор деньги будут находиться в доверительной собственности. – Она пожала плечами. – Мы с ним не видимся, – обронила она. – Каро не разрешает.
Теперь я вспомнила, что видела их вместе: они шли в церковь, мальчик поддерживал мать под локоть. Он единственный из всех детей в Ланскне никогда не покупает шоколад в «Миндале», хотя, по-моему, я пару раз замечала, как он смотрел на мою витрину.
– Последний раз он навещал меня, когда ему было десять. – Голос у Арманды необычно блеклый. – По его меркам, лет сто назад. – Она допила шоколад и со стуком поставила бокал на прилавок. – Насколько я помню, это был день его рождения. Я подарила ему томик Рембо. Он держался со мной очень… вежливо. – В ее тоне горечь. – Конечно, с тех пор я встречала его несколько раз на улице. Да я и не жалуюсь.
– А почему вы сами к ним не зайдете? – удивилась я. – Пошли бы с ним погуляли, поговорили, узнали бы его лучше.
Арманда покачала головой.
– Мы с Каро не общаемся. – Теперь она брюзжала. Иллюзия молодости испарилась вместе с улыбкой, и Арманда вдруг стала невообразимо дряхлой. – Она меня стыдится. Одному богу известно, что она говорит обо мне мальчику. – Арманда тряхнула головой. – Нет. Теперь уже слишком поздно. Я это вижу по его лицу. Он весь такой учтивый. Присылает мне на Рождество вежливые бессодержательные открытки. На редкость воспитанный мальчик. – Она невесело рассмеялась. – Вежливый, воспитанный мальчик. – Она лучезарно и храбро мне улыбнулась. – Если б знать, чем он занимается, – продолжала она, – что читает, за какую команду болеет, кто его друзья, как он учится в школе. Если б знать…
– Если?
– Можно было бы убедить себя…
Я видела, что она вот-вот расплачется. Последовала короткая пауза, пока она боролась со слезами.
– А знаешь, пожалуй, я не отказалась бы повторить. Нальешь мне этого твоего фирменного?
Она храбрилась, но ее бравада восхищала меня. Даже в горести она с успехом изображала мятежницу; отхлебывая из бокала, облокотилась на прилавок с неким подобием щегольства.
– Прямо-таки Содом и Гоморра через соломинку. Мммм… Как будто я умерла и вознеслась на небеса. Ну, насколько смогу к ним приблизиться.
– Я могла бы узнать что-нибудь о Люке, если хотите. И передать вам.
Арманда задумалась. Я видела, что она наблюдает за мной из-под опущенных век. Оценивает.
– Все мальчики любят сладости, верно? – наконец промолвила она как бы вскользь. Я согласилась. – Полагаю, его друзья тоже здесь бывают?
Я сказала, что не знаю, с кем он дружит, но почти все дети регулярно наведываются в шоколадную, это правда.
– Пожалуй, я тоже как-нибудь еще зайду, – решила Арманда. – Мне нравится твой шоколад, хотя стулья у тебя ужасные. Может, даже и в завсегдатаи запишусь.
– Я вам буду рада.
Арманда опять замолчала. Я догадывалась, что она привыкла все делать, как хочет и когда хочет, и не терпит, чтобы ее торопили или давали ей советы. Пускай поразмыслит.
– Вот. Держи.
Решение принято. Не колеблясь, она выкладывает на прилавок стофранковую купюру.
– Ноя…
– Если увидишь его, купи ему коробку сладостей. Какую он пожелает. Только не говори, что от меня.
Я взяла деньги.
– И не поддавайся его матери. Она уже зуб заточила наверняка, сплетничает, злословит. Кто бы мог подумать, что мое единственное дитя станет одной из сестер Армии спасения Рейно? – Она озорно прищурилась, на круглых щеках образовались морщинистые ямочки. – О тебе уже слухи всякие ходят. Наверное, догадываешься какие. А будешь якшаться со мной, только подольешь масла в огонь.
Я рассмеялась.
– Как-нибудь справлюсь.
– Не сомневаюсь. – Она вдруг уставилась на меня, усмешка исчезла из ее голоса. – Что-то есть в тебе такое, – тихо произнесла она. – Что-то знакомое. Но все-таки, наверное, до Марода мы не встречались, да?
Лиссабон, Париж, Флоренция, Рим. Столько людей. Столько жизней скрещивались с нашими, мимолетно пересекались, пролетали по касательной к утку и основе наших маршрутов. Но нет, ее я раньше не видела.
– И этот запах. Как будто что-то горит. Как будто в летнюю грозу десять секунд назад ударила молния. Запах июльских гроз и пшеничных полей под дождем. – Ее лицо светилось восторгом, взгляд испытующий. – Это ведь правда? То, что я говорила? О том, кто ты есть?
Ну вот, опять.
Арманда весело рассмеялась и взяла меня за руку. Кожа у нее прохладная – листва, а не плоть. Перевернула мою руку, взглянула на ладонь.
– Так и знала! – Она провела пальцем по линии жизни, по линии сердца. – Поняла, как только тебя увидела! – Нагнув голову, она забормотала себе под нос, голос – не громче дыхания, что обдавало мою руку. – Я знала это. Знала. Но подумать не могла, что когда-нибудь встречу тебя здесь, в этом городе.—
Читать бесплатно другие книги:
