Арии Колосов Дмитрий

Глава 15

Запад и Восток: взлет и падение

Если индоарийские боги растворились в джунглях Индостана или были поглощены зыбучими песками Пенджаба, то их иранские собратья-антиподы не только не исчезли в безднах вечности, но победоносно шествовали на Восток и Запад. Бездарная утрата власти, а заодно и империи последним Ахеменидом подвергла зороастризм серьезному испытанию. Александр, к тому времени уже сделавшийся Великим, симпатии к вере огнепоклонников не испытывал. Он претендовал быть богом, в то время как это место было занято Ахура-Маздой; небесный трон для двух богов был слишком тесен. Маги в силу приверженности отеческим традициям симпатий к незваному гостю испытывать попросту не могли. Тем более что македонское воинство не церемонилось с зороастрийскими храмами. Грандиозный храм Фратадара в Персеполе пострадал в пожаре, воспламененном куртизанкой Таис. Другой знаменитый храм – Анахиты в Экбатанах македоняне грабили и грабили до тех пор, пока не сорвали серебряные пластины с крыши и не соскребли золотое напыление с колонн. А если еще прибавить анекдот про сожжение «золотого экземпляра» Авесты, нетрудно понять, что симпатии к великому завоевателю поборники истины не испытывали, тая чувство обратное, поклоны отвешивая, но при том шепотком именуя Александра «ненавистным» – эпитетом, которого был удостоен единственно Анхра-Манью.

Столь же нелицеприятны истовым зороастрийцам были унаследовавшие Восток Селевкиды, хотя они были более чем веротерпимы. Впрочем, после смерти Никатора его наследники уделяли внимание в основном Западу империи, предоставив Востоку вариться в собственном соку и выказывая лишь слабые потуги вернуть здесь былое влияние. Люди предприимчивые этим пользовались, откусывая от громадного неповоротливого спрута Селевкидской империи лакомые куски. Такими предприимчивыми были Аршак с Тиридатом, предводители парнов, народа на Востоке не больно известного.

Но никогда не поздно прославиться – так решили братьяпарны. Воспользовавшись хаосом селевкидской власти, они подняли мятеж и подчинили земли к юго-востоку от Гирканского моря. Их наследники прибрали к рукам богатую Гирканию. Потом, при воинственном Митридате I, настал черед Мидии, потом Персиды и прочих земель к востоку. При этом Аршакиды не оставляли вниманием и запад, крепко став ногой на древних землях Вавилонии и Ассирии.

Вернее, не ногой, а копытом, ибо покоряли соседей силой самой победоносной в те времена конницы – латных всадников, скачущих на могучих, закованных в броню скакунах. «Драконы» – полки в тысячу воинов – сметали со своего пути во много раз превосходящие их армии противников. И никто, ни один из соседей не мог им противостоять.

Запад познакомился с парфянами уже после смерти Митридата, новых соседей явно недооценив. Сулла едва снизошел до разговора с парфянским посланником, Помпей обращался с парфянским царем, словно с собственным легатом. За все это пришлось поплатиться Крассу.

Не место здесь пересказывать перипетии злосчастной экспедиции триумвира на Восток. Достаточно сказать, что Красс, как и подобает высокомерному потомку Ромула, к врагам отнесся с нескрываемым пренебрежением. Имея четырехкратный перевес, он позволил завлечь свое войско в ловушку. Половину римского воинства парфяне перебили, еще четверть пленили, отправив пленников охранять восточные границы империи, где бывшие легионеры доблестно, но без успеха сражались против вооруженных дахуанами китайцев. Сам Красс повторил судьбу Великого Кира – его отрубленная голова была брошена на театральный помост в финале пьесы Еврипида «Пенфей».

Впрочем, век величия и славы Парфии оказался недолог. Уж больно взбалмошны были цари-парны. И в политике, да и в вере. Парфяне, подобно предшественникам-персам, проповедовали зороастризм, но как-то непоследовательно, ибо признавали и иноземных богов, отождествляя их с зороастрийскими.

Единственное, что они в полной мере унаследовали от своих легендарных предшественников Ахеменидов, был культ огня. Этих самых огней они возжигали превеликое множество, утвердив особую значимость трех: Атар-Фарнбаг – огонь жрецов в Парсе, Атар-Гушнасп – огонь воинов в Шизе, АтарБурзин-Михр – огонь земледельцев в Хорасане. Некоторые из огней были аташданами – неугасимыми, – парфяне были первыми нефтедобытчиками в истории.

А вот Ахура-Мазду, прозывавшегося теперь Ормаздом, парфяне «подвинули», отдав пальму первенства Митре – богу, куда более им понятному и близкому. Возможно, это случилось при царе Митридате, что прирастил Парфию землями от Малой Азии вплоть до Инда. Недаром этот царь при восхождении на престол взял имя «Данный Митрой». Парфяне не просто верили в благого и воинственного бога, но и заразили этой верой своих соседей и извечных противников – римлян. К перелому эпох римляне уже провозгласили requiem aeternam deos – вечную память богам. Времена второго Катона минули, уступив развеселым и победоносным годам Лукулла, Красса и Цезаря. Юпитер и Янус сделались непопулярны, потесненные божествами таинственными, мистериальными, вроде Изиды или Диониса. Легионеры, с переменным успехом воевавшие с парфянами на Евфрате, зауважали своих неприятелей, а заодно и богов, которым те поклонялись. Вернее, бога… Ахура-Мазда-Ормазд римлян не привлек – уж больно тот был аморфен и прямолинеен в своих призывах отстаивать истину. Зерван был уж тем более непонятен – солдату не приходило в голову, что можно поклоняться времени. А вот Митра… Тот был симпатичен – своим прямодушием, воинственностью и той самой таинственностью, что извечно влечет человека. Он так лихо прикалывал быка, что это не могло не восхитить бравых римских вояк. А еще про него пошептывали, что принявший таинства Митры может обрести вечную жизнь. И, возвращаясь с Востока, легионеры несли веру в Митру – прекрасного юношу во фригийском колпаке… Вообще-то, пути митраизма на Западе были весьма извилисты. Жил да был на берегах Эвксинского Понта государь, прозывавшийся Митридатом Благородным, или Евпатором. К парфянам сей Митридат отношения не имел, владычествуя собственным царством, надо сказать, немалым и весьма процветающим. Славен был тем, что с самого детства искал и находил на свою голову приключения, знал два десятка языков и был невосприимчив к ядам, которые в гомеопатических дозах употреблял с того же самого детства, дабы не быть отравленным по взрослении.

Сведений о конфессиональных пристрастиях Митридата история не сохранила, но, исходя из одного лишь тронного имени – вернее, шести, ибо предшественники нашего героя также именовались Митридатами, – резонно предположить, что Митру он – как и предшественники – почитал.

Силой вернув отнятый было у него престол, Митридат в считаные годы покорил соседние царства, создав самую могучую и обширную в Причерноморье империю. Потом он имел неосторожность дерзнуть возвыситься над Римом, но потерпел неудачу, хотя и долго сопротивлялся. Кончил он естественной для государя смертью – не от яда, ибо к сим снадобьям был невосприимчив, а от меча собственного телохранителя.

После Митридата остались киликийские пираты – бравые парни, обосновавшиеся в неприступных гористых бухточках. Грабили они всех и вся, в том числе и римлян, к тому времени возомнивших себя властелинами мира. Какое-то время римляне это терпели, потом собрали флот и поручили командование честолюбцу Помпею, который и покончил с разбойниками. Но многие из них, в пример своему господину, также чтили больше прочих богов Митру. И зараза эта распространилась среди легионеров – парней, ко всяким иноземным диковинам восприимчивым.

Все это в сочетании с войнами против парфян, в которых римляне имели возможность на собственной шкуре убедиться в доблести своих недругов, помогли им сделать вполне логичный вывод: у этих отважных людей отважный бог. Так Митра приобрел себе множество преданных адептов в Риме.

Пожалуй, ни одна религия не распространялась на Западе столь стремительно, как митраизм; хотя, конечно же, западный митраизм очень сильно отличался от митраизма восточного. Восточный митраизм был религией публичной, поклонением сильному богу – солнцу и воину; западный же – мистериальной, судить о сути которой мы можем в большей степени по христианской теологии, беззастенчиво обокравшей зороастрийские каноны.

Мистерии Митры преследовали цель, обычную для всех мистерий, – постичь высшую истину, а иначе – приобщиться к вечности. Символика митраистских мистерий зафиксирована на многочисленных сохранившихся барельефах в открытых в позднейшие времена митреумах. Композиция, по обыкновению, традиционна, в центре ее – Митра, закалывающий быка. Традиция тавроболии была широко распространена в древности. Достаточно вспомнить Крит с его священными быками, которых нет-нет да приносили в жертву, что нашло отражение в мифе о Минотавре. Еще одного быка принес в жертву титан Прометей. В Месопотамии Небесного быка сразил герой Гильгамеш. В Индии бык Индра сразил вола – демона Вритру. В Персии первочеловек Йима, соблазненный Ариманом, убил первобыка, дабы попробовать вкус мяса, который вскоре приведет его к пагубному желанию испробовать вкус власти.

В чем смысл тавроктонии Митры? И как благой бог может покуситься на жизнь первобыка? Ведь зороастрийцы приписывали умерщвление Быка злодею Анхра-Манью, но притом признавали, что погубительное деяние обернулось благом, ибо из плоти быка возникло все живое: из тела – полезные травы и растения: из спинного мозга пшеница, из крови – лоза, из семени – полезные животные.

Потому-то символическое жертвоприношение было обязательным актом митраистских мистерий. Неофита вводили в митреум – пещеру или чаще подвал, – оборудованный соответствующим образом: священными изображениями, статуей Митры, которые испытуемый, впрочем, не видел, ибо его, завязав глаза, влекли в неизвестность.

Его проводили по семи ступеням посвящения, символизирующим уровень постижения вышнего. Тут фантазия изобретателей нового культа играла причудливо. Ступени именовались: Ворон, Скрытый, Воин, Лев, Перс, Гонец Солнца, Отец. В общем-то определенная логика присутствует – если не в рангах, то в именах.

Попутно нашего неофита поливали кровью, что означало обновление души, притом посвященные издавали звериные крики: ворона или льва. Его поили вином вместо хаомы – приятная часть церемонии, что очень быстро сообразили христиане, взяв вино в свой ритуал. При этом неофит познавал былое с грядущим: как осознавший суть тавроболии Анхра-Манью попытался переломить ситуацию в свою пользу. Ведь он убил быка, надеясь тем привнести в мир ложь, однако все, порожденное плотью быка, служило торжеству истины. Дабы исправить это недоразумение, Анхра-Манью принялся насылать в мир своих злобных слуг. Для начала он послал на пагубу произросшим из плоти быка благим порождениям всяческих скорпионов, змей и муравьев. Когда те, выбившись из сил, не добились успеха, творец лжи наслал засуху. В ответ Митра выбил стрелой из скалы воду. Анхра-Манью в ответ устроил потоп. Митра построил ковчег. Выдыхаясь, бог зла соорудил жалкий пожар. Митра ответил тропическим ливнем.

Анхра-Манью осталось лишь признать свое поражение, радуясь хотя бы тому, что не стало быка. Однако и тут его ждало горькое разочарование, ибо в конце времен быку суждено возродиться. И Митра снова убьет его и воскресит людей. Кровь быка, смешанная с жиром, дарует людям бессмертие. Потом бык появится вновь… После доведения до неофита этих вышних истин с его глаз снимали повязку, и теперь уже полноправно посвященный мог созерцать священные изображения.

Обязательной была сцена тавроктонии, где Митра закалывает быка. Многосложная сцена. Радостный Митра, радостный бык, по сторонам – пара радостных факелоносцев, символизирующих заход (факел вниз) и восход (факел соответственно вверх) солнца. Порой Митру с быком и стражей дополняли еще львом, змеей и кратером – сосудом для питья. Лев представлял огонь, змея – землю, кратер – воду. Все вместе – три стихии, сражающиеся между собою. А над ними возвышался Митра – посредник, судопроизводящий и примиряющий.

В наиболее богатых митреумах бывали и иные сцены. К примеру, рождение Митры из камня, охоты, где спутниками бога были лев, собака и кусающая свой хвост змея – существа, в данном случае равно благие, символизирующие солнце. Чуть реже встречался портрет львиноголового божества, обвитого змеей, – Митры или Зервана, ибо зерванизм тоже постепенно проникал незримыми щупальцами на Запад.

Митраисты объединялись в обособленную, сплоченную касту, что помогало выжить в непростые времена дворцовых переворотов, междоусобиц и чудачеств императоров – людей, в пристрастиях непостоянных. Хотя большинство императоров митраистам покровительствовало. Хотя бы по той банальной причине, что Митре поклонялась большая часть военных и знати.

Митру почитали Нерон и Коммод. Он признавался верховным богом при воинственном Диоклетиане. Даже Константин Великий, что принял христианство, от митраизма вовсе не отказался. На территории империи прятались от света сотни и сотни митреумов – от Евфрата до Атлантики. Более всего их было на северо-востоке – в Германии и сопредельных провинциях, что немудрено – ведь именно здесь располагалась большая часть легионов, отражавших натиск воинственных варваров.

Именно отсюда и начались беды для митраизма. Варвары опустошили восточноевропейские пределы империи, провинции пассионарные, откуда рекрутировалась добрая половина легионеров, потенциальных митраистов. Другой бедой стали неудачи в непрекращающихся войнах с Персией, где уже правили Сасаниды. Если две первые из них прошли с переменным успехом, то третья закончилась для римлян унизительной катастрофой.

В те времена в Персии правил Шапур, царь из рода великих. Еще юношей он сражался против парфянских владык, лично сразив в последней битве царского визиря. Взойдя на престол, Шапур успешно воевал против римлян, захватив множество городов к западу от Сасанидской империи.

Пытаясь вытеснить персов из Сирии, которую те захватили и всласть грабили, император Валериан повел на восток 70-тысячную армию. Что уж там приключилось, в точности неведомо. Но факт – в результате сражения ли, предательства римляне были разгромлены, а Валериан оказался в плену. Полоненный император – единственный случай в истории Вечного города!

Но унижение Рима на том не закончилось. Шапур отказался выдать державного пленника – судьба того была печальна. По одной версии, Валериан закончил свои дни в почетном плену, по другой – учитывая характер шаха, она кажется верной, – Шапур использовал императора в качестве скамеечки, когда садился на коня. Когда же Валериан вновь осмелился заговорить о выкупе, предложив в обмен за свою персону несколько тонн золота, шах повелел влить в глотку пленника толику этого металла, после чего с мертвеца содрали кожу, набили ее соломой и выставили на позор в храме. Там это подобие мумии и красовалось до последней римско-персидской войны, когда император Гераклий, разгромив персов, «вызволил» останки Валериана и повелел предать их захоронению.

Надо ли говорить, что римлянам все эти перипетии судьбы императора – живого и мертвого – по душе не пришлись. Как раз примерно в это время прекратились гонения на христиан, до того со времен Нерона почти непрерывные. К христианам сносно (по меркам того времени) относились разве что Ком– мод и Максимин Фракиец; похоже, этим буйным чудакам было просто не до каких-то там сектантов: один развлекался на гладиаторском поприще, второй – восьмифутовый гигант – все три года правления истреблял неугодных; христиане ж, будучи людьми благоразумными, в это время забились в щели и на глаза ему не попадались.

А вот Валериан паству Христа недолюбливал. По его приказу были казнены папа Сикст II и масса знатных людей, исповедующих христианство; казни отличались немалым разнообразием: от распятия и «усекновения мечом» до сжигания на костре. И посему на войну против персов армия Валериана шла под крестом Митры – тем самым, что заключен в круг.

Но вот она была разгромлена, и – о чудо! – державный Рим вдруг отказался от преследования христиан. Сын Валериана Галлиен разрешил христианам свободное вероисповедание, и те не преминули этим воспользоваться.

Но для полного торжества необходимо было покончить с главным соперником – митраизмом. А лучшим средством в подобной борьбе во все времена была идеология. У митраистов с догматикой все было в полном порядке. За прошедшие многие годы она, что называется, устоялась и стала привычно– обыденной. Христиане же, «опоздав» на столетие, пребывали в поиске. И тогда, ничтоже сумнящеся, они принялись беззастенчиво заимствовать чужие догмы. Митраисты манили неофитов обещанием рая, всем прочим предрекая ад. Христиане не замедлили воспользоваться этой идеей. Адепты Митры считали своего бога грядущим Спасителем, апостолы и иже с ними назначили ту же почетную роль Христу. Биографию Христа весьма ловко подогнали под биографию Митры: родился от девы (так же считали армянские митраисты) в хлеву (Митра – в гроте), был приветствуем магами (а кто же еще мог приветствовать Митру?). Да и несотворенные отцы весьма похожи.

Отказавшись от пролития крови, христиане переняли у митраистов идею с вином. Потом они подменили приговоренного к смерти быка агнцем. Потом перенесли все свои главные праздники на дни почитания Митры, запутав невежественных легионеров, которые в конце концов махнули рукой: какая там разница, за кого испить винца!

Но Рим нуждался в крепких телом и духом солдатах, христиане же в большинстве своем воевать отказывались. В конце концов подобное отношение к священному долгу римлянина вывело из себя Диоклетиана, того самого императора, что на склоне лет увлекся выращиванием капусты. Он возобновил преследования христиан и умножил покровительство митраистам, составлявшим костяк армии.

Однако Диоклетиан, этот отважный вояка, в политике все же остался неисправимым идеалистом, променяв, отрекшись, власть на приснопамятную капусту. Далее последовала кровопролитная распря между его преемниками, вылившаяся в решительное противостояние между христианами и митраистами. «С отречением Диоклетиана и Максимиана от престола следовали восемнадцать лет раздоров и смут: империя была потрясена пятью междоусобными войнами, а остальное время прошло не столько в спокойствии, сколько во временном перемирии между несколькими враждовавшими один против другого императорами» (Э. Гиббон).

Да, так и случилось – отказ от власти мудрого и умеренного Диоклетиана положил начало великому хаосу, когда враждовали между собой сразу шесть августов, постепенно – собственной смертью или не совсем – сходившие с арены истории. Наконец на первые роли вышли августы Константин, Максенций и Лициний. В 312 году произошло решительное столкновение между Константином и Максенцием, первого из которых историки выставляют образцом всех добродетелей, второго же – вместилищем всех пороков. Возможно, было и не так, но уж воистину – победителей не судят. В решающем сражении под Римом перевес был на стороне Максенция. Перед битвой Константин повелел воинам нанести на щиты изображение креста, символизируя тем самым противостояние Запада Востоку, под которым теперь воспринималась и принадлежавшая Максенцию Италия. Крест противопоставлялся – Непобедимому солнцу, изображенному на знаменах митраиста Максенция, и символизировал претензию на установление новой эры, новой культуры, новой веры. В кровопролитном сражении при Мульвиевом мосту победу одержала небольшая, но искушенная в ратном искусстве, уверенная в своем вожде армия Константина.

Максенций кончил жизнь не совсем так – или же совсем не так, – как подобает полководцу и императору. Упав с моста, он захлебнулся в тине. Константин же свою победу приписал покровительству бога христиан, который вскоре сделался официальным богом империи, хотя и не единственным, ибо Константин почитал отеческих римских, а также галльских, да и азиатских богов. Но христианство начинало первенствовать, ибо Константин понял его силу – готовность к жертвенности. Оставалось лишь направить ту самую жертвенность в нужное русло – умирать не за веру, а за государство и императора или же, что также понял Константин, – за веру, воплощенную в государстве и императоре.

Митраизм же отныне отвергался – как вера, враждебная государству, а теперь уже и государственной вере. Отвергался еще и потому, что притихшая при Диоклетиане Персия поднимала голову, возвращаясь к статусу врага номер один. Персия, одолев ереси и догматические шатания, стремительно воздвигала монумент древней веры, грозившей через очищение сделаться грозным соперником шаткому полисинкретическому западному мировоззрению.

Потому-то митраист Константин предал свою веру, обратившись – искренне ль, нет – к новой, куда более приемлемой государству. На созванном в 325 году Никейском соборе он объявил христианским прелатам: «Вы – епископы внутренних дел церкви, я – поставленный от Бога епископ внешних дел».

С новой верой Константин намеревался опрокинуть зороастрийско-митраистскую Персию, но в сем не преуспел – умер в основанной им столице, что просуществует всего на столетие меньше Вечного (античного) Рима.

Митраизм еще боролся, но сумел горделиво вскинуть голову единственно на три года (361 – 363) – при очень странном императоре Юлиане, нечесаном, небритом, философствующем и безрассудном, нашедшем гибель в сражении с персами: не так уж часто императоры находили смерть на поле боя, а не в опочивальне или походном шатре – от кинжала, петли, грибочков или неистовства предавших преторианцев.

Ну а потом христиане вернулись. Уже в 377 году римский префект приказал уничтожить митреумы. Христиане, сами добрые три века преследуемые, обратились в преследователей – своих соперников сначала потеснили, потом прижали, а в довершение перешли к грубой физической силе, свидетельство чему – останки умерщвленного жреца, обнаруженные в митреуме, раскопанном в Саарбурге.

Покуда митраизм бился за первенство с христианством, Восток бурлил переменами. Парфянские Аршакиды, столь славные своими триумфами над Римом, растратили пассионарность в междоусобицах. К началу III века Парфянская империя была расколота на несколько сот владений, многие из которых лишь номинально подчинялись царям, а многие и вовсе не подчинялись. То один, то другой правитель поднимал голову против центральной власти, которая была столь шатка, что любой мало-мальски влиятельный вазург или марзабан мог претендовать на корону. Все эти вазурги и марзабаны ни во что не ставили своих уже ставших номинальными владык. Достаточно было ничтожного проявления слабости этих владык да еще удобного момента.

Подобный момент настал в тридцатые годы III века от рождения Иисуса, которого в Парфии не признавали, но почитателей которого парфянские цари – толерантно, как выразились бы сейчас, – не преследовали. Некий Папак из знатного жреческого рода, хранитель Великого храма Анахиты в Истахре, что в Парсе, сверг местного марзабана и захватил княжеский престол; по другой версии, это сделал его отец Сасан. Как бы то ни было, в итоге власть оказалась у Арташира, младшего сына Папака, возможно своевременно убравшего с пути старшего брата.

Арташир с юности проявлял редкую прыть и полнейшую беспринципность; он равно умерщвлял и врагов, и поднадоевших друзей. Так что первые его страшились, а вторые побаивались. Но что удивительно, никто не решился составить против него заговор. Напротив, когда явилась нужда, соседи дружно встали под его знамена, что позволило Арташиру сформировать небольшую, но сплоченную армию и объявить войну своему сюзерену – парфянскому царю Артабану V, который отказался утвердить власть Арташира. Вазурги с марзабанами, реально оценив ситуацию, перебежали на сторону властителя Парсы, к тому времени силой и уговорами покорившего многие соседние земли. Для начала Арташир разграбил царскую резиденцию на Тигре Селевкию, а потом разгромил и парфянскую армию. С еще живого Артавана содрали кожу – уж таковы были нравы!

Свой триумф победитель запечатлел на впечатляющем рельефе на скале Накши-Рустам неподалеку от Истахра. Гордо восседая на коне, Арташир принимает фарн от Ормазда. Под копытами царского коня – поверженный Артабан, конь Ормазда топчет змееволосого Ахримана, прежнего Анхра-Манью.

Арташир символично приказал высечь рельеф подле гробниц древних царей – Ахеменидов, заявляя тем преемственность с древней династией. Дабы умалить роль предшественников, их впоследствии фактически вычеркнули из истории, сократив четыре века величия Парфии до жалких десятилетий. Через пару лет после гибели последнего Аршакида победитель подчинил бльшую часть бывшей Парфянской империи, беспощадно уничтожая непокорных – были разорены по меньшей мере девяносто из двух с половиной сотен княжеств. Потом Арташир повернул взор на запад и вторгся во владения Римской империи, положив начало вражде, растянувшейся шестнадцатью войнами по четырем столетиям (без двух лет – с 230-го по 628-й).

Свою власть прагматичный Арташир сразу же после вступления на престол принялся утверждать укреплением веры. В титулатуре первых же отчеканенных монет значилось «поклоняющийся [Ахура-] Мазде, владыка, Арташир, царь царей Ирана, происходящий от богов».

Арташир повелел своему приближенному Тансару, ставшему верховным жрецом – эрбадом, записать священные книги Авесты, приведя те к единому канону. До того гимны Авесты письменно не фиксировались, и, учитывая бурную историю Персии после Ахеменидов, в передаче священных канонов изустно возникли множественные противоречия; многое было утрачено, многое искажено – дополнено.

Однако, упорядочив зороастрийские каноны с почитанием Ормазда, новая династия и не думала отказываться от почитания богини, жрецами которой Сасаниды служили издревле. Очень скоро цари принимают власть не только от Ормазда, но еще и от не менее популярных богов – Митры и Анахиты, причем, если царь почитался земным воплощением Ормазда, его старшая жена, царица цариц, отождествлялась с Анахит.

Дабы подчеркнуть значимость царской власти, было закрыто большинство провинциальных храмов, а из оставшихся были удалены – читай: разбиты – все статуи. Сасаниды выказали себя первыми в истории «иконоборцами», но только в отношении храмовых статуй. Почему? Можно только гадать, но, вероятно, они пытались свести сакральное чисто к духовному, чуждому материального. Не исключено, что здесь сказалось влияние одной из величайших ересей – манихейства.

Мани – один из наиболее ярких духовидцев в мировой истории. Жизнь его несомненно легендаризирована, но куда в меньшей степени, нежели, скажем Моисея или Иисуса. Рождение, детство и юность Мани не отмечены чудесами. Происходил он из знатной парфянской семьи. Отец будущего пророка состоял в одной из вавилонских сект халдейско-гностического толка.

По собственному утверждению, Мани в двенадцать лет получил откровение – равно как и Иисус, – но, вернее, усвоил немало из тех знаний, какими манипулировали гностики. По взрослении он совершил несколько путешествий, побывал в Согде и Китае – и, возможно, не только там. Прекрасно осведомленный в зороастрийской догматике, он познакомился со всеми значимыми на тот момент учениями: языческими культами Востока и Запада, иудаизмом, христианством и гностицизмом. На основе этой мешанины визионерских воззрений Мани в достаточно юном возрасте выстроил собственную концепцию мирооснов и решил, что готов действовать.

Свою проповедь он начал дерзко и решительно, быстро завоевав известность – не просто на уровне секты, как это было с Иисусом, но на государственном. Юный проповедник, не прилагая особых усилий, получил приглашение на коронацию нового шаха Шапура. Этот в будущем великий царь находился в опасном положении. Персия пребывала в состоянии необъявленной войны с Римской державой. Внутреннее состояние было весьма нестабильным. Пусть разноплеменная вельможная клика признала новую династию, однако в головах подданных царил разброд. Усугублялся он тем, что Сасаниды за короткий срок подчинили значительные территории, населенные пестрым в этническом и конфессиональном отношении населением.

Главенствовал зороастризм, но попутно цвели и благоухали христианство, вера в греческих и римских богов; проповедовали наследники левитов, плели паутину диковинных учений всевозможные гностики, толковали знамения звезд маги. Шапур нуждался в некой единой вере, которая объединила бы государство, причем именно как иранское. И следовательно, религиозным стягом должен был стать зороастризм. Но… Было одно очень большое «но». Еще при Арташире, рьяно покровительствовавшем учению Заратустры, из стремительно упрочивавшего свои позиции воинства магов выдвинулся некий Картир, человек незаурядный и властный. Картир быстро возвысился над прочими магами и приобрел немалое влияние при дворе, которое всеми способами укреплял. Шапур, покуда еще не обладавший авторитетом отца, ощущал опасность, которую представлял авторитет жреца.

Потому, подумав – а шах был очень и очень неглуп, – Шапур решил создать два идеологических центра: один – для политики внутренней, другой – внешней. Он трезво рассудил, что для персов и племен, приравненных по положению, предпочтительней зороастризм как вера сильных и пассионарных людей. Для прочих же предназначлась иная вера – в основе также маздаянистская, но с вкраплениями иноземных, родных покоренным народам культов. Обе веры, соперничая, будут стремиться опереться на светскую власть, а значит, он, Шапур, сделается верховным судией. Рассудив подобным образом, шах решил принять молодого проповедника.

Случилось ли это на коронации или при иной, может быть, личной встрече – неведомо: сам Мани утверждал, что дело было на коронации, – но, быть может, ради того, чтобы придать значимость собственной персоне. Мани был представлен Шапуру братом шаха Перозом, который отрекомендовал юного проповедника в самых восторженных тонах. Мани преподнес повелителю Персии свое базовое произведение «Шапуракан» (то есть «Книга Шапура»), в каковом превозносил свое учение и без ложной скромности ставил себя на равную ногу с величайшими пророками. «Мудрость и [добрые] дела неизменно приносились людям посланниками бога, – гладко струилось по пергаменту перо Мани. – Раз они были принесены в Индию через посланника, именуемого Буддой, другой раз – в Ирак, через посредство Заратуштры, другой раз – в страны Запада, через посредство Иисуса. В настоящий последний век написано вот это откровение в страну вавилонскую и объявилось пророчество в лице моем, Мани, посланника бога Истины».

Посланник бога Истины! Мани объявлял себя новым пророком религии Мазды, этаким преемником Заратустры. Но много ли в его учении было от классического заратуштрианства? Едва ли. Манихейская доктрина являла собой смесь маздеизма, иудаизма, христианства и – более всего – гностицизма. Дабы не перелагать уже много раз сказанное, позволю себе процитировать Мэри Бойс, давшую краткую и очень четкую характеристику манихейства: «Так, он верил в бога и в дьявола, в небеса и в ад, в три эпохи, в посмертный суд над каждым человеком, в конечную победу над злом, в Последний Суд и в вечную жизнь блаженных праведников среди сил небесных. Что касается этого мира, то его учение было глубоко пессимистическим, так как он смотрел на мир как на полное воплощение зла и считал, что для человека лучше всего возможно в большей степени отказаться от мирского, вести тихую, аскетическую жизнь и окончить ее в целомудрии, так, чтобы душа могла бы попасть на небеса, а сам человек не участвовал бы в увековечении страданий на земле. Учение Мани было, таким образом, прямо противоположно положительным жизнелюбивым принципам зороастризма».

