Шпионские и иные истории из архивов России и Франции Черкасов Петр

От автора

В один из апрельских дней 1966 года я, тогда студент 3-го курса истфака, явился для прохождения двухнедельной учебной практики в Государственный архив Саратовской области (ГАСО). Цель этой практики – приобретение необходимых для будущего профессионального историка навыков работы с архивными документами.

В качестве задания руководством архива мне было предложено составить описание «Дела № 43» Саратовского охранного отделения (Фонд 57, Опись 1) об убийстве 22 ноября 1905 года в Саратове генерал-адъютанта В. В. Сахарова, прибывшего в этот губернский город с инспекцией и остановившегося в доме тогдашнего губернатора П. А. Столыпина. По каким-то причинам «дело» это оставалось неразобранным и нуждалось в систематизации.

Описание должно было быть кратким, но содержательным – таким, чтобы будущий исследователь мог получить представление об этом «деле» («единице хранения») уже из предварительной к нему аннотации, которую я и должен был составить.

Изучив десятки содержавшихся в «Деле № 43» документов, я подготовил его описание. Привожу текст по сохранившейся у меня копии.

«…В деле содержатся донесения, телеграммы и копии телеграмм Саратовского охранного отделения, а также подобные же документы Министерства внутренних дел, Департамента полиции, губернских жандармских управлений, адресованные Начальнику Саратовского охранного отделения.

Дело начинается донесением от 22 ноября 1905 г. начальника Саратовского охранного отделения ротмистра Федорова начальнику Московского охранного отделения под грифом “Совершенно секретно”. В донесении говорится: “22-го сего ноября в час дня убит 4 выстрелами Браунинга командированный по Высочайшему повелению в Саратовскую губернию генерал-адъютант САХАРОВ. Убийца – женщина 30 – 32 лет…” (Фонд 57. Опись 1. Ед. хр. 43. Л. 1).

Далее идет описание внешности убийцы. Более подробное описание убийства имеется в донесении начальника Саратовского охранного отделения ротмистра Федорова от 22 ноября 1905 г. заведующему политической частью Департамента полиции. Убийство произошло следующим образом:

22 ноября в 12 часов дня к подъезду губернаторского дома подъехала на извозчике прилично одетая дама и, заявив, что ей нужен генерал-адъютант по вопросу ее имения, прошла в приемную гостиную. Во время беседы “…дама эта выхватила из-под пояса, справа, “Браунинг” и произвела, сидя, четыре выстрела в ген. САХАРОВА почти в упор, после чего была схвачена за руки Адъютантом и обезоружена, заявив тому: “Будьте осторожны, там есть еще патроны, можете убить себя” (Там же. Л. 2).

При перевозке убийцы в тюрьму “она заявила, что вскоре будут убиты таким же образом генерал СТРУКОВ и адмирал ДУБАСОВ, которые приговорены к смерти комитетом социалистов-революционеров… дабы отнять из их рук власть, данную незаконно Правительством” (Там же. Л. 3).

Личность убийцы установить не удалось. Она призналась только в том, что прибыла в Саратов по поручению “летучего боевого отряда партии социалистов-революционеров”.

Дальнейшие донесения относятся к установлению личности стрелявшей. Соответствующие телеграммы-запросы были направлены начальнику Пензенского губернского жандармского управления (Л. 9), Нижегородского охранного отделения (Л. 13), помощнику начальника Саратовского губернского жандармского управления в Балашовском и Камышинском уездах (Л. 14). В деле находятся ответные донесения и телеграммы означенных адресатов.

В телеграмме, отправленной 11 апреля 1906 г. начальником Саратовского охранного отделения Директору Департамента полиции, сообщается: “Убийца генерала САХАРОВА назвалась Анастасией Алексеевной БИЦЕНКО, 16 марта 1905 г. выпущенной из Петербургской тюрьмы и указанной циркуляром Департамента 10-го марта № 893” (Л. 39).

Таким образом, личность убийцы ген. САХАРОВА удалось установить лишь через четыре месяца после совершения покушения. Сопротивление революционерки было сломлено в результате непрерывных допросов.

С установлением личности покушавшейся и ее подтверждением соответствующими документами дело было закончено и передано в суд1.

Данное дело может служить одним из примеров деятельности партии социалистов-революционеров в период революции 1905 г.

Описание дела составил студент 3 курса истфака СГУ

П. Черкасов3 мая 1966 г.»

Получив требуемый «зачет» по результатам практики, я покидал архив с твердым намерением вернуться когда-нибудь к архивным разысканиям, которые меня заинтересовали.

Полтора года спустя, уже в Москве, произошла незабываемая встреча с легендарным Ираклием Луарсабовичем Андрониковым – этим, можно сказать, Шерлоком Холмсом отечественного литературоведения, которому я попытался помочь в поисках одной из редакций лермонтовского «Демона». Поиски оказались безуспешными, но в утешение мне остались книга с автографом Ираклия Луарсабовича и желание вновь окунуться в архивы.

Всерьез же осуществить это намерение удалось лишь через пятнадцать лет, когда я занялся изучением истории российско-французских отношений в XVIII и XIX веках. С середины 1980-х годов на протяжении многих лет мне довелось работать в Архиве внешней политики Российской империи (АВПРИ), а впоследствии и в других отечественных архивах, прежде всего – в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ) и в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА).

Новые возможности появились после 1991 года, когда открылись прежде закрытые фонды и архивы, в частности Центральный партийный архив, Архив ЦК КПСС, Особый архив и другие. Став в это время «выездным», я начал работать и во французских архивах2, где нашел много ценных, а главное – неизвестных материалов по истории России.

Тогда же, в середине 90-х, желание добиться реабилитации моего деда, пострадавшего в период коллективизации, вновь привело меня в ГАСО, где тридцатью годами ранее я впервые ощутил ни с чем не сравнимое чувство прямого общения с Историей.

С частью архивных находок и написанных на их основе документальных очерков3мне и хотелось бы познакомить любителей отечественной истории XVIII – XX веков.

Материалы к этим очеркам были выявлены в отечественных и французских архивах – в АВПРИ, ГАРФ, РГВИА, ГАСО, Российском государственном военном архиве, Российском государственном архиве социально-политической истории, Российском государственном архиве новейшей истории, в архиве Института мировой экономики и международных отношений РАН, а также в архиве Министерства иностранных дел Франции и в Отделе рукописей Национальной библиотеки в Париже.

Остается лишь добавить, что я сознательно сохранил орфографию и пунктуацию цитируемых документов, чтобы не утратились специфика и аромат языка, на котором писали сто, двести и двести пятьдесят лет назад.

«Повергаю к стопам Вашего Императорского Величества удивление Европы»

В 1994 году я занимался в Архиве внешней политики Российской империи поиском и изучением документов, относящихся к российско-французским отношениям середины XVIII века. Надо сказать, отношения эти с тех пор, как Петр I начал «прорубать окно в Европу», складывались весьма неблагоприятно. Европейская политическая элита с растущим подозрением и страхом наблюдала за наращиванием военной мощи и усилением дипломатической активности Российской империи, усматