История Тайной канцелярии Петровского времени Веретенников Василий

I

С марта 1718 года, со второго розыска, когда дело царевича Алексея расследовалось уже в Канцелярии тайных розыскных дел, во главе следствия стояли четыре лица. Трое из них вели следствие с самого его начала, это были Толстой, Ушаков и Скорняков-Писарев; четвертый следователь — И.И. Бутурлин — был присоединен уже в Петербурге указом Петра. В указной книге Тайной канцелярии за 1718 год именно эти четыре лица названы «министрами Тайной канцелярии». Следя далее за делами Тайной канцелярии, нетрудно убедиться, что эти «министры» являлись главными ее начальствующими лицами весь Петровский период. Достаточно сделать в кратких общих чертах обзор их функций, вскрывающихся из делопроизводства, дабы убедиться, что именно таково было их положение. Во-первых, все без исключения приговоры, определения, постановления, делаемые от имени Тайной канцелярии, подписаны или всеми, или некоторыми из этих четырех министров, и более никто, кроме них, своей подписи не ставил: во-вторых, они, и только они, докладывали Петру дела, выслушивали его указы и за своими подписями записывали их в указных книгах; в-третьих, все дела препровождались обычно на имя кого-либо из министров, и в их власти было принять дело или не принять; в-четвертых, они являлись главными лицами при всем делопроизводстве в Тайной канцелярии: все зависело от них, все разрешали и направляли они, и только они; с ними сносились дьяки, им «репортуя» и у них спрашивая «указов».

Мы в третьей главе уже разбирали, каким образом эти четыре министра, каждый из них в отдельности, входили постепенно в Тайную канцелярию; ко времени же окончательного образования учреждения (в Петербурге, в марте 1718 года) все они формально как бы сравнялись в статусе, получив общее наименование «министры Тайной канцелярии». Займемся же подробным рассмотрением их роли и деятельности во врученном им учреждении. Прежде всего остановимся на их деятельности внутри самой Тайной канцелярии.

Как мы уже видели из письма Макарова к Бутурлину и Толстому, «министры» должны были докладывать царю во время его пребывания в Тайной канцелярии один раз в неделю — утром по понедельникам; мы видели, что во время царских посещений министры должны были предлагать Петру «экстракты» по делам для резолюций, причем обычно о каждом деле, кроме краткой резолюции, видимо, еще бывали дополнительные указы, дававшиеся во время разговора; указы эти, вернее, указания министры должны были точно усваивать, дабы иметь возможность «по сему чинить». Но министры присутствовали часто в Тайной канцелярии уже в роли ее полновластных управляющих, делая распоряжения, подписывая определения и приговоры.

С тех пор как в 1724 году была заведена запись в виде книги «протоколов» всего происходящего в Тайной канцелярии, мы имеем возможность точно знать, какого числа в канцелярии был, например, «генерал-майор и лейб-гвардии майор господин Ушаков» и что «в бытность его определено». Например, в 1724 году «августа в 27-й день в Канцелярии Тайных Розыскных Дел при присутствии тайного действительного советника сенатора и от л.-гв. капитана, превосходительного господина графа Толстого, генерала майора и от л.-гв. майора господина Ушакова бабам… в спорных меж ими словах дана очная ставка»; «1725 года апреля в 19 день в Тайную Розыскных Дел Канцелярию при присутствии их сиятельства и превосходительства господ министров ростри-га Степан Выморков, во время слушанья из дела об нем обстоятельной выписки… со увещанием спрашивай…». И т.д.

Сохранились и отрывочные сведения такого рода, датированные 1719–1723 годами. В 1719 году архимандрит Александро-Невского монастыря присылает для следования в Тайную канцелярию одного монаха, сказавшего за собой «слово и дело». Когда оговоренные этим монахом лица были сысканы, то архимандрит этот был «спрашивай… перед действительным тайным советником, кавалером и от л.-гв. капитаном Петром Андреевичем Толстым»; есть указания в этом деле, что в дальнейшем допросы шли не только «перед» Толстым, но и «перед» другими министрами, а иногда «перед всеми четырьмя». В том же году в допросах по другому делу — человека, сказавшего, что государю недолго жить, — также участвовали все четыре министра. 1 ноября 1720 года раскольник Семенов «о вере в подтверждение распрашиван» был «перед» Толстым…

Все «слушанья» происходили и все приговоры выносились, за редким, надо полагать, исключением, в стенах Тайной канцелярии. Иногда министры не выходили наружу по многу часов. Есть сведения, что Ушаков ночевал иногда в помещении Тайной канцелярии.

Все это дает возможность достаточно полно уяснить занятия министров при их «присутствованиях». Главным их делом был допрос свидетелей и вынесение приговоров обвиняемым; допросы бывали с увещанием и, можно думать, с пытками. С допросами иногда было сопряжено чтение министрам выписок из дела; видимо, более серьезные показания обвиняемых перед произнесением приговора выслушивались от самих обвиняемых «в подтверждение»; при допросах делались, очевидно, и очные ставки колодникам, если это находили нужным.

Но допросами и вынесением приговоров дела министров не исчерпывались. Бывало, что колодники в ходе допроса «объявляли» новый донос или делали какое-либо важное дополнение к прежним признаниям, и тогда приходилось решать, открывать новое следствие или нет; иногда министры занимались разборкой поступивших бумаг и накладывали свои резолюции о дальнейшем их направлении. При этом ход многих мелких дел зависел от дьяков и подьячих, докладывавших министрам и предлагавших готовые решения; до нас дошла целая тетрадь под заглавием «Записка приказам Его Превосходительства Петра Андреевича Толстого», где разного рода решения по вопросам, которые считались незначительными, распределены по годам и числам.

Что интересно, вся эта деятельность совершенно не зависела от количества присутствующих в Тайной канцелярии в какой-то определенный момент министров; формально и один министр, и все они вместе имели одинаковую власть и могли заниматься всем нами вышеизложенным при своем «присутствовании». Это же касается и управления делами Тайной канцелярии вообще. Мы встречаем случаи, когда один министр начинает дело, другой продолжает; когда два министра по одному и тому же делу, в разных его стадиях, шлют свои указы дьякам, которые одинаково исполняют приказания обоих. Это не значит, что не было разницы между положением министров и в отношениях их друг с другом; однако это была разница во влиянии, а не в размерах власти, установленных какими-нибудь нормами.

В 1719 году по делу о ложном сказывании «слова и дела» определение учинено за подписью одного Бутурлина, и все дело, очевидно, велось только при нем; но в том же году расследовалось дело о доносе одного монаха на другого в «непристойных словах», и многочисленные по нему определения подписывали разные министры в разном составе; определение о выдаче награды за правый донос подписал один Толстой. В 1722 году одно дело о «слове и деле» целиком ведет один Ушаков, а другое — исключительно Гр. Гр. Скорняков-Писарев. В том же 1722 году определения по делу одного колодника сначала подписывает единолично Скорняков-Писарев, а в конце все приговоры подписывает, и тоже единолично, Толстой. Едва ли можно тут говорить о каких-либо различиях в делах, сообразно которым из дел выделялись пригодные к единоличному решению одного из министров; никаких следов этого подметить не удалось.

Скорее наоборот, выделялись дела, при решении которых, по особым каким-либо обстоятельствам, требовалась коллегиальность. Бывало, как мы указывали, иногда так, что по одному и тому же делу присылали свои «ордеры» два министра. Впрочем, противоречий между «ордерами» различных министров не встречается, что может быть объяснено предварительным обменом мнениями, который, видимо, происходил довольно оживленно; такого рода письма министров друг к другу сохранились во многих делах.

«Государь мой милостивый Петр Андреевич, — писал, например, Ушаков Толстому в ноябре 1722 года, — о состоянии здешнем доношу: за помощью Вышнего все благополучно. Из Москвы отправил я двух курьеров до Вашего Превосходительства с выписками по Левину делу, и оные до Вашего Превосходительства прибыли ль, о том я неизвестен и зело сомневаюсь, живы ль они… В Канцелярии здесь вновь важных дел нет, а имеются посредственные… Только мне зело мудрено новгородское дело, ибо Акулина многовременно весьма больна… а дело дошло что надлежало было ее еще розыскивать, а для пользования часто бывает у нее доктор, а лекарь беспрестано. Колодников имеется по делам ныне 22 ч.». На это письмо Толстой отвечает: «Государь мой Андрей Иванович! письмо ваше, моего государя, от 20-го января получил я вчерашнего числа в целости, за которое… благодарствую и сим моим ответствую. Сомнением вашим, государь мой, по новгородскому делу я весьма согласуюсь; и что распоп Игнатий при смерти скажет, на том можно утвердиться, и по тому его последнему допросу и бабам указ учинить, чего будут достойны; и тем оное дело окончать». Очевидно, что подобными письмами обменивались и другие министры. Конечно, обмен письмами происходил в отсутствие кого-либо из них в Петербурге, но из этого можно заключать, что дела, вероятно, всегда обсуждались предварительно министрами и уже потом результаты такого обсуждения обращались в поступки, определения, приговоры, хотя бы и бывшие за подписью только одного министра; тем не менее ясно, что коллегиальности нормальной и правильной — как мы ее теперь понимаем — в решении дел между министрами, видимо, не существовало.

Кроме этой деятельности в недрах самой Тайной канцелярии, министры, как мы уже знаем, докладывали по делам императору, обычно извещая друг друга о таких докладах. Пересылая Толстому выписки для доклада Петру, Бутурлин кончает письмо: «…и какой будет указ, и о прочем, что чинить, прошу покорно Вашего Превосходительства ко мне отписать». Но не только царю делали доклады министры; докладывали они, когда требовалось, также Сенату, роль которого по отношению к Тайной канцелярии была ролью апелляционной инстанции. Всем остальным учреждениям империи Тайная канцелярия посылала или указы, или промемории, поскольку никому более не была подотчетна.

При отъезде «министров» из Петербурга и Москвы их деятельность по управлению Тайной канцелярией не прекращалась; в таких случаях дьяки тщательно доносили им письмами обо всем происходящем; надо заметить, что такого рода переписка велась почти исключительно с Толстым и Ушаковым и чрезвычайно мало с двумя другими министрами. В одном деле 1721 года сохранилось изрядное количество писем министров к Топильскому[90] — тогда секретарю канцелярии — со всевозможными распоряжениями (о приеме новых дел, как расспрашивать колодников, о чем вести допросы, как колодников содержать и проч.); все это были ответы на запросы, с которыми секретарь постоянно в длинных письмах обращался к министрам.

Дошел до нас ряд таких писем секретарей к отсутствующим «министрам» Ушакову, Толстому и редко Скорнякову-Писареву и от 1722 года; тут опять наглядно видно, как за каждой мелочью секретари обращались к «министрам», обо всем прося «ордеров», а министры ставили приговоры на основании доставляемых им от секретарей материалов. Вот что, например, пишет Топильский Ушакову: «Превосходительный господин генерал-майор и лейб-гвардии майор, милостивый государь мой Андрей Иванович, Вашему превосходительству покорно доношу: по присланному ко мне ордеру сего мая 22-го дня по извету камер-коллегии вахмистра Максима Перова о словах князя Дмитрия Михайловича Голицына дворецкого Михаила Подамукова я следую, в чем явились ныне 5 человек, которых я расспросил, а по тем расспросам надлежит, сыскав, спросить разных чинов людей еще 9 человек, и оных, государь, я спрашивать буду, а расспрося, дав им очные ставки, что покажется, из того всего учиня выписку, вашему превосходительству донесу впредь. За рукою секретаря Ивана Топилскаго, мая 24-го дня 1722 году». В том же 1722 году вахмистр Петров и некто Подалецкий доносят в Тайную канцелярию о важном деле; допросив их в кратких чертах, Топильский пишет Толстому, говоря, что ничего не смеет сделать без его повеления и в ответ получает подробные инструкции. Одновременно Топильский, приняв новое дело, сообщает об этом Ушакову, а тот велит принятое дело «исследовать». Все это с достаточной определенностью говорит о том, что министры, даже отсутствуя, продолжали управлять Канцелярией.

Такой в общих чертах видится деятельность министров Тайной канцелярии. Попавшие сюда еще в период ее образования, доверенные люди Петра, они в начальный период ее истории сгруппировались вокруг П.А. Толстого — наиболее влиятельном из тех, кто принимал участие в царевичем розыске. Здесь может возникнуть вопрос: если это так, то, может быть, в самой отдаленной основе Тайной канцелярии и лежала канцелярия ведения П.А. Толстого, но ввиду важности и необычности дела царевича, потребовавшего особенных следователей, позже ставших «министрами», она тут же, почти немедленно, потеряла характер «канцелярии ведения», и постепенно, при активном участии министров, образовалось учреждение, весьма отличное от майорских канцелярий? Такого рода соображение заставляет нас подробнее остановиться на каждом из министров отдельно. Начнем с Петра Андреевича Толстого.

II

Сведений о первой половине жизни Петра Андреевича Толстого сохранилось очень мало. Он был сын стольника, а затем думного дворянина Андрея Васильевича Толстого; «по отечеству» и Петр Андреевич получил чин стольника. Будучи связан родственными отношениями с Милославскими, Толстой принимал участие в организации стрелецкого бунта, доставившего власть Софье. И уже тогда он обращал на себя внимание: Матвеев говорит об Иване и Петре Андреевых детях Толстых, «в уме зело острых и великого пронырства и мрачного зла втайне исполненных». После смерти Милославского, в 1685 году, Толстой отдалился от сторонников царевны Софьи. В 1693 году он был назначен воеводой в Устюг, а в январе 1697 года был отправлен за границу учиться вместе с другими стольниками, где — именно в Италии, — обучаясь мореходству, пробыл около двух лет. По прибытии в Россию почти три года Толстой был не у дел; лишь в 1701 году Петр назначил его посланником в Константинополь. Когда началась война с Россией в 1710 году, турки посадили Толстого в семибашенный замок, где он с большими лишениями провел почти полтора года до самого заключения мира. В Россию он вернулся в 1714 году, ас 1715 года стал зваться «министром тайных чужестранных дел коллегии» и принимать большое участие в русской дипломатии тех лет. 1 июля 1717 года Толстой получает от Петра поручение разыскать и вернуть в Россию бежавшего царевича Алексея; это поручение было исполнено, несмотря на его трудность; чин «действительного тайного советника» и деревни на придачу явились ему за это наградой. Затем Толстой становится во главе Тайной канцелярии, делается президентом Коммерц-коллегии и остается до конца царствования Петра одним из влиятельнейших приближенных царя. 8 мая 1724 года Петр жалует ему графский титул собственноручной запиской. Пользовавшийся сначала большим влиянием при Екатерине I, Толстой был в конце ее царствования свергнут Меншиковым и умер в изгнании в Соловецком монастыре в 1729 году.

Такова краткая биография первого министра Тайной канцелярии. Воспитанный при дворе, в атмосфере интриг и заговоров, проведя там первые годы службы, и отнюдь не в качестве только свидетеля событий, Толстой затем попадает в провинцию, откуда на несколько лет уезжает за границу, где, видимо, внимательно наблюдает все его окружавшее; потом живет двенадцать лет в Турции и, по приезде в Россию, оказывается в гуще дипломатической жизни; затем исполняет важное, но щекотливое поручение в области сыска и наконец становится во главе центрального учреждения, ведавшего русскую «коммерцию». Таков разносторонний опыт, которым жизнь наградила Толстого. И в результате соединения этого опыта с большим умом и прирожденными способностями вышел заметный в тогдашней России человек. Петр Великий сказал раз про Толстого: «Голова, голова, кабы ты не была так умна, я давно бы отрубить тебя велел». Известный мемуарист камер-юнкер Берхгольц говорит, что «это человек приветливый, приятный, хорошо говорит по-итальянски»; французский посланник Кампердон писал про Толстого: «…это человек ловкий, способный, опытный… это умнейшая голова в России; не домогаясь никакого преимущества перед своими товарищами, он умеет со всей ловкостью хитрого политика соединять их на все, о чем тайно соглашается с императрицей». Сейчас же после смерти Толстого его биографию написали французский консул Вьярдо и датский посланник Вестфален, а английский посол немедленно отправил копию с записки Вестфалена к своему двору.

Вспомним характеристику, данную Толстому Матвеевым, и станет ясным, что современники единогласно считали Толстого незаурядным человеком. Однако народная молва полагала именно его виновником смерти царевича Алексея, и есть основания предполагать, что Толстой, будучи в Константинополе, отравил дьяка, который мог ему повредить. В общем, Толстой в средствах не стеснялся.

В позднейшем представлении потомков краски сгустились, и Петр Андреевич Толстой был возведен в ранг злодея, насквозь пропитанного коварством; вряд ли это справедливо, но, как бы то ни было, в фигуре Толстого на первый план выступает его тонкая, приветливая хитрость, ни перед чем не останавливающаяся при достижении намеченных целей, тесно связанных с личными выгодами и расчетами. Был ли Толстой жесток? Едва ли; скорее он был равнодушен; но, если надо было быть жестоким для достижения чего-либо, Толстого это не останавливало и не ограничивало в действиях.

Есть ряд указаний, что Петр Толстой все время сохранял преобладающее влияние в делах Тайной канцелярии. Мы видели уже, какое участие он принимал в этих делах; позволим себе в дополнение показать, сколь внимательно входил Толстой в самые мелкие дела. Вот чрезвычайно характерное в этом отношении письмо его к дьяку Палехину, который часто исполнял в Москве поручения Тайной канцелярии. «Господин дьяк Палехин, — пишет Толстой, — письма твои, отпущенные из Москвы минувшего февраля от 22, а именно: первое — о сыске вдовы Акулины Григорьевой дочери, второе — о Федоре Горшке; третье — о бывшем Пищеговской пустыни игумене Симоне; четвертое — о подметных письмах, которые сожжены в Владимире; пятое — о высылке Постельникова; шестое — о раскольницах, кликушах и о Мещерском; да от 24 дня того же февраля о сыску помянутой же вдовы Акулины письмо и дубликат, два письма о Федоре Горшке из его расспросу — получены сего марта 1 дня; и по получении сего Ивану Нарышкину и жене его объяви государев указ, чтоб они были в Москве из дому своего неотлучно до указа, а людей их, которые в доме при них есть, в деревни не посылали б, а которые их люди про бабу Акулину поручику Заозерки-ну сказывали, также и других всех их Нарышкиных людей в канцелярию под караул забери, и расспроси их о той бабе накрепко в застенке порознь, объяви им с великим пристрастием указ: ежели кто покажет о ней к отысканию, тот награжден будет, а кто прикроет, а о том сыщется, что ведали, тому смерть без всякого милосердия и пощады; и, как возможно, со всяким усердным тщанием отыскивай немедленно; и буде к сыску той бабы следу не будет, то Ивану Нарышкину и жене его объяви, ежели они вскоре не сыщут той Акулины Григорьевой дочери, взяты будут сюда; а людей Нарышкина, кои ее не знают и не важно из их расспросов покажется, тех свободи, и о получении сего и что станет чиниться, о том почаще к нам пиши неукосня, дабы было без сомнения в получении писем; а задержанную бабу Акулину Иванову дочь из-за караула свободи; а по расспросу Федора Горшка о присылке к тебе из Казани подлинного всего дела писали мы в Казань к губернатору господину Салтыкову, и как ты оное дело получишь, рассмотри его и учини выписки, подлинную и перечневую, и к нам пришли неумедля; а Начаткина человека Крюкова сыскивать и по сыску распрашивать. Петр Толстой. 3 д. марта 1721 года из Санкт-Петербурга.

Для Бога потрудись, что бабу Акулину, конечно, сыскать и не слабовато поступать».

Толстой действовал в Тайной канцелярии как бы наравне с другими министрами, и род его деятельности в общем не отличался от их деятельности. Однако мы имеем определенные данные, указывающие на то, что Толстой занимал несколько особое положение. В одном письме Толстого от 1721 года говорится: «…и как мнением в Тайной Канцелярии определено, тому мнению и Его Превосходительство свое мнение согласует».

Сохранилось и такое определение Канцелярии: «1723 г. февраля в 6 день по указу Его Императорского Величества Канцелярия Тайных дел, слушав сего дела и выписки, определила…» и т.д., а в конце, после приговора: «…и сего определения писать в Москву к Его Превосходительству Петру Андреевичу Толстому. Ушаков Андрей». Другое определение, тоже за подписью Ушакова, кончается так: «…однако ж о том требовать совету от господина действительного тайного советника кавалера Толстого, и о том к нему писать. 17 января 1724 года». Иногда Толстому докладывались экстракты по делам, которые возникали в его отсутствие: «…Тайный действительный советник кавалер и от лейб-гвардии капитан Петр Андреевич Толстой по прибытии своем из Москвы… слушав экстракта, и по… делу о скверных сумасбродных словах Нарвского пехотного полку солдата Евстрата Черкаского… учинил… оного Черкаского послать в Каменной монастырь с нарочным и велеть его тамо содержать скованна неисходно из монастыря за присмотром… Петр Толстой». В 1723 году Ушаков посылает Толстому экстракты при следующем коротком письме: «Государь мой милостивый Петр Андреевич! До Вашего превосходительства предлагаю при сем по Тайной Канцелярии о нерешимых делах экстракт. А какие и о чем, тому значит при сем реестр, по которым требую резолюции, что чинить; и так остаюсь Вашего превосходительства раб Ушаков Андрей». В мае 1721 года, посылая Толстому экстракты по делам и излагая свое о них мнение, Бутурлин задает вопрос: «И по тому донесению что чинить?» Таким образом, один из министров Тайной канцелярии не решается дать дальнейший ход делам, не испросив санкции Толстого. На это письмо Толстой ответил: «Как вы изволили свое мнение объявить… тому вашему мнению и я согласуюсь». И вслед за этим уже Ушаков пишет Толстому, что он видел его письмо Бутурлину и, «усмотря ваше, государя моего, о делах канцелярских мнение, тою материю, как в письме Ивана Ивановича предъявлено, исполнять будем». Необходимо иметь в виду, что при тщательном просмотре дел Тайной канцелярии, не удалось найти и следа подобного рода обращений к какому-либо другому министру; только одного Толстого и спрашивали министры — причем спрашивали в более или менее важных случаях всегда.

Впрочем, и в более мелких делах Ушаков не решался обходиться без согласия Толстого. В 1720 году Ушаков пишет Толстому о просьбе канцеляриста Гуляева[91] отпустить его в отпуск в Казань: «того ради, — пишет Ушаков, — сам государю моему доношу, повелишь ли его Гуляева… отпустить». На это Толстой отвечает: «Извольте для докучной его просьбы по желанию его отпустить».

В общем, можно сказать, что все министры Тайной канцелярии считали себя обязанными доводить свои действия до сведения Толстого. Он принимал это, как должное, и, хотя в очень осторожной, вежливой форме, всегда отвечал на эти запросы определенно и вовсе не частным образом, как может показаться, а совершенно официальным порядком — его ответы заносились в книги Тайной канцелярии.

При этом необходимо заметить, что дьяки считали своим долгом уведомлять более или менее обо всех делах Тайной канцелярии не только Толстого, но и Ушакова; однако что касается до Ушакова, то мы уже видели его несколько низшее положение по отношению к Толстому. В мае 1722 года Толстой делает секретарю Топильскому такое распоряжение: «…во отсутствие мое в поход… по делам Тайной Канцелярии о чем надлежит репортуй генералов майоров и лейб-гвардии майоров Андрея Ивановича Ушакова да Григория Григорьевича Скорнякова-Писарева, а ко мне писем уже не пиши».

Если постараться резюмировать в одном выражении то положение среди министров, какое, видимо, занимал Толстой, то мы не очень ошибемся, назвав его «первоприсутствующим министром», а в известной мере и главой Тайной канцелярии. В августе 1726 года состоялось определение Тайной канцелярии о выдаче вознаграждения за один правый донос, в котором, в объяснение задержания выдачи этого награждения, читаем: «…обозначенного награждения ему, Комарову, было не учинено для того: Тайной Розыскной Канцелярии член в Санкт-Петербурге был один, а первенствующий в Москве обретался»; под этим определением подписались Толстой и Ушаков. Итак, награждения нельзя было учинять без первенствующего, который отсутствовал; теперь это награждение учиняется, то есть «первенствующим» — может быть или Ушаков, или Толстой, подписавшие определение. Это не может быть Ушаков, так как мы ранее видели его несколько зависимое положение от Толстого; следовательно, «первенствующим» министром Тайной канцелярии назывался Толстой. Если мы примем еще во внимание, что в определениях подпись Толстого стоит обычно первой (выше, или как бы конкурируя с подписью Бутурлина), то едва ли останется сомнение для заключения, что роль Толстого как министра была отлична от роли других министров: он был среди них «главным».

Самостоятельность же остальных министров была немногим более обычной самостоятельности асессоров канцелярий «ведения». Впрочем, мы видели, как и в майорских канцеляриях асессоры из простых помощников главы канцелярии обращались иногда в самостоятельно управлявших ею лиц. Таким образом, хотя положение министров сравнительно с асессорами и было на первый взгляд иным, это не касалось качественной стороны; по существу, Тайная канцелярия восприняла целиком принципы, на которых строились отношения асессоров в канцеляриях «ведения». 

III

Второй министр Тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков, или «от гвардии майор Ушаков Андрей», как он всегда подписывался, в 1704 году вступил добровольцем-солдатом в Преображенский полк вместе с другими дворянами. В 1707 и 1708 годах мы встречаем Ушакова уже в чине поручика на Украине, где он занимается набором лошадей для войска и исполняет поручения царя по усмирению Булавинского бунта; от этого времени до нас дошел ряд писем Ушакова к Петру. В 1714 году, по особому именному указу Петра, Ушаков послан в Москву для розыска о пожаре, происшедшем на пушечном дворе, и еще о какой-то «бабе Лодыгиной». В том же году Петр дает Ушакову инструкцию проведать тайно в Москве: 1) о кражах по подрядам, 2) о воровстве в военной канцелярии, 3) о ратушных делах московских, 4) об утайке крестьянских дворов и 5) об укрывающихся от службы. В 1717 году, через три года, Ушаков занимается набором матросов и в то же время наблюдает за постройкой кораблей в Петербурге; последнее занятие было его обязанностью во все дальнейшее царствование Петра. В феврале 1718 года Ушаков исполняет поручения о наборе разных мастеровых людей для Санкт-Петербурга, а также по набору рекрутов и обо всем этом доносит письмами непосредственно самому царю.

С 1718 года Ушаков является одним из главных министров Тайной канцелярии. Так от лейб-гвардии майор невысокого происхождения, из солдат-преображенцев, он становится доверенным человеком императора — деятельным, ловким, способным на всякие дела: и корабли строить, и розыски чинить. В дальнейшей своей жизни, благополучно прошедши чрез все Сциллы и Харибды во все царствования первой половины XVIII века, оказавшись всегда и всем нужным, Ушаков достигает чина генерал-адъютанта и графского достоинства; он умер в 1747 году.

Роль Ушакова в Тайной канцелярии в общем совпадала, конечно, с ролью других министров; однако нельзя не обратить внимания на то, что более всего распоряжений и вмешательств в разного рода дела мы встречаем именно со стороны Ушакова; он, видимо, весьма активно распоряжался в Тайной канцелярии; обо всех почти делах доносили и писали дьяки и секретари Толстому (по более важным делам) и ему — иногда тождественными письмами, испрашивая разного рода «ордеров». Только в ряде дел, очень редко, такая же роль заметна у Бутурлина и Скорнякова-Писарева; но лишь между Толстым с Ушаковым мы находим интенсивную переписку по значительным делам; письма других двух министров, следы их участия в делах имеют спорадический характер. Таким образом, есть основание думать, что в прямом смысле управляли делами Тайной канцелярии два министра: Толстой и Ушаков.

Как глубоко Ушаков входил в дела Тайной канцелярии, можно видеть из письма Ушакова секретарю Топильскому: «Господин секретарь Топилский! Сего февраля 27 дня на письма твои, отпущенные из С.-Петербурга от 20 д. сего же месяца, писал я к тебе, чтоб о колоднике беглом солдате Коновалове (на которого показал важные речи Корноухов) послать в гарнизон промеморию, чтоб его тамо содержать до указа за крепким караулом, также и свидетелей, которые от Корноухова показаны, чтоб сыскать в Тайную Канцелярию и держать до письма отсюда за крепким же караулом; а с расспросу упомянутого колодника Корноухова дабы ты прислал копию. Февраля в 28 числе при письмах твоих к его превосходительству Петру Андреевичу и ко мне от 21 д. сего февраля присланы с означенных Корноухова расспросных речей копии, которые мы смотря, сим тебе даем знать: вышеписанного беглого солдата Коновалова в показанных от Корноухова словах расспроси с ясностью и свидетельствуй, не сумасбродник ли он какой; и буде по свидетельству явится, что он сумасбродный, то отошли его по прежнему в гарнизонную канцелярию и вели его держать по прежнему за крепким караулом, а нас о том репортуй; а буде он явится не сумасбродный, и в показанных от него злых словах станет стоять упорно или к тому своему зломыслию покажет и других согласных ему, то его Коновалова и согласных ему, заковав в кандалы, также и расспросные их речи пришли сюда немедленно за крепким караулом; а ежели против расспросу Корноухова и Коновалова и свидетелевых покажется какая рознь, то о том нас репортуй же. Слуга ваш Ушаков Андрей. Марта 2 дня году 722. Москва».

А вот письмо Ушакову о делах, бывших в Москве, от секретаря тамошнего отдела Тайной канцелярии Василия Каза-ринова: «Превосходительный господин, господин генерал-майор и лейб-гвардии майор, премилостивый государь мой Андрей Иванович… доношу: прошедшего мая 14 числа при ордере Вашего Превосходительства прислан указ в Астраханскую губернию о сыску и о присылке в Санкт-Петербург в Тайную Канцелярию для допросу человека Михаила Чирикова[92] Григория Никитина… а поискать бы его, Никитина, в Москве; и, ежели сыщется, прислать бы его в Тайную Канцелярию, а буде его не сыщется, то оный указ послать в тою губернию немедленно; и по тому Вашего Превосходительства ордеру в Москве лейб-гвардии Семеновскому полку порутчика Михаила Чирикова человек Алексей Григорьев под страхом смертные казни сказал: Григорий де Никитин у оного помещика его Чирикова был назначаем; и в прошлом 722 году после святые недели в бытность его в нижегороцкой оного помещика вотчине, в селе Румянцове, он, Никитин, умер и погребен в том селе у церкви Казанской Богородицы священниками Алексеем Павловым, Григорьем Степановым… а для сущего свидетельства о смерти помянутого Никитина послал я в Нижегороцкую губернию к вице-губернатору господину Ржевскому указ (а означенный присланный в Астраханскую губернию указ за вышеписанною сказкою удержан); и сего сентября 3 дня прислано из Нижегородской провинции в Канцелярию Тайных Дел доношение в пакете за печатью, на котором подписано: о приказчике Чирикове; и я оный пакет по означенному Вашего Превосходительства ордеру распечатал, и усмотрел, что в нем — свидетельство о помянутом Чирикове и приказчике; и то свидетельство и означенный из Тайной Канцелярии во Астраханскую губернию указ прилагаю при сем. Вашего Превосходительства премилостивого моего государя всепокорный и верный раб Василий Казаринов. Сентября 10 дня 1723 году, Москва».

Необходимо иметь в виду, что ни одного письма такого характера от секретарей с докладами о делах нам не попалось на имя кого-либо из других министров, кроме Толстого и Ушакова: Все это дает основание полагать, что после Толстого наиболее влиятельным министром Тайной канцелярии был Ушаков. Причем Толстой сохранял за собой высшую власть и влиял на решение всех дел, а Ушаков почти целиком руководил делопроизводством учреждения.

До нас дошла еще маленькая, небезынтересная подробность об Ушакове: в 1722 году он получал 585 рублей 30 алтын 2 деньги жалованья в треть, то есть 1755 рублей в год; жалованье это ему выдавалось из главного комиссариата.

Так два выдающихся человека стали во главе Тайной канцелярии. Умелое выполнение возлагаемых на них поручений привело к тому, что Петр стал поручать Тайной канцелярии все больше дел, и так продолжалось впредь до указа 1722 года, согласно которому вообще все дела по «слову и делу» должны были присылаться в Тайную канцелярию. Так что едва ли возможно отрицать, что именно подбор министров обусловил поначалу прочное существование Тайной канцелярии и постепенное превращение ее в настоящее учреждение, которое в дальнейшем своем существовании, конечно, уже не так зависело от личностей.

О деятельности Бутурлина и Скорнякова-Писарева в качестве министров Тайной канцелярии много говорить не приходится. Известно, что сравнительно большую деятельность проявлял Гр. Скорняков-Писарев. Это был человек из близких в то время Петру офицеров — видимо, энергичный и умный, хотя никакими способностями не выдававшийся из общего ряда. Начав свою карьеру в гвардии, к 1718 году он был «от бонбардир капитан». Скорняков-Писарев часто посылался Петром по разным поручениям, в большинстве военного характера, вплоть до посылки его в Суздаль по «суздальскому розыску», после чего он и попал в состав министров Тайной канцелярии. В 1722 году, в бытность Скорнякова-Писарева уже генерал-прокурором Сената, у него происходит знаменитое столкновение с бароном Шафировым[93], вследствие чего Скорняков-Писарев и сошел с правительственной арены. Участие Скорнякова-Писарева в делах Тайной канцелярии продолжалось вплоть до самого его падения в 1723 году. Никогда не играя руководящей роли, Скорняков-Писарев всегда подписывал последним ее определения и приговоры; он считался как бы самым младшим из всех министров, однако следы его непосредственного участия в делах иногда попадаются; есть даже ряд не особенно значительных дел, которые были вершены под прямым руководством Скорнякова-Писарева. Кроме того, он принимал участие и в крупных делах: например, мы имеем его письмо к Палехину по так называемому «новгородскому» делу. Письмо это ясно показывает, что Скорняков-Писарев принимал в нем близкое участие.

Позволю себе привести это письмо целиком ввиду его характерности: «Господин дьяк Палехин. Сего месяца в 20 числе писали мы к вам о сыску в Москве некоторой вдовы Акулины Григорьевой дочери, о которой ныне след показывается; против наших писем писал к нам из Новгорода гвардии господин капитан-лейтенант Иван Невельский и прислал с допросов копии, с которых для подлинного известия при сем сообщаем копию, а к Невельскому писали мы, чтоб он племянника той Акулины — Ивана Гусакова с нарочным солдатом от себя отправил к тебе немедленно, и как тот Гусаков к тебе будет привезен и ты его вели расковать и держать в крепком карауле и до указа кормить; а о той бабе в доме Ивана Нарышкина прежде вели уведать от себя, мимо того малого, искустно (якобы от сестры ее письма есть) или другим каким образом. Буде ж не станут сказывать, то учинить посылку или и сам съезди да спроси Ивана Нарышкина и жену его о той Акулине, с ними она съехала, ныне где. Мы уповаем, что он, Нарышкин, ныне в Москве для свадьбы дочери его. Буде ж их в Москве нет, пошли по них нарочного тотчас, чтоб были в Москву и по прибытии спроси и, как возможно, благоразумно приложи труд и старание в сыску оной Акулины, ибо до нее превеликие дела касаются, ежели ж они, Иван Нарышкин и жена его, будут отговариваться, что ее не знают, или и знали да в Петербурге, в Москве у них она не бывалась, как можешь, отыскивай ее, мы в том на вас весьма благонадежны остаемся; а как отыщешь и Гусаков скажет, что она та, тотчас ее за крепким караулом, придав человека три солдат сюда пришли, а малого Гусакова вели в Новгороде оставить… а ежели у Нарышкиных отыскать Акулины не возможно, то скажи Гусакову, чтоб ее Акулину Гусаков сыскивал, как возможно и для того посылай его за крепким караулом и объяви ему, Гусакову, ежели он не сыщет и за то ему жестоко учинено будет и что станет чиниться. Почаще сюда к нам пиши, а Гусакова за караулом держи. Григорий Скорняков-Писарев. 24-го января 1721 году. Из Санкт-Петербурга».

Однако следов столь глубокого вхождения в дела Скорнякова-Писарева встречается мало; не так часто он подписывает приговоры и определения. В письмах же к нему секретарей и дьяков мы нигде не встретили ответов, или вопросов, или донесений о делах; если эти письма и есть, то все они касаются только того или иного конкретного дела. Таким образом, Скорняков-Писарев, видимо, мало участвовал в общем управлении Тайной канцелярией.

И совсем в этом управлении не участвовал Иван Иванович Бутурлин, хотя иногда он подписывался под приговорами, и даже на первом месте. Необходимо заметить, однако, что с 1722 года уже не встречается признаков участия Бутурлина в делах. Таким образом, последние годы существования Тайной канцелярии — 1724, 1725 и начало 1726 годов ею управляли исключительно Толстой и Ушаков.

Итак, Канцелярия тайных розыскных дел управлялась четырьмя министрами, четырьмя близкими и доверенными лицами Петра; первый взгляд показывает, что управление это распределялось между министрами, как между формально равноправными товарищами; однако более детальное углубление в изучение делопроизводства с достаточной ясностью указывает на преимущественное положение, которое занимал в этой коллегии П.А. Толстой. Кроме этого «первенствующего» министра, выделялся своею деятельностью другой министр — Ан. Ив. Ушаков, являвшийся как бы ближайшим помощником Толстого. Сравнительно в стороне стояли Скорняков-Писарев и Бутурлин.

I

Именным указом в сентябре 1718 года велено было Тайной канцелярии дать Сенату сведения о колодниках, которые содержались в ней по разным делам. В реестре, поданном согласно этому указу, мы находим все дела, бывшие тогда в компетенции Тайной канцелярии. Эти дела — и колодники, по ним содержащиеся, — распределены по разрядам: 1) по «адмиралтейскому ревельскому делу»; 2) по «астраханским делам»; 3) «касающиеся к расколу»; 4) «по тайным делам»; кроме того, есть группа, которой не дано название, да имеется особое дело — о краже корабельных лесов на Днепре. Надо заметить, что такое же разделение дел существует и в других «реестрах» Тайной канцелярии. В реестре же дел, представленном в 1726 году императрице, при передаче Тайной канцелярии в ведение Ромодановского, дела, бывшие в производстве за все время ее существования (1718–1726 годы), распределены таким образом: 1) дело суздальское и кикинское; 2) дела секретные, расследовавшиеся во исполнение первых двух пунктов указа 1715 года; 3) дело ревельское адмиралтейское; 4) дело о раскольниках; 5) дела «интересные и по прошениям» и 6) «дела астраханские». Сопоставляя реестры 1718 и 1726 годов, нетрудно заметить, что группировка дел в главном не изменилась — значит, она была прочной и солидной, а не случайно возникала каждый раз вследствие того или иного обстоятельства.

Поэтому достаточно уверенно можно сказать, как именно Тайная канцелярия делила находившиеся у нее в производстве дела. В первую группу входили дела, которые теснейшим образом примыкают к делу царевича Алексея и, можно сказать, сливаются с ним, — таковы были дела Кикина и бывшей царицы Евдокии, матери царевича Алексея. Вторую группу составляли дела по «слову и делу». Третья группа объединяет все, что касается адмиралтейского дела, связанного с разного рода грандиозными хищениями в ревельском порту. Четвертая группа — дела раскольничьи. В пятую группу входили дела «интересные» — по расследованию всякого рода хищений казенного имущества и денег. Наконец, в шестую группу выделялись «дела астраханские» — о всякого рода злоупотреблениях, найденных и расследованных в Астрахани Богданом Скорняковым-Писаревым и переданных указом Петра в Тайную канцелярию. Из всего этого видно, какого характера дела ведались Тайной канцелярией.

Важнейшими среди них считались, во-первых, все дела, связанные с розыском по делу царевича Алексея; во-вторых — дела, соответствующие первым двум пунктам указа 1715 года; это заметно хотя бы по количественному соотношению этих дел и дел, относящихся к иным группам. Весьма серьезное внимание Петр также уделял преследованию и наказанию раскольников; он придавал раскольничьим делам серьезное политическое значение.

При желании кратко очертить объекты внимания Тайной канцелярии мы не можем не остановиться на той же формуле, которую употребляли, когда речь шла о предметах ведения майорских розыскных канцелярий, ибо, по сути, компетенция Тайной канцелярии также определяется тремя пунктами указа 1715 года. Так, еще раз вскрывается непосредственно близкое, кровное родство «розыскных канцелярий ведения» и «Канцелярии Тайных Розыскных Дел».

Иногда совершенно случайно попадали в Тайную канцелярию и такие дела, весьма различные между собой, которые никак не могут быть подведены ни под один пункт указа 1715 года; надо, впрочем, заметить, что таких дел было мало сравнительно с общей массой. Наличие этих дел, однако, еще больше убеждает нас в родстве, о котором мы только что говорили: вспомним канцелярию князя Долгорукова, где расследовался агломерат дел, многие из которых не имели никакой связи с порученным канцелярии предметом ведения. Уже говорилось, что подобная ситуация вполне объяснима применительно к учреждению, чья деятельность построена исключительно на прямых поручениях.

С другой стороны, можно без тени сомнения утверждать, что подробный разбор дел Тайной канцелярии, во-первых, обнаруживает с большой ясностью кое-какие ее отличия от майорских канцелярий и, во-вторых, дает возможность проследить эволюцию этих отличий и понять, как канцелярия ведения П.А. Толстого, образованная, дабы выполнять личные поручения, постепенно превращалась в государственное учреждение.

Мы уже знаем, что, собственно, всю свою силу и значение и отчасти название Тайная канцелярия получила в результате розыска по делу царевича Алексея, которым была занята с марта по август 1718 года. Однако в мае этого же года через нее проходит дело о разрешении купцу Фельтену беспошлинной торговли вином. Письмом от 8 августа Петр поручает Тайной канцелярии (точнее — Толстому) ревель-ское адмиралтейское дело; с марта по ноябрь тянется здесь дело Марии Гамильтон; ко второй половине 1718 года относятся дела о князе Мещерском, ложно приписавшем государю какие-то слова про князя Долгорукова, и о тихвинском архимандрите, совершавшем тайные молебны перед якобы чудотворной иконой. В ноябре того же года возникает дело по поводу неких таинственных писем купецкого человека Резанова, а в декабре следовалось дело о поляке Носовиче, обвинявшем русского посла в Польше — Долгорукова[94] — и в измене, и в нерадивости по должности, и во взятках. В том же году велось большое дело по доносу некоего Зверева на майора Фуникова в расхищении им казенных денег и имущества. В 1719 году число подобных дел еще больше возрастает.

Постепенно новые дела все более заполняют делопроизводство Тайной канцелярии. Наибольшее их количество было связано с оскорблением царского величества (или могло быть подведено под это понятие). Дела о произнесении непристойных и ругательных или оскорбительных слов по адресу Петра и Екатерины или же о совершении оскорбительных для государевой чести действий составляют 35–40 процентов всего количества «важных» дел.

Ругательства по адресу царя или императрицы, говоримые или в раздражении, или в пьяном состоянии, легко находили доносителей, которые и объявляли о них Тайной канцелярии. А там дело никогда из рук не выпускалось: каждый донос влек за собой самое внимательное к нему отношение и тщательное расследование.

Не всегда непристойные слова являлись простой руганью, сказанной безотчетно. Есть несколько дел, в которых проглядывает прямо отрицательное отношение к Петру. В 1723 году один крестьянин говорил громогласно, что Петр — «это неистовый царь; никак он швед»; один раскольник в том же году толковал пророчество Иезекииля о Гоге и Магоге: «Гог — гордость султана турецкого, Магог — владение нашего государя», а также: «Магог — наш российский государь император». Тогда же были уличены несколько баб в том, что прилюдно называли царя антихристом. А женка Маремьяна говорила своим знакомым, что «де царь не царской крови и не нашего русского роду, но немецкого». В 1719 году некий архимандрит говорил про царицу: «Какая она царица? Она некая бусурманка», а о царе — что «он христианскую веру оставил и носит немецкое платье, и бороду бреет… и благочинья в нем нет» Все эти преступления тщательно и внимательно «следует» Тайная канцелярия.

Служили предметами дел Тайной канцелярии и слова о Петре или Екатерине, в которых можно усмотреть непочтительное к ним отношение. В 1723 году один монах сказал: «Пускай государь умрет, а царицу я за себя возьму». В том же году колодник Муравщик говорил, что император живет хуже старца. Некий помещик Харламов заявил, что государь врет; в 1723 же году разрослось громадное «вологодское» дело, начавшееся изветом на протодиакона вологодской соборной церкви, будто бы говорившего, что «государь де у нас… не подлинный царь». В 1722 году донесли на войта[95] города Королевца, что он будто говорил, что лучше бы с императора кожу сдирать, чем ризы и оклады с образов, как будто бы велено было сделать Петром. Большое сложное, запутанное дело было в 1721 году по выяснению, правда ли, что один чернец монастырский «называл себя царем», «что он де Фегност — прямо царь».

Оскорбление величества могло быть и в совершении каких-либо действий, «до высокой чести Его Царского Величества касающихся». Такого рода дела иногда были сплошным курьезом. В 1720 году один дьяк донес, что певчий Савельев во время обеда в частном доме, будучи нетрезв, «держав у себя в руках трость и смотря на персону царского величества (то есть на портрет), подняв ту трость, указывая на оную персону Его Величества, махал той тростью и говорил “ой де ты!”, а в какую силу, того он (то есть доносчик) не знает». Обвиняемый показал на допросе, что, увидев сидящих на портрете царя мух и имея в руках палку с ленточками на конце, он махал теми ленточками и палкой, чтобы прогнать с портрета мух. В результате — обвиняемый был «бит нещадно батогами».

К той же категории дел по оскорблению величества принадлежат дела по обвинениям в распространении ложных слухов, могших служить к оскорблению, умалению и колебанию царской власти. В 1723 году солдат Комкин сказал про одного офицера и стряпчего, будто они говорили, что императору этого года не пережить и будет царствовать Меншиков. Около того же времени солдатка Баженова говорила, что «государя у нас изведут, а после де и царицу, конечно, изведут, а великий князь еще мал, стоять некому, — и будет де у нас великое смятение»; Тайная канцелярия долго и тщательно следовала это преступление. В этом же 1723 году было большое дело по поводу якобы сказанных иноземцем Вилкиным слов, что недолго царю жить, всего один год. Дошло до нас одно дело по доносу некоего солдата, который заявил, что знает человека в Сибири, который «умышлял на здоровье Его Императорского Величества» и хотел зарезать Петра «на каменном мосту»; при этом солдат ссылался на свидетелей. Это дело, конечно, расследовалось серьезно; извет оказался ложным. Таким образом, дела о злоумышлениях на здоровье царя также попадали в Тайную канцелярию.

Дела о таинственных словах, письмах или действиях также связывались с разрядом дел об оскорблении величества, хотя понятно, что прямо отнести их к этому разряду сложно; по-видимому, при расследовании таких дел возникал искус объяснить непонятное с точки зрения существования какого-либо государственного преступления. При расследовании этого рода дел Тайная канцелярия ставила основной своей целью добиться, не скрывается ли за ними какого-либо преступления, оговоренного двумя первыми пунктами указа 1715 года.

В 1723 году дьячок Терентьев поднял и прочитал подметное письмо; видевшие это написали на несчастного донос. Начались допросы и пытки, дело дошло до Сената, который опять-таки распорядился виноватого пытать, пока не удастся выпытать что-то — именно что-то, так как в подметном письме, прочитанном дьячком, содержался лишенный всякого смысла набор различных слов; однако в ходе следствия возникло, видимо, подозрение, что это тайнопись и дьячок должен знать к ней ключ. В том же году Синод прислал в Тайную канцелярию монаха, у которого было найдено письмо «с важными словами», которые, правда, никто не мог понять; тут безумие обвиняемого было столь очевидно, что министры не сочли нужным прибегать к допросам и определили отправить монаха в монастырь, где и держать до выздоровления. В 1720 году были найдены у иноземца Ланге на пивной бочке неясные каракули, в которых, однако, узрели тайные литеры. Долго и тщательно пытались узнать, что эти литеры обозначают, пока в конце концов обвиняемый и его жена не умерли, не вынесши пыток. К 1721 году относится дело о некоем чернеце Порфирии, присланном из Малороссии князем Трубецким. Этому Порфирию было видение, и он зарисовал увиденное; эти рисунки представляются лишенным всякого смысла бредом расстроенного воображения, однако Тайная канцелярия получила указание «о том ложном видении розыскать, для чего он то затеял». Много и упорно допытывалась Тайная канцелярия, стремясь найти ответ на предложенный вопрос, и, конечно, этого ответа не нашла. Тем не менее было решено, что «ложному плутовству верить ни мало не подлежит», и был Порфирий, как «плут», присужден к ссылке на вечное поселение в один из монастырей Архангелогородской губернии.

В октябре — ноябре 1718 года Петр узнает из доноса о перехваченном в Ржеве письме с «важностью», в котором усматривается намек на государственное преступление. Дело передается Тайной канцелярии; она немедленно сыскивает пославшего письмо и посылает особого нарочного за получателем. Писавшего допрашивают о смысле письма, так как кажется, будто там особый шифр, и тут выясняется, что никакой «важности» и шифра в письме нет, а посвящено оно, вполне понятное и автору и получателю, отдаче в Ржеве на откуп кабаков. Дело, однако, поначалу выглядело столь серьезным, что Петр лично принял участие в расследовании.

Непонятные действия тоже возбуждали солидные подозрения и, разумеется, тоже попадали в поле зрения Тайной канцелярии. В 1713 году Петру сообщили о монахе, тайно служившем молебны, и дело тут же попало в Тайную канцелярию. В 1721 году Бутурлин прислал в Тайную канцелярию некоего Антонова, который, будучи сильно пьян, сам не зная зачем, подошел к Петру, когда тот шел в строю. Антонова арестовали и начали розыск: у него всячески допытывались, не было ли какого с его стороны умысла; в результате, ничего не добившись, Тайная канцелярия постановила послать его в Сибирь в вечную работу. В 1720 году Макаров по указу Петра прислал в Тайную канцелярию трех баб-кликуш, которые кричали «в церквах на Москве… и в кликаньи пойманы». Этих несчастных сочли нужным, допрашивая, жестоко пытать и бить плетьми, стремясь дознаться, не было ли в их кликанье чьего-либо злого научения. Все свои ответы на допросах бабы кончали неизменной фразой: «…а никто кричать не учил». Так ничего от них и не добились, однако две бабы все-таки были признаны виновными и отданы в работу на прядильный двор.

Есть в делах Тайной канцелярии несколько дел по обвинениям (ложным, как выяснилось в процессе следствия) в «измене» разных лиц. Трудно точно сказать, как в этих случаях понималось слово «измена». По-видимому, всякий, кто преступал закон, мог быть подведен под это понятие, хотя уже в пунктах указа 1715 года оно суживалось до измены интересам государства на пользу его врагов; причем, возможно, враги внутренние и внешние не были как-то разделены. Впрочем, дел об «измене» относительно мало, и до известной степени все они, возникавшие в связи с каким-либо изветом, являются вариациями дел по «слову и делу».

Когда после указа 1722 года в Тайную канцелярию стали присылать от разных лиц и учреждений людей, сказавших за собой «слово и дело», то, конечно, часто оказывалось, что говорилось это выражение часто по пьяному делу, или в желании освободиться от чьих-либо притеснений (например, помещика), или просто чтобы подвести кого-нибудь под наказание; таким образом, образовывался ряд дел о ложном объявлении «слова и дела».

Нередко встречаются в делах и отголоски дела царевича. В 1720 году по царскому указу и приговору Тайной канцелярии «велено по донесению володимирского Успенского собору дьякона… исследовать накрепко дьяку Тимофею Палехину», кто «бывшей царице монахине Елены… чинил всякую помощь», «а по исследованию, учиня выписку, прислать в Канцелярию Тайных Розыскных Дел». Это повеление точно выполняется Палехиным, который привозит из своей поездки огромное количество следственного материала. Тайная канцелярия соответственно этому материалу делает приговоры-определения о ряде лиц, оказавшихся замешанными в деле. Даже пришлось ловить некоего самозванца Боровитинова, который под видом присланного Тайной канцелярией сержанта, приехав в Суздаль, арестовывал и допрашивал людей по суздальскому делу — всех, впрочем, отпуская (видимо, за взятки).

В 1722 же году некто Завесин, явившись пьяным в канцелярию Воронежского надворного суда, говорил: «Я де холоп государя своего Алексея Петровича и за него голову свою положу, хотя де меня и распытать»! Немедленно Тайная канцелярия вытребовала себе его дело, настаивая, чтобы Воронежский надворный суд не оставил у себя никаких копий.

В 1721 году прислали в Тайную канцелярию из Приказа инквизиторских дел[96] некоего пустынника, который, как показал допрос, был близок с архиереем Досифеем, замешанным по суздальскому делу. Тайная канцелярия немедленно начала розыск, но, хотя дело протянулось до средины 1722 года, никакой «важности» в нем отыскать не удалось.

Все упомянутые выше группы дел могут быть объединены, если выражаться терминологией современной, понятием государственного преступления. Мы уже имели случай говорить, что общее число этих дел совершенно преобладает над делами других родов. Признаки государственного преступления имели, с точки зрения Петра, и дела о раскольниках, которые поступали в Тайную канцелярию исключительно по прямым царским указам; при этом очевидно, что Тайная канцелярия считала раскольничьи дела подлежащими своей компетенции. Это видно и из того, что там имелась большая коллекция утвержденных Петром приговоров Синода по раскольничьим делам, хранившаяся, вероятно, в качестве образцов. Особенно большое поступление раскольничьих дел в Тайную канцелярию отмечается в 1720–1721 годах.

Однако есть лишь одно дело — правда, большое, — в котором монах, не чуждый раскола, в то же время обвинялся и в том, что громогласно на площади в Пензе называл царя антихристом. Практически все остальные сохранившиеся дела о раскольниках связаны исключительно с вопросами веры — в них не заметно указаний на существование каких-либо государственных преступлений. В 1720 году бригадир Воейков[97] присылает из Москвы раскольников; дело передается в Тайную канцелярию, где начинаются их допросы с пытками; к сожалению, конца дела не сохранилось. В октябре в Тайную канцелярию доставили раскольника Абакумова; он быстро при допросе от раскола отрекся, и было вынесено решение поместить его для исправления «в монастырь, куда надлежит». Иначе дело кончалось, если раскольник упорствовал; тогда следовал, например, такой приговор: «Бить кнутом нещадно и сослать в Соловецкий монастырь в земляную тюрьму для покаяния, и быть ему там до кончины жизни его неисходно». В последнем деле — раскольника Якова Семенова — мы встречаемся с подробностью, которая еще раз свидетельствует, что это дело касалось только веры: «…перед… Толстым да перед невским архимандритом Феодосьем присланный от двора Его Царского Величества раскольник Яков Семенов о вере в подтверждение расспрашивай»; то есть коль скоро речь шла именно о вере, то Толстой пригласил лицо, в этом вопросе сведущее, каковым, несомненно, являлся невский архимандрит.

В мае 1721 года несколько раскольников было прислано в Тайную канцелярию опять «от двора Его Царского Величества», и, когда им вынесли приговор, Ушаков с выписками отправил этот приговор Толстому, который, в свою очередь, доложил обо всем царю и затем написал Ушакову: «…указал Его Царское Величество о раскольниках, которые по определению вашему посланы в Ревель, тем быть там (речь идет об упорствующих. — В.В.),а обратившихся двух извольте отослать в Духовный Синод, чтоб там определили оных по своему рассмотрению»; таким образом, все нераскаявшиеся раскольники были посланы в Ревель «в вечную галерную работу». Похожий характер имело дело «о вере», следованное Тайной канцелярией в 1721 году.

Дела «интересные», касающиеся всякого вида хищений казенного имущества, как мы видели, в первые годы занимали в делопроизводстве большое место; их было немного по числу, но все они были велики своими размерами и требовали изрядных усилий от следователей. Таково были ревельское адмиралтейское дело, в большей своей части астраханские дела и дело Перекрестовых. Создается впечатление, что в Тайную канцелярию направлялись только те «интересные» дела, которым придавалось особое значение. Громадное ревельское адмиралтейское дело началось собственноручным письмом Петра Толстому, и из этого письма ясно, как близко к сердцу принимал его царь; выписки и экстракты по нему, иногда с вопросами о «следовании», постоянно представлялись царю на рассмотрение. Не менее значительно было и дело о расхищении имений полковника Перекрестова, в котором были замешаны такие близкие Петру люди, как Меншиков и Апраксин. Дело это тянулось с 1720 по 1724 год; началось оно с доноса, который подал Петру певчий Ф. Кириллов в июле 1720 года. Осталось много черновых бумаг, связанных с расследованием Тайной канцелярией и других дел — о «непорядочных поступках» малороссийского полковника Полуботка[98], генерального судьи Черныша[99] и др.; в большом количестве сохранились бумаги уже не раз упоминавшегося дела о гигантских взятках и расхищении казенного имущества неким майором Фуниковым.

Как видим, мелких «интересных» дел в производстве Тайной канцелярии не встречается; при этом необходимо заметить, что только в самые первые годы ее существования она рассматривала дела такого рода; позже «интересные» дела явно не входили в сферу ее компетенции.

В заключение обзора делопроизводства Тайной канцелярии необходимо отметить несколько дел совершенно особенных, не подходящих ни под какие рубрики. В одном письме к Меншикову Толстой пишет: «…поручик Федор Друковский, который прислан от Вашей Светлости в Канцелярию Тайным Розыскных Дел с хлопцем Данилом Свиружевским для розыску в подписке под руку Вашей Светлости и в подделке печати…» Так, видимо, по частному поручению — просьбе Меншикова — Тайная канцелярия следовала дело, до нее совершенно не относящееся. Дошло до нас также известие, что в 1723 году Тайная канцелярия имела в своем ведомстве и следовала дело по обвинениям придворного попа и певчего «в непотребствах», отнюдь ничего общего с «важностью» не имеющих.

Конечно, если присылка дела была «от двора Его Царского Величества», то Тайная канцелярия подчинялась велению (известно только одно исключение), хотя бы и присылаемое дело было абсолютно ей чуждо. Так, в 1721 году на Царицыном лугу к Петру подошел человек с заявлением, что у него есть дело до царя; Петр отправил этого человека в Тайную канцелярию; по расспросам оказалось, что человек этот жаловался на Берг-коллегию, которая не хочет дать ему средств на изготовление изобретенных им станков для делания денег. Дело это служит хорошей иллюстрацией, как даже в 1721 году сильно чувствовалось происхождение Тайной канцелярии — порой она продолжала выполнять роль канцелярии для царских поручений ведения Толстого «со товарищи».

В декабре 1718 года Тайная канцелярия открывает дело по донесению фискала, сообщившего, что купцы отправили за границу пленных шведов под видом проводников при живых медведях. В розыске по этому поводу близкое участие, очевидно, принимал сам Петр; в деле имеется запись: «Декабря в 26 день 1718 году по именному великого государя указу… велено…» — и далее идут мелкие указания о дальнейшем розыске. Это тоже дело «особенное» для Тайной канцелярии.

На этом мы окончим обзор делопроизводства Тайной канцелярии и постараемся подвести некоторые итоги вышеизложенному. Дела, бывшие в ее производстве, могут быть поделены на следующие разряды: 1) дела по преступлениям государственным (оскорбление величества, измена в широком смысле слова, все дела, подозрительные в этом отношении, и др.); 2) дела по преступлениям «против казенного интереса» (взятки и хищения казенного имущества); 3) дела раскольничьи (в известной связи с делами по преступлениям государственным); 4) дела, попадавшие более или менее случайно. В количественном отношении громадное преобладание, безусловно, на стороне дел по государственным преступлениям всех родов и всякой важности — и большой и малой; они составляют около 75 процентов всего количества дел. Дел раскольничьих немногим более десятка, но попадаются они в делопроизводстве во все время существования Тайной канцелярии. Дела «интересные» тоже малочисленны, но при этом они весьма значительны; средних и мелких «интересных» дел в делопроизводстве нет вообще. Дел как бы случайных попадается меньше десяти, то есть их процент к общему числу совершенно ничтожный.

Следует еще в дополнение отметить, что дела «интересные» после 1720 года в Тайную канцелярию уже не попадают, а дела случайные почти все приходятся на первое время ее деятельности. Дела же по государственным преступлениям, проходя основной струей через все делопроизводство, в последние годы существования Тайно канцелярии занимают ее деятельность почти целиком.

II

Уже говорилось, что до 1722 года нам не встретилось ни одного указа, в котором, хотя бы в самых общих чертах, хотя бы и в части только, намечались те дела, которые должны были обычным постоянным порядком идти на «следование» в Тайную канцелярию.

Около 50 процентов дел, производившихся до 1722 года, историю которых оказалось возможным проследить, поступали в Тайную канцелярию «от Двора» или Кабинета царя, обычно при письме Макарова, где содержалась обычно ссылка на указ Петра (иногда, впрочем, нельзя определить, было ли дело прислано с письмом). Письма эти обычно адресовались одному из министров Тайной канцелярии. «Государь мой милостивый, Петр Андреевич! С доносителем сего с майором Норовым, — писал Макаров Толстому в 1719 году, — колодников, присланных из Москвы, прикажите принять в Тайную Розыскную Канцелярию; а какие до них дела, о том я донесу вам сам. Слуга ваш моего милостивого государя А. Макаров». Следующее письмо, изложив в нем дело, Макаров завершает: «…Допрос прилагается при сем подлинной, и Его Царское Величество указал вам о том свидетельствовать… Слуга ваш Алексей Макаров». Или вот в марте 1720 года Макаров писал Толстому: «Царское Величество указал дело дворян Бароновых и протчих, к которым приказано было спускать суда на Боровицких порогах[100], отослать для розыску в Тайную Канцелярию к Вашему Превосходительству; и об отсылке того дела к обер-секретарю Щукину[101] писано; и когда оное пришлется, тогда извольте Ваше Превосходительство приказать оное дело принять и по оному исследовать».

Таким образом, во многих случаях царь через Макарова сам лично направлял дела в Тайную канцелярию. Но иногда это делалось и через кого-либо другого из приближенных царя; например, в 1722 году дело было начато после того, как о нем «докладывал… Орлов[102] Его Императорскому Величеству, и Его Императорское Величество указал о том исследовать в Тайной Канцелярии». Иногда Петр непосредственно передавал колодника или доношение для «следования» кому-либо из министров; в 1721 году Ушаков прислал под караулом окольничего Никиты Акинфие-ва человека Тимофея Бархатова, который «подходил к Его Царскому Величеству». В том же году Бутурлин присылает в канцелярию еще одного человека, осмелившегося подойти к царю, когда тот шел в строю Преображенского полка.

В мае 1718 года Толстой писал о деле поляка Носовича: «…Сего 1718 году мая 6 дня подал Его Царскому Величеству доношение поляк Григорий Носович, по которому Его Царское Величество изволили повелеть… исследовать нам в Канцелярии Тайных и Розыскных Дел». В 1719 году Петр прислал в канцелярию «исследовать и розыскивать» дело тихвинского архимандрита, которого он лично арестовал, уличив в тайном служении молебнов. Дело об убежавших пленных шведах тоже было — после доноса — передано в Тайную канцелярию самим Петром. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что до 1722 года около 70 процентов всех дел, поступивших в Тайную канцелярию, попадали туда по прямым указам Петра и что никаких общих директив, определявших порядок поступления дел, до этого времени не существовало.

В этот же промежуток времени, однако, ряд дел попал в Тайную канцелярию непосредственно из других учреждений. В большинстве случаев эта передача совершалась «по указу Его Императорского Величества»; вопрос, однако, в том, что это — ссылка на указ, связанный с конкретным случаем, или просто общее выражение. Надо заметить, что в нескольких, хотя и не многих, случаях формула «по указу Его Императорского Величества» совсем отсутствует и передача совершается как бы в установленном порядке; все дела, так переданные таким образом, связаны с оскорблением Величества, то есть это дела «против первых двух пунктов». В таких случаях передача дел совершалась обычно в сопровождении письма от кого-либо из власть имеющих к одному из министров. В 1719 году Девиер отсылает колодника, сказавшего «слово и дело», в Тайную канцелярию при письме на имя Ив. Бутурлина, где пишет между прочим: «…оный каторжной невольник при сем посылается до вашего превосходительства для исследования дела…». В 1720 году Дмитриев-Мамонов при письме на имя Бутурлина присылает «сказку» солдата о «слове и деле», что тоже принимается к следованию. Некоего Михаила Маслова при письме на имя П.А. Толстого по поводу сказанного этим Масловым за собой «государева слова» присылает в Тайную канцелярию светл. князь Меншиков.

Такого рода эпизоды наводят на мысль, что к концу 1719 года обычай и практика заставляли понемногу все более смотреть на Тайную канцелярию, как на учреждение специально предназначенное для расследования преступлений «против первых двух пунктов». Никакого другого рода дела в Тайную канцелярию таким путем не присылались; по крайней мере, нам не встретилось ни одного такого случая.

Присылка дел по преступлениям «против первых двух пунктов» происходила как бы сама собой до 1722 года, когда 28 апреля вышел указ, которым предписывалось всем лицам и учреждениям отправлять такие дела в Тайную канцелярию наряду с Преображенским приказом. С этого времени Тайная канцелярия практически перестает действовать «по поручению» и приобретает определенную формально закрепленную компетенцию. Впрочем, редкие исключения все-таки встречаются. Дело об одном «жителе гостиной сотни», возбуждавшем подозрения Петра, было уже в конце 1724 года передано в Тайную канцелярию с таким письмом: «Государь мой Андрей Иванович! Его Императорского Величества указом, будучи в Москве, отдан мне арестант… и я об нем Его Величеству докладывал, и Его Величество изволил указать оного Шапошникова отдать к вам; того ради извольте, государь мой, приказать его Шапошникова принять в свое ведомство…» Письмо подписано адъютантом царя А. Румянцевым.

Постараемся проследить путь, каким произошла трансформация Тайной канцелярии. Вспомним прежде всего тяготение, которое нам пришлось заметить в майорских розыскных канцеляриях, ко все более и более определенной сфере деятельности. Этому стремлению было сравнительно трудно развиваться при тех слишком разнообразных поручениях, которые заполняли деятельность канцелярий. Но там, где характер поручений приобретал вполне определенную направленность (например, в канцеляриях Дмитриева-Мамонова и Плещеева), это стремление сразу отражалось на практике. Еще ярче это заметно на Тайной канцелярии, чья компетенция тоже поначалу не была точно определена, но была все-таки достаточно ясно выражена характером получаемых поручений.

Мы уже приводили выдержку из письма Девиера к Бутурлину о колоднике, сказавшем «слово и дело»; далее Девиер пишет: «…понеже оное следует в канцелярию тайных розыскных дел ведомства Вашего Превосходительства». В том же 1719 году Феодосии[103], архимандрит Александро-Невского монастыря, отправляя к П.А. Толстому монаха, сказавшего «слово и дело», пишет в сопроводительном письме: «…понеже оныя дела вверены вашему сиятельству»; и Толстой принял это как должное, молчаливо согласившись с архимандритом в определении компетенции Тайной канцелярии, — дело было принято, расследовано и решено Тайной канцелярией. В 1719 же году Матвеев[104] из Юстиц-коллегии пересылает прямо в Тайную канцелярию донесение по «слову и делу» (о непристойных словах), и Тайная канцелярия это дело принимает и начинает следствие. Все это показывает, что уже в это время в правящих кругах создалось представление, что дела «против первых двух пунктов» «вверены» Тайной канцелярии. Это представление уже тогда, можно сказать, отчасти санкционировалось самим Петром.

В 1719 году были присланы казанским вице-губернатором колодники, «до которых касаются важные царского величества дела». Ушаков, пересылая их и самое дело в Преображенский приказ, пишет его главе Ромодановскому, бывшему тогда в Петербурге: «…В нынешнем 1719 году в июне месяце Царское Величество указал по именному своему… указу, как изволил быть на Котлине острову, по докладу действительного тайн. сов. кав. П.А. Толстого по Канцелярии Тайных Розыскных Дел, ежели впредь будут вновь какие дела касаться о здоровье Его высокомонаршей чести и другие подобные тому… чтоб примать Вашему Сиятельству и, что принадлежит, исполнить по правам его царского величества». Однако, это дело вскоре опять возвращается в Тайную канцелярию — и опять «по именному царского величества указу».

Таким образом, еще в 1719 году при участии Петра происходит сближение компетенций действовавших параллельно Тайной канцелярии и Преображенского приказа; размежевание в их деятельности порой заметно только географического свойства. Из-за этого дела нередко передаются из одного учреждения в другое. В 1721 году в Москве «в канцелярии на потешном дворе», бывшей исполнительным органом Тайной канцелярии, дьяки, выслушав от одного рекрута доношение «о царственном деле», отправили его в Преображенский приказ. В 1723 году Ушаков (как и в 1719 году) не принимает присланных ему колодников и отправляет их к Ромодановскому и т.д. Установление компетенции Тайной канцелярии шло и другим путем — так сказать, от обратного. В 1720 году дьяк Большой прилюдно обвинил дьяка Сибилева во взятках, и, когда комендант Бахметев донес об этом в Тайную канцелярию, она постановила передать дело в Юстиц-коллегию, «где по взяткам дело следуются».

После указа 1722 года Тайная канцелярия, с очевидной определенностью, все «интересные» дела выключает из своего ведения. В этом году кн. Мих. Голицын присылает Ушакову колодника, сказавшего «слово и дело». Когда же на допросе выяснилось, что колодник доносит только по «интересному» делу, то Ушаков отправляет его обратно Голицыну, мотивируя это тем, что «ведает он о похищении его императорского величества интересов, и по оному его вопросу к Канцелярии Тайных Дел следованием не подлежит». В ноябре 1724 года Тайная канцелярия шлет в Кабинет «доношение» за подписью Толстого, при котором пересылает дело по челобитью фискала Терского ввиду того, что «о деньгах к Тайной Канцелярии не приличествует». В 1721 году, когда Адмиралтейств-коллегия прислала в Тайную канцелярию «доносительные пункты» с обвинением обер-секретаря Тормасова во взятках, то по определению Тайной канцелярии, за подписями Бутурлина и Ушакова, дело не было принято, «понеже по оным пунктам к тайным делам важности не касается». В 1720 году один солдат сказал «слово и дело» и был прислан в Тайную канцелярию, но она отказалась «следовать» это дело, поскольку, на ее взгляд, в нем «важности не явилось», и солдата отправили обратно. Здесь содержится намек, что Тайная канцелярия занималась только делами тайными с «важностью».

Вопрос о «важности» — вопрос сложный и запутанный. Где, как и когда образовалось выражение «важность», «важное дело», установить трудно; по-видимому, понятия эти вошли в обиход Тайной канцелярии уже в более или менее готовом виде. В 1720 году в определении о посылке одного доношения о «непристойных словах» в Сенат Тайная канцелярия писала, чтобы «оного доношения, кроме Правительствующего Сената, ни обер-секретарю не распечатывать, понеже в нем важность имеется не малая». Из этого уже видно, что понятие «важности» включало в себя дела «против первых двух пунктов» указа 1715 года и что «важность» должна вообще быть строго скрываема от более или менее постороннего взора.

В 1722 году, отсылая Адмиралтейств-коллегий дело о «слове и деле» и колодника с ним, Тайная канцелярия писала: «…Вчерашнего числа из помянутой коллегии в Тайную Канцелярию присылали колодника из матросов Андрея Лебедева и с ним при промемории роспросные его Лебедева речи, где объявлена на капитана Кошелева, да на кап.-лейтенанта Фогенкегеля важная причина… и (этого) принимать в оную канцелярию не подлежит, ибо та коллегия вступила в действо не свое, и матроса обстоятельно распрашивать не надлежало… и не так, чтоб его важность изъяснять». Действовать же надо было по указу 28 апреля 1722 года о говорящих за собой «слово и дело». Далее в письме говорится, что дело по извету матроса Лебедева «Тайная Канцелярия следовать не может, ибо то дело начало возымело не тайно, но многим явно, которым ведать было не подлежало; и роспросные речи присланы в Тайную Канцелярию незапечата-ны, просто». Отсылая все обратно, Тайная канцелярия в заключение просит известить ее о том, «что учинено» будет по этому делу в Адмиралтейств-коллегий. Коллегия аккуратно исполняет просьбу, сообщив в январе 1723 года, что извет оказался ложным, а Лебедев казнен.

В 1722 году по вопросу дачи справки по делу о злоумышлении на царя Ушаков велит секретарю Топильскому дать справку так, чтобы не говорить в ней о сущности дела вследствие его важности. Тогда же Тайная канцелярия в определении своем делает замечание Св. Синоду, который принялся выяснять подробности по одному «важному» делу, что ему «расспрашивать не надлежало» «о следовании таковых важных слов». В 1723 году Тайная канцелярия уже определенно «главному магистрату имеет предосуждение», а бурмистрам грозит «учинением наказания» «за такую продерзость», что в допросах своих по извету они «самую важность открыли, чего весьма чинить им не подлежало». Наконец, в январе 1725 года в протоколе есть запись о том, что в ответ на указ Сената о присылке непосредственно по требованиям генерал-фискала всех дел Тайной канцелярии ему на просмотр Тайная канцелярия возражает, что у нее есть «государственные важные секретные вершеные дела приличные к первым двум пунктам» и «таковых вершеных и невершеных дел к генералу фискалу Тайная Канцелярия отдавать не смеет, понеже о секрете и о важности оных многим ведать не подлежит», от чего «может не без вредности государственной быть». Толстой в одном письме 1724 года к Ушакову упоминает, что «важные» дела, бывшие в тот момент в Тайной канцелярии, — это дело новгородское и дело Санина; оба они касались вопроса об оскорблении чести Его Царского Величества.

Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что к делам «важным» относились все дела «против первых двух пунктов» и что тайна была непременным условием ведения этих дел, поскольку если важность делалась всем явной, то от этого могла произойти «государственная вредность». Едва ли дальнейшие поиски могут привести к более точному выяснению понятия «важности». Надо полагать, что за термином этим не было вполне определенного значения; понятие о важности было, видимо, шатко. Но, во всяком случае, ясно, что к 1723–1725 годам все дела по преступлениям государственным (не случайным и бессознательным) входили в категорию «важных», причем «важность» и «тайность» всегда и неизбежно должны были сопутствовать друг другу.