В принципе, сказано все, а если и добавить, то немного конкретики. Мани довольно удачно переумничал мудрствующих гностиков. Бог мой, чего он только не напридумывал! Тут и Отец Величия, мир породивший, и Великий Дух, он же Мать, и, конечно же, Сын. А еще Эоны, Возлюбленный светов, Строитель, и Носители, и Посланники. А против них воинство Мрака или Тьмы – бездуховное и агрессивное, тоже более чем многочисленное: демоны, дьяволы, архонты – эти описаны с немалой фантазией («Архонты мира дыма – двуногие; архонты мира огня – четвероногие; от мира ветра произошли крылатые архонты; архонты мира воды – плавающие; наконец, порождения мира тьмы – пресмыкающиеся») – выкидыши, полный несовершенства и чуждый материальный мир, полный набор архетипов… При этом, в отличие от гностиков, Мани четко обозначил противостояние добра и зла, но, увы, устранил из этого противостояния человека.

Вся эта мешанина терминов, категорий и вероучений весьма привлекала людей искушенных (да и не только искушенных), ибо приобщиться к непостижимо непонятному было сродни быть причастным к истине и мудрости.

Однако главной причиной торжества манихейства были невероятная энергия пророка, умение подбирать и привлекать к себе верных адептов, которые с невероятной энергией разносили семена новоявленного учения по всем уголкам света, куда только могли дотянуться: от Китая до Римской империи. А если еще учесть, что Мани и его апостолы были весьма плодовитыми сочинителями и неутомимыми переписчиками своих произведений, нетрудно понять и вторую причину, почему манихейство этаким многоцветным привлекательным спрутом ползло по просторам Азии, Европы и Африки, где было особенно влиятельно – настолько, что обаянию его поддались столпы христианской церкви. Там, где оказывалось бессильно слово, манихеи действовали убеждением через посредство той самой омерзительной материи, которую так усердно клеймили.

Впрочем, противники клеймили манихеев с неменьшей страстностью, приписывая им массу всевозможных пороков. Будто бы те ради уничтожения косной материи – собственного тела – прибегали не только к аскетизму, которому были привержены сам Мани и его ближайшие пророки, но и необузданному разврату – от банального пьянства до скотоложства.

Но возможно, эта мнимая порочность – помимо стройной и тонко, пусть и заумно прописанной доктрины – и привлекала к учению Мани многих адептов, в том числе и в его родном Иране. Но здесь, где официальные власти восстанавливали на официальном же уроне зороастризм, Мани действовал осторожно. Его апостолы и впрямь выставляли себя аскетами самых строгих правил, здесь он нарек Отца Величия Зерваном, что, конечно же, противоречило нормам классического зороастризма, но вызывало живейший отклик в сердцах зерванитов.

Так что Мани, пророк не просто талантливый, но и прагматичный, имел немалые шансы на успех, если бы не вмешался другой не менее яркий проповедник – Картир, который, как и его противник, не отличался излишней скромностью и оставлял после себя весьма хвалебные каменные скрижали; хотя, надо признать, о его жизни мы знаем мало. Известно, что поначалу он смиренно именовал себя «толкователем Авесты» и особым влиянием не пользовался. Но, будучи политиком в высшей степени искушенным, он предпочел сану настоятеля одного из видных храмов весьма скромную по достатку роль духовного отца шаха Шапура, тенью следуя за повелителем и при дворе, и в поездках по империи, и в походах. Шапуру наследовал старший сын Хормизд, пытавшийся подражать великодержавной религиозной политике отца. Однако, не процарствовав и года, шах скончался. И тогда началось стремительное возвышение Картира, ибо новый шах Варахран ссориться с могущественным жрецом не пожелал – возможно, побоявшись повторить смерть предшественника, который, вполне вероятно, умер не своей смертью.

Картиру был присвоен титул магупата Ормазда. Пользуясь своим новым положением, честолюбец развернул жестокие преследования иноверцев – и в первую очередь манихеев. Мани вместе с ближайшими учениками был вызван ко двору, где его ожидал самый нелюбезный прием.

К тому времени светская и церковная власти определились в своих отношениях – нужды в религиозной оппозиции больше не было. Мани обвинили во всех смертных грехах и арестовали; свои дни он кончил печально. По одной версии, его уморили в темнице голодом, по другой – с несчастного – дабы ни у кого не возникало более соблазна высказывать опасные идеи! – содрали кожу, набили ее соломою и выставили на всеобщее обозрение (не с него, как мы знаем, первого…).

Приключилось это на 53-м году Сасанидской эры, что соответствует 277 году эры Христовой… Теперь власть Картира сделалась абсолютной – выше царской. Картир приказал выбить на скалах похвалительные надписи, где перечислял современникам и потомкам среди прочих свои заслуги в изничтожении всевозможных еретических сект.

Однако дело Мани и созданная им религия не пропали бесследно. В течение нескольких десятилетий манихейство пользовалось немалой популярностью на Западе, покуда не было искоренено римскими властями и христианами – для первых это была ересь вечно враждебных персов, своим пессимизмом подрывавшая сами устои государства, для вторых – опаснейший конкурент. Какое-то время манихеи еще поклонялись своему Отцу в Египте, а потом исчезли и там, чтобы под новыми именами – катаров, альбигойцев, богомилов и павликиан – вновь объявиться в Европе уже через века.

На Востоке судьба манихеев оказалась более долгой, хотя и едва ли более счастливой. Изгнанные Картиром из Ирана, они бежали на Восток – в Среднюю Азию, где особенно преуспевали в Самарканде, и дальше – в Китай. А когда оттуда их выжили местные даосы и буддисты, тогда манихеи обосновались в Туркестане, а вскоре манихейство сделалось официальной религией Уйгурского каганата. Пусть и всего на одно столетие.

В общем, Картиру их добить так и не удалось, пусть он прилагал к этому все свои силы, последовательно усаживая на шахский престол угодных ему принцев; в довершение головокружительной карьеры он получил должность верховного судьи и титул «Картир, спасший душу Варахрана».

Его крах случился на 70-м году эры Сасанидов, когда престол силой захватил дядя Варахрана Нарсе, которого Картир несколько десятилетий упорно оттирал от трона. У Картира отняли начальство над главными храмами империи и судебную власть. С тех пор имя Картира исчезает со всех посвятительных надписей; надо думать, были сбиты и многие, высеченные на камне эдикты некогда могущественного магупата. Нарсе же с почетом принял во время коронации преемника Мани, нового главу манихеев Инная, что, впрочем, к новому процветанию манихейства не привело.

Глава 16

Конец химеры

После погрома манихейских общин и изгнания уцелевших еретиков на Восток в Персии установился религиозный порядок, что, однако, не значит веротерпимость.

Пришедший после весьма длительной борьбы к власти Шапур II выставлял себя истовым поборником зороастризма в его государственной форме, то есть маздаянизма, однако одну из своих дочерей нарек Зервандухт, что значит «дочь Зервана». Так что разобраться, как именно воспринимал свою веру этот царь, довольно сложно. Хотя, верно, Шапур подобными рассуждениями не занимался, ради укрепления государственной религии делая реверансы в адрес как маздаянистов, так и зерванитов, ибо первые были нужны ему как отважные воины за истинную веру, а значит, и за истинное государство, вторые же – как люди теодицеи и, значит, покорные его царской воле.

Но можно предположить, что в то время в персидской верхушке преобладала вера в первенство несотворенного Ахура-Мазды, потому что более трети сверхпродолжительного – семьдесят лет! – правления Шапура Персия воевала с Римом. Причем воевала успешно, поистине с религиозным фанатизмом, – ревностный зороастриец Шапур христиан ненавидел. Особенно удачной была вторая война, когда армия Шапура сначала разбила войско императора Констанция, а потом и его преемника Юлиана Отступника – того самого, что погиб в безрассудной контратаке. Приобретениями персов стали римские провинции восточнее Тигра и фактический протекторат над Арменией и Кавказом.

В отличие от многих прочих царей, Шапур лично участвовал в сражениях, подставляясь под неприятельские мечи и стрелы (чем, однако, заметим, не отличался от Юлиана). По свидетельству воина и блестящего историка Аммиана Марцеллина: «Верхом на коне, возвышаясь над другими, сам царь ехал впереди всех своих войск, с золотой диадемой в форме бараньей головы, украшенной драгоценными камнями; его окружали разные высшие чины и свита из разных племен… Он разъезжал перед воротами в сопровождении своей блестящей свиты; но когда он в гордой уверенности подъехал слишком близко, так что можно было разглядеть черты его лица, то едва не погиб: стрелы и другое метательное оружие обратились на него из-за блеска его одеяния; однако пыль помешала стрелявшим верно прицелиться, и удар копья проделал лишь дыру в его облачении. Он ушел невредимым, чтобы затем истребить множество людей».

Шапур II отличался особой жестокостью. Пленникам пробивали лопатки, через полученные отверстия продевали веревки и таким образом подвешивали несчастных на деревьях. Но как бы то ни было, это был, пожалуй, последний из великих шахов. Остальные были либо недалекими, либо гуляками либо попросту по воле приближенных царствовали всего пару-тройку месяцев, в лучшем случае лет. И это только приближало крах великой империи.

Прологом стало появление на восточных границах Ирана новых и крайне неприятных соседей – эфталитов. Эти варвары, происхождение которых темно, за пару десятков лет подчинили громадные территории – от запада Турана до Кашмира и Пенджаба, где потрепали за пару тысяч лет совершенно «обындившихся» ариев.

Продвинувшись сколь это возможно на востоке, эфталиты обратили жадный взор на запад. Теперь Ирану стало не до привычных уже войн с Римом. Пришлось отбиваться, но, увы, успеха персы не снискали. Эфталиты заманили в засаду армию шахиншаха Пероза, как обычно закованную в броню и неповоротливую. После недолгого сопротивления персы капитулировали вместе со своим предводителем.

Вдоволь поглумившись над царственным пленником, варвары согласились отпустить его восвояси в обмен на тридцать ослов, конечно же груженных золотом. Перозу удалось наскрести золота лишь на двадцать, а остальные заменить на сына Кавада, оставленного в заложниках.

За время двухгодичного плена (заметим, относительно комфортабельного) Кавад сумел подружиться с варварами, найдя в них немало разумного – в том числе и те качества, что подрастеряли цивилизованные персы. Когда же Кавада отпустили, Пероз решил им отомстить, что было большой и последней его в жизни ошибкой. Обиженные варвары устроили ему новую ловушку. Вычислив будущее поле сражения, они вырыли ямы, покрыв их ветками и землей. Бросившаяся в атаку сасанидская бронированная конница провалилась в эти ямы, где и нашла свою, воистину Рустамову смерть.

Новым шахиншахом стал брат Пероза, назначенный тем перед походом регентом государства. Но тот оказался слишком расположен к простому люду, что не понравилось знати. Шаха схватили и ослепили, передав престол Каваду.

Кавад какое-то время таился, но потом, улучив момент, расправился – чужими руками – с опаснейшими из соперников из числа тех, что возвели его на престол, а дабы в будущем создать противовес владетельной знати, решил опереться на новую силу, верней старую, но заявившую о себе только теперь, в смутное время.

Идеи Мани не пропали втуне. Диковинно преломившись в лоне зороастризма, они вылились в учение некоего Зардушта, главным проповедником учения стал Маздак (МаздакиБамдад), человек происхождения темного, но, видимо, из священнослужителей – мобедов. И явно неглупый. По крайней мере, в глазах великого Фирдоуси.

Маздак не отказался от традиции разделения мира на благое и злое начало, но уверял, что эпоха разделения уже наступила, Ормизд одержал победу над Ахриманом и теперь лишь осталось ашаванам одержать победу над другвантами.

Для этого праведник должен придерживаться четырех высших истин: не жалей сил ради торжества истины, не убий (если того не требует истина), люби всех братьев по истине, делись с ними состоянием своим.

В сотрясаемом войнами и смутами Иране проповедь Маздака – первая состоялась 21 ноября 488 года, сразу же по восхождении на престол Кавада. – произвела, что говорится, фурор. Ряды сторонников его – и не только среди стремящейся к разделу имущества бедноты – множились. Не остался равнодушен к ним и новый шахиншах. Тому были две причины. Будучи заложником у эфталитов, он сумел оценить несомненные преимущества их простой жизни – в том плане, что относительное равенство и отсутствие титулованных выскочек как нельзя способствовали укреплению государства. Кроме того, Каваду попросту надо было опереться на преданную силу, что ограничивала бы претензии всевозможных начальников-шахров и высокопоставленных мобедов. В этом и крылся прагматичный расчет шаханшаха.

Маздак был приближен ко двору и получил высокий пост. Немалым влиянием пользовались и его ближайшие приближенные. Знатнейшие из знатных спешили примкнуть к новому фавориту, как это сделал и старший сын Кавада Кавус. Маздакиты бросились делить имущество знати, в чем Кавад им не препятствовал. Кто же препятствовал, того убивали, ибо протестующий был несомненным другвантом. Но затем маздакиты – Маздак отменил закон о браке – начали обобщать женщин, выбирая тех, что помоложе и обликом краше. Кто знает, может быть, разбирали по рукам и мужчин.

Это уже не понравилось многим. Ближняя к Каваду знать свергла его. Царя заточили в горном замке, откуда тот сбежал – по легенде, переодевшись в платье то ли служанки, то ли жены. Куда?

Ну конечно же к эфталитам. Те беглецу обрадовались – накормили, напоили, дали войско, с которым Кавад и вернул трон. Но вот Маздака он возвращать не пожелал, тем более что и шахры, и мобеды дружно уговаривали властителя не делать этого, обещая полную лояльность. Кавад и сам понимал, что партия Маздака отыграна. Сам он не решился возглавить расправу с ним и его многотысячной свитой, он поручил это дело младшему сыну Хосрову. Передоверим рассказ об этом златоречивому Фирдоуси:

Вот уж действительно – и поучительно, и нравоучительно! После смерти Кавада Хосров унаследовал престол в обход старшего брата. Старший из принцев Кавус попытался восстановить справедливость, но ему припомнили маздакитское прошлое и умертвили. Хосров воцарился под именем Ануширвана («Бессмертная душа»).

Это был последний из воплотившихся в истории царей. Он навел порядок в государстве, реформировал армию, создав наемные полки саваран – тяжелых кавалеристов, и победоносно воевал с не менее великим Юстинианом Византийским и эфталитами. На последних он натравил подошедших с востока тюрок, так что для персов победа оказалась бескровной, приобретения ж – немалыми.

Судьба последующих царей – в последние полвека Сасанидской державы – была печальной. Хормизд IV оскорбил своего лучшего и победоносного полководца Бахрама Чубина, или Ворона. Незадолго до этого Бахрам спас Иран, наголову разгромив вторгшееся тюркское войско при Герате и лично сразив неприятельского полководца. Известное дело, победитель всегда окружен завистниками. Нашлись такие и у Бах– рама. Героя оклеветали, будто тот утаил часть добычи. Шахиншах не придумал ничего лучшего, как не просто сместить победителя тюрок с поста главнокомандующего, но еще и послал тому прялку и женское платье – намек на то, что эти атрибуты подобают тому больше, чем одежда воина.

Развитие событий было предсказуемо. Популярный в армии и в народе герой поднял мятеж. Перепуганные вельможи тут же схватили, ослепили, а потом и убили Хормизда, посадив на трон его сына. Но подобное извинение не удовлетворило Бахрама. Он захватил столицу и вопреки настроениям знати короновал себя.

Это привело к гражданской войне, в которой приняла участие Византия, как и тюрки заинтересованная в ослаблении соседа, препятствовавшего свободной торговле шелком, который ценился в те времена на вес золота: тюркские каганы содержали на доходы с торговли им войска, а византийцы вербовали наемников (см. великолепную статью Л. Н. Гумилева «Подвиг Бахрама Чубины»).

Ворон был разбит и бежал к побежденным им тюркам, где был принят с восторгом и получил в жены дочь кагана. Тогда новый шах Хосров II, в будущем получивший имя Победоносный, подослал наемного убийцу, который заколол Бахрама отравленным кинжалом.

Пользуясь развалом Византии и стабилизацией положения в Иране, Хосров послал армии на запад. Одна армия победоносным маршем прошлась по Малой Азии, не захватив разве что Константинополь, другая заняла византийский Восток. В результате этой кампании персы захватили Малую Азию, Сирию, Палестину и даже Египет. Хосрова славили как «страшного охотника, льва Востока, от одного рычания которого содрогались дальние народы, а ближние от вида его таяли, как воск» (армянский историк VII века Каланкатуаци).

Но за триумфом последовало фиаско. Византийский император Ираклий пытался договориться, но шахиншах никаким доводам не внимал. Он решил окончательно сокрушить западного соперника, стереть Византийскую империю с лица земли. Однако успехи персов были иллюзорны. Да, они награбили несметные сокровища – одного серебра в шахских сокровищницах хранилось семь тысяч тонн. Да, Иран мог выставить огромную армию. Но, несмотря на несметные богатства и численно военную мощь, страна пребывала далеко не в лучшем положении. Неурожаи и поборы разорили земледельцев, разбогатевшая на военной добыче знать все меньше считалась с шахиншахом. И главное, Хосров проводил непоследовательную религиозную политику. Он покровительствовал христианам – христианками были обе его жены, в том числе легендарная Ширин. Он отдавал предпочтение зерванитам, которые хороши в годину побед, но быстро теряли дух при поражениях. Византийцы мобилизовали все свои силы. В 623 году Ираклий начал свою знаменитую кампанию, атаковав Иран не напрямую, а через Армению и Месопотамию. Это оказалось неожиданностью для Хосрова и его полководцев. Персы терпели поражение за поражение – они пали духом и не хотели сражаться. Сильнейшим моральным ударом стал захват византийцами храма Адур-Гушнасп. Святилище было разграблено, прихрамовое озеро было осквернено трупами людей и животных.

Перед лицом все новых поражений и множественных предательств Хосров позаботился о престолонаследии, попытавшись назначить наследником сына от любимой жены-христианки Ширин. Это вызвало бунт, и старший сын Кавад сверг Хосрова, а через несколько дней приказал его умертвить; заодно были умерщвлены семнадцать братьев Кавада.

Но счастье отце– и братоубийцы было недолгим. Вскоре он умер от яда, как подозревают, подсыпанного мстительной Ширин.

Ну а далее Иран оказался во власти всяческого рода местных властителей-шахров и разбойничающих варваров – хазар и тюрок. Шахиншахи сменялись пачками. Так, захвативший власть знаменитейший из иранских полководцев Шахрвараз процарствовал менее двух месяцев. Первую в историю Сасанидской державы шахиншахиню Буран задушили. Другую шахиню отравили.

«Трагична была его фигура, печальной судьба и безрадостной кончина», – так начал свое повествование о Йездигерде III, последнем шахиншахе Персии из династии Сасанидов, историк Сергей Дашков. Пятнадцатилетний мальчик был совершенно не готов к уготованной ему роли – им, как марионеткой крутили искушенные и, по обыкновению, враждующие между собой вельможи; правители многих областей отказывались признавать центральную власть, воины не желали сражаться. Не помогала и обильная казна, наполненная поборами с разоренной страны. Шахиншаха и его окружение ненавидели едва ли не все вокруг. В такой ситуации серьезную угрозу представлял любой, даже не самый страшный враг. Ну а неприятель, надвигающийся с запада, был весьма грозен. Двадцатью годами ранее в Аравии начал проповедческую деятельность очередной духовидец. Поначалу его всерьез восприняли лишь несколько сородичей и друзей, но человек энергичный, экзальтированный и красноречивый, он весьма быстро доказал умение обращать в новую веру даже откровенных недоброжелателей. Нетрудно догадаться, что этого человека звали Мухаммедом.

Год от года Мухаммед привлекал к себе все больше приверженцев, действуя словом, а когда оно не помогало, и силой. К закату жизни его истовая проповедь покорила весь Аравийский полуостров и устремилась вовне. Одна волна воинов ислама двинулась на север – грабя и покоряя принадлежавший Византии Ханаан, вторая – на восток, в обескровленные смутами и войной с ромеями земли Сасанидской империи.

Сначала шахское правительство не придало особого внимания тому факту, что в западные пределы империи вторглись банды неорганизованных и дурно вооруженных варваров. Но когда эта разношерстная, передвигающаяся по большей степени на верблюдах орда начала громить пограничные войска на Евфрате и грабить местное население, спахбад Рустам, фактический правитель Сасанидской державы, оценил серьезность происходящего. С немалым трудом собрав со всех уголков империи 40-тысячную армию, Рустам двинулся навстречу неприятелю, который подступал уже не небольшими ордами, а вполне организованным полчищем, численностью лишь немного уступавшим персидскому войску.

Противники сошлись у крепостцы Кадисия. Битва продолжалась четыре дня. Поначалу персы едва не смяли врагов натиском слонов, с которыми арабы прежде не сталкивались. Но армию пророка спасла от разгрома ночь.

Слоны в новом сражении на следующий день не участвовали: многие были накануне изранены, у других были изломаны башенки для воинов. Теперь арабы применили свой козырь животного рода, пустив в дело верблюдов, запаха и вида которых пугались персидские кони. Повторилась история Кира и Креза, только теперь не в пользу огнепоклонников. Персы выстояли, но потеряли едва ли не четверть войска.

На третий день арабы, как и учил Мухаммед, применили военную хитрость, ночью отведя один из отрядов от поля боя; к началу битвы он, вздымая зеленые стяги, вернулся, изображая из себя новое подкрепление. Но персов это мало смутило, а вот многие из арабских воинов приняли уловку за действительность. Целый день шло упорное сражение, причем персы потеряли нескольких слонов, а арабы лишились своего верблюжьего козыря: иранские кони больше невиданных животных не пугались, ибо те уже перестали быть таковыми.

Все решил четвертый день, когда в разгар сражения в лицо персам вдруг подул сильный западный ветер. Ураганные порывы сбросили в ближайший канал шатры персов; арабы же решили, что им помогает Аллах, и бросились в атаку с умноженным пылом. Рустам погиб в ожесточенной схватке с прорвавшими центр его армии врагами, арабы захватили святыню Сасанидов – Знамя Кави из леопардовых шкур, расшитое драгоценными камнями. После гибели военачальника уцелевшие иранские полки начали отступать через канал. Многие воины погибли в беспощадной к тяжелой броне воде, другие были истреблены. Ожесточенное сопротивление оказал лишь трехтысячный гвардейский отряд, но и он не устоял под натиском втрое превосходящего неприятеля.

Итоги битвы при Кадисии были катастрофичны для иранцев. Погибло две трети армии, уцелевшие воины были деморализованы. Пали в бою или при отступлении лучшие военачальники. Теперь почти ничего не мешало арабам приступить к покорению империи Сасанидов.

Но надежда покуда еще оставалась. Персы попытались дать новую битву под Вавилоном, но потерпели неудачу и здесь. Не устояла и неважно укрепленная столица Ктесифон. Остатки персидского воинства комком пустынной колючки покатились далее – на восток. Арабские историки с восторгом перечисляют добычу, доставшуюся победителям, которая немалым уступала той, что захватила армия Александра Великого в сокровищницах Дария. Чего стоит дворцовый парадный ковер тридцать метров на тридцать же, расшитый драгоценными камнями, который победители разодрали на куски. То, что копилось столетиями, было потеряно в одночасье.

Набив вьюки золотом и серебром, арабы продолжили преследование беглецов. Время от времени персы пытались организовать отпор, но терпели поражение за поражением. Последняя битва произошла под городком Нихавенд в Мидии. Персы призвали под знамена всех, кто только мог держать оружие или же хотя бы держаться за него. Особо строптивых сковали для крепости духа и строя цепями. Но и это не помогло. В упорном сражении арабы одолели последнюю армию Сасанидов.

Несчастный в общем-то Йездигерд продолжил свой бег на восток, покуда не достиг границ империи – Мерва. Здесь он и закончил свою жизнь после ссоры с местным марзпаном. Осведомленный, что правитель Мерва строит против него – сокровища-то у Йездигерда еще оставались! – козни, лишившийся царства шахиншах попытался спастись бегством, зашел переночевать на ближайшую мельницу, хозяин которой, прельстившись дорогими одеяниями незнакомца, банально и очень по-человечески прирезал последнего Сасанида.

На том завершилась эпоха великой, действительно великой династии и началась финальная фаза заката зороастризма, вернее, зерванизма, ибо зороастризм в его маздаистской версии к тому времени фактически выродился.

Победители-арабы позаботились о том, чтобы поставить на колени веру, чуждую исламу, ибо сами взывали к Аллаху коленопреклоненными и искренне возмущались, что рабы-огнепоклонники взывают к какому-то Ормазду, гордо вытянувшись к небу, солнцу и звездам.

Но учение Заратустры не кануло втуне, оно продолжало существовать в Иране и иных азиатских странах, угасая и вновь возрождаясь, однако уже никогда не сумело вернуть статус веры, претендующей на всемирное величие.

На Востоке зороастризм постепенно выродился в химеру, оставшись верой небольшой кучки людей. На Западе же идеи Мани вдруг воспрянули.

Пришли они с Востока, через страну, находившуюся на задворках истории, однако в свое время достаточно сильной. После османского завоевания о Болгарии не слышали долгие пять столетий. Однако до появления турок на Балканах существовало сильное болгарское государство, соперничавшее с самой Византией. В IX веке Болгария крестилась, а вскоре на Балканы проникла ересь, имевшая к христианству скорее формальное отношение.

Новое учение принес «поп» Богомил, личность загадочная. Он не стал оригинальничать, а, подобно гностикам или манихеям, жестко разделил догматику Ветхого и Нового Заветов. Иудейский Бог был объявлен Сатаниилом – само уже имя характеризует его сущность; Иисус, искупив грехи человеческие мученической смертью, отправил Сатаниила прямиком в ад, отчего у человека появилась возможность спасти душу и обрести вечное блаженство в раю.

В общем, ничего оригинального в проповеди Богомила не было, но ее популярности помогло нечаянное обстоятельство. В XI веке Болгария попала под власть Византии, во все времена неравнодушной к духовным исканиям. Через Византию богомильство проникло в Италию, откуда понеслось дальше – по городам и весям Европы, пустив крепкие корни в процветающей Ломбардии и соседних территориях, живших ремеслом и торговлей и жадных до новых веяний. Затем ересь двинулась на запад – в Южную Францию, где также жаждали новизны.

Еретиков именовали разно, но чаще всего катарами – «чистыми», но больше они известны по прозванию главного центра ереси города Альби – альбигойцы.

Идеология катаров – это искаженная и не столь изощренная доктрина манихейства. Все те же два начала – благой Бог и демон зла Люцифер. Последний сотворил материю, в том числе и людей, после чего принялся насаждать пагубу собственным же порождениям – потопами, содомами с гоморрами. Досталось и Моисею с Марией Магдалиной, да и Христа низвели на уровень ангелов, отрицая его воплощение и распятие и утверждая, что при рождении он вышел из уха Девы Марии.

Сначала праведные католики пытались воздействовать на еретиков словом – в диспутах, заодно извращая догматы катарства, да и само имя учения, трактуя название как котопоклонничество – мол, катары сожительствуют с кошками.

Особенно досаждали папистам катары, обосновавшиеся Лангедоке, что в Южной Франции, по месту главного их проживания прозывавшиеся альбигойцами. Здесь существовало настоящее еретическое королевство, где катарами были местные главы, бароны, священники, да и простые обыватели. Катары, в общем, были людьми недурными, плохое же на них, по обыкновению, наговаривали. Симонией и педерастией, в отличие от католической братии, они не увлекались, а Лангедок в те времена был родиной труверов, гуляк и людей просто радостных. Этим-то он и пугал католическую церковь.

Когда слово не возымело воздействия, истинные католики перешли к делу. Для начала Третий Латеранский собор осудил ересь катаров, а спустя тридцать лет папа Иннокентий III призвал к крестовому походу против них. В ходе войн, получивших название Альбигойских, города захватывались, катары беспощадно избивались – мечом и огнем. Когда один из крестоносцев спросил папского легата Амальрика, как отличить католиков от еретиков, тот простодушно ответил: «Caedite eos! Novit enim Dominus qui sunt eius» – «Убивайте всех! Господь узнает своих!».

Всего перебили до миллиона человек, превратив цветущий край в выжженную пустыню. Однако на этом не успокоились – за еретиками гонялись по всей Франции еще много лет. Последних уничтожили лишь спустя сто лет после начала Альбигойских войн.

Следом истребили еще одну ересь, обвинив ее приверженцев в пренебрежении к церкви. Благоденствовал в те времена в Европе орден храмовников, или тамплиеров. Он отличился в войнах с язычниками, а потом, вытесненный из Азии, обосновался в Европе. Тамплиеры оказались парнями практическими и быстро променяли острый меч на торговые операции. В те времена, когда рыцарство толпами отправилось за моря, в Европе осталось много бесхозных земель, значительной частью которых и завладели тамплиеры – без малого два миллиона гектаров! На тех землях они построили множество замков, заодно, будем справедливы, и храмов, и занялись делом не самым благородным, но очень востребованным. Европейского банка тогда не существовало, и тамплиеры взяли на себя обязанность исполнять его функции – стали всеевропейскими ростовщиками, на чем и непомерно нажились.

Однако чужое счастье завистливо. Вот и позавидовал Филипп IV Французский, прозванный Красивым, этому счастью рыцарей Храма. Король и впрямь был красив, а еще редкостный склочник и не менее редкостный транжира. Скандалил с соседями-королями, римским папой. Тамплиеры короля раздражали непомерно – и богатством, и высокомерием. К тому же нелишне упомянуть, что Филипп был их должником, причем самым большим.

Недолго думая, Филипп начал кампанию против тамплиеров. В чем только не обвинили несчастных рыцарей – самое малое в богохульстве, похищении для оргий невинных детей и кончая скотоложством. Ну и, конечно же, в поклонении дьяволу.

Тамплиеров хватали пачками, пытали, быстренько признавали виновными и тащили на костры. Среди обвинений было и такое, будто бы идолы – главным из которых был козлоподобный Бафомет, – которым поклонялись тамплиеры, заставляли плодоносить землю и цвести деревья!

Идолы идолами, но один грешок за тамплиерами все же водился. Не будучи злостными еретиками, они признавали двойственную природу Христа – как Иисуса и его брата-близнеца Фому, который после казни Христа и объявился пред апостолами, почему и не поверил в воскрешение (ведь воскресшим был он сам) и вошел в историю как Неверующий. Поговаривают, что тамплиеры вывезли из Иерусалима древние манускрипты, поведавшие об этой невероятной истории.

Однако это им в вину не вменили, ограничив обвинение злостным идолопоклонством. Магистр ордена храмовников Жак де Моле с костра проклял короля, на славу погревшего руки на этой истории, и все его потомство – и надо сказать, проклятие сбылось: на сыновьях Филиппа (числом три) закончилась династия Капетингов и началась Столетняя война. Хотя это совсем другая история.

С гибелью катаров и тамплиеров грандиозная арийская ересь в Европе была уничтожена, хотя отростки ее еще долго прорывались через официальную веру в разных странах. А спустя столетие был положен конец древней арийской культуре и на Востоке… Походы Тимура в Иран и Индию нанесли ей решающий удар, добив ее и этнически, и ментально.