Культы, религии, традиции в Китае Васильев Леонид

Российская академия наук Институт востоковедения

Л.С.ВАСИЛЬЕВ

КУЛЬТЫ, РЕЛИГИИ, ТРАДИЦИИ

в КИТАЕ

Москва Издательская фирма «Восточная литература» РАН

УДК 29 ББК 86.3

На переплете:

Китайский лубок «Чадоподательница Гуаньинь».

Из коллекции акад. В.М.Алексеева (Государственный Эрмитаж, ЛТ-5621)

Васильев Л.С.

В19 Культы, религии, традиции в Китае. 2-е изд. — М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2001. — 488 с.

ISBN 5-02-018244-3

Книга рассказывает о древнейших культах, верованиях и обрядах, о конфуцианстве, религиозном даосизме и китайском буддизме, об их развитии и взаимопроникновении в средние века, их переходе в устойчивые традиции, даже в наше время продолжающие играть столь большую роль, что без учета их — и без знания корней — едва ли можно полностью понять современный Китай.

ББК 86.3

Научное издание Васильев Леонид Сергеевич КУЛЬТЫ, РЕЛИГИИ, ТРАДИЦИИ В КИТАЕ

Утверждено к печати Институтом востоковедения РАН

Редактор Л.ВМатвеева. Художник Э.Л.Эрман Технический редактор Л.ТМихлина Корректоры Г.В.Стругова, М.З.Шафранская

ЛР № 020297 от 23.06.97 Подписано к печати 05.01.20ф Формат 60х90'/|₍. Печать офсетная Уел. п. л. 30,5. Уел. кр.-отт. 30,5. Уч.-изд. л. 34,3 Тираж 3000 экз. Изд. № 7972. Зак. 1070

Издательская фирма «Восточная литература» РАН 103051, Москва К-51, Цветной бульвар, 21

Отпечатано в соответствии с качеством предоставленного оригинал-макета в ППП «Типография «Наука» 121099, Москва, Шубинский пер., 6

ISBN 5-02-018244-3

© Л.С.Васильев, 2001

На протяжении долгих веков вся сфера духовной культуры человека, вся цивилизация формировалась под сильным влиянием религии. Изучение роли религии как социального-феномена, генезиса религиозного сознания и его воздействия на поведение человека, формирования развитых религиозных систем, «великих религий», и их влияния на характер и закономерности эволюции различных цивилизаций издавна было в центре внимания ученых. Не вдаваясь в детальный разбор-различных теорий и концепций, посвященных этой проблематике, остановимся на некоторых методологических принципах исследования и подхода к теме.

В трудах виднейших этнографов прошлого века, в том числе Э. Тэйлора и Д. Фрэзера [149; 163] •, религиозное сознание обычно рассматривалось как имманентно присущее человеку с незапамятных времен. При этом предполагалось, что-сознание религиозного индивида, развиваясь по своим законам, со временем распространяется вширь, т. е. на все общество. Такая постановка вопроса, равно как и стремление выводить истоки религии из простого бессилия человека перед лицом грозных сил природы, явно недостаточна для решения сложной проблемы генезиса религиозного сознания [82_г 37—68]. Во-первых, как раз на наиболее ранних этапах развития человеческого общества религиозные факторы играли сравнительно незначительную роль — некоторые специалисты считают даже возможным говорить о «безрелигиозной эпохе» [63]. Во-вторых, далеко не всегда религиозность является атрибутом наиболее отсталых, нищих и невежественных племен или слоев населения [82, 66—67]. Наиболее разработанный культ, вовлечение в массовые обрядовые действа больших коллективов населения и другие проявления религиозной активности, порой даже религиозного фанатизма, являются результатом не столько «бессилия человека» или «эволюции сознания религиозного индивида», сколько развития религии именно как социального феномена.

Религия и общество, религия в обществе — к этому по существу сводится вся суть проблемы, связанной с изучением религиозно-идеологических теорий и институтов. Такая постановка вопроса выдвигает на передний план социальную природу и социальную функцию религии. К. Маркс и Ф. Энгельс в своих трудах указывали, что «сознание» и «религиозное чувство» всегда были «общественным продуктом» [2, 3 и 25]. Это же имел в виду В. И. Ленин, когда он писал, что «гнет религии над человечеством есть лишь продукт и отражение экономического гнета внутри общества» [7, 146]. Оценивая социальную роль идеологии, марксизм определил сферу идей и институтов как надстройку, базисом которой являются социально-экономические отношения в обществе. Иными словами, идеология и связанные с ней институты в своей основе вторичны, производны от форм бытия человека, от характера его деятельности и связей. Это, однако, ни в коей мере не означает, что вторичность сферы идеологии адекватна ее вто-ростепенности. Неверно считать эту сферу лишь постоянной функцией иных социальных явлений, возникающих и существующих вне ее и независимо от нее. Возможно, что предвидя возможность такого рода искажений, Энгельс в свое время специально подчеркнул, что идеи и институты имеют огромную силу и что, раз возникнув, они затем на протяжении длительного времени могут действовать как фактически самостоятельные факторы, оказывающие огромное влияние на развитие общества [6, 393—397].

Являясь существенным элементом социальной структуры, религиозная идеология постоянно находилась в тесной и взаимообусловленной связи со всеми остальными элементами этой структуры. Более того, религиозный элемент, действовавший после своего возникновения уже в качестве самостоятельной силы, в отдельные периоды истории общества не только заметно выступал на передний план, но и оказывался подчас определяющим, структурообразующим моментом, дававшим импульс для дальнейшего развития той или иной цивилизации. Чтобы убедиться в справедливости такой постановки вопроса, достаточно вспомнить, какую решающую роль в истории ряда народов и в судьбах нескольких великих цивилизаций сыграло возникновение и распространение христианства, ислама или буддизма ¹.

Эти три «мировые» религии, с течением времени распространившие свое влияние на население большей части земного шара, были известны и в Китае, причем одна из них (буддизм) сыграла заметную роль в истории его средневековой культуры, а другая (христианство) оказала некоторое воздействие на судьбы страны в последние столетия. Вместе с тем, однако, не эти религии способствовали созданию мощной и влиятельной идеологической системы, которая на протяжении свыше двух тысячелетий определяла лицо китайской цивилизации. Такой системой, возникшей в самом Китае и игравшей на Дальнем Востоке и в ряде стран Юго-Восточной Азии роль четвертой великой мировой религии, было конфуцианство.

Как и все остальные мировые религии, конфуцианство возникло в условиях достаточно развитого общества и было реакцией на острый социальный и политический кризис, потрясавший общество и требовавший радикальных сдвигов. Позже, став официальной государственной идеологией, это учение оказалось достаточно крепким и гибким для того, чтобы сохранять в неизменности свои основные принципы и в то же время приспосабливать их к изменяющимся обстоятельствам. При всем том, однако, конфуцианство, как и вся возникшая затем под его эгидой религиозно-этическая система, заметно отличалось от остальных мировых религий как по существу, так и по форме. Эти отличия в своей совокупности сыграли решающую роль в придании китайской цивилизации ее уникального облика.

Два наиболее важных фактора обусловили существование этих отличий. Во-первых, относительная изоляция китайского очага цивилизации от других. Эта изоляция никогда не была абсолютной, а в глубокой древности значение ее было еще меньшим с точки зрения существования спорадических контактов и взаимовлияний. Однако она всегда сказывалась в том смысле, что складывавшиеся в Китае еще до нашей эры иерархия духовных ценностей, формы поведения, мышления и восприятия были в основном результатом спонтанной эволюции в условиях саморазвивающейся и саморегулирующейся системы. Во-вторых, длительность и непрерывность существования китайской цивилизации. В ее зрелом, сложившемся виде (начиная с Хань) она не раз подвергалась завоеваниям и нашествиям и испытывала разрушительные внутренние катаклизмы, но каждый раз преодолевала все невзгоды, сохраняя при этом полную преемственность языка, этноса, культуры и государственности.

Оба этих фактора, наряду с другими, аналогичными им, активно взаимодействовали с существовавшей в стране религиозно-этической системой: оберегая ее от гибели, они вместе с тем питались ее соками и черпали из нее ту силу, которая на протяжении тысячелетий не раз позволяла поверженному

Китаю не только возрождаться из пепла, но еще и китаизировать своих противников. Результатом такого взаимодействия: было создание и закрепление устойчивых элементов культуры, самобытных и нередко специфичных стандартов и стереотипов и, наконец, определенных национальных традицйй. В чем наиболее характерные черты сложившейся таким образом системы религии, этики, стандартов и традиций и как преломлялось все это в сфере политики и социальных связей, в повседневной жизни народа? Рассмотрение этих и связанных с ними проблем чрезвычайно важно для уяснения сущности не только господствовавшей в Китае идеологической системы, но и всей китайской цивилизации в целом.

Религиозно-идеологическая система Китая, сформировавшаяся и получившая официальное признание в эпоху \Хань, оказалась могучим и надежным орудием в руках социальных верхов. Возникнув как отрицание существующих норм и принципов (в этом она абсолютно идентична другим великим мировым религиям), система конфуцианской социальной философии и этики, претерпев определенную трансформацию, уже через несколько веков оказалась официальной государственной идеологией. Новый статус идеологии во многом изменил ее существо и функции. На смену критике существующих порядков пришел тезис о незыблемости их. Воспетые Конфуцием идеалы древности и полулегендарные мудрецы и правители стали отныне играть роль авторитарного заслона, освящавшего существующий порядок, который воспринимался теперь как практическое воплощение заветов старины. На передний план в официальной конфуцианской доктрине вышли те ее стороны и постулаты, которые способствовали созданию в стране устойчивости, стабильности, консервативности и которые стали надежным организующим и дисциплинирующим залогом порядка.

Новый статус официальной доктрины изменил и ее отношение к иным течениям мысли и религиозным представлениям. Правда, конфуцианство в силу ряда исторических причин оказалось не в состоянии полностью ликвидировать влияние соперничающих идеологий. Но оно сумело частично нейтрализовать их влияние, частично инкорпорировать их идеи и за счет своих соперников стать еще более сильным и жизнеспособным — пусть даже ценой потери своей первозданной чистоты и приобретения явных черт эклектизма. Выработанная в ходе всех этих трансформаций религиозно-этическая система, имевшая уже сравнительно мало общего с гуманистическим настроем первоначального учения Конфуция, стала идейной основой чиновничье-бюрократической китайской империи и оказала огромное влияние на жизнь страны.

В решающем влиянии на всю сферу духовной (а частично* и материальной) жизни народа роль официальной идеологии в Китае была аналогична той роли, которую играли другие мировые религии, особенно христианство и ислам, тоже ставшие государственной доктриной ряда крупных государств. Однако официальная государственная идеология Китая, складывавшаяся и существовавшая в условиях отдаленного ог других очага цивилизации и теснее других связанная с политической властью, с административно-бюрократическим аппаратом, неотъемлемым элементом которого она была [39; 203; 204; 612; 613], имела ряд особенностей, которые касались в первую очередь именно того, что вообще составляет специфику религии.

Прежде всего, это соотношение религии и морали. Если в других мировых религиях бесспорен примат именно религиозного начала, т. е. божества, мистической потусторонней силы, тогда как мораль, вся система этики — это нечто вторичное, производное, черпающее свой авторитет именно в божественном откровении, то в Китае картина была иной. Мистика и божественное откровение там уже с древности были замещены авторитетом легендарных древних мудрецов, в силу чего санкционированная этим авторитетом первоначально сложившаяся на базе норм обычного права система этики, обрядов и традиций вышла на передний план. Эту систему официальная идеология всегда ставила выше собственно религиозных верований и культов, которые нередко рассматривались лишь как примитивные суеверия, свойственные невежественной массе, но недостойные высокообразованных представителей социальных верхов. Иными словами, в Китае с древности мораль считалась первичной, а религия — вторичной, лишь сопутствующей выработанной конфуцианцами системе этики. В соответствии с этим формировался и характер религиозной концепции и вся иерархия духовных ценностей. Вопрос веры на протяжении всей истории страны никогда не имел большого значения — почитание того или иного из многочисленных божеств и визиты в те или иные храмы всегда были делом совести каждого китайца и всецело зависели от его выбора. Зато малейшее нарушение морали, пренебрежение к точно фиксированному церемониалу, ничтожное отклонение от выработанных веками и завещанных стариной традиций — все это сурово преследовалось и осуждалось общественным мнением и властями.

Другой специфически китайской чертой религиозно-этической системы был ее рационализм. В отличие от других'мировых религий с их мистикой, метафизикой, культом сверхъестественного и гигантской фигурой верховного божества официальная идеологическая доктрина Китая выдвигала на передний план проблемы социальной-пелитики и этики, т. е. задачу организации жизни в этом мире и стремление преобразовать порядки в стране в соответствии с санкционированными древними мудрецами представлениями об идеальном устройстве общества. Это значительно сместило акценты в системе религиозно-этических представлений. Не только в конфуцианстве, но даже и в даосизме, и в китаизированном буддизме метафизические спекуляции о сотворении мира или о загробной жизни играли достаточно скромную, второстепенную роль, а культ сверхъестественных сил так никогда и не смог затмить обожествленных героев и мудрецов, т. е. реальных исторических личностей и полулегендарных деятелей прошлого. Более того, именно факт реального существования деифицирован-ного субъекта служил в глазах его почитателей дополнительным и чуть ли не обязательным элементом его обожествления. Не случайно едва ли не все божества и духи сложившейся в позднесредневековом Китае системы религиозного синкретизма получали подчас даже официально утверждавшуюся «биографию» с описаниями добродетельных поступков, якобы совершавшихся прототипом божества в реальной исторической действительности. К этому стоит добавить, что божества, духи и бессмертные обильного китайского пантеона ценились и почитались обычно не столько за их «чудесные» деяния, сколько за добродетели и соответствие тем выработанным веками этическим идеалам, которые считались нормой в Китае.

Результатом отчетливо выраженного примата рационального над эмоциональным в сфере взаимоотношений со сверхъестественными силами оказался весьма утилитарный подход к божествам и духам, что также является одной из характерных особенностей религиозно-этической системы в Китае. От своих многочисленных объектов культа, которым они поклонялись и приносили жертвы, почитатели обычно стремились получить прежде всего реальные и ощутимые выгоды. Это стремление в общем-то не чуждо и адептам иных религий. Однако, пожалуй, лишь в Китае взаимоотношения по принципу «do ut des» доводились до своего логического конца: в тех нередких случаях, когда божество манкировало своими обязанностями, ему предъявлялись официальные претензии. При этом существенно, что эти претензии направлялись в адрес соответствующего уездного или областного административного начальства, которое призывалось воздействовать на потусторонние силы и которое нередко действительно карало божество — в лице его идола — за его «прегрешения», например за длительную засуху, которую оно, несмотря на многократные просьбы и жертвы, не предотвратило.

Еще одной существеннейшей особенностью религиозноэтической системы Китая была ее организационная слабость и рыхлость. Не было ни концепции церковного прихода, ни-духовной иерархии, ни института священников-пастырей с их проповедями, ни массовых обязательных молебнов. Вообще,.

«ели не считать появившегося сравнительно поздно под влиянием буддизма монашества и оставить в стороне вопрос о религиозных тайных обществах, в Китае никогда не было сколько-нибудь заметной и отделенной от остального населения касты жречества, сословия духовенства. В системе государственных культов основные жреческие функции исполнялись чиновниками во главе с самим императором, считавшимся первосвященником. Церемониями, связанными с семейными культами, руководили главы семей и кланов. Местные культы, равно как и многочисленные магические и мантические обряды, в древности отправляли деревенские колдуны-шаманы, а позже — даосские маги и гадатели и представители местных властей. Лишь с возникновением монашества многочисленные храмы стали обслуживаться даосскими и буддийскими монахами. В целом же структура религиозных культов и обрядов была неотъемлемой частью государственной и общественной структуры страны, органически вливалась в нее, так что ни о каком противостоянии светского и клерикального начала не могло быть и речи. С одной стороны, это было залогом всегда существовавшей в стране религиозной терпимости, эклектической всеядности. Деификация новых божеств, духов и героев была очень легким делом, а включение того или иного из них во всекитайский пантеон зависело по существу исключительно от его популярности в народе. С другой стороны, это гарантировало как возможность постоянного государственного контроля за духовной жизнью народа, так и господствующее положение конфуцианской доктрины в идеологической жизни страны.

Все эти особенности религиозно-этической системы Китая содействовали тому, что собственно религия в условиях китайской конфуцианской цивилизации играла сравнительно небольшую роль и занимала достаточно скромное место в идеологии, духовной жизни и культуре страны. Решающая роль в жизни общества и определяющее место в сфере духовной жизни народа, которые в других цивилизациях занимали религиозные системы, в Китае выпали на долю конфуцианства, которое в этом умысле выполняло функции религии. Однако конфуцианство в отличие от других мировых религий с их идеей скорби, страдания, веры и утешения в загробной жизни было именно искусством жить. В центре внимания этой доктрины всегда стоял человек, коллектив, общество, устройство правильной и упорядоченной жизни на этом свете, сегодня, сейчас. Культ практической пользы, конкретного счастья, достигаемых прежде всего посредством внутренних добродетелей и постоянного самоусовершенствования, оказал огромное влияние на формирование духовной культуры, психического склада и национальных традиций китайского народа. Не разрыв и стена между человеком и божеством, миром людей и загробным существованием, а, напротив, тесная взаимосвязь индивида и коллектива, микрокосма личности и макрокосма вселенной, простых смертных и божеств, равна как и основанный на этой связи идеал социальной и небесной гармонии, синтетического эклектизма, — вот характернейшие черты китайского восприятия мира [225; 247; 487а; 575; 620; 625; 626; 726; 807; 817].

Приоритет этики и социальной политики в идеологической структуре традиционного китайского общества способствовал созданию иной иерархии ценностей по сравнению, например,, с европейской, складывавшейся под решающим воздействием христианства. На эту разницу обратили внимание уже первые европейцы, столкнувшиеся с китайской цивилизацией. Еще со времен венецианца Марко Поло (XIII в.), впервые познакомившего Европу с Китаем [92], эта страна стала привлекать к себе внимание европейцев, считавших ее, как и Индию, страной чудес и загадок, невиданной мощи и богатства. Культура и быт китайского народа, его культы и верования, религия и этика, социально-семейная организация и административно-политическое устройство впервые были обстоятельно описаны в многотомных сочинениях католических миссионеров, преимущественно иезуитов, активно действовавших в Китае в XVII—XVIII вв. [595; 621]². Эти труды вызвали живейший интерес в Европе. Многие европейские просветители, в их числе Лейбниц и Вольтер, не только заинтересовались Китаем, но и восприняли описанные миссионерами конфуцианские принципы организации государства и общества как образец просвещенной монархии и царства Разума, за которые они выступали [55; 158, 139—168; 328; 460; 615]. Конечно, подобного рода восторженные оценки являлись в какой-то мере данью политической борьбе: выдавая описанные миссионерами идеальные формы за реальную действительность и абстрагируясь от искажений и деформаций, свя--занных с практическим воплощением этих форм в жизни, просветители пытались «воздействовать примером» на современных им европейских монархов. Неудивительно поэтому, что уже в те времена параллельно с безудержными восхвалениями Китая — особенно Лейбницем, которого считают «одним из истинно великих синофилов» [460, 87], — звучала и довольно резкая критика реальных порядков конфуцианского Китая. В частности, едко высмеял эти порядки, как и весь свойственный конфуцианству педантизм и авторитаризм, Д. Дефо [158, 151—153].

Эти две линии в оценке конфуцианского Китая продолжа-ли сохраняться и позже, оказывая влияние и на позиции специалистов-синологов, одни из которых восхищались гуманизмом конфуцианства, его духом высокой морали и культом самоусовершенствования человека и общества, тогда как другие резко порицали конфуцианство за его консервативность и авторитаризм. Надо сказать, что позиции обеих сторон достаточно обоснованы, хотя многое здесь зависит от субъективного выбора акцента и критерия. В самом деле, устойчивый консервативный гуманизм с его фиксированными ценностями и культ вневременной морали, ограничивающие бесчеловечность, произвол и тиранию, вполне могут показаться предпочтительными, особенно в эпоху, когда легко рушатся моральные устои и гибнут миллионы человеческих жизней³. С другой стороны, мало привлекательного в доктрине, исходящей из того, чго вся Истина уже постигнута, Вечный Порядок установлен раз и навсегда, и на долю благодарных потомков приходится лишь все заучить и действовать, как полагается.

По-видимому, в этом случае решение проблемы связано как раз с преодолением субъективного акцента и односторонности. Безусловно, высоко поднятые идеалы добродетели и справедливости, мудрости и гуманизма, создание уникальной в своем роде системы администрации и социальных отношений, при которой не происхождению, а знаниям, образованию, таланту и заслугам отдавалось официальное предпочтение, заслуживают внимания, уважения и подчас даже восхищения. Нет сомнений, что все это сыграло свою весьма положительную роль в истории китайской культуры^ в расцвете гуманитарно-культурной ориентации [372, 192—193 и 227— 231] традиционного китайского общества, в сильном ограничении тирании и произвола со стороны бесконтрольного деспота. Однако не следует забывать, что идеалы, как и вообще добрые намерения (которыми, как говорят, вымощена дорога в ад), нередко сильно расходятся с созданной, казалось бы,, на их основе реальной социально-исторической структурой. Другими словами, синолог обязан иметь в виду, что практическая реализация конфуцианских идеалов со временем привела к тому, что культ мудрости и справедливости выродился в догматизм, схоластику и авторитаризм, идеалы гуманизма оказались направленными против любого дуновения свободной мысли, а предпочтение знаниям и таланту на деле привело лишь к расцвету бюрократизма и социальных привилегий.

Хотя этот разрыв между идеалами и их практической реализацией был несомненным фактом, столь же бесспорным: было и то, что религиозно-этические принципы и вся гуманитарно-культурная ориентация общества имели силу закона и оказывали существенное воздействие на жизнь страны, на всю систему социальных связей и политической администрации. Но отсюда следует, что любая попытка поставить в центр-внимания изучение системы культов, религий и традиций Китая влечет за собой необходимость осмысления и оценки многих различных сторон традиционного китайского общества, анализа социальной структуры этого общества, механизма его динамики, взаимовлияний и взаимообусловленности. Практически это означает, что так или иначе должны быть затронуты едва ли не все стороны китайской культуры, существовавшей и развивавшейся на протяжении тысячелетий. Задача эта достаточно сложна, а успешное решение ее в немалой степени зависит от состояния изучения китайской цивилизации.

Пиетет перед древностью, преклонение перед высказываниями мудрецов, стремление к полной и тщательной фиксации всех событий — все это за долгие тысячелетия привело к появлению огромного, поистине необъятного количества первоисточников, содержащих самые разнообразные сведения о жизни страны и народа. Материалы о культах и обрядах, философских представлениях и примитивных суевериях, об образцах морали и добродетели, о божествах и мудрецах, монахах и сектантах, правителях и чиновниках, о семейноклановых связях и административно-политическом устройстве страны и других сторонах китайского образа жизни содержатся в десятках специальных трактатов, в 24 династийных историях, в многотомных энциклопедиях, в собраниях канонических книг, комментариях к ним и в неисчислимом количестве других сочинений, включая художественную литературу и фольклор. Наиболее ценной частью всех этих первоисточников принято считать канонические собрания с комментариями, династийные истории и трактаты, в первую очередь древние, составленные еще до нашей эры. К ним в XX в. были добавлены еще и материалы археологии и эпиграфики* аутентичность и достоверность которых ставят их в разряд источников высшего класса.

Все эти памятники, даже при условии несомненной их аутентичности и признанной достоверности сообщаемых сведений, имеют различное значение для изучения духовной культуры Китая и основных принципов китайской цивилизации. Их можно в этом смысле подразделить на ряд групп.

Источники первой группы — это «систематизированные» тексты, названные так Б. Карлгреном [524] потому, что в них уже в древности включались не столько описания реальных людей, фактов и событий, сколько рассуждения на тему о том, какими должны быть они в соответствии с теми представлениями, которые складывались и приобретали нормативный характер в ту эпоху. Конечно, это не значит, что тексты такого типа («Лицзи», «Чжоули», «Или») являли собой только социальные утопии. Совсем напротив, их материал в известной степени отражал реальные отношения в обществе. Но эти отношения подавались в сглаженном, идеализированном виде и приобретали характер стройной схемы, игнорирующей зигзаги реальной действительности. Публиковавшиеся много позже того времени, которое в них описывалось, «систематизированные» тексты как бы демонстрировали современникам и многочисленным поколениям потомков те идеальные формы бытия и взаимоотношений в обществе, которые следовало воспринимать в качестве эталона. И поскольку воспроизведенные в этих книгах образцы поведения и порядок взаимоотношений в общем-то основывались на древних нормах обычного права (хотя и модернизованных, приспособленных к новым условиям и потребностям), призыв следовать этим нормам и образцам делал свое дело. Канонизированные «систематизированные» своды правил социального поведения сыграли в истории конфуцианского Китая роль, аналогичную той, которую сыграли библейские заветы или заповеди Корана в истории христианских или исламских стран.

Близко к «систематизированным» текстам стоит вторая группа китайских источников — многочисленные трактаты, древнейшие из которых примерно одновременны с этими текстами и датируются предханьской эпохой. Одни из них, как приписываемый самому Конфуцию «Луньюй» или труд его крупнейшего последователя — «Мэн-цзы», по своей роли в истории страны и воздействию на формирование всех особенностей китайской цивилизации фактически идентичны «систематизированным» текстам. Другие, особенно неконфуцианского толка трактаты, в большинстве своем также представляющие систематическое изложение идей и позиций их авторов, сходны с «систематизированными» текстами по структуре, но весьма отличны от них по значению, по роли и месту в системе духовных ценностей й институтов Китая. Наибольшую роль в этом плане сыграли некоторые даосские и легист-ские трактаты («Даодэцзин», «Чжуан-цзы», «Шанцзюнь шу», «Гуань-цзы», «Хань Фэй-цзы»), идеи и теории которых заложили основы онтологических и натурфилософских представлений, а также административно-бюрократической структуры императорского Китая. Значительно меньшее воздействие на характер и формы мышления, на формирование государственной и общественной структуры Китая оказали другие трактаты, в том числе и некоторые выдающиеся произведения древнекитайской мысли, как, например, «Мо-цзы».

К третьей группе важнейших источников следует отнести сочинения нарративного характера, хроники, исторические повествования. С точки зрения достоверности сообщаемого материала, отражения фактов реальной жизни и подлинных социальных связей описываемой ими эпохи эта группа источников наиболее предпочтительна. Однако и здесь необходимы оговорки. Во-первых, — за исключением сравнительно немногочисленных эпиграфических памятников, — собранные в таких сочинениях сведения являются обычно сообщениями из вторых, а то и из третьих рук, что сильно снижает их документальную ценность. Во-вторых, все они обычно несут на себе более или менее сильный отпечаток традиций, точек зрения и критериев оценки, принятых в эпоху жизни их авторов и санкционированных определенной системой взглядов, основы которой были сформулированы в канонических «систематизированных» текстах. Для лучшей характеристики источников этой группы их целесообразно разделить на несколько подгрупп.

Прежде всего, это древнейшие памятники типа «Чуньцю», «Шицзин» и «Шуцзин», в составлении или редактировании которых принимал участие сам Конфуций. Собранные в этих памятниках материалы несут на себе отчетливое влияние морализирующего начала. Вся заключенная в них сумма сведений как бы ставит своей целью отчетливо, даже навязчиво продемонстрировать читателю идеал добродетели и воплощение порока, достижения тех, кто шел «истинным путем», и бесславный конец избравших неверную стезю, — недаром эти три сочинения со временем стали первыми в ряду конфуцианского канона. Однако вместе с тем в этих сочинениях, прежде всего в «Шицзин», можно обнаружить и немало очень ценных материалов о жизни и быте простых людей, об обычаях, нравах и традициях того древнекитайского общества, которого еще не коснулась «морализирующая струя». В этом смысле' показательно, что весь пафос позднейших комментаторов был направлен на то, чтобы «растолковать» отрывки из «Шицзин», «раскрыть» якобы заложенный в них аллегорический смысл, тесно связанный с конфуцианскими нормами и критериями.

Вторая часть памятников этой группы — нарративные источники неконфуцианского толка, прежде всего «Гоюй» и «Чжаньгоцэ». Морализирующий момент в этих памятниках тоже встречается — достаточно вспомнить непрестанные «поучения», на которых держится едва ли не вся канва повествования в «Гоюй». Однако материал изложен здесь в более свободной форме и содержит немало интересных сведений, почти не представленных в конфуцианских сочинениях (например, мифологические предания). Кроме того, в памятниках этого типа больше данных документального характера, даже элементов политической публицистики [33]. Третья часть памятников этой группы — династийные истории. По объему, сумме сообщаемых сведений, по структуре и жанру это особая и очень ценная категория источников. Компилятивный тип этих сочинений не исключает существования авторской позиции. Широта охвата материалов и проблем придает им энциклопедический характер. Основная ценность сведений — в их документальности, особенно когда речь идет о событиях времен данной династии, существовавшей обычно не более двух-трех столетий.

К источникам четвертой группы относятся сочинения специализированного характера, имеющие узкоконкретное, а то и прикладное значение. В эту группу тоже входят источники самого различного типа. Прежде всего, это сочинения даосского и буддийского канонов — произведения весьма специфического жанра. Здесь и переводные буддийские сутры, и сочинения китайских буддистов, в том числе мастеров чань-буддизма, и описания монахов-пилигримов о дальних странствиях, и сборники молитв и т. п. Даосский канон еще более разнообразен: в него включены трактаты о поисках бессмертия, о медицине и алхимии, жития святых и бессмертных, сборники мифологических преданий, рассказов о божествах и духах, пособий по магии, гаданиям и т. д. К источникам этой же группы стоит отнести и одно из сочинений конфуцианского канона — «Ицзин» — произведение философско-ман-тического плана, древние триграммы и гексаграммы которого со временем стали одной из основ гадательной практики даосов. К группе специализированных сочинений относится и колоссальное количество текстов комментаторского характера. Традиция создания комментариев возникла еще в до-ханьскую эпоху, когда был составлен первый и наиболее известный из комментариев — «Цзочжуань», комментарий к «Чуньцю». «Цзочжуань» как историческое сочинение имеет самостоятельный характер. Его можно было бы даже включить в третью группу источников, к сочинениям которой он близок по стилю и характеру, если бы не его специфическая прикладная структура комментария. В ханьскую и особенно послеханьскую эпоху комментариями обросли все древние сочинения, часть которых без комментария ныне просто невозможно понять — хотя при этом нет никакой гарантии, что комментарий, являющийся единственным ключом к пониманию текста, не искажает его.

К последней, пятой группе относятся сочинения свободного жанра — произведения художественной литературы, фольклора и т. п. Часть их тесно смыкается с источниками третьей, хроникально-исторической группы, как, например, романы «Троецарствие», «Речные заводи» [85; 171], другие — с сочинениями четвертой, специализированной группы, как, например, сборники типа «Соушэнь цзи», «Фэншэнь яньи», роман «Путешествие на запад», рассказы Ляо Чжая и др. [115; 152; 930; 939]. Большинство произведений этого жанра, хотя они считаются сочинениями, написанными одним автором, имеет достаточно сложную историю, обычно восходящую к бытовавшим в народе сказаниям, преданиям, повествованиям о духах, оборотнях, чудесах, героях, бессмертных и т. п. Эта народная фантазия, генетически связанная с древними верованиями и суевериями, воспринималась и обрабатывалась авторами художественных произведений и в новой аранжировке пускалась в широкое обращение, что в свою очередь оказывало влияние на формирование народного пантеона и легендарно-мифологических преданий, как это имело место, например, в случае с романом «Фэншэнь яньи». К числу произведений свободного жанра относятся также некоторые сочинения критического плана, демонстрировавшие явное несоответствие между декларациями конфуцианской морали и действительными поступками бюрократов и шэныии [151], воспевавшие столь не созвучное конфуцианским идеалам высокое чувство любви — не к правителю, а к женщине [168].

Наличие таких¹сочинений, при всей их немногочисленности, свидетельствует о том, что реальная жизнь китайского общества всегда была намного сложнее идеальной схемы т. е. того эталона, по которому должна была строиться жизнг в стране. Этого, кстати сказать, не сумели заметить и долж ным образом отразить в своих сочинениях миссионеры, пер выми из европейцев охарактеризовавшие китайскую цивили зацию, результатом чего и была столь противоречивая реак ция просветителей и других деятелей европейской культург на эти сочинения. Компиляции миссионеров, положившие на чало европейской синологии, были первой попыткой изучения отбора и систематизации данных различных китайских источ ников. Позже на этой базе сложилась солидная источнике ведческая школа, в рамках которой систематизация данны источников в компилятивных трудах постепенно уступила м< сто сначала точным переводам с комментариями, а затем обстоятельным научным публикациям памятников. В соответствии с этим изучение китайских источников вне Китая можно подразделить на три последовательных этапа.

Первый этап — это период накопления данных о Китае, когда каждая новая компиляция, каждый весьма посредственно выполненный перевод того или иного из китайских источников были немалым вкладом в изучение Китая, в развитие синологии, в ознакомление мира с китайской цивилизацией и ее особенностями. Начало ему в Западной Европе положили сочинения католических миссионеров, в основном иезуитов. Чуть позже аналогичную роль в ознакомлении русских с Китаем сыграли публикации православных священников, прежде всего наиболее выдающегося из них — Н. Я. Бичурина (Иакинфа), длительное время проведшего в Пекине в составе Российской духовной миссии. Компиляции отцов-иезуи-тов или Бичурина сыграли немалую роль в синологии, заложив основы для ее развития.

Второй этап в изучении китайских источников охватывает вторую половину XIX и начало XX в. Это было время расцвета синологии. Именно к этому периоду относятся первые адекватные переводы различных китайских памятников в сочетании с необходимыми комментариями, элементами текстологического и исторического анализа. Из синологов, внесших наибольший вклад в решение этой сложной задачи, в первую очередь следует упомянуть англичанина Д. Легга, чьи капитальные переводы конфуцианских канонов, а также ряда даосских и буддийских сочинений [552; 554: 555: 5571 до сих пор считаются образцовыми, переиздаются и являются настольной книгой едва ли не каждого специалиста по истории Китая и китайской культуры. Кроме Легга в английской синологии этого периода немало сделал в области переводов китайских источников Г. Джайльс [424; 428], во французской, давшей в XIX в. ряд блестящих ученых, — Э. Био, Э. Шаванн, Ш. Арле, Л. Виже и ряд других крупных специалистов [218; 266; 267; 297; 463—465; 778—782], в немецкой, уделявшей этому значительно меньше внимания, — Р. Вильгельм [783—786], в голландской — де Гроот [450], наконец, в русской —

В. П. Васильев, Н. Монастырев, А. И. Иванов, П. С. Попов [31; 65; 93—94; 109; 111]. В результате всей этой большой и серьезной работы ряда поколений синологов были переведены на европейские языки почти все основные сочинения конфуцианского классического канона, часть знаменитого труда Сыма Цяня «Шицзи» (первая из династийных историй), а также некоторые важнейшие древнекитайские трактаты, полностью или в выдержках. Кроме того, достоянием широкой научной общественности стали многие сочинения китайских буддистов, переведенные с китайского издания буддийского канона. Конечно, не все из переводов были достаточно высококачественными. Однако в целом сделанная работа заслуживает большого уважения и высокой оценки.

Третий этап — современный, охватывающий последние десятилетия, начиная примерно с 20-х годов XX в. Для него характерны обстоятельные научные публикации китайских памятников, сопровождаемые не только комментариями и текстологическим анализом, но и серьезными исследованиями многих проблем, связанных с изучением текста, его авторства, времени и обстоятельств его появления. Разумеется, элементы такого исследования присутствовали и в переводах синологов предшествующего этапа, особенно в трудах таких мастеров, как Д. Легг и Э. Шаванн. Однако теперь такой подход к публикации памятников стал нормой, что, однако, не исключает появления переводов и иного плана, предназначенных для широкой публики и издающихся в упрощенном виде, без комментариев, с купюрами, а то и вовсе в форме пересказа [10; 140; 175; 210; 276; 296, 300; 335; 429; 590; 592; 661].

В отличие от второго этапа, когда в центре внимания синологов были прежде всего наиболее известные и важные сочинения конфуцианского канона, теперь на передний план, вышла задача перевода главным образом трактатов, наиболее ценных памятников оригинальной китайской мысли-Правда, был переведен один из «систематизированных» текстов «Или» и сделан ряд новых переводов таких сочинений конфуцианского канона, как «Шицзин», «Шуцзин» и «Ицзин» [179; 187; 525; 641; 713 и др.]. Однако львиную долю внимания заняли все-таки трактаты. В их числе — почти все важнейшие легистские и даосские, трактат «Мо-цзы», буддийский трактат «Моу-цзы», древний трактат о военном искусстве «Сунь-цзы», а также множество других, более мелких, включавшихся в сборники, монографии и статьи синологов разных стран ⁵. Параллельно с трактатами издавались и некоторые специализированные источники, в том числе переводы буддийских текстов [222; 302 и др.]. Среди синологов, внесших наиболее заметный вклад в переводы и изучение китайских памятников, следует назвать шведского синолога Б. Карлгре-на, голландца Я. Дайвендака, англичан Г. Дабса, А. Уэйли, А. Грэхэма, французов А. Масперо, П. Пеллио, П. Демьевиля, Э. Балаша, американцев Б. Уотсона и Чэнь Ин-ци. В СССР переводы и исследования трактатов издали Н. И. Конрад, J1. Д. Позднеева, В. М. Штейн, Ян Хин-шун, JI. С. Переломов. Некоторые сочинения изданы в переводах Ю. К. Щуцкого и.

А. А. Штукина. Ряд специальных источниковедческих исследований написан Н. Т. Федоренко, Р. В. Виткиным, Ю. Л. Кролем, К. В. Васильевым, М. В. Крюковым.

Параллельно с переводами и исследованиями западных синологов развивалось источниковедение и в самом Китае. Если для средневековой китайской источниковедческой традиции было характерно комментирование, сочетавшееся с элементами филологического анализа, то с начала XX в. усилиями таких выдающихся ученых, как Ван Го-вэй, источниковедение в Китае было поставлено на научную основу. За последние десятилетия, особенно в 50-х и начале 60-х годов, в Китае было опубликовано большое количество источниковедческих работ, посвященных в основном изучению и переводу на современный китайский разговорный язык различных древних трактатов. В их числе — серия монографий, посвященных конфуцианским трактатам «Луньюй», «Мэн-цзы» и «Сюнь-цзы» [882; 995; 1009а; 1046], даосским «Даодэцзин», «Чжуан-цзы», «Ле-цзы» и «Хуай Нань-цзы» [829; 838; 843; 848; 884; 1015; 1045; 1057], а также «Хань Фэй-цзы», «Мо-цзы» и другим [828; 839; 864; 952 и др.]. Несколько специальных источниковедческих исследований было посвящено изучению канонов, в том числе буддийского и даосского [900; 917; 1007; 1023; 1032], ряд авторов уделили внимание изучению отдельных проблем, связанных со спорными вопросами текстов и другими источниковедческими проблемами [51; 193; 862; 909; 940; 1048 и др.]. Среди прочих китайских исследователей наиболее значительный вклад в изучение источников внесли Чжан Синь-чэн, Пи Си-жуй, Чэнь Го-фу, Чэнь Юань, Фэн Ю-лань, Жэнь Цзи-юй, Го Мо-жо, Тан Юн-тун, Гао Хэн, Ян Бо-цзюнь, Гуань Фэн, Цзяо Сюнь, Ли Тай-фэнь, Го Цин-фань и др.

За последние десятилетия в связи с бурным развитием синологии в Японии появилось немалое количество источниковедческих работ, посвященных изучению китайских источников. Часть этих трудов касалась анализа даосских и конфуцианских сочинений [878; 946; 968; 970; 979], другие — изучения буддийских текстов, прежде всего сочинений сект «Цзин-ту» и «Хуаянь» [871; 876; 904 и т. п.].

Подводя итог краткому очерку истории изучения китайских первоисточников, следует заметить, что важнейшие из них уже достаточно хорошо изучены и введены в научный обиход. В первую очередь это касается источников первой и второй группы — сочинений конфуцианского канона и основных древних трактатов. К сожалению, в гораздо меньшей степени это относится к источникам третьей группы, особенно к династийным историям, из которых лишь две первые частично переведены Э: Шаванном и Г. Дабсом, тогда как остальные в лучшем случае представлены на европейских языках в форме публикаций отдельных глав„_д__ю и более мелких фрагментов. Переведена и изучена значительная часть сочинений буддийского канона, намного меньше — даосского. Из числа остальных источников четвертой и пятой групп изучены, систематизированы и переведены на различные языки, в том числе и на русский, многочисленные легенды, мифы и сказки, рассказы о духах и героях. Изданы также переводы всех китайских романов, множества пьес, стихов и т. д.

Эта солидная источниковедческая база послужила основой для создания многих сотен, даже тысяч серьезных научных исследований и сводных работ, десятков тысяч статей и заметок, посвященных различным конкретным вопросам истории и культуры Китая. Следует заметить, что до известного предела развитие научных исследований было как бы функцией успехов источниковедения. Сначала компиляции миссионеров являли собой своеобразный синтез сведений о Китае, будучи одновременно и переводом источников и изложением с первичной систематизацией материалов об истории и культуре страны. С середины XIX в. после первых успехов второго этапа в развитии источниковедения стали появляться синологические труды, опирающиеся на уже достигнутые результаты в изучении китайских источников. Иногда, как, например, в России, где развитие синологии после Бичурина было тесно связано с именем и трудами академика В. П. Васильева, новые публикации источников и специальные исследования и исторические труды, опиравшиеся на эти публикации, оказывались даже делом рук одних и тех же синологов. Но тем не менее оба жанра уже отчетливо различались между собой: с одной стороны — публикации памятников, пусть даже с историческим введением, с другой — основанное на сумме всех изученных и опубликованных источников изложение материалов по отдельным проблемам. Прямая зависимость развития синологии от успехов в изучении и публикации китайских источников была достаточно заметна вплоть до начала XX в., т. е. до того времени, когда все основные сочинения конфуцианского канона и множество трактатов, равно как и другие источники были введены в широкий научный обиход. С этого времени прямая функциональная зависимость от количества публикаций источников уступила место новому качественному скачку в развитии синологии как науки.

Начало современного этапа в развитии синологии можно условно датировать 20—30-ми годами XX в. Именно в эти годы синология, как и многие другие науки, испытала серьезные изменения. Прежде всего подверглись пересмотру методологические основы подхода к изучению материалов и проблем. В СССР это было связано с победой марксистского материалистического мировоззрения, основные положении которого побудили советских синологов обратить преимущественное внимание на социально-экономические проблемы истории Китая и попытаться вскрыть важнейшие закономерности развития китайского общества. Марксистский теоретический анализ самых глубинных основ социальной структуры общества оказал определенное влияние и на развитие социологической мысли на Западе, в том числе и на построения одного из признанных патриархов европейской социологии — Макса Вебера. Проделанный им социологический анализ традиционного китайского общества [770] оказал немалое воздействие на формирование в западноевропейской и американской синологии строго аналитического подхода к изучению проблем китайской цивилизации [712; 814]. Кроме того, важным изменением в развитии синологии было резкое увеличение числа специалистов и научных центров, расширение географического ареала. Больших успехов достигло изучение Китая в США и Японии, где возникли серьезные синологические школы. Само собой разумеется, что солидный вклад в изучение этих проблем внесла и китайская синология, первые успехи которой связаны с именами Ван Го-вэя, Лян Ци-чао, Ху Ши, Гу Цзе-гана, Ли Цзи, Лян Сы-юна, Дун Цзо-биня и ряда других.

Серия проблем, связанных с историей духовной культуры и идеологических систем Китая, ныне начинается с группы вопросов, касающихся генезиса китайской цивилизации, т. е. происхождения и ранних этапов ее развития. Внимание науки к этим вопросам было усилено после успешных археологических раскопок и находок в Китае за последние десятилетия [198; 200; 262—264; 278—280; 283; 317; 565—566; 914; 9*18; 926]. Специалисты подвергли тщательному изучению изделия из древнекитайской бронзы и надписи на них [196; 471—474; 519—523; 526—530; 551; 729; 768; 818; 842; 859; 860], древнекитайские изделия из нефрита и мрамора [517; 550; 682], а также обнаруженные при раскопках иньской столицы гадательные кости с надписями [167; 740; 978; 1029]. Все эти материалы позволили реконструировать историю древнейших эпох существования китайского народа и предшествовавших ему протокитайских племен, которая нашла све отражение в ряде серьезных сводных трудов И. Андерсона, Ли Цзи, Г. Крила, Чжэн Дэ-куня, Чэнь Мэн-цзя, Чжан Гуан-чжи. Кроме того, отдельным вопросам, возникавшим в связи с изучением вновь найденных материалов, было посвящено большое количество специальных статей в научной периодике.

Изучение материалов археологии и эпиграфики и сравнительный анализ древних изделий привлекли внимание специалистов к проблеме связей и взаимовлияний древнейших китайских неолитических культур и иньской цивилизации бронзового века с аналогичными культурами соседних регионов Евразии и даже Америки [220; 432; 470; 471; 475; 476; 587; 588; 630; 678; 679]. Параллельно с этим были подвергнуты тщательному изучению памятники древнекитайского искусства, особенно их ритуальная символика и семантика [281; 301; 374—377; 379; 518; 681; 751; 765; 766]. В результате всех этих работ, среди которых в первую очередь заслуживают внимания фундаментальные первоклассные исследования Б. Карлгрена, очень интересные, хотя и подчас чересчур рискованные в своих параллелях и далеко идущих выводах изыскания К. Хэнце и построения Р. Гейне-Гельдерна, многочисленные статьи Э. Эркеса, труды искусствоведов Б. Лау-фера, Жун Гэна, М. Лера, Э. Констен, Ф. Аккерман и Ф. Уотербери, палеографов Чэнь Мэн-цзя, Ху Хоу-сюаня и Го Мо-жо, была открыта совершенно новая страница в истории китайской цивилизации.

Если система протоисторических и раннеисторических представлений, верований, обрядов и культов была реконструирована специалистами сравнительно недавно, то пришедшая ей на смену в эпоху Чжоу более развитая система религии и этики, которая и определила впоследствии характер, принципы и нормы китайской цивилизации, известна по меньшей мере со времен первых публикаций миссионеров. Изучение ее шло непрерывно на протяжении столетий. Возникновение и функционирование этой системы на ее ранних этапах, в эпоху Чжоу, наиболее полно представлено в серии специальных исследований М. Гране [436—443]. Зрелость этой системы — в ее освященных конфуцианством формах --показана во многих десятках и сотнях работ, написанных в разное Время. Если говорить не о первичной систематизации материалов и оставить в стороне многочисленные труды описательного характера, то основная масса научных исследований, авторы которых подвергают серьезному анализу характер и структуру религиозно-этической системы Китая и ее роль в этой стране, приходится на современный период развития синологии, в основном на публикации послевоенного времени.

Синологическая литература, посвященная проблемам религии и этики, системы взглядов и образа жизни китайцев, основным принципам и нормам китайской цивилизации, обильна и многообразна. Даже далеко не полный список сводных трудов, специальных исследований и отдельных статей и заметок по этой тематике насчитывает многие сотни названий. Понятно, что это затрудняет задачу дать хоть сколько-нибудь полную характеристику историографии проблемы и ее основных ответвлений. В этой связи представляется наиболее целесообразным наметить лишь главные направления исследований и оценить наиболее значительные работы синологов, особенно тех из них, чьи идеи и концепции внесли наибольший вклад в разработку темы. Говоря в общем плане, необходимо заметить, что из массы исследований подавляющая часть приходится на долю книг и статей, специально касающихся конфуцианства или дающих оценку религиозноэтической системе в целом. Буддизму, даосизму и народным верованиям и культам, системе религиозного синкретизма уделено несколько меньше внимания — что, впрочем, вполне соответствует их роли и месту в системе духовных ценностей, идей и институтов традиционной китайской цивилизации.

Изучение китайского буддизма на первых порах было лишь частью буддологии, развивавшейся в значительной мере благодаря усилиям русских буддологов — В. П. Васильева,

С. Ф. Ольденбурга, Ф. И. Щербатского, О. О. Розенберга и др. [29; 32; 58; 123; 183; 184]. В общих работах о буддизме, которые написаны и изданы в Китае и в Японии, история китайского буддизма занимает обычно видное место [17; 303—305; 324; 423; 447; 716; 732; 955; 992; 993; 1021]. Параллельно со специальными буддологическими трудами уже со второй половины XIX в. стали появляться работы, посвященные именно китайскому буддизму — книги С. Била, Д. Эдкинса, де Гроота и других [213; 370; 449—450; 459; 546]. Начиная с 20—30-х годов нашего века количество таких работ резко возросло, особенно в Японии, превратившейся с этого времени в первостепенный центр изучения китайского буддизма. В монографиях Д. Судзуки, Д. Цукамото, Е. Митихата и других японских буддологов были подвергнуты тщательному анализу проблемы истории китайского буддизма, его доктрины, тексты, учения отдельных сект [871; 876; 901; 904; 919; 955; 998—1000]. Серьезные монографии и сводные труды о китайском буддизме появились также и на китайском и западноевропейских языках. Среди них книги Тан Юн-туна, Жэнь Цзи-юя, К. Рейхельта, Э. Цюрхера, Чэнь Юаня, К. Чэня, X. Уэлча и других синологов [273; 286; 560; 591; 667; 668; 774; 775; 781; 782; 799; 823; 869; 947; 948; 1030]. Собранные в этих сводных трудах материалы дополняются множеством более узких специальных изданий, посвященных различным конкретным вопросам истории возникновения и развития китайского буддизма — проблеме проникновения буддизма а Китай, его трансформации и китаизации, буддийским монастырям и монахам в Китае и т. п. Среди этих конкретных исследований преобладают небольшие статьи, хотя встречаются и обстоятельные монографии [663; 692; 700; 722].

Словом, количество работ о китайском буддизме довольна велико. Усилиями многих специалистов разных стран эта сторона истории идеологии, религии и всей духовной культуры Китая изучена достаточно хорошо. Конечно, это не значит, что все проблемы решены. Некоторые из них, как, например, проблема генезиса буддизма в Китае, по-прежнему нуждается в дальнейших исследованиях. Однако изучение китайского буддизма в целом добилось немалых успехов.

По сравнению с буддизмом религиозный даосизм изучен значительно меньше. Можно назвать всего несколько специальных монографических исследований и сводных трудов, касающихся этой темы. Из них наибольшего внимания и наивысшей оценки заслуживает серия блестящих работ А. Мас-перо, опубликованных в посмертном издании его трудов [603; 607—609] и по праву ныне считающихся классическими. Кроме работ Масперо религиозному даосизму посвящены также книги Фу Цинь-цзя, X. Уэлча, Гу Цзе-гана [772; 847; 959]. Религии даосов уделено внимание и в ряде изданий о даосизме вообще, в которых рассматривается как философский, так и религиозный даосизм [445; 746; 754; 878 и др.]. Наряду с этим отдельные проблемы и стороны даосской религии — в частности, генезис ее, история первых даосских сект и связанных с ними крестьянских движений, доктрина и пантеон божеств и духов, поиски бессмертия и т. п. — рассматриваются в различных небольших работах, по преимуществу в журнальных статьях [172; 172а; 177; 235; 315; 316; 325; 326; 430; 512; 564; 572; 629; 714; 773; 819; 832; 846; 935; 962; 963]. К этому перечню можно добавить еще работы, специально посвященные проблеме влияния даосизма на китайскую культуру [261; 583], и литературоведческие монографии, касающиеся влияния даосизма на формирование мировоззрения отдельных деятелей китайской литературы [170а; 188 и др.].

Эта сравнительная скудость имеет свои причины и объяснения. Нельзя, в частности, упускать из вида, что религиозный даосизм складывался не только и не столько на базе философии дрезних даосских мыслителей, интеллектуально стоявших на неизмеримо более высоком уровне, сколько на основе примитивных народных верований, обрядов, и суеверий, детальное изучение которых является предметом ряда специальных дисциплин — истории социальных утопий и сект, мифологии и фольклора, медицины, магии, мантики и т. п. Другими словами, сведения, касающиеся проблем даосской религии, разбросаны во множестве изданий, нередко не имеющих прямого отношения к собственно проблемам идеологии и религии в Китае. Если учесть это, то скудость литературы, посвященной религиозному даосизму как идеологической доктрине, окажется вполне понятной. Тем более что религиозный даосизм с начала II тысячелетия н. э. вошел в качестве основы в сложившуюся к этому времени грандиозную систему религиозного синкретизма.

Изучению этой системы, в рамках которой основная масса культов, обрядов и верований, так же как и львиная доля пантеона, были именно даосскими по происхождению, посвящено довольно много специальных синологических работ. Пожалуй, первое место среди них по праву занимает фундаментальная 18-томная сводка А. Доре [339, 340], где собрана огромное количество очень ценных материалов о верованиях, суевериях, магии, мантике, божествах, духах, героях и т. д. Аналогичные своды материалов, хотя и в более скромных размерах и компактных формах, даны в компиляциях Л. Ви-же и Ш. Арле и в словарях Э. Вернера и Ч. Уильямса [464; 465; 776—778; 780; 792; 793]. Важно иметь в виду, что сводки такого типа могут служить лишь вспомогательным материалом, а сообщаемые ими сведения должны обязательно сопоставляться друг с другом и взаимно проверяться. Дело здесь не в том, что составители сводок работали недостаточно тщательно, а в том, что материалы источников, на которых они основывались, весьма противоречивы, подчас имеют ограниченный, локальный характер.

Наряду со сводками и словарями существует и некоторое количество монографических исследований системы религиозного синкретизма. Это в первую очередь серия статей

В. М. Алексеева [11], книги Л. Ходоуса и К. Дэя [329; 480], в которых подвергнуты обстоятельному рассмотрению и серьезному анализу некоторые важные аспекты этой системы, дана оценка роли и влияния ее на жизнь народа. В этом смысле такие монографии практически смыкаются с группой серьезных обобщающих работ о всей религиозно-этической системе Китая, о китайских религиях в целом. Таких работ имеется довольно много. Разумеется, не все они равноценны. Однако большая часть их заслуживает серьезного внимания и высокой оценки. В первую очередь это относится к капитальным трудам де Гроота [452—454], особенно к главному из них [452], в шести томах которого собрано множество материалов и сделано немало выводов и обобщений, характеризующих систему китайских религий. Шеститомник де Гроота — одно из первых изданий такого типа. В XX в., особенно за последние десятилетия, вышло немалое количество других сводных работ, среди которых стоит отметить книги В. Грубе, Э. Паркера, У. Сутилла, Д. Смита и других синологов [30; 47; 52; 96; 369; 436; 456; 543; 553; 597; 604; 644; 646; 652; 671; 708а; 709; 815; 817].

Обращает на себя внимание почти полное отсутствие работ на эту тему на китайском языке. Из числа китайских публикаций подобного плана — кроме работ, посвященных! специально буддизму, даосизму или конфуцианству, как религиозно-философским доктринам, — можно отметить лишь сборники молитв и оберегов, описания чудес и легендарные предания, т. е. в основном пособия чисто практического предназначения. Видимо, объяснение следует искать в том, что в центре внимания специалистов, изучающих религиозно-синкретические верования и суеверия, весь комплекс религиозной практики, находятся такие явления, анализ которых представляет преимущественный интерес именно с точки зрения иностранцев, изучающих различные сферы духовной культуры Китая, тогда как для самих китайцев в этих суевериях и обрядах мало такого, что заслуживало бы внимания и специального изучения.

Наибольшее количество работ, затрагивающих проблемы религии, этики и идеологических систем в Китае, приходится, как упоминалось, на долю конфуцианства. Эта тематика стихийно преобладала уже в самых ранних сочинениях миссионеров, ибо именно конфуцианские нормы, максимы, доктрины и принципы жизни прежде всего определяли характер и специфику той цивилизации, описание которой давалось в этих сочинениях. Однако длительное время конфуцианство как сумма идей и институтов, как реальный исторический феномен изучалось весьма поверхностно и недостаточно. Преобладали работы описательного характера, ставившие своей целью лишь познакомить читателя с определенными явлениями, формами и тенденциями. К тщательному и всестороннему анализу конфуцианства и его роли в истории и культуре страны синология пришла сравнительно недавно, после того как этап накопления и первичной систематизации всех важнейших сведений о китайской цивилизации был уже успешно пройден и на смену ему пришел современный этап изучения Китая с характерным для него уклоном в сторону серьезного социологического анализа и исследования структуры, функциональной взаимозависимости отдельных элементов и социальных связей традиционного китайского общества.

Наибольших результатов в изучении конфуцианства и его места и роли в истории китайской цивилизации добилась современная американская историография. Только за последние годы в США под редакцией и при участии А. Райта, Д. Фэйрбэнка, Д. Бодда, Д. Нивисона, Ч. Моора и других видных синологов была издана серия специальных сборников, посвященных различным аспектам конфуцианства и его влиянию на образ жизни, склад ума, формы поведения, восприятия и социальной организации китайцев [232; 386; 387; 622; 625; 639; 650; 715; 797; 800; 803; 804]. Кроме того, американские синологи опубликовали множество работ, по преимуществу специальных монографий, в которых были подвергнуты детальному анализу отдельные стороны жизни конфуцианского Китая — проблема культурных и политических традиций и их влияния на современную ситуацию в стране, роль шэныии и бюрократического аппарата, семейно-клановая структура и социальная мобильность, эволюция самого учения и его модификации, прежде всего неоконфуцианство [228; 255; 259; 260; 293; 366; 392; 394; 408; 412; 485; 506; 539;

547; 580; 596; 670 и др.]. Среди этих исследований особого внимания заслуживают книги В. Эберхарда [357—367], в которых вскрывается механизм социальной мобильности и всей внутриполитической жизни традиционного Китая, Чжан Чжун-ли и Фэй Сяо-туна о сословии шэныии, его положении в стране, источниках его доходов, Ч. Хаккера, Э. Кракке и Р. Марша о чиновничье-бюрократической структуре и системе цензората, М. Фрида и Лю (Ван) Хуэй-чжэн о принципах функционирования клановых связей и т. п.

Все эти издания, так же как и аналогичные публикации европейских синологов, внесли много нового в веками сложившиеся представления о китайской цивилизации, ее характерных чертах и особенностях, закономерностях и механизме ее существования и эволюции. Так, в работах маститого английского синолога Г. Дабса [342—351] уделено большое внимание раннему конфуцианству, его трансформации— особенно в связи с учением Сюнь-цзы — и взаимоотношениям с религией. Дабе дал новую оценку личности Конфуция, подчеркнув преобладание в ней черт умелого, а подчас и беспринципного политика над чертами моралиста-резонера [349]. В несколько ином плане охарактеризовал Конфуция американец Г. Крил, серия работ которого о конфуцианстве и легизме позволила отделить первоначальные идеи философа от той доктрины, которая стала затем известна под именем конфуцианства и в становлении которой огромную роль сыгоал лс-гизм. Быть может, Конфуций в оценке Крила предстает в несколько идеализированном виде [313; 314; 319], однако сама тенденция, суть которой сводится к замене первоначальных гуманистических идеалов доктрины догматическими нормами, приспособленными к условиям данного общества и ставящими своей целью сохранять порядок и стоять на страже неизменности существующего строя, подмечена правильно и заслуживает внимания. В ряде работ Д. Бодда [223—232] выдвинута на передний план роль закона в китайском обществе, и показано, как обычное право и моральные заповеди конфуцианства были синтезированы с принципами легизма [232]. В книгах французского синолога Э. Балаша [203; 204] убедительно продемонстрирована та огромная роль, которую сыграла бюрократическая система в существовании и длительном нормальном функционировании традиционного китайского общества.

Кроме перечисленных, за последнее время вышло из печати еще множество обстоятельных монографий и специальных статей, касающихся того же круга проблем. Ознакомление с ними показывает, что на современном этапе в развитии синологии на передний план закономерно вышли социально-культурные и социально-политические аспекты теории и практики конфуцианства, т. е. все то, что было самым непосредствен-

ным образом связано с формированием характера и форм существования традиционной китайской империи. Это не означает, однако, что собственно идейная сторона конфуцианской доктрины была — в отличие от институциональной — предана забвению. Просто изучение философии и этики конфуцианства, которое началось уже с первых лет существования синологии, а затем усилиями философов ряда поколений, в первую очередь таких, как А. Форке, Фэн Ю-лань, Р. Вильгельм, Хоу Вай-лу [401—404; 413—416;786—789:

960—961; 963—965; 971; 975; 976], достигло значительных успехов, вынуждено было потесниться под натиском новых проблем. Тем не менее философская мысль конфуцианства продолжала изучаться. Ей уделялось должное внимание в сводных трудах и статьях Д. Нидэма, К. Дэя, Гу Хун-мина, X. Накамуры, Т. Покоры, Ф. С. Быкова [28; 330; 536; 633; 634; т. II, 657—659]. Специально конфуцианству, как философской доктрине, были посвящены книги Я- Б. Радуль-Затуловского, У. Хаттори, Чжан Сяо-биня, Чэнь Да-ци и ряда других авторов [116; 968; 969; 1008; 1026], не говоря уже об огромном количестве изданий, посвященных китайскому гуманизму, духу китайского народа, принципам жизни Китая и т. п., в которых конфуцианская этика и философия конфуцианства занимают должное место. Особое место среди работ, посвященных конфуцианству как идеологии, занимают труды, касающиеся неоконфуцианства. Изучение этой модификации доктрины за последние годы привлекло к себе пристальное внимание специалистов и породило ряд новых теорий. С концепцией неоконфуцианства, как одного из моментов эпохи Возрождения, которую он видит в средневековом Китае, выступил академик Н. И. Конрад [70]. Неоконфуцианству посвятили свои работы де Бари, К. Чжан, Чжоу И-цзин [207; 209; 255; 291]. В серии серьезных статей Чэнь Ин-ци подвергнута детальному анализу философская мысль конфуцианства и тесно связанные с ней особенности мышления и представлений в Китае, как древнем, так и современном [250; 252—254].

Среди большого количества работ о конфуцианской теории и практике, о влиянии этой доктрины на культуру, принципы жизни и нормы взаимоотношений в Китае есть еще одна заметная и интересная группа книг несколько специфичного характера. Это очерковые, а иногда и аналитические труды этнографического плана, принадлежащие перу синологов китайского происхождения, живущих и работающих вне Китая. В этих изданиях, .авторы которых со знанием дела описывают многие скрытые от глаз внешнего наблюдателя детали частной и семейной жизни китайцев, особенности их национального характера и психологии, формы социальных отношений, клановой или корпоративной солидарности, принципы мировоззрения и миросозерцания, ощущения и восприн

яв тия и т. д., содержатся ценнейшие материалы для изучения культов, обрядов и традиций Китая [247; 274; 336; 353; 390; 489—492; 573—577; 808; 821]. Работы такого типа известны лишь на западных языках, что и понятно: они предназначены для читателей некитайского происхождения. Это, кстати, и обусловило некоторые общие для всех них черты, прежде всего стремление выдвинуть на передний план и представить в наиболее лучшем виде все наиболее специфические черты китайского образа жизни. В одних трудах, как, например, в книгах Сюй Лян-гуана, отличающихся строго аналитическим подходом к фактическому материалу, это проявляется менее заметно, в других, в частности в работах Линь Ю-тана, восхищение нормами и порядками, существовавшими в старом Китае и определившими существо китайской цивилизации с ее гуманитарно-культурной ориентацией, настолько очевидно, что становится навязчивым.

Судьбам традиционной китайской цивилизации в XX в. в синологии уделено пока сравнительно мало внимания, хотя число работ на эту тему в связи с политическими событиями лоследних лет увеличивается буквально на глазах. Авторы этих работ обращают внимание на преемственность политической мысли, идей и черт национального характера, на то, что конфуцианство и в XX в. еще далеко не изжило себя [515]. В этой связи стоит отметить, что приверженность к конфуцианству и постоянное стремление реформировать это учение либо от его имени выступать с системой реформ, требуемых новой эпохой, было своеобразной доминантой истории политической мысли Китая. В позднем средневековье с идеями такого рода выступали многие известные мыслители, например Хуан Цзун-си [208; 924]. На рубеже XX в. эти же идеи упорно отстаивал глава реформаторов Кан Ю-вэй [877], идеи и политические позиции которого детально исследованы в монографии С. Л. Тихвинского [142]. Пожалуй, только с Лян Ци-чао, этого более удачливого alter ego Кан Ю-вэя, внесшего немалый вклад в развитие современной китайской историографии [568; 896—898], линия на безоговорочную поддержку конфуцианской доктрины начала изменяться, приобретая черты, в чем-то сходные со знаменитым тезисом Сократа — «Платон мне друг, но истина дороже» [290, 292].

Проблема конфуцианства как национальной идеологии остро стояла и в первые годы республики, когда она была даже поставлена на обсуждение в парламенте, и позже, в том числе и после «Движения 4 мая», идейные вожди которого Чэнь Ду-сю, Ху Ши, Ли Да-чжао, Лу Синь и другие резко выступали именно против конфуцианства, как оплота реакции и консерватизма. В эти годы в Китае создавались общества в защиту «истинного», «чистого» конфуцианства, издавались монографии, ставившие своей целью обелить это учение [271; 820]. Политические события последних десятилетий тоже не сняли вопроса о конфуцианстве и связанных с ним традиций прошлого с повестки дня. Надежды, возлагавшиеся некоторыми синологами клерикального толка на трансформацию Китая по направлению к евро-американским стандартам в связи с воздействием на него западной цивилизации и «христианского мира» [455; 662; 757; 817], не оправдались. В то же время и социалистическое развитие Китая испытало-столь серьезные деформации, что постановка вопроса о роли и воздействии конфуцианских традиций в наши дни отнюдь не кажется безнадежным анахронизмом. Во всяком случае в монографиях, изданных в 1965 г., можно встретить утверждения, что конфуцианство как традиционная китайская доктрина еще достаточно жизнеспособно, что его сила — в искусстве адаптации, в способности к регенерации и что оно еще может «занять свое место в новом культурном синтезе» [247, 18]. Словом, к проблеме интеллектуальной преемственности конфуцианского прошлого и современного Китая синологи относятся достаточно серьезно [561—563].

В заключение коротко об изучении идеологии и принципов жизни Китая в русской и советской историографии. Первый этап этого изучения, связанный прежде всего с именем и деятельностью Н. Я. Бичурина, в целом характеризовался компилятивными сводками и подчас даже примитивной апологетикой Китая, что было типичным в те времена для всей мировой синологии. С середины XIX в. на смену ему как закономерная реакция пришел критический анализ, порой даже скепсис и гиперкритицизм, шедшие бок о бок с тщательным научным исследованием различных сторон и аспектов китайской цивилизации. Научная критика китайских источников и сообщаемых ими сведений была большой заслугой академика В. П. Васильева, чьи труды в русской синологии наиболее^-характерны для этого этапа. Однако в конце XIX в. к такой критике примешивалось уже и навеянное политикой европейских колониальных держав отношение к китайской Цивилизации как к культуре отсталой страны — наиболее отчетливо такое отношение проскальзывает в монографии И. Коростов-ца [72]. Как бы ответом на это явились исследования С. Георгиевского [44—45] и книги А. Столповской [134—135], стремившихся подчеркнуть достоинства и преимущества китайской цивилизации, образа жизни китайцев, их национального характера. Начало XX в. отличалось уклоном русских синологов в сторону более тщательного монографического изучения отдельных сторон и аспектов китайской культуры. Среди работ выделяются книги А. И. Иванова, П. С. Попова [64— 65; 109—111]. Эта же линия была продолжена русскими синологами, которые после революции жили в Харбине,— И. Г. Барановым, П. В. Шкуркиным и др.

Первые успехи советской синологии связаны с именем академика В. М. Алексеева, чьи исследования внесли большой вклад в изучение различных сторон духовной жизни Китая, •в том числе китайских религий и конфуцианства. Изданные сравнительно недавно, многие работы Алексеева обратили внимание специалистов на те стороны религиозной системы Китая — прежде всего на типичный для средневековья религиозный синкретизм, — которые до той поры привлекали мало внимания, особенно среди советских синологов. В 20—30-е годы основное внимание' молодой советской историографии, в спорах и дискуссиях вырабатывавшей марксистскую методологию исторического анализа, было обращено -в первую очередь на изучение социально-экономических процессов и связывавшихся с ними народных движений. Это было типичным и для многочисленной группы китаеведов, основная часть которых в те годы еще только начинала свою научную деятельность. Тем не менее большая группа специалистов, преимущественно ленинградцев, по-прежнему занималась изучением проблем истории китайской культуры. В их числе — Н. В. Кюнер, А. А. Петров, Ю. К. Щуцкий, К. К. Флуг, А. А. Штукин, Б. А. Васильев, Ю. Бунаков и многие другие. Научная деятельность большинства их была пресечена в 1937—1938 гг.

Примерно с середины 50-х годов советские синологи, в том числе и большой отряд представителей нового поколения, лриступили к серьезному монографическому изучению важнейших проблем истории и культуры Китая. При этом все возрастающее внимание стало уделяться духовной культуре, философии и общественно-политической мысли, этнографическому изучению китайцев. Следует заметить, что детальное исследование серьезных проблем китайской философии и идеологии с позиций марксизма-ленинизма внесло большой вклад в развитие советской синологии. Однако это не значит, что работы отдельных авторов сразу же находили всеобщее признание и не вызывали споров и разногласий. Так, например, настойчивые попытки некоторых крупных советских исследователей, прежде всего Ян Хин-шуна и JI. Д. Позднее-вой, обнаружить и подчеркнуть, даже превознести черты материализма и диалектики в древнекитайских философских теориях, особенно в даосизме, вызывают сомнения и возражения. Даже если согласиться с тем, что черты материализма и диалектики в этих доктринах действительно существуют, нельзя не признать, что одновременно в тех же трактатах можно найти еще больше проявлений идеализма и мистики. Вообще попытки четко подразделить древнекитайские трактаты на материалистические и идеалистические обычно тер-лят фиаско прежде всего потому, что в сфере онтологии и натурфилософии изложение взглядов обычно бывало весьма туманным, допускающим самую различную трактовку, а в сфере этики и социальной политики водораздел такого рода провести еще трудней.

Споры вызывает и трактовка конфуцианства. Позиции Я. Б. Радуль-Затуловского, резко осуждающего эту доктрину [116], заметно противостоят взглядам В. А. Рубина, который в ряде статей аргументированно показал, что древнее конфуцианство не было реакционной конформистской концепцией. Роль такой доктрины в древности играл легизм [124; 125]. Для такой трактовки легизма дают основания и работы Л. С. Переломова, специально посвященные анализу этого учения [101; 102]. Споры вокруг оценки конфуцианства, даосизма и легизма, равно как и выдвинутая академиком Н. И. Конрадом теория о роли неоконфуцианства в средневековом китайском Ренессансе, которая также принята в синологии далеко не единодушно [126а; 178], свидетельствуют о том движении мысли, большом и серьезном научном поиске, без которых трудно ожидать от науки сколько-нибудь значительных результатов.

К анализу философско-идеологической мысли примыкают — в плане изучения культов, религий и традиций — и работы литературоведческого и этнографического плана. Мифология, фольклор и отражение в них религиозно-философских взглядов, быта, нравов и обычаев китайского народа рассматриваются в книгах и статьях таких советских специалистов, как Н. Т. Федоренко, Б. JI. Рифтин, Л. Н. Меньшиков, Э. М. Яншина [91; 120—122; 154—156; 194—195]. Много ценных материалов о культах, обрядах, быте, нравах и обычаях китайцев собрали и изучили советские этнографы, среди которых следует назвать имена Н. Н. Чебоксарова, М. В. Крюкова, Г. Г. Стратановича [98].

Предлагаемая вниманию читателя работа ставит главной целью показать, какие именно идеи и концепции сыграли решающую роль в формировании системы религиозно-этических взглядов и оказали тем самым определяющее влияние на характер, структуру и особенности китайской цивилизации. Эта задача, достаточно большая сама по себе, вынудила автора ограничиться только теми религиозно-идеологическими доктринами, которые сыграли существенную роль в процессе сложения религиозно-этической системы Китая, и оставить вне поля зрения некоторые другие (христианство, ислам, иудаизм и т. п.), воздействие которых на китайскую цивилизацию было незначительным.

Автор выражает признательность и благодарность редактору книги Л. П. Делюсину, а также Р. В. Вяткину, Ю. М. Га-рушянцу, Ю. А. Леваде, Л. Н. Меньшикову, Б. Л. Рифтину, Е. П. Синицыну и другим специалистам, чьи советы, замечания и консультации оказали ему большую помощь в работе.

Первые религиозные представления возникли у предков китайского народа очень давно, еще в эпоху древнего каменного века, палеолита. Раскопки археологов в пещере Шань-диндун в Чжоукоудянь, близ Пекина, показали, что обитатели этой пещеры, жившие около 25 тыс. лет назад, окрашивали трупы покойников в красный цвет и украшали их специально обработанными камешками и раковинами [278, 35; 918, 23— 28]. Хорошо известная специалистам окраска трупов в красный цвет — цвет крови — имела важный ритуально-магический смысл и была связана с идеей воскрешения, возрождения [469, 38; 513, 24^29]. Обычай окраски трупов свидетельствовал также о культурном единстве «шаньдиндунцев» с другими верхнепалеолитическими насельниками Евразии [432].

Вплоть до III тысячелетия до н. э. территория Северного Китая, колыбель древнекитайской цивилизации, лишь изредка посещалась отдельными группами верхнепалеолитических и мезолитических собирателей. Только около 5 тыс. лет назад эти группы были вытеснены в бассейне Хуанхэ оседлыми земледельческими поселениями высокоразвитой поздненеолитической культуры Яншао. Происхождение этой культуры и этногенез яншаосцев, которые по праву считаются предками современных китайцев, пока неизвестны. В частности, следов неолитической революции, т. е. революционного перехода от присваивающего хозяйства к производящему, аналогичного тому, который протекал в Передней Азии около 8—10 тыс. лет назад [238], на китайской земле не обнаружено. Это вынуждены признать и специалисты, которые активно отстаивают теорию полной автохтонности китайской цивилизации [262, 105 и 138; 263; 264, 51—57]. В то же время есть веские основания полагать, что в процессе генезиса Яншао очень важную роль сыграли внешние контакты с другими очагами цивилизации Евразии, в первую очередь с родственными ян-шаосцам культурами расписной керамики [35; 37].

33

2 — 1070

Культура Яншао уже со II тысячелетия до н. э. была вытеснена другой поздненеолитической культурой — Луншань, для которой были характерны знакомство с гончарным кругом, новые виды керамики (например, триподы типа ли на полых ножках в форме вымени), а также одомашненные вне Китая [220] породы скота (бык, баран) и новые виды культурных злаков. Как полагают некоторые специалисты, генезис этой культуры также был тесно связан с внешними влияниями [308, 95; 470, 105; 587, 46]. Разумеется, в процессе генезиса Луншань немалую роль, видимо, сыграла и трансформация отдельных черт культуры Яншао. Однако преувеличивать роль такого рода трансформации и сводить кардинальные изменения в форме или цвете керамики и в орнаменте к простой «игре вкусов» или к «прихотям моды» [98, 56; 262, 118] едва ли правомерно. Ведь археологам хорошо известно, что керамика и орнамент принадлежат к числу наиболее консервативных элементов культуры и что резкое изменение их почти всегда бывало связано с появлением новой культуры и новых этнических компонентов.

В середине II тысячелетия до н. э. поздний неолит бассейна Хуанхэ был сменен развитой бронзовой культурой Шан — Инь, этногенетические связи и культурный потенциал которой тоже свидетельствуют о гетерогенном характере ее компонентов [36; 389, 114—132; 566]. Иньская бронзовая культура довольно сильно отличалась от окружавших ее неолитических культур Северного Китая. Система религиозных представлений иньцев была весьма развитой и основывалась — по сравнению с эпохой неолита — уже на несколько иных принципах, о чем подробней будет сказано ниже. Вступив в контакт со своими неолитическими соседями, осевшие в районе современного Аньяна иньцы сыграли решающую роль в процессе генезиса будущей китайской цивилизации.

После 1027 г. до н. э., когда формировавшееся иньское государство пало под ударами победоносного племени чжоус-цев, достижения иньской культуры быстро распространились среди всего завоеванного чжоусцами населения Северного Китая. С эпохи Чжоу в древнем Китае резко убыстрился процесс колонизации соседних земель и ассимиляции проживавших там неолитических племен. В результате в состав чжоуского Китая было включено много народностей, говоривших на разных языках и имевших различные культурные и религиозные традиции. Процесс творческого усвоения и переработки всех этих разнородных культурных традиций и влияний как раз и был процессом синтеза китайской цивилизации. Этот процесс длился довольно долго [34]. Для основной части Китая он завершился примерно в середине I тысячелетия до н. э., когда на базе всех древних верований, культов, обрядов и традиций сложилась определенная сумма духовных ценностей, которая позднее нашла свое отражение в учении Конфуция.

Древнейшие китайские религиозные представления и культы имели очень много общего с аналогичными явлениями у других народов. И лишь с течением времени и в результате интенсивного процесса интеграции культурных традиций различных племен и народов в специфических условиях отдаленного от других очага цивилизации сложилась именно китайская цивилизация с присущим только ей стилем. Такого рода процесс был, видимо, в той или иной степени характерен для генезиса всех вообще цивилизаций [308, 9]. В отношении Китая это признается даже такими синологами, как В. Эбер-хард, который вообще-то не склонен преувеличивать роль внешних культурных влияний [358; 361]. Для ряда других специалистов сложность и многосторонность взаимовлияний в процессе генезиса древнейших основ китайской культуры вне сомнений [220; 630; 734]. Наиболее четко эту идею выразил крупный специалист по истории древнекитайской культуры К. Хэнце. Он писал, что в протоисторические времена Китай был связан с другими народами на западе тысячами нитей и что только начиная примерно с эпохи Инь эта связь стала ослабевать и уступать место возникавшему собственно китайскому стилю [475, 204].

В системе наиболее древних китайских религиозных верований, сложившейся в ходе сложного процесса амальгамации разных культур, не могло не быть различных напластований. При этом древнейшие и наиболее примитивные пласты, например магико-тотемистические верования, длительное время сохранялись в виде реликтовых пережитков наряду с более развитыми обрядами и культами, свойственными по преимуществу уже цивилизованному обществу. В результате возникала сложная система разнородных верований, что вполне соответствовало не менее сложной социальной и этнической структуре древнего Китая.

Одним из древнейших пластов в системе древнекитайских верований был тотемизм *. Согласно определению советского этнографа Д. Е. Хайтуна, «тотемизм является религией возникающего рода и выражается в вере в происхождение рода

¹ Специальное исследование проблем тотемизма впервые было проделано одним из патриархов современной этнографии Д. Фрэзером {163]. Довольно полнал сводка новейшей литературы о тотемизме дана Ю. И. Семеновым J127], Чаще всего проблемы тотемизма исследуются на примере австралийских аборигенов, у которых тотемизм был основным видом религиозных представлений [13].

от предков, представленных в виде фантастических существ, полулюдей, полуживотных, полурастений, обладающих способностью реинкарнации. Родовая группа носит имя тотема, верит в родство с тотемным видом, почитает тотем, что выражается в полной или частичной его табуации» [164, 51].

Из данных археологических раскопок явствует, что ранние земледельческие племена Китая были знакомы с тотемистическими верованиями, доставшимися им в наследство от их древних предков, охотников и собирателей. На керамических сосудах из Мацзяяо (пров. Ганьсу) встречаются изображения черепахи и лягушки, подчас выполненные в довольно условной манере [200, 240 и илл. 183—185]. Изображение черепахи найдено и в росписи на яншаоском сосуде из Мяодигоу [914, илл. IX, № 1]. При раскопках в Баньпо было обнаружено немало керамических изделий с изображениями рыбы или диких козлов [926, 166—168]. Рельефные налепы в виде головы барана или птицы встречаются и на луншаньских сосудах [279, 208; 283, илл. XI, № 11].

Конечно, зооморфные изображения сами по себе не обязательно свидетельствуют о существовании именно тотемистических воззрений и верований. Такого рода изображения могут трактоваться и иначе. Известно, что долгое время проблема существования тотемизма в древнем Китае, несмотря на наличие зооморфных изображений, вообще не ставилась либо решалась в негативном плане [452, т. IV, 271]. Одним из первых эту проблему поставил известный немецкий синолог

Э. Эркес [376]. Его поддержал этнограф В. Копперс [534]. Позднее в трудах синологов, специально занимавшихся этой проблемой, существование тотемизма в древнейшем Китае было показано достаточно убедительно [138; 190; 837; 1042]⁴. Более того, подчас значение и роль тотемистических верований в древнем Китае сильно преувеличиваются. Едва ли прав, например, советский этнограф Г. Г. Стратанович, когда он почти каждое упоминание любого растения или животного в системе суеверий или мифологии древних китайцев воспринимает именно как свидетельство тотемизма [138]. Нет сомнения, что большинство таких упоминаний имело отношение к обычным анимистическим верованиям — не случайно эти верования сохранялись в Китае вплоть до недавнего времени. И все-таки древнейшие из всех такого рода упоминаний, в том числе и многие из древних зооморфных изображений, видимо, действительно были связаны именно с тотемистическими верованиями.

На некоторых сосудах из Баньпо нередки зооантропоморф-ные изображения, т. е. такие, в которых черты человека и животного слиты воедино. Это, например, фигурка человека-ры-бы: огромная голова рыбы с лицом человека или человеческая голова с ушами-рогами в виде рыбок [926, 166—168]. Подобные фигурки, тесно связанные с представлением о реинкарнации, т. е. о возможности превращения человека в его тотем и обратно, явно свидетельствуют о том, что баньпосцы почитали рыбу в качестве своего предка-тотема.

О существовании тотемистических верований в неолитическом Китае говорит и обнаруженная в пещере Шакотунь скульптурная фигурка тигра. Фигурка моделирована очень условно: едва намеченные резцом контуры головы, напоминающей тигриную, и цилиндрическое тулово в вертикальном положении. Высказывалось предположение, что это могло быть изображением шамана в тигриной маске [196, 72]. Подобного типа изображения человеко-тигра встречались и в иньской пластике [279, илл. X; 281].

Важная особенность тотемизма — вера в право тотемных животных на брачные отношения с людьми своего тотема. Отголоски этих верований запечатлены, видимо, в одном из наиболее известных и великолепно выделанных иньских бронзовых сосудов. Этот сосуд, хранящийся в парижском музее Чернуччи, представляет собой своеобразную скульптурную группу: маленький испуганный человек в могучих объятиях тигрицы [301, илл. 10]. Ритуально-символический смысл изображения не вызывает сомнений, и это убедительно свидетельствует о существовании прочных традиций тотемизма в древнейшем Китае.

Письменные источники также сохранили немало свидетельств тотемистических верований народов древнего Китая. Известны, например, легенды о «чудесных» рождениях, перевоплощениях и т. п. Так, легендарный родоначальник иньцев Се якобы был рожден после того, как его мать проглотила яйцо божественной птицы [1040, IV, 5, III, № 303; 179, 461]; мать легендарного родоначальника чжоусцев родила его, наступив на след ноги божества [1040, III, 2, I, № 245; 179, 353]. В медведя превратился, согласно сведениям древних источников «Гоюй» и «Цзочжуань», Гунь, легендарный основатель династии Ся [844, 171; 989, т. XXXI, 1774]. Есть сведения (хотя и вызывающие споры специалистов) о превращении в медведя сына Гуня великого Юя во время его тяжких трудов по обузданию водной стихии [190, 220; 195, 83; 524, 348; 1042]. К этому можно добавить, что явно тотемистическую окраску имели и встречавшиеся в надписях на иньских гадательных костях названия некоторых окружавших Инь племен: племя Собаки, Барана, Лошади, Дракона, Земли, Колодца и т. д. [166, 441—448; 1029, 269—312]. Некоторые данные свидетельствуют, что легендарная птица феникс тоже в свое время была племенным тотемом [694]. О тотемизме говорят сохранившиеся в различных источниках имена древнекитайских предводителей — Шунь (мальва), его брат Сян (слон), его сподвижники Ху (тигр), Сюн (медведь) [376, 102]. Многочисленные материалы о тотемистических связях имелись и в древних преданиях о легендарных героях Китая, специально изучавшихся китайскими исследователями Вэнь И-до и Юань Кэ [190; 837].

Тотемистические традиции сохранялись в древнем Китае довольно долго и подчас даже культивировались, особенно в среде правящих кругов, обычно претендовавших на родство с божествами. Так, родоначальником рода Цинь, впоследствии (III в. до н. э.) объединившего Китай и возглавившего империю Цинь, была, по сообщениям Сыма Цяня, божественная птица [934, гл. 5, 85]. Такое божественное родство считалось, видимо, необходимым для любого претендента на высшую власть. Как отмечает Эркес [376, 102], когда выходец из крестьян Лю Бан стал ханьским императором, ему пришлось придумать себе тотем. Его предком-тотемом был официально объявлен дракон, причем была создана версия о чудесном зачатии с помощью дракона и о драконообразном облике, будто бы осенявшем Лю Бана при его рождении и в отдельные моменты его жизни [934, гл. 8, 148 и сл.].

Данных о тотемной табуации в древнекитайских источниках сохранилось немного. Встречаются упоминания о табуации медведя, фазана [376, 102]. Видимо, табуировался также и тигр. В источниках нет упоминаний об охоте на тигров, об убийстве их, зато есть масса свидетельств почитания тигра. Тигр, как гроза вредивших посевам кабанов, превратился со временем чуть ли не в объект специального культа. По свидетельству древнекитайского трактата «Лицзи» [888, т. XXII, 1197], в честь тигров на осенних празднествах совершались специальные обряды жертвоприношений.

Анимизм

С переходом собирателей к земледелию роль тотемистических воззрений отошла на второй план, и они стали чем-то вроде пережитка. Оттесненный господствующими в земледельческом обществе анимистическими верованиями, тотемизм подвергся определенной эволюции и в конечном счете сам фактически слился с анимистическими культами. При этом тотемные наименования родов сохранились в виде пережитков, а священное значение животного-предка проявлялось либо в зооморфном облике какого-либо божества, либо в виде животного-атрибута, сопричастного божеству [89, 390].

Именно так обстояло дело в Китае в эпоху неолита, когда роль тотемизма была уже значительно более скромной, нежели роль анимистических представлений, т. е. веры в многочисленных духов, в одушевленность сил природы. Анимизм⁵ является одной из древнейших форм первобытных религиозных представлений [149]. Не зная законов природы, будучи слабыми и беззащитными перед грозными проявлениями ее сил, древние китайцы, как и любой другой народ на сходной ступени развития, одухотворяли и обожествляли эти силы, приписывали им разум и сверхъестественное могущество. Небо и земля, солнце и луна, дождь и ветер, звезды и планеты, горы и реки, даже отдельный камень, дерево, пруд, куст были в глазах древних одушевленными и разумными существами, чьей благосклонности надо добиваться, а гнева — опасаться.

Расшифрованные специалистами символические знаки на керамических сосудах неолитических земледельцев Китая показали, что анимистические верования являлись центральными в системе их религиозных представлений. Это и неудивительно. Земледельческие племена, для которых плодородие Матери-Земли, оплодотворяющая сила вовремя выпавшего дождя, защита посевов от ветра, бури или града и правильное исчисление (по звездам) времен года имели жизненно важнее значение,— эти племена не могли быть равнодушными к взаимоотношениям с могучими и непостижимыми для них стихиями [468, 335]. Стремление как-то повлиять на силы природы, снискать их благоволение, вызвать дождь или определить время начала полевых работ находили свое выражение в определенном комплексе обрядов и ритуалов в честь Земли, Неба или других божеств и духов.

Комплекс анимистических верований и обрядов можно проследить на примере ритуальных символов и семантики росписи на многочисленных раскопанных в Китае неолитических сосудах. Изучая эти керамические сосуды, археологи заметили, что по типу и характеру узора, семантике орнамента между древнекитайскими изделиями и аналогичными предметами из других евразийских культур существует определенное сходство. Это сходство было отмечено даже теми специалистами, которые решительно отвергали мысль о возможности появления такого сходства в результате «инвазий», т. е. прямых внешних контактов [67, 248]. Предпринятые же учеными на разном материале попытки вскрыть ритуальную семантику и символику орнамента привели к тому, что полученные результаты тоже оказались идентичными. Параллельный анализ орнамента позволил и Б. А. Рыбакову на при мере Триполья [126] и Э. Буллинг на примере Ганьсу [242] прийти к почти одинаковым выводам.

Суть этих выводов сводится к тому, что большинство элементов орнамента имеет отношение к космологическим символам: солярные знаки в виде кругов, лунные — в виде рожков-серпов, обегающая спираль — символ небесного движения, бега солнца, может быть даже идеи времени, змеевидная спираль, символизирующая идею дождя, влаги и т. д. Эти выводы позволяют заключить, что космологические культы занимали важное место среди анимистических верований земледельцев неолита как в Китае, так и в других районах Евразии.

Кроме того, о существовании и, видимо, большой роли культа Неба и Солнца у неолитических земледельцев Китая свидетельствуют обнаруженные археологами ритуальные кольца и диски типа би, хуань и юань, обычно выделывавшиеся из нефрита. Кольца и диски такого типа у протокитайцев, как и у некоторых их соседей, особенно в Сибири, где найдено немало аналогичных нефритовых изделий, что явно подтверждает наличие тесных культурных контактов в этом районе Евразии в неолитические времена [99, ч. I—II, 130,

ч. III, 175—188; 587, 36], были предметами культа и обычно связывались с почитанием неба и солнца ⁶.

Выводы и предположения, основанные на археологическом материале, подкрепляются и данными древнейших письменных источников, описывавших легендарные деяния героев и правителей доисторического прошлого. В главе «Яо дянь», которой открывается «Шуцзин», упоминается о том, что все великие мудрецы древности едва ли не более всего заботились о том, чтобы правильно исчислить время и в должный момент принести жертвы всем небесным божествам и земным духам [1041, т. III, 39—83; 525, 1—4]. Судя по всему, одной из важнейших функций легендарных правителей было наблюдать за небом, изучать движение солнца, луны и звезд, точно устанавливать дни летнего и зимнего солнцестояния, весеннего и осеннего равноденствия, определять число дней и месяцев в году.

В другой главе «Шуцзин», «Гао яо мо», тематически связанной с «Яо дянь» и продолжающей ее, упоминается о том, что именно солнце, луна, звезды и горы изображались на ритуальных сосудах, т. е. на той расписной керамике, о которой говорилось выше⁷.

Анимистические космологические верования, деификация сил природы, характерные для неолитических протокитайцев, продолжали играть важную роль и в эпоху Инь. Из иньских надписей явствует, что иньцы просили у верховного божества Шанди и у своих предков воздействовать на духов неба, дождя, земли, реки и т. п. и обеспечить хорошую погоду, необходимый дождь, обильный урожай [167; 1029, 573—599]. О значительной роли анимистических представлений свидетельствует и характер орнамента на ритуальной иньской бронзе: спиралеобразные завитки («громовой» орнамент) играли центральную роль среди других орнаментальных мотивов и явно имели отношение к идее дождя, к просьбам о дожде.

В эпоху Чжоу анимизм в Китае получил еще более широкое распространение. Правда, он теперь уже не имел столь первостепенного значения, как прежде (на передний план выдвинулся культ обожествленных предков), однако в количественном отношении развитие его было несомненным. Видимо, это в первую очередь было связано с тем, что в состав империи Чжоу было включено огромное количество инородных племен с их анимистическими представлениями, которые в процессе синтеза древнекитайской цивилизации сливались воедино и подвергались определенной систематизации и унификации. В результате количество одушевленных явлений природы сильно возросло, хотя большая часть их имела лишь локальное значение: если некоторые культы, как культ великой горы Тайшань или р. Хуанхэ, практически уже в эпоху Чжоу приобрели всекитайскую значимость, то остальные анимистические культы были популярны лишь среди населения того или иного района.

Анимистический характер имели и древние культы отдельных видов растений (например, проса) и животных. Обожествление священных животных — дракона и феникса, едино-рога-цилиня и черепахи, тигра — и наделение многих из них фантастическими чертами свидетельствует о протекавшем в Чжоу процессе слияния древних анимистических и тотемистических представлений в единую систему древнекитайских верований и суеверий. По данным древнекитайского источника «Чжоули», в представлении чжоусцев все духи имели, как правило, звериный облик: духи рек и озер воспринимались в виде птиц, духи гор и лесов — в виде животных кошачьей породы, духи холмов и возвышенностей — в виде пресмыкающихся, духи плодородных земель — в виде зверей с пышными меховыми шкурами [1014, т. XIII, 807—808].

Представляя духов различных сил природы, как и своих легендарных тотемных предков, в зверином облике, древние китайцы как бы устанавливали связи между силами неодушевленной природы, животным миром и душами своих покойных предков. В том, что такая связь действительно существовала в их умах и, более того, играла очень важную роль, убеждает знакомство с еще одним компонентом древнекитайской системы примитивных религиозных верований — с культом мертвых. Уже в яншаоских и луншаньских захоронениях археологи встретились с существованием развитого погребального обряда, отражавшего верования неолитических земледельцев Китая в загробный мир. В захоронения клали оружие умершего, орудия производства, одежду, утварь, немного пищи и т. п. Смысл этого обряда, хорошо известного всем народам, заключался в том, что умерший, покидая мир живых, не исчезал вовсе. Напротив, согласно принятым тогда представлениям его душа продолжала жить и после смерти.

Сравнительное изучение погребальных обрядов всех древнейших земледельческих народов Евразии показало, что в их основе лежала сходная система представлений, которая свидетельствует о культурном, и возможно, и генетическом единстве всей древней ойкумены [513, 57]. Этот важный вывод до сих пор обычно не распространялся на Китай, так как погребальные обряды неолитических насельников Китая были изучены недостаточно. Последние исследования позволяют считать, что и Китай в этом отношении не был исключением. Раскопанное в Баньпо поселение дало много ценных материалов о погребальном обряде. Прежде всего оказалось, что и в культуре Яншао — как и во всех остальных культурах расписной керамики Евразии — младенцев хоронили не на кладбищах, а под полом жилищ в керамических сосудах [926, 219—220] ®. Кроме того, строго фиксированная ориентация покойников (в Баньпо — головой на запад) свидетельствует о том, что у яншаосцев, как и среди других народов, могло существовать представление о «стране мертвых», расположение которой обычно отождествлялось с прародиной⁸.

Погребальный обряд у протокитайцев свидетельствовал также и о том, что у них существовала вера в возможность реинкарнации, т. е. воскрешения, возрождения. Тесно связанная с тотемистическими представлениями, эта идея была знакома многим древним народам. В неолитическом Китае она нашла свое отражение в определенных моментах орнамента на погребальных сосудах. Первым на это обратил внимание шведский археолог И. Андерсон.

На погребальной утвари из неолитических захоронений в Ганьсу Андерсон обнаружил специальный узор (две параллельные зубчатые линии), который был им назван «символом смерти». Этот узор рисовался красной краской — в отличие от остального орнамента, выполненного в черном цвете,— и имел явное ритуально-символическое значение, восходящее к идее реинкарнации. По мнению Андерсона, красный цвет, т. е. цвет крови, животворящего элемента, убедительно свидетельствовал именно об этом [198; 199].

Дальнейшее развитие культ мертвых получил в эпоху Инь, когда на смену первобытному строю пришло общество, в котором социальное расслоение достигло уже значительных размеров. В пышных гробницах иньских правителей было найдено множество великолепных изделий из бронзы — утварь, оружие, украшения, боевые колесницы с лошадьми и, что особенно важно, большое количество сопогребенных людей — жен, наложниц, возничих, приближенных, рабов. Все эти вещи и люди, которые при жизни служили правителю, должны были и после его смерти сопровождать хозяина в загробный мир.

Разумеется, в загробном мире, представлявшемся зеркальным отражением живого, существовало то же социальное расслоение. Не все иньцы отправлялись на тот свет в таком пышном сопровождении. Могилы рядовых иньцев были снабжены лишь несколькими сосудами и орудиями, а также небольшим количеством пищи и других самых необходимых вещей. Но не только этим культ мертвых в обществе Инь отличался от культа мертвых в предшествовавшую ему эпоху неолита. Гораздо важнее другое отличие, логическое развитие которого со временем, в эпоху Чжоу, превратило культ мертвых предков в центральный пункт всей религиозно-этической системы Китая.

По представлениям иньцев, их правитель-ван, будучи старшим в родо-племенном коллективе, по смерти не только сохранял, но и увеличивал свое могущество. Становясь вместе со своими предками в длинный ряд во главе с легендарным первопредком и верховным божеством Шанди, покойный отныне приобретал власть над всем миром духов и мог оказывать заметное влияние на жизнь сородичей. Именно ему, покойному предку-вану, а также его многочисленным предшественникам во главе с Шанди и приносили иньцы обильные жертвы с просьбой обеспечить их благосостояние или дать разумный совет. Все многочисленные духи сил природы, включая самых первостепенных и значительных, как духи дождя или солнца, находились по сравнению с предками в подчиненном положении. Иными словами, обожествленные предки во главе с легендарным первопредком уже в Инь стали почитаться выше всего и практически заменили собой столь характерных для других развитых земледельческих народов великих богов.

Эта трансформация культа мертвых в эпоху Инь может быть объяснена различными причинами. Не исключено, что важным импульсом было обособленное положение сравнительно немногочисленного коллектива иньцев, попавших в среднюю часть бассейна Хуанхэ в результате ряда миграционных передвижений [525, 20—26; 934, гл. 3, 57] и окруженных в этом районе гораздо более многочисленной и зачастую враждебной к ним «варварской» периферией. Возможно, что именно вследствие такого положения у иньцев выработалось стремление подчеркнуть примат своей этнической общности и, в первую очередь, своих великих предков, чья помощь в условиях враждебного окружения представлялась необычайно важной.

Чжоусцы заимствовали иньские культурные и духовные традиции и распространили их на территорию Северного Китая. Культ мертвых предков в Чжоу продолжал играть столь же важную роль, как и в Инь. Более того, в эпоху Чжоу был уже разработан иерархический церемониал, строжайшим образом предписывавший объем и качество жертв, полагавшихся предкам каждого из правителей царств и княжеств и божественным предкам самого императора. Согласно сведениям, зафиксированным в «Лицзи», виднейшие представители чжоуской родовой знати имели право на определенное количество храмов в честь их предков [888, т. XX, 569]. Принесение жертв в этих храмах было регулярной и очень важной церемонией, ценившейся, во всяком случае в отношении императора, наравне с принесением жертв в честь Неба и Земли.

Возросшее значение культа предков привело в эпоху Чжоу к созданию теории о существовании души, отделенной от бренного тела, а также о тех функциях, которые на эту душу возложены. Так, из сообщения «Цзочжуань» (7-й год Чжао-гуна) явствует, что уже в середине I тысячелетия до н. э. каждый человек считался обладателем двух душ — материальной по, которая появляется в момент зачатия⁹, и духовней хунь, возникающей лишь с рождением человека, как бы входящей в него с его первым вздохом [989, т. XXXI, 1778]. Материальная душа по со смертью человека уходит вместе с ним в землю, превращаясь в дух гуй. Именно этой душе, точнее духу гуй, необходимы для продолжения нормального существования все те предметы, которые кладутся в могилу. Если этих предметов достаточно, а родственники и потомки покойного регулярно приносят в виде жертвоприношений новые, то душа гуй спокойна и радостна. Если же нет — она может озлобиться и причинить немало вреда не только нерадивым потомкам, но и ни в чем не повинным людям. Этим, в частности, объясняются истоки той повышенной заботы каждого китайца о своем мужском потомстве, которая на протяжении тысячелетий была столь характерной для этой страны.

Духовная душа хунь, в отличие от по, в момент смерти человека покидает его и возносится к небу, превращаясь в дух шэнь. В этом, по свидетельству «Лицзи», проявлялось различие между телесной и духовной субстанцией человека [888, т. XXV, 1944]. Со временем такого рода противопоставление легло в основу деления духов на злых (гуй) и добрых (шэнь), сохранившегося в народных верованиях до наших дней. Особое внимание к духу шэнь было уже в древности, причем считалось, что именно эта душа, попадая на небо, становится там чем-то вроде посредника между людьми и сверхъестественными силами. Соответственно с приписанными этой душе важными функциями сфера ее распространения оказалась достаточно ограниченной. Простые люди вообще не имели души шэнь (или она играла крайне незначительную роль). Знатные после своей смерти имели душу шэнь, действовавшую на небе в зависимости от ранга ее обладателя на протяжении жизни одного или нескольких поколений [436, 77—78]. И только сам великий правитель, прямой потомок божественного Шанди, имел право, насколько можно судить, едва ли не на вечное пребывание на небе в качестве духа шэнь [52, 99—100]. Впоследствии эти правила несколько видоизменились, и духами шэнь подчас оказывались обычные люди, но далеко не все, а, как правило, незаурядные, проявившие себя в чем-либо и обожествленные после смерти.

Таким образом, в древнем Китае обителью мертвых считались и земля и небо. Исторически более ранней из них была, безусловно, земля. Специально изучавший этот вопрос

Э. Эркес подчеркивал, что именно земля вначале была «богиней смерти», а душа гуй считалась эквивалентом термина гуй (возвращаться) со смыслом «умереть», «возвратиться в землю» [379, 192—194]. Земле, как «богине смерти», приносились и человеческие жертвы. Жертвами ей считались, например, павшие в бою. На алтаре земли, шэ, приносили в жертву и осужденных на казнь, как об этом сказано в главе «Гань ши» в «Шуцзин» [1041, т. III, 238; 525, 19—20].

Представление о небе, как о местопребывании душ мертвых предков, возникло, видимо, лишь в эпоху Инь и было тесно связано с иньским культом предков. Иньцы, а затем и чжоусцы отправление душ своих предков по их смерти на небо представляли в виде полета птицы. Более того, как полагает Ф. Уотербери, внимательно изучавшая этот вопрос, саму душу хунь (шэнь) иньцы и чжоусцы нередко изображали в виде птицы [765, 84]. Это означало, что не только силы природы и легендарные предки-тотемы, но и души ближайших умерших предков, т. е. в конечном счете весь мир духов, воспринимался древними китайцами преимущественно в облике различных животных.

Загадка плодородия, таинство рождения занимали умы людей еще с эпохи первобытности. Стимуляция плодородия и размножения как самого человека, так и средств его существования (животных и растений) была едва ли не важнейшим из сознательных действий древнейшего человека. Естественно, что при этом древние искали помощи у своих могущественных покровителей. У одних народов это были великие боги, у других — многочисленные духи, у третьих — могущественные обожествленные предки.

В ранних земледельческих обществах культ плодородия и размножения, связанный прежде всего с культом женского и мужского начала, имел особо важное значение.

Раскопки свидетельствуют о том, что неолитические земледельцы Китая, так же как и другие племена евразийских культур расписной керамики, знали и высоко ценили раковины каури. По форме напоминавшие вульву, эти раковины морского происхождения были широко распространены в древнем мире и везде были прежде всего символом женской плодовитости (а уж во вторую очередь также и дорогим амулетом или даже мерилом ценности, наиболее ранним эквивалентом денег). Раковины каури с их специфической формой «врат рождения» рассматривались в качестве жизнеутверждающего элемента и часто воспроизводились в орнаментике [24; 513, 148]. К этому можно добавить, что в орнаменте на китайских неолитических сосудах изображения раковин каури встречаются весьма часто.

Наряду с использованием раковин каури о культе женского начала среди земледельцев-яншаосцев говорят и другие факты. Правда, в древнекитайских поселениях, в отличие от стоянок других сходных культур, не найдены столь характерные женские керамические статуэтки со стеатопигией. Однако, по мнению ряда авторов, аналогичную роль символа плодовитости женщины-матери и матери-земли в искусстве ян-шаоских племен играли в обилии встречавшиеся в росписи на сосудах изображения треугольников. Как было отмечено в работах Г. Рид, треугольник во всех обществах древности всегда был символом именно женского начала. Поэтому главным в найденном Андерсоном «символе смерти», зубчатые линии которого наносились красной краской, Рид считала именно «женский» треугольник, символизировавший идею воскрешения и возрождения и связанный также с идеей плодородия земли [678; 679].

Культ женского начала у любого земледельческого народа обычно всегда сосуществовал с аналогичным культом мужского начала. Это и понятно: идея размножения и плодородия могла развиваться лишь как представление о жизненной важности слияния обоих начал. В неолитическом Китае археологами найдены изображения, напоминающие фаллосы. Кроме того, наличие фаллических символов подтреугольной формы дало основание Б. Карлгрену предположить, что Рид не совсем права, связывая все изображения треугольников только с женским началом. Сам Карлгрен в специальной работе убедительно показал, что и в иньском и чжоуском Китае решительно преобладал именно мужской фаллический культ и что все элементы этого культа в графике действительно восходили к знакам подтреугольной формы [518].

Своеобразный спор между Рид и Карлгреном едва ли может быть решен, если не обратить внимание на различие материалов, которыми оперируют обе стороны. Г. Рид имела дело с материалами неолитической эпохи, Б. Карлгрен — с данными эпох Инь и Чжоу. Видимо, оба правы в своих выводах, но каждый в пределах своей эпохи. Не вдаваясь в подробности, стоит сказать о том, что в неолитических культурах Китая, где, судя по многим имеющимся данным, господствовали матрилинейные формы организации родового коллектива, культ женщины-матери и матери-земли был очевидно главным. Поэтому, видимо, женский символ играл центральную роль в искусстве и ритуале, а его атрибутами могли быть и каури и треугольники. С эпохи Инь многое изменилось. Господство патрилинейных форм в иньском обществе не подлежит сомнению, а культ мужских предков уже далеко превзошел все остальные культы. Естественно, графические символы той же подтреугольной формы (к тому же начертанные уже не на керамике, а на бронзе, причем самими иньца-ми, иньскими письменами) могли иметь совершенно другую исходную основу, быть иного происхождения. Вот почему следует полностью согласиться и с Б. Карлгреном в его трактовке треугольных знаков эпохи Инь.

Разумеется, и в Инь и в Чжоу женские символы по-прежнему имели хождение. Однако значение их было уже второстепенным. Раковина каури, равно как и ее имитации в камне и бронзе, постепенно утрачивала свое ритуальное значение и все более приобретала характер мерила стоимости, т. е. денег, а с появлением в Чжоу новых форм металлических денег раковины каури вообще исчезли из употребления. Вместе с этим символом окончательно ушла в прошлое исключительная роль женского начала в китайском культе плодородия. Вместо того на передний план все более определенно стали выступать как мужское начало, так и идея гармонического взаимодействия и плодотворного слияния обоих начал, мужского и женского.