Итак, дела «интересные» из ведения Тайной канцелярии вымывались, а «важные» дела «против первых двух пунктов» присылались в нее, так сказать, «обычаем». Это до указа от 28 апреля 1722 года время от времени приводило к недоразумениям. Петербургский генерал-полицмейстер Деви-ер, в чье ведение часто попадали колодники по «слову и делу», порой впадал в затруднение, что делать с ними дальше. Как раз в день указа 1722 года, 28 апреля, он пишет Толстому письмо, в котором говорит: «…и о тех (то есть о говорящих за собой “слово и дело”. — В. В.), куды их ныне отсылать, требовали от вашей милости известия, но токмо того известия и поныне не получили: а оные колодники и по их оговорам другие держатся под караулом… Того ради вас, моего государя, прошу, дабы меня уведомить: вышеозначенных колодников и по тем делам оговоренных людей, також которые и впредь за собой будут сказывать Его Императорского Величества слово, в С.-Петербурге к следованию к кому отсылать…» Итак, вопрос, что называется, назрел; довольствоваться обычаем стало трудно; по совпадению, указ в подтверждение установившегося обычая состоялся в тот же день, и Толстой на письмо Девиера, уже имея указ, отвечает: «…И на оное Вашему Превосходительству предъявляю: таких колодников изволите отсылать в С.-Петербурге в Тайную Канцелярию, а в Москве — в Преображенский Приказ».

Так был окончательно решен вопрос. С 28 апреля 1722 года Тайная канцелярия уже имела своей прямой обязанностью следовать дела по «слову и делу»; к этому же времени она отклонилась от дел «интересных». Дела случайные теперь в нее почти не попадали, и Тайная канцелярия быстро приобрела облик учреждения, ведавшего исключительно государственные преступления. В следующем году она уже ревниво следит за своим исключительным правом следования по «делам государственным», разделяя их только с Преображенской канцелярией. Когда в 1723 году главный магистрат и ратуша Старой Русы осмелились сами допрашивать по поводу сказанного «слова и дела», Тайная канцелярия в определении за подписью Ушакова написала: «…бурмистры вступили не в свое действо… и в расспросе… самую важность явно открыли, чего чинить весьма им не подлежало», за что «Тайная Канцелярия главному магистрату имеет предосуждение», а помянутым бурмистрам обещано было «за такую продерзость наказание». Так устанавливалась компетенция петровской Тайной канцелярии.

III

В 1720 году Тайная канцелярия сообщала, что все дела, кроме суздальского и кикинского, «вершены по Уложению второй главы и по военному артикулу третьей главы по 19-му и по 20-му артикулам». Таким образом, уже в конце 1720 года Тайная канцелярия опиралась как на правовые нормы на вторую главу Уложения и параграфы воинских артикулов; мы уже видели, что это ничуть не исключало указов царя по конкретным случаям, решавших дело помимо Уложения. Отметим, однако, что — хотя бы в общей идее только — Тайная канцелярия кладет все-таки в основу своих действий правовые нормы.

Конечно, эти нормы действуют не в самом процессе, а единственно при наложении наказания. Вторая глава Уложения в этом смысле дать ничего не может; если там намечены двумя-тремя чрезвычайно общими штрихами процессуальные нормы, то даже в этих общих штрихах они совершенно не годятся для Тайной канцелярии; в воинских артикулах процессуальная сторона не сильнее. Весьма вероятно, что на обращение Тайной канцелярии к Уложению и артикулам, пусть даже в незначительных пределах, повлияли многочисленные указы Петра о решении то того, то другого дела «по Уложению». Как бы то ни было, с 1722 года ссылки на Уложение в приговорах весьма часты, а в делах более мелких, менее важных, о которых не доводилось до сведения Петра, можно сказать, постоянны. Иногда (значительно реже) решение выносилось с опорой на статьи воинских артикулов.

Впрочем, нормы Уложения и артикулов применялись на практике очень растяжимо и часто совершенно отвергались, что по тем временам отнюдь не считалось предосудительным уклонением от законного пути. Например, в 1723 году в одном определении читаем: «…по уложенью второй главы семидесятая статьи надлежало было ему учинить смертную казнь, отсечь голову, а по мнению генерала-майора Ушакова смертной казни ему Корноухову не чинить… а вместо смертной казни… быть ему тамо (в земляной тюрьме. — В. В.) неисходно»; этот приговор вошел в силу после того, как Толстой высказал «согласное» с Ушаковым мнение. Приходившие в голову «министрам» разного рода, иногда весьма субъективные соображения, видимо, считались вполне уместными; эти соображения приводились обычно в тексте «определений». По поводу присланного в 1721 году из Малороссии монаха и его видений было решено, что все это «плутовство» и «его ложному плутовству верить не мало не подлежит»; монаха присудили к вечной ссылке в монастырь Архангелогородской губернии. В 1723 году Тайная канцелярия определяет по поводу малоросса, сказавшего непристойные слова по адресу монаршей особы, что, хотя два свидетеля показали его невиновность в отношении царя, «без наказания отпустить той вины невозможно для того, что никакой персоны такими непотребными словами бранить не надлежит»; малоросса приговорили «бить нещадно батогами». Здесь уже Тайная канцелярия вводит свою собственную уголовную норму — наказание за брань вообще. По поводу доноса («слова и дела») одного уже приговоренного к смерти колодника Тайная канцелярия определяет не задерживать ввиду этого его казни и не докладывать царю, «понеже он… может и часто такие бездельные доношения подавать, продолжая жизнь свою». По поводу доноса на некоего Муравщика в определении написано: «…в пятом розыску и с огня говорил, что тех слов он никогда не говаривал, а свидетели стоят в первых своих словах», то есть обвиняют; Тайная канцелярия почему-то верит именно свидетелям и ссылает так и не признавшего вину Муравщика «в дальние города в работу».

Так нередко личное усмотрение главенствовало над законом установленными нормами — правда, весьма несовершенными. Есть намек, что иногда при этом стремились руководствоваться «прежде бывшими примерами». Ушаков в письме Толстому в 1721 году, касаясь одного раскольничьего дела, ссылался на «прежние у нас примеры», когда раскольники были «отсыланы в Невский и Соловецкий монастырь для исправления».

Таким образом, поначалу деятельность Тайной канцелярии не нормировалась никакими законодательными актами; да этого и не могло быть, коль скоро это было учреждение для исполнения поручений. Однако не проходит трех лет, как она уже считает своею обязанностью опираться на правовой базис; впрочем, надо признать, постоянное отклонение от норм продолжало господствовать в ее практике.

IV

Среди государственных учреждений Тайная канцелярия занимала высокое место. Лишь по отношению к Сенату Тайная канцелярия находилась в прямо подчиненном положении: это видно уже из того, что Сенат служил для нее непосредственной апелляционной инстанцией. Он рассматривал жалобы на Тайную канцелярию; к нему же Тайная канцелярия посылала те дела, которые сама по каким-либо обстоятельствам не осмеливалась решать.

Некоторая подчиненность в отношении к Сенату установилась с самого возникновения Тайной канцелярии. Еще в марте 1718 года, когда она была учреждением, занятым почти целиком следствием по царевичеву делу, все приговоры по этому делу чинил Сенат; обычно сенаторы съезжались в помещение Тайной канцелярии и выслушивали здесь выписки по розыскам. Таким образом, с самого возникновения Тайной канцелярии Сенат стал над ней, но, с другой стороны, как раз в это самое время император принимал весьма деятельное участие в ее работе, что едва ли допускало над Тайной канцелярией еще какое-либо начальство. Вероятно, этим можно объяснить, что до 1720 года Тайная канцелярия всегда обращается к Сенату только по непосредственному указу царя; да и в 1720 году она отправила в Сенат дело особого рода, и это скорее было дипломатическим шагом в сложных обстоятельствах, чем демонстрацией подчиненности: некий подьячий по фамилии Орлов, сказав за собой «слово и дело», обвинил во взятках и всяческих беззаконных потворствах дьяков Преображенского приказа и самого кн. Ромодановского. Произведя об этом «следование», приведшее к полному обелению и Ромодановского, и дьяков, Тайная канцелярия учинила только «мнение» и все дело послала для окончательного решения в Сенат; здесь с ее мнением согласились, и был прислан указ: доносителю «учинить вместо натуральной смерти политическую».

Не имелась ли тут, ввиду щекотливости дела, затрагивающего такого человека, как кн. Ромодановский, возможность устраниться и снять с себя ответственность за всякие возможные недоразумения, прикрывшись сенатским решением? На это предположение можно возразить тем, что в том же 1720 году Сенат также принял решение по делу о подьячем Курзанцеве, следовавшееся в Тайной канцелярии, — однако это произошло в силу прямого указа Петра, и никакого выражения формальной подчиненности тут искать нельзя. Лишь в декабре 1721 года Петр именным указом по частному делу ставит Тайную канцелярию под начало Сената, а к 1724 году отношения этих двух учреждений, по-видимому, перешли в более или менее постоянную форму подчинения и некоторого даже контроля со стороны Сената — по крайней мере, Сенат указом своим от 26 февраля 1724 года требует от Тайной канцелярии «доношения» о числе колодников и «за чем кто держится и для чего оным решение не учинено». Уже с 1723 года (а может быть, и ранее) Тайная канцелярия была обязана отправлять Сенату «месячные репорты» и ежемесячно посылать счетные выписки в сенатскую ревизион-контору.

В 1725 году Сенат выразил желание, чтобы «по требованию генерал-фискала» Тайная канцелярия отправляла ему все свои дела, «не требуя о том из Сената указа»; в этом видна попытка полностью подмять под себя Тайную канцелярию. Однако тут Сенат получил отпор — в «доношении» Тайной канцелярии говорится, что она никак «отдавать не смеет важные секретные дела, приличные к первым двум пунктам», почему и требует о том указа из Сената; был ли этот ответный указ, установить не пришлось; дела Тайной канцелярии, однако, в руки генерал-фискала не попали. Обратим внимание, что, несмотря на явный протест, Тайная канцелярия заканчивает «доношение» тем, что ждет указа, то есть как бы только представляет свои соображения, а уж там как Сенат распорядится.

Итак, Сенат не только остается апелляционной инстанцией, но до известной степени начинает даже контролировать деятельность Тайной канцелярии; все это, по-видимому, окончательно закрепляется в 1724–1725 годах. Необходимо заметить, что как раз в это время Тайная канцелярия начала очень тяготить, как увидим ниже, ее первенствующего министра П.А. Толстого, и он стал предпринимать попытки сложить с себя полномочия.

Найти точно установленные и определенно формулированные отношения между Сенатом и Тайной канцелярией едва ли возможно. Однако можно сказать, что со второй половины 1718 по 1720 год подчиненное положение Тайной канцелярии по разным причинам почти не было выражено, но позднее оно начинает приобретать все более очевидную форму; возможно, это облегчается ясным уже в начале 1724 года желанием Толстого сбыть Тайную канцелярию с рук.

Кабинет Его Величества во времена Петра Великого не представлял собой учреждения, достаточно сформировавшегося, будучи как бы действительно личным кабинетом Петра, откуда выходили царевы указы и распоряжения. По отношению к Кабинету Тайная канцелярия являлась учреждением низшим, подчиненным, и ее связь с Кабинетом осуществлялась в форме «доношений». При этом много дел поступало в Тайную канцелярию из Кабинета — «от двора Его Величества». Возможно, этим их отношения и ограничивались.

«Доношениями» сносилась Тайная канцелярия также с Вышним судом и Св. Синодом, но при этом была от них абсолютно независима.

Довольно сложны были отношения Тайной канцелярии и Преображенской канцелярии (или Преображенского приказа, как это учреждение преимущественно именовалось в царствование Петра); ведь в огромной области государственных преступлений компетенции и сферы деятельности Преображенской и Тайной канцелярий — формально, по крайней мере, — были совсем не разграничены. Дела направлялись в одну или другую канцелярию только по соображению различных, чисто внешних, удобств «следования». Тайная канцелярия не прочь даже была при случае отделываться от мелких дел — «посредственных», по терминологии Ушакова, — передавая их Преображенскому приказу при первом удобном случае.

В приведенном в пятой главе «экстракте» из дел, поданном в мае 1722 года Петру, есть следующий вопрос, поставленный царю министрами: «Ежели в Тайную Канцелярию будут подавать доношения о здоровье Императорского Величества, о бунте, о измене, и по таковым доношениям следовать ли или оные отсылать в Преображенский Приказ?» Петр оставил его без ответа; это служит косвенным подтверждением неразделения компетенций этих двух учреждений: вопрос решался всегда для каждого отдельного случая, по различным чисто практическим соображениям.

Есть одно указание, что Тайная канцелярия могла считаться выше по рангу, чем Преображенский приказ: когда в 1720 году возникла жалоба на Преображенский приказ, то апелляционной инстанцией по указу Петра стала Тайная канцелярия.

Отношения Тайной канцелярии с коллегиями, в общем, были отношениями равных и независимых друг от друга учреждений: обычно переписка шла «премориями»; иногда же, когда возникала некоторая пикировка, то обе стороны начинали прибегать к указам. Видимо, Тайная канцелярия не считала себя вправе касаться деятельности коллегий — поэтому в одном случае, когда оказывается, что в деле имеется жалоба на Юстиц-коллегию, она передает его на рассуждение Сената. Однажды, впрочем, Тайная канцелярия прочла длинную нотацию Адмиралтейств-коллегий за то, что та «вступила в действо не свое», и в несколько раздраженном тоне разъясняет коллегии указ от 28 апреля 1722 года.

Из вышеизложенного обозрения отношений Тайной канцелярии с прочими государственными учреждениями Петровского времени выясняется, что в российской иерархии только одно из них стояло выше, чем она. Это — Сенат; все остальные учреждения или были равны Тайной канцелярии, или находились под ней; и, во всяком случае, только от Сената (и частично от Кабинета) зависела Тайная канцелярия хотя бы сколько-нибудь; в отношении всех других учреждений она, наравне с коллегиями, сохраняла полную независимость.

I

Постараемся теперь выяснить внутренний строй Тайной канцелярии в его частностях. При его изучении, думается, мы с еще большей наглядностью сумеем проникнуть в сущность рассматриваемого учреждения.

Если Тайная канцелярия принимала дело, то у всякого принятого дела должна была быть исходная точка — или доношение, или оговор, или устный донос о каком-либо преступлении. Лишь только соответственные бумаги и колодники (или только бумаги, или только колодники) поступали в Тайную канцелярию, начиналось «следование», то есть допросы и очные ставки свидетелей, обвиняемых и доносчиков. Есть полное основание предполагать, что самые первые допросы делались почти всегда без присутствия министров, одними только секретарями; допросные речи при этом тщательно записывались и сопоставлялись, а в случае противоречий, делались очные ставки.

За первоначальным следственным материалом, по-видимому, должно было следовать приказание со стороны «министров» о дальнейших допросах, которые почти всегда сопровождались пытками. Трудно установить какие-либо правила применения пыток и когда их применение было законно; очевидно только, что разрешение всякого сомнения, вопроса и недоумения «следователя» совершалось при их посредстве и, конечно, всецело царил при этом личный произвол. «Не надобно ему исчислять застенков, сколько бы их ни было, — пишет Толстой Ушакову про одного колодника, — но чаще его пытать, доколе или повинится, или издохнет, понеже явную сплел ложь»

При такой директиве со стороны первенствующего министра ясно, какое вообще отношение к пыткам должно было существовать в Тайной канцелярии; смерть колодников от пыток поэтому была явлением частым и проходила совершенно бесследно — она принималась как нечто должное и естественное. Конечно, иногда обходилось и без пыток, но это бывало очень редко. Впрочем, иногда и не прибегали прямо к мучению, а сначала «в застенке спрашивали с пристрастием» («не пытан», — записывали в деле); это пристрастие заключалось, например, в том, что одну колодницу «трижды поднимали» на дыбу («а не пытали»); или вот о других колодниках: «Кудряшев и Городецкий вожены в застенок и устращиваны розыском, а Кудряшев и раздевай», «а Кудряшеву сказано, что подымут и будут розыскивать им, и положены были руки в хомут».

Пытки производились в присутствии министров, но несравненно чаще — при одних секретарях только по «ордерам» министров. Вообще, в первичной стадии дела большую роль играли именно секретари, хотя они и руководствовались «указами» министров, которых испрашивали «репортами». В 1723 году, например, Ушаков письмом извещает одного из секретарей в Москве, что Тайная канцелярия решила, чтобы он вел в Москве «розыск» колоднику Муравщику. Исполняя это указание, секретарь этот тщательно доносит о ходе пыток и показаниях, сделанных при этом колодником, и кончает рапорт фразой: «…и оным, государь, Муравшиком что чинить, о том требую повелительного от вашего превосходительства ордера». Иногда, впрочем, министры сами руководили даже первичным розыском; например: «1725 января в 9-й день при присутствии их сиятельства и превосходительства Тайной Канцелярии господ судей ро-стрига Ив. Прокофьев приведен в застенок и поставлен в ремень и поднят на дыбу и розыскивано им впервые».

Когда собирался достаточный материал из пыточных речей в их связи с допросными, секретари составляли по данному делу «выписку», которая и докладывалась собранию присутствовавших министров. После этого доклада ставилось «определение», которое отнюдь не всегда являлось приговором; часто им только указывались дальнейшие шаги «следования». Во время чтения «выписок» перед тем, как вынести определение, иногда министры делали «в подтверждение» проверочный допрос обвиняемым и важнейшим свидетелям. Дальнейшие шаги следования, если министры находили нужным их делать, заключались в большинстве случаев или в вызове новых свидетелей, или в решении о дальнейшем розыске для большого выяснения дела, или в передаче всего дела какому-либо другому учреждению по принадлежности. В первом из этих случаев за свидетелями обычно посылали солдата или сержанта; после снятия допроса свидетелей отпускали под чье-либо поручительство и брали с них расписку в том, что они беспрекословно явятся по первому зову или даже сами каждый день будут являться в Тайную канцелярию; такие расписки имеются во многих делах. Когда же в ходе допросов выяснялся какой-либо новый обвиняемый и о его приводе Тайная канцелярия делала определение — то тогда или посылался соответствующий указ губернатору, если было точно известно местопребывание этого человека, или Тайная канцелярия сама посылала за ним солдата (сержанта), а то и офицера с солдатами; при этом обычно давалась точная, в пунктах изложенная, инструкция, как следует выполнить поручение; иногда в инструкцию включался пункт о производстве обыска.

Если же выносилось решение вести дальнейшее следование для выяснения невразумительных мест «допросных речей», то процесс опять начинался заново — снова «розыск», допросы с пытками и очными ставками.

Когда же, наконец, составлялось окончательное определение — приговор — и когда этот приговор вступал в законную силу, то преступнику делалось его «объявление» с указанием вины. За этим следовало и само исполнение приговора, которое обычно удостоверял один из подканцеляристов Тайной канцелярии, в чью обязанность входило присутствовать при этом. Так в его главнейших чертах протекал обычно процесс в Тайной канцелярии.

Мы уже выше замечали, что основой этого процесса являлся розыск в разных его видах и формах; под этим понятием подразумевались допросы с пытками, а допрашивать с пыткой обозначали глаголом «розыскивать». Допросы без пыток хотя и играли роль в начале всякого процесса, однако решающее значение им придавалось очень редко; при вынесении решения всегда опирались на «розыск». Мы уже говорили, что пытать можно было без всяких стеснений, однако существовал обычай более трех раз не «розыскивать» и утверждаться на третьем показании. В целом этого обычая придерживались, но со многими исключениями.

Обычной и почти исключительно употребляемой формой пытки в XVII веке было битье кнутом на дыбе; такова была и практика Тайной канцелярии. Здесь иногда даже «допрос с битьем кнутом на дыбе» и «розыск» понимались как синонимы. Почти во всех делах после изложения допросных пыточных речей колодников прибавлялась стереотипная фраза: «Дано ему (столько-то) ударов». Число ударов бывало обычно двузначно, но, кажется, никогда не превышало 60–70, чаще же всего колебалось в пределах около 15–30; иногда, впрочем, не достигало и 10.

Отдельные указания в делах дают основание полагать, что пытки иногда носили более изысканный характер: после битья кнутом иногда пускали в дело огонь, то есть жгли калеными щипцами или горящими вениками — «было им в тех розысках: Федоре — 32, Авдотье — 36 ударов, а потом они, бабы, и огнем жжены»; «было ему во оном розыску 60 ударов и после розыску жжен огнем, а с огня говорил»; «Петр Онучин пытан и жжен клещами». Никаких иных пыток в делах не встречается, что отнюдь не говорит о невозможности их существования.

Надо заметить, что при содержании колодников тоже руководствовались «розыскными» целями. О здоровье колодников, по-видимому, заботились: и доктор Севальт, и лекарь Волкерс были постоянными врачами, лечившими колодников Тайной канцелярии; когда Ушаков письмом жаловался Блументросту[105] на неаккуратность врачей, то Блументрост отвечал, что лекарь Волкерс «к больным арестантам, кои в крепости содержатся, определен», а при тяжелых случаях он обязан призвать доктора «господина Севальта и с его совету пользовать». Но все эти заботы об арестантах носили односторонний характер: при болезни одной важной колодницы призывали докторов, чтобы они ее лечили «с прилежанием неослабно», «понеже до нее касается важное царственное дело», то есть просто боялись, что она умрет и нельзя будет у нее выпытать всего, что необходимо было для окончания розыска; а когда колодники не были нужны, о них даже забывали до того, что они «умирали с голоду». После одного такого случая было велено давать по 4 деньги в день на человека. Если же колодник умирал от пыток, то это принималось как самая обычная вещь — о таких смертях обычно доносил караульный сержант, что такой-то арестант «в ночи умре без исповеди … и тело его зарыто в землю за Малою рекою Невою на Выборгской стороне». О побегах колодников из Тайной канцелярии нет ни одного указания, хотя, видимо, караул иногда за взятки допускал к колодникам посторонних лиц и передавал письма.

Наряду с допросами и «розыском» употреблялись также вспомогательные приемы для отыскания истины. Очень часто в инструкции сержантов, посылаемых за обвиняемыми, включался пункт о производстве обыска с опечатыванием подозрительных вещей для их препровождения в Тайную канцелярию; это опечатывание вещей, а иногда и помещения являлось обычным приемом. Если дело происходило в Петербурге, то обыски и опечатывание поручались подканцеляристу вместе с офицером, состоявшим при Тайной канцелярии. До нас дошел следующий документ: «По указу Его Императорского Величества отбывающему в канцелярии Тайных Дел на карауле Шлюшельбургского полку порутчику Якиму Ледицкому да подканцеляристу Семену Шурлову: прибыв Вам на Васильевский остров ген.-фельд. кав. св. кн. А.Д. Меншикова у бывшего крестового попа (что ныне рострига) Никиты Терентьева двор его на помянутом острову подле двора его светлости деревянной, собрав всякий багаж, что есть, в удобные места, запечатать и поставить караул, и о том в Канцелярии Тайных Дел репортовать. Секретарь Иван Топилской».

Когда же ни обыски, ни пытки, ни допросы не давали достаточно определенных данных, а между тем в это время кто-либо из преступников, обычно изнуренный «розыском», был недалек от смерти — в таком случае призывался священник, которому ставили задачу на предсмертной исповеди добиться у обвиняемого искреннего признания или точных, правильных показаний; практиковалось это не так уж и редко. При такой исповеди иногда присутствовал секретарь Тайной канцелярии.

Более успешному расследованию способствовали также вознаграждения, которые Тайная канцелярия почти всегда выдавала за «правый донос». Суммы вознаграждений колебались, но в большинстве случаев находились в пределах 5–30 рублей, смотря по важности доноса.

Такими мерами и средствами пользовалась Тайная канцелярия при расследовании поручаемых ей дел. Но, несмотря на жестокую решительность действий, отнюдь не всегда она достигала цели — раскрыть истинную картину преступления не всегда удавалось и такими средствами. Иногда оговоры до того запутывали дело, противоречия даваемых под пытками показаний доходили до таких размеров, что становилось невозможно разобрать, где и в чем истина. Чем тщательнее Тайная канцелярия расследовала иные дела, тем глубже заходила в лабиринт, из которого просто так уже было не выбраться. Хорошей иллюстрацией к этому служит «новгородское дело»; даже министрам оно представляется мудреным, а уж тут в пытках не стеснялись. Более или менее опытный преступник мог с успехом оговаривать и подводить под пытки всех, кого ему заблагорассудится. «Сомнением Вашим, Государь мой, — пишет Толстой Ушакову, — по Новгородскому делу я весьма согласуюсь; и что распопа Игнатий при смерти скажет, на том можно утвердиться и по тому его последнему допросу и бабам указ учинить, чего будут достойны». Так был найден выход — несколько искусственный — из тех «сомнений», в которых запутались даже опытные в деле розыска министры.

У Тайной канцелярии были довольно значительные денежно-имущественные хозяйственные дела по конфискуемым имуществам и проч. Производство по такого рода делам было выделено и велось особыми канцеляристами, назначенными «у приходу и расходу» и обязанными вести всевозможные по установленным формам записи. Имеющиеся у нее деньги Тайная канцелярия, во-первых, давала в долг (беспроцентный) другим государственным учреждениям (коллегиям и проч.), а во-вторых, раздавала под проценты частным лицам, в большинстве случаев — гвардии офицерам. Учреждения, очевидно, не всегда аккуратно платили свои долги. Гвардии офицерам деньги раздавались в размерах, впрочем, сравнительно небольших: по 100, 200, 500 рублей, причем бралось обычно 12 процентов годовых. По всему видно, что эти операции не были для Тайной канцелярии случайными.

II

Страницы: «« « 123 » »»