Как явствует из данных «Гоюй» и многих песен «Шицзин», в начале Чжоу главной формой культа были большие праздники в честь плодородия. Весной, когда природа оживала после зимней спячки и пробуждались силы, способствовавшие плодородию и размножению, сам чжоуский правитель-ван совершал торжественный обряд первовспашки, после чего его приближенные и представители от общин совместными усилиями вспахивали ритуальное поле [34, 151 и сл.]. Это был сигнал к началу весенних полевых работ. После окончания вспашки устраивались празднества и пиры. Эти праздники нередко начинались с обряда инициаций, в результате которого выросшие за год юноши и девушки получали право считаться взрослыми. По традиции, восходящей, видимо, к весьма отдаленным временам, сущность обряда сводилась к торжественному одеванию шапки на голову юноши и к закалыванию волос «взрослой» заколкой у девушки. К числу атрибутов взрослого мужчины относился также пояс с костяной иглой [1040, I, 5, VI, № 60; 179, 78]. Обряду инициации в древнем Китае уделялось очень большое внимание. В знатных семьях, в среде чиновничества этот обряд был разработан до мелочей, которые соблюдались неукоснительно. Детальному описанию всех совершаемых в этом обряде церемоний и приготовлений, всех способов проведения обряда в различных ситуациях посвящены две первые главы «Или» («Книги о церемониях и этикете») [873, т. XV, 9—55; 713,

ч. I, 1—17 и 260—264].

Из песен «Шицзин» явствует, что крестьянские юноши и девушки, прошедшие обряд инициации, в дни весенних праздников, разбившись на пары, довольно весело и непринужденно проводили время. Специально изучавший любовнобрачные отношения, матримониальные обряды и праздники в древнем Китае французский синолог М. Гране [437; 439; 441—443] подчеркивал, что любовные нормы и брачные обычаи в раннечжоуском Китае, особенно в среде простого народа, крестьянства, во многом основывались на традициях, восходивших к далекому прошлому и сильно отличавшихся от конфуцианских норм поведения более позднего времени. Песни «Шицзин» и исследования М. Гране позволяют заключить, что в древнейшие времена свободное общение мужчин и женщин в период весенних празднеств было естественным и обычным. Собственно, именно с целью подобрать себе пару по вкусу и устраивались эти празднества.

Судя по песням «Шицзин», весенние любовные игры не заканчивались свадьбами. Время свадеб наступало только осенью, когда отмечался второй праздник плодородия, который обычно бывал много богаче и пышнее весеннего. Горы смолоченного зерна, откормленные быки и бараны, обилие пищи и вина, торжественные жертвы в честь предков и божества земли, благодарение всевозможных духов — все это сливалось в единый и могучий праздник всеобщей радости и веселья. Важное место на осенних праздниках плодородия занимали и многочисленные ритуальные пляски и магические обряды, в том числе в честь тигров и котов, которые считались покровителями посевов (они уничтожали кабанов и мышей, вредивших посевам).

Знакомство с эволюцией форм культа плодородия в древнем Китае заставляет уделить особое внимание проблеме трансформации религиозных верований и представлений в период становления цивилизации и государственности в Китае (Инь и начало Чжоу). Когда идет речь о трансформации религиозных верований первобытных коллективов в связи с объединением их в рамках вновь возникающего государства, важно обратить особое внимание на две стороны. Во-первых, это слияние в рамках нового единого целого множества гетерогенных верований, обрядов и традиций примерно одного и того же плана (но сильно различавшихся конкретными формами). Во-вторых, это возникновение на основе этих гетерогенных верований новых культов, обрядов и традиций, соответствующих новым социальным и политическим условиям существования молодого государственного образования.

Тотемизм и анимизм, культ женских и мужских предков, культ плодородия и размножения—все это древнейшие слои религиозных верований в Китае, генетически восходящие к эпохе неолита. И если многие из этих верований и культов, нередко приняв характер суеверий, продолжали существовать в системе китайских религиозных представлений и в последующие века, то к числу основных причин этого следует отнести и то обстоятельство, что на протяжении всей древней истории Китая шел непрекращавшийся процесс ассимиляции все новых некитайских племен и народов с их неолитическими культурными традициями. Вливаясь в состав чжоуского, а затем и ханьского Китая, эти племена оказывали заметное влияние на формирование китайской цивилизации и в то же время были той свежей струей, которая постоянно оживляла постепенно угасавшие древние ритуалы и культы. Разумеется, это оживление было одновременно и обновлением, так как взаимодействие сходных между собой верований и культов вело не только к их слиянию, но и к синтезу некоторых новых форм и явлений.

Одним из направлений этой трансформации было постепенное сложение некоторых основных и общих для всех верований норм, принципов и культов, которые по мере формирования китайского этноса и цивилизации становились в той или иной степени свойственными всей стране и всему народу. Это не означало, что в чжоуском, ханьском и тем более после-ханьском Китае уже не было локальных различий в культах, обрядах и верованиях крестьян. Напротив, такие различия существовали и сохранялись. Однако теперь это, уже были лишь второстепенные различия, локальные варианты в рамках единого общего целого. Само же это целое, по-прежнему опиравшееся на старые пласты древнейших религиозных верований неолита, продолжало существовать и пользоваться немалым влиянием среди народа. Таким образом, древнейшие пласты религиозных верований — сначала в рамках религиозного даосизма, а затем в форме «народной религии» в системе средневекового религиозного синкретизма — дожили в трансформированном виде вплоть до недавнего времени. Однако значение этих древнейших форм верований, начиная с Инь и особенно с Чжоу, заметно уменьшилось.

Приход на смену первобытным неолитическим коллективам сначала развитого общества Инь с характерной для него цивилизацией бронзового века (городская жизнь, письменность, сложная социальная структура и т. п.), а затем военнополитического объединения Чжоу с его системой вассальных подусамостоятельных государств и еще более сложной социальной иерархией, сочетавшейся с заметной этнической стратификацией [363, 4, 19—24], кардинальным образом изменил условия существования китайцев. Объединение в рамках единого политического образования большого количества разнородных коллективов и создание на этой основе новых форм социальной структуры, возникновение государства— все это настоятельно требовало возникновения новой системы духовных ценностей и идеологических концепций.

Ф. Энгельс писал о том, что божества каждого отдельного народа были национальными богами и что их власть не переходила за пределы опекаемой ими территории, «по ту сторону которых безраздельно правили другие боги» [4,313].

Процесс консолидации множества племен и народов нередко сопровождался превращением отдельных таких «национальных» божеств, обычно божеств племени-гегемона, во всеобщих богов, авторитет которых признавался всеми племенами, вошедшими в состав данного политического объединения. Понятно, что такого рода трансформация старых племенных божеств в новых богов складывавшихся государств происходила не сразу. В ходе этой трансформации новые формы религиозных представлений вступали во взаимодействие со старыми, так что результатом синтеза было постепенное становление многослойной структуры религиозных представлений. В древнем Китае этот процесс взаимодействия вновь возникавших верований и культов со старыми, бывший существенным элементом более общего процесса генезиса всей древнекитайской цивилизации, протекал на протяжении ряда веков. Складывавшиеся в ходе этого процесса новые формы религиозных представлений долгое время продолжали быть двойственными и противоречивыми по своему характеру. С одной стороны, они были еще родо-племенными, т. е. тесно связанными с интересами коллектива племени-завоевателя, племени-гегемона. С другой — претендовали и на более широкое, общегосударственное значение. Типичным в этом плане был культ верховного божества иньцев Шанди.

Верховное божество Шанди

Из истории древних обществ известно, что в эпоху становления государств и появления сильной центральной власти обычно возникали могущественные боги [409]. Эта монотеистическая по своему характеру тенденция в тех условиях являлась вполне закономерным отражением в «мире богов» важных событий, которые совершались в мире людей [66, 56]. По словам Энгельса, «единый бог никогда не мог бы появиться без единого царя» [5, 56]. При этом, как правило, земной повелитель объявлял себя «божественным» и нередко связывал свое происхождение непосредственно с богом.

Нечто подобное произошло и в Китае. Правда, группы могущественных богов, которые олицетворяли бы собой те или иные силы природы (как это было, например, у греков), в Китае не возникло. Но на небосклоне многочисленных больших и малых духов в Китае с эпохи Инь появилась новая яркая звезда первой величины, божество высшего ранга — Шанди. Данные многочисленных иньских гадательных надписей свидетельствуют о том, что именно Шанди был главной и последней инстанцией в мире сверхъестественных сил, что от его милости, от его решения в конечном счете зависело поведение всех остальных духов. Ему, Шанди, повиновались духи ветра и дождя, облаков и грома. От того, прикажет ли он вовремя выпасть дождю или, напротив, прекратить льющиеся с неба потоки, предотвратить бурю, избавить поле от града зависела, по представлениям иньцев, их судьба. Победа над врагом, успешная борьба с несчастьями и болезнями, удачная охота и даже благополучное разрешение от бремени супруги вана — все это тоже было в компетенции Шанди [978, ч. 1, 24—42]. Словом, Шанди считался главным верховным божеством, которому на небе так же беспрекословно должны были подчиняться все остальные духи, как на земле все люди подчинялись воле иньского правителя-вана.

Близость Шанди и иньского вана не ограничивалась, однако, лишь аналогией их функций. В представлении иньцев Шанди был не только верховным божеством, главой всех потусторонних сил, но и ближайшим родственником самих иньцев, их легендарным родоначальником и покровителем, предком-тотемом [317, 183; 689, 4; 690, 347—358]. Именно он, Шанди, приняв облик божественной птицы (ласточки), чудесным образом зачал сына, который и стал, по верованиям иньцев, родоначальником этого племени. Легенда о чудесном рождении предка иньцев Се зафиксирована уже в более поздних источниках Чжоу. Однако из самих иньских надписей хорошо известно, что все умершие ваны, которые считались прямыми потомками Шанди по старшей линии, после своей смерти тоже именовались почетным титулом ди и становились в мире духов ближайшими помощниками и сотрудниками своего легендарного первопредка Шанди [978, ч. 2, 89—96]. Иными словами, термин ди, соответствовавший понятию «божественный», «священный», использовался в Инь для обозначения всех покойных правителей, а термин Шанди, «высший ди», для обозначения «высшего божества», одновременно воспринимавшегося в качестве верховного главы племени, его первопредка.

Итак, легендарный тотемный предок племени Инь стал первым и высшим божеством, чья власть в мире богов и духов считалась абсолютной. Само по себе это слияние в одном лице великого бога и божественного предка встречалось нередко и в условиях формирования цивилизованных обществ бывало довольно обычным явлением. Необычность была в другом. Если в древнем Египте и в некоторых других государствах древнего Востока великий бог, хотя он и считался предком правителя, рассматривался прежде всего и главным образом именно как бог, как великая сверхъестественная сила, то в иньском Китае Шанди, хотя он и считался верховным божеством, рассматривался прежде всего именно как предок¹⁰. Это не очень заметное на первый взгляд смещение акцента сыграло на самом деле в истории китайской культуры огромную роль.

В отличие от многих других древних народов, иньцы сблизили,, фактически даже слили воедино культ высшего божества с культом своих умерших предков. С одной стороны, это слияние привело к чудовищному гипертрофированию самого культа предков, превратившегося в Китае со временем в основу основ всей религиозно-этической системы. С другой стороны, это привело к потере, в культе Шанди многих из тех специфических черт, которые характерны именно для культа великого бога. Пышная обрядовость, обилие жертв, торжественность ритуалов — все это было сконцентрировано уже в Инь на культе предков, как далеких, так и ближайших. В результате культ Шанди оказался только первым среди равных и при всем его огромном значении в Инь и в начале Чжоу так и не превратился в культ великого бога, который имел бы много храмов и жрецов и пользовался бы всеобщим молитвенным поклонением.

В условиях древнего Китая культ Шанди остался культом родо-племенной знати, видевшей в Шанди своего предка. Поэтому культ Шанди, как и культ других родовых предков в Китае, имел скорее рациональный, нежели эмоциональный характер. Как полагал французский синолог Э. Био, чжоусцы воспринимали Шанди как олицетворение справедливости [217, 346]. Шанди не столько молились, сколько просили у него как у покойного родственника-покровителя помощи и поддержки. Взаимоотношения правителя с Шанди всегда базировались, в сущности, на обычных человеческих чувствах (стремление понравиться, задобр-ить, опасение прогневать, необходимость информировать и т. п.), но ни в коем случае не на каких-либо мистически непостижимых связях. Да и сам Шанди, в отличие от великих богов других народов древности, не был ни олицетворением какой-либо идеи (милосердия, любви), ни персонификацией какой-либо силы природы. Он был покойным предком. Но именно как предку ему и приписывалась огромная власть над всем миром духов, которые как раз и ведали всеми потусторонними силами.

Таким образом, культ Шанди у иньцев был лишь кульминационной точкой культа предков. Эта очень своеобразная форма почитания верховного божества была заимствована и сохранена победившими Инь чжоусцами. Чжоусцы не только переняли у Инь идею о божестве-первопредке, но и присвоили Шанди себе, объявив его своим предком. В одной из песен «Шицзин» [III, 2, I, № 245] упоминается о том, что мать легендарного чжоуского родоначальника Хоуцзи (Князь-просо) забеременела после того, как наступила на след великана, т. е. Шанди. В другой песне [III, 1, I, № 235] рассказывается, что сам великий Ди (Шанди) приказал мудрому чжоускому правителю Вэнь-вану взять власть (у Инь) и что будто бы все предки и потомки Вэнь-вана (как это прежде было с иньскими покойными ванами) обитают на небе рядом с Шанди, справа и слева от него. Другими словами, поэтическая легендарная традиция победителей-чжоусцев превратила иньского Шанди в предка-тотема Чжоу.

Культ Шанди пользовался в раннечжоуском Китае столь же высоким авторитетом, что и в Инь. В ранних песнях «Шицзин» и в «Шуцзин» о Шанди говорилось много и часто. Из них явствовало, что Шанди все видит и слышит, все чувствует и понимает, все знает и контролирует, что Шанди может одобрять и гневаться, что он непостоянен и переменчив и т. п. Все это убеждает в том, что верховное божество Шанди и в начале Чжоу было еще популярным и всемогущим. Однако с течением времени это влияние и значение культа Шанди постепенно начало ослабевать. Наряду с Шанди в аналогичных с ним функциях все чаще выступало Небо (тянь).

Судя по данным «Шицзин» и «Шуцзин», Небо и Шанди длительное время сосуществовали и взаимозаменяли друг друга в представлениях чжоусцев. Чжоусцы приписывали им одни и те же функции и равно считали верховной божественной силой. Этот параллелизм позиций и акций Неба и Шанди в Чжоу (в Инь этого не было) долгое время вызывал споры исследователей, искавших причины столь странного дублирования высших функций. Высказывались различные предположения, например, что Небо — это и есть Шанди или что Небо — это «местожительство» Шанди и т. п. [457, 3—14; 651, ч. 1; 709, 116; 733]. Наиболее интересна и правдоподобна в этом споре позиция американского синолога Г. Крила, который предположил, что некогда земледельцы-чжоусцы поклонялись Небу как верховному божеству. После завоевания Инь они нашли, что иньский верховный бог Шанди в общем соответствует их Небу, в результате чего они и идентифицировали Небо и Шанди, как это проделывали, скажем, римляне с греческими богами [317, 342].

Гипотеза Крила, однако, не может объяснить того обстоятельства, что сначала чжоусцы не только признали культ Шанди, но и восприняли его как свой. И только много позже, спустя несколько веков, на место Шанди выдвинулось Небо. Быть может, это следует объяснить тем, что потребовалось время, пока чжоуское представление о верховном божестве (Небо) окончательно не вытеснило иньское (Шанди)? Но ведь между этими представлениями не было борьбы. Они мирно и параллельно сосуществовали, пока наконец Небо окончательно не заменило Шанди. Видимо, здесь сыграло свою роль другое.

Как и Шанди, Небо было верховной божественной силой. Подобно Шанди, оно обладало свойством карать непокорных и нерадивых, награждать послушных и достойных, покровительствовать мудрым и честным. Но в то же время оно стало и заметно отличаться от своего предшественника — Шанди. Шанди был предком-божеством, родственным иньцам (а затем и чжоусцам), радевшим в первую очередь именно о них, своих прямых потомках. Правда, он тоже изредка гневался на людей и даже наказывал их за проступки. Но это было лишь родственным, отеческим внушением. В общем и целом Шанди был весьма пристрастным покровителем своих потомков, скорей даже доверенным лицом их сравнительно небольшого коллектива там, на небесах. И это вполне соответствовало той сравнительно скромной роли и тому довольно незначительному месту, которые были отведены на земле родоплеменным коллективам иньцев и чжоусцев.

С образованием^ могущественного государства Чжоу и сложением китайской цивилизации положение изменилось. Теперь уже не небольшой племенной коллектив, а огромный конгломерат различных народов сплавлялся в единое целое. Аналогичный процесс, естественно, должен был протекать и в потустороннем мире. Этот процесс, как упоминалось, мог пойти по линии усиления значения и могущества племенных богов, которые могли стать общегосударственными. В Китае, однако, произошло несколько иначе. На смену верховному божеству небольшого родо-племенного коллектива пришло само Небо, принявшее на себя функции всеобщего верховного божества. Культ Шанди стал понемногу исчезать — он постепенно растворялся в культе предков, приобретавшем все больший вес среди всех слоев китайского населения (функции предка-покровителя в локальном или семейном масштабе стали исполнять эпонимические семейно-клановые предки).

Таким образом, культ конкретного верховного божества Шанди, воспринимавшегося в качестве тотемного первопредка и достаточного в условиях сравнительно небольшого и единого родо-племенного коллектива, в новых условиях большого разноплеменного государства как бы разделился на два. То самое слияние культа высшего божества с культом умерших предков, которое было столь характерным для религиозной системы иньцев, теперь перестало существовать. На смену ему пришли два различных культа —культ предков, имевший теперь уже характер почитания преимущественно ближайших, конкретных предков, и культ Неба. Этот новый культ Неба, хотя и генетически был связан с культом Шанди и функционально во многом походил на него, представлял уже совершенно иное явление. В отличие от предка-покровителя Шанди Небо выступало в качестве абстрактной регулирующей силы, было олицетворением разума, целесообразности и высшей справедливости¹¹.

В полном соответствии со всем уже выработавшимся стилем древнекитайской цивилизации культ Неба не приобрел в чжоуском Китае ничего сверхъестественного или мистического. Напротив, обожествление Неба, пришедшего на смену Шанди, с самого начала имело несколько рационалистический характер. Даже тот факт, что Небо в представлении чжоус-цев ассоциировалось с некоей верховной всеобщностью, стоявшей над земным миром (мир земной, т. е. Китай, назы-вался Поднебесной, тянь-ся), и то, что чжоуский правитель по традиции теперь уже считался не потомком Шанди, а «сыном Неба» (тянь-цзы),— даже все это не придавало культу Неба заметного мистического оттенка. Все отчетливо представляли, что «сын Неба» — это не более как аллегория, как символ подчиненности земного правителя высшим небесным силам, ему покровительствующим.

Культ Неба- с этого времени стал важнейшей прерогативой и обязанностью китайского императора. Он один имел право и должен был отправлять все обряды этого культа в полном объеме. А отправление этих обрядов всегда в Китае считалось делом первостепенного государственного значения. В свою очередь «веления» Неба стали считаться законом для страны, «воля» Неба—священной, а признаки небесной активности (хорошая погода или засуха, благоприятный водный режим или наводнение, а также затмения, кометы и т. п.) — свидетельством одобрения или гнева Неба ^и. Иными словами, взаимоотношения страны (точнее — императора) с Небом на протяжении многих сотен, даже тысяч лет всегда оставались в Китае тем фокусом, в котором сходились все важнейшие связи населения страны с миром сверхъестественного, с миром богов и духов ¹².

Третьим универсальным и общепризнанным культом великой божественной силы в иньско-чжоуском Китае был культ Земли. В отличие от первых двух, оформление которых произошло в сравнительно недавние, «исторические» времена и было связано с процессом консолидации китайского народа, сложения китайского государства и цивилизации, культ Земли был более близок к тем ритуалам и обрядам в честь Матери-Земли, которые практиковались еще в эпоху неолита. Кроме того, культ Земли не был и не мог быть культом аристократическим, свойственным исключительно или в первую очередь лишь родо-племенной верхушке племени-победителя. Связанный с идеей земли, территории, а также с идеей плодородия и размножения, этот культ имел очень широкое распространение и наряду с культом предков считался в древнем Китае важнейшим. Известно, что алтари в честь предков и в честь земли в древности располагались рядом (справа и слева от вана). Как сообщается в «Шуцзин», именно на этих алтарях принес благодарственные жертвы после победы над Инь чжоуский У-ван [1041, т. III, 367]. Согласно записям «Шуцзин», между культом предков вана и культом Земли уже в раннечжоуское время существовало своеобразное разделение труда. Обращаясь к своим подданным, чжоуский ван говорил: «Если будете повиноваться — награжу вас в храме предков, если же нет — будете принесены в жертву на алтаре шэ (земли). И жены и дети ваши тоже» (1041, т. III, 238; 525, 19—20].

Таким образом, культ Земли, как и тесно связанный с ним культ мертвых, уходит своими корнями в глубокую древность. Для неолитического Китая, как упоминалось выше, были характерны матрилинейные традиции. Видимо, у протокитайцев в то время не было сомнений в том, что Мать-Земля— божество женское. Однако уже с начала Инь положение стало изменяться. Для Инь с его характерными и отчетливо выраженными патрилинейными традициями женский характер божества земли был уже отнюдь не столь бесспорен и очевиден. Более того, с эпохи Инь божество земли в Китае все более отчетливо начинает приобретать черты мужского божества, получившего наименование шэ. Наряду с шэ, однако, продолжали использоваться термины Хоу-ту, который нередко отождествляется исследователями с понятием «богиня земли», и ди, обычно противопоставлявшийся тянь (небу).

Запутанные и очень неопределенные взаимоотношения между божествами шэ и Хоу-ту, а также сам принцип использования тех или иных терминов, значение обозначавшихся ими понятий до сих пор служат объектом спора специалистов. Одни склонны считать эти термины идентичными, другие противопоставляют их друг другу, наделив соответственно мужским и женским обликом [518, 10—20]. Не исключено, что появление различных терминов объясняется тем, что иньский и тем более чжоуский Китай представлял собой сложный этнокультурный комплекс, составленный из разнородных элементов, каждый из которых имел свои представления, культы и термины. В этом случае понятно и дублирование терминов и неясность в различении их функций.

Как бы то ни было, но факт остается фактом: в иньском и раннечжоуском Китае было по меньшей мере два термина для обозначения божества земли. Исторически более ранним был, возможно, культ богини Хоу-ту [690, 315]. В «Цзочжуань» (15 г. Си-гуна — 645 г. до н. э.) именно этот термин противопоставлен небу, Хуан-тяНь [989, т. XXVIII, 552], что может быть воспринято как отражение древнейших представлений эпохи неолита. Позже, однако, культ Хоу-ту не только уступил место мужскому божеству шэ, но и, по свидетельству «Цзочжуань» (29 г. Чжао-гуна — 513 г. до н. э.), фактически «превратился в шэ», т. е. слился с распространившимся в Чжоу культом божества земли шэ [989, т. XXXII, 2153].

Таким образом, материалы источников свидетельствуют о том, что и культ Земли в иньском и чжоуском Китае претерпел ту же трансформацию от ведущего женского начала к мужскому, которая была столь характерна для той эпохи и которую мы уже наблюдали на примере трансформации культа плодородия и размножения. Древние представления при этом в ряде случаев надолго сохранялись в качестве пережитков, что и было причиной дуализма функций божеств, обозначавшихся разными терминами.

Уже с Инь в Китае довольно прочно утвердилось почитание именно шэ, графическое изображение которого (как и терминов предков) восходило к мужскому фаллическому символу. Однако в то время культ Земли был еще тесно связан с другими родовыми культами и воспринимался инь-цами сквозь призму их главного культа Шанди. С эпохи Чжоу почитание шэ и вообще культ Земли в Китае все больше стал принимать характер территориального культа. В чжоуском Китае в тесной связи с общей картиной административно-политической и территориальной организации страны сложилось несколько различных, иерархически организованных культов шэ — ван-шэ, да-шэ, го-шэ, хоу-шэ, чжи-шэ, шу-шэ. Все они, по свидетельству «Лицзи», различались объемом и предназначением {888, т. XXV, 1915]. Одни служили символом единства всего государства или отдельного царства, удела, другие были культом того или иного аристократического правящего рода, третьи — культом небольшой сельской деревни-общины.

В рамках каждого из этих культов совершались специальные строго разработанные обряды в честь божества земли, т. е. покровителя данной территории — от всей страны до небольшого -района. С различной степенью пышности и тщательности, в зависимости от значения культа, на небольшом холме близ деревеньки, в центре уезда или возле столицы царства и империи возводили квадратный в плане приподнятый над землей алтарь, вокруг которого со всех четырех сторон в строго определенном порядке высаживались различные сорта деревьев — туя, катальпа, каштан, акация. В центре алтаря — каменный обелиск или деревянная табличка, иногда с надписью. Регулярно, весной и осенью, на алтаре каждого такого шэ совершались торжественные обряды жертвоприношений [269; 436, 70—71; 674, 35]. В деревнях эти обряды совпадали с весенними и осенними праздниками плодородия и занимали центральное место в них. В центрах уделов и столицах царств и всей страны эти обряды имели еще большее значение. По мере усиления роли территориальноадминистративных связей и политических отношений в чжоуском Китае такие шэ (особенно главное — го-шэ) становились олицетворением территориального единства, религиозно-символическим выражением его нерушимости. Известно, что ритуалы в честь го-шэ обставлялись очень пышно и торжественно, превращаясь во всеобщий праздник, принимать участие в котором приглашались иногда и правители соседних царств [844, 52].

Ритуалы в честь главных шэ, т. е. в честь богов-покрови-телей территорий царств и всей страны, всегда были очень важным делом. Некоторые из таких обрядов подробно описаны в источниках. Как явствует из сообщения «Гоюй», этот торжественный обряд обязательно исполнял сам правитель царства или всего Китая. За пять дней до начала весны (за тщательностью этого подсчета внимательно следили специально выделенные чиновники) выполнявший функции первосвященника чжоуский ван вместе с помогавшими ему чиновника-ми-жрецами отправлялся в «покои воздержания», где он в течение нескольких дней постился и совершал обряды. Затем в назначенный день начала весны ван выходил на специальное ритуальное поле и после принесения жертвы и ритуального возлияния вина в честь шэ собственноручно проводил на_-ноле первую борозду. Затем на этом же поле работали сановники и чиновники. Заканчивали пахоту специально отобранные крестьяне. После окончания работ на ритуальном поле, урожай с которого предназначался, как правило, для различных жертвоприношений, начиналось всеобщее пиршество [844, 5—7].

Считалось, что после вспашки божество земли шэ как бы переселялось на поля, где оно и должно было провести все лето, строго выполняя свои обязанности. Осенью после сбора урожая божество столь же торжественно возвращалось обратно, на свой алтарь. Именно во время этой осенней церемонии устраивались обильные пиршества, праздники с обрядовыми плясками, ритуалами, свадьбами молодых, жертвами в честь добрых духов и т. д.

Божество земли — это покровитель урожая и территории. Иногда функции эти разделялись и тогда покровителем территории считался шэ, а урожая — цзи (букв, «просо»). Впрочем, часто эти термины употреблялись в устойчивом сочетании— биноме шэ-цзи. Важно подчеркнуть, что в чжоуском Китае божество земли играло и политическую роль. Разрушить алтарь шэ, особенно го-шэ, означало погубить царство. И наоборот. Родное шэ, как и предки, всегда должно было помогать в трудную минуту. Чжоуские правители, начиная с У-вана, всегда в дни больших битв и решающих испытаний имели с собой в своей боевой колеснице дощечки с алтаря предков и с алтаря шэ. На алтаре шэ, как и на алтаре предков или в храме Неба, иногда совершались важные государственные церемонии — награждение, вручение инвеституры, заключение союза, принесение клятвы, даже казнь важных преступников.

Таким образом, культ Земли стоял как бы посередине между родо-племенными аристократическими культами Шанди и Неба, выступавшими в новых условиях складывающейся цивилизации и государственности в качестве всеобщих и высших по отношению ко всему населению страны, и многочисленными локальными верованиями и культами основной массы населения, генетически восходившими к древним анимистическим и тотемистическим представлениям. Различия между первыми (высшими) и последними были в чжоуском Китае настолько существенными, что они явились основанием для деления М. Гране всей религиозной структуры на две — религию аристократов и религию крестьян [436]. Едва ли такое деление целиком верно: многие ритуалы, как культ предков или божеств земли (шэ), были по существу общими как для верхов, так и для низов общества. Однако в идее Гране есть и рациональное зерно. Оно заключено в том, что уже в религиозных представлениях Инь и Чжоу можно выделить два различных слоя, соответствовавших двум разным пластам системы религиозных верований древнего Китая. С одной стороны, это древнейшие верования, магические обряды и культы, которые с течением времени все больше вырождались в систему суеверий, надолго сохранивших свое влияние в народе. С другой, новые божества и культы, характерные уже для развитого общества и государства.

Этим двум хронологически и стадиально различным пластам системы древнекитайских религиозных представлений соответствовали и формы отправления важнейших религиозных обрядов и ритуалов. Первой и древнейшей из этих форм, характерной для наиболее ранних анимистических и тотемистических представлений протокитайцев, была магия, тесно связанная с шаманством.

Магия принадлежит к числу наиболее ранних форм религии и имеет немалое количество конкретных разновидностей и специфических особенностей [144; 145; 147]. Иногда магию называют «практической стороной» религиозного мировоззрения [62]. Существует немало теорий, пытающихся объяснить причины происхождения магических приемов и особенностей мышления (Л. Леви-Брюль о пралогическом мистическом мышлении — 83; Д. Фрэзер о некоторых чертах, будто бы сближающих магию с наукой — 163).

Магия'с древнейших времен и до недавней поры играла очень большую роль в системе китайских религиозных институтов. В отличие от довольно сухих по форме и весьма рационалистических по характеру культов и ритуалов, господствовавших среди иньско-чжоуской аристократии, магия с ее мистикой и эмоциональностью всегда гораздо больше отвечала религиозным потребностям простого народа, прежде всего крестьянства. Наглядность, необычность и непостижимость магических обрядов всегда пользовались популярностью, причем именно с магическим воздействием на объекты потустороннего мира китайцы на протяжении всей истории связывали свои надежды на хорошую погоду, дождь, благосостояние и т. д.

Отправление магических обрядов всегда было функцией специальных колдунов-шаманов, первых и наиболее примитивных представителей служителей культа. Институт шаманов, связанный с практикой магико-тотемистических представлений, возник еще в среде палео- и мезолитических собирателей и охотников. У большинства развитых земледельческих народов в связи со становлением новых космологических культов и возникновением могущественных богов примитивные колдуны-шаманы потеряли свое значение и уступили место гораздо более образованным и влиятельным жрецам, образовавшим могущественные касты и игравшим огромную роль в жизни общества. В древнем Китае ни великих богов, ни касты жрецов не возникло, а влияние колдунов-шаманов, напротив, сохранялось очень долго.

Шаман выступал прежде всего как посредник между миром людей и миром духов. При помощи различных магических обрядов, ритуальных плясок и музыки, песен и заклинаний он должен был обратить на себя внимание духа и добиться от него желаемого. Существовала большая и строго разработанная практика магических обрядов и колдовства. До мелочей была продумана и техника самого ритуала, весьма сильно варьировавшая в зависимости от цели и характера магического акта.

Для успеха своих действий шаман или шаманка нередко обряжались в шкуры тотемного животного и в таком виде пытались «перевоплотиться» в своего легендарного предка-тотема и тем самым вступить с ним в контакт. В неолитических культурах Китая можно найти следы подобных ритуалов. Как уже упоминалось, фигурка с головой тигра из пещеры Шакотунь была, возможно, изображением именно такого ряженого шамана. Возможно также, что и некоторые из изображений человеко-рыбы на баньпоских сосудах тоже были не только символами тотема, но и изображениями ряженого шамана. С помощью ритмических звуков и изнурительной пляски шаманы доводили себя до изнеможения, а затем впадали в транс — именно в этот момент и должно было происходить их непосредственное общение с духами [605, 53; 689, 13, 31—34; 753]. В эпоху Чжоу подобного рода магические акты нередко эволюционировали в целые театрализованные действа. Одним из них был упоминавшийся уже ритуал на осеннем празднике в честь покровителей урожая тигров и котов. Во время этого праздника-обряда ряженые шаманы изображали этих животных. Аналогичную роль играли шаманы при подготовке к охоте [236; 237, 28—29].

Кроме общения с духами в задачу шаманов входил также контакт с душами умерших¹³. В «Цзочжуань» приводится следующий рассказ. Тело умершего наследника правителя царства Цзинь было каким-то образом потревожено в могиле. Вскоре после этого один из сановников царства повстречался с душой покойника, которая рассказала, что с ней дурно обошлись и что она уже пожаловалась всемогущему Ди (Шанди), попросив у него, чтобы царство Цзинь было передано царству Цинь. Царство Цинь, заключила свою речь душа, будет в награду за это приносить ей положенные жертвы. Испуганный сановник стал увещевать душу принца, ссылаясь на то, что жертвы душам покойников могут приносить только их родственники и что если это будут делать чужие — всему народу Цзинь не, миновать большой беды. Поколебленная в своем решении душа принца обещала поразмыслить еще и подать Ди другую просьбу. Вслед за тем она попросила, чтобы через семь дней у западных стен города ее ожидал шаман, который сможет увидеть ее и вновь переговорить с ней {10-й год Си-гуна — 989, т. XXVIII, 528—529; 552, т. V, 157]. Поверье в то, что шаман действительно может увидеть душу умершего и установить с ней связь, существовало в Китае довольно долго, вплоть до недавнего времени.

Магико-тотемистические обряды и контакты с духами и душами были обычным делом шаманов. Но главным и наиболее важным их делом, которое фактически оправдывало существование института шаманов в древнейшем Китае, не знавшем великих богов, олицетворявших отдельные силы природы, были магические ритуалы, связанные с анимистическими культами и прежде всего с культом тех сил природы, которые имели отношение к идее плодородия и размножения. Исторически именно эти ритуалы имели наибольшее значение для земледельческого коллектива. И отправляли этот ритуал женщины-шаманки.

Главенствующая роль женщин в раннеземледельческих обществах с матрилинейными традициями уже сама по себе оправдывала ведущую роль именно шаманок. Это обстоятельство еще более подкреплял тот факт, что именно женщине и следовало — согласно представлениям древних земледельческих народоа с матрилинейными традициями — играть основную роль в тех магических ритуалах, которые главной своей целью имели стимулировать плодородие и отражать идею размножения. Такие женщины-шаманки как бы изображали жриц великой Матери-Земли, причем их роль становилась особенно заметной тогда, когда необходимо было вызвать дождь и оплодотворить землю. В этот момент и выходили на поле раздетые догола шаманки.

Этот магический обряд принадлежит к числу очень распространенных во всем мире, как в древности, так и в сравнительно недавнее время. Специально изучавший этот вопрос

Э. Шэфер указывал, что и в древнейших земледельческих обществах Месопотамии и в современных странах (идет ли речь о крестьянах Трансильвании или о неграх банту) такого рода обряд был хорошо известен и практиковался довольно часто (688, 175—184]. Легендарные предания свидетельствуют о том, что этот обряд существовал и в доисторическом Китае: один из вариантов легенды об одновременно вышедших десяти солнцах, иссушавших все живое, повествует о том, как шаманка Нюй-чоу в темном платье была выставлена под палящие лучи солнца и погибла [190, 177—178 и 383—384].

Более определенные сведения о существовании ритуала выставления шаманок имеются в иньских надписях. Согласно собранным Чэнь Мэн-цзя данным, в Инь существовал специальный ритуал чжи, исполнение которого сопровождалось ритуальным воплощением демона засухи хань-бо, имевшего женский облик. Этого-то демона и изображали женщины-шаманки, в частности упоминавшиеся в иньских записях Фан, Ян, Фань [1027, 565]. Иньские традиции были восприняты чжоусцами, которые тоже не только практиковали этот обряд, но и возвели его в ранг централизованно регулируемого ритуала. Согласно «Чжоули» [1014, т. XIII, 949], в чжоуском Китае существовали специальные чиновники чжибоиш, которые были ответственны за проведение церемонии выставления шаманок в случае засухи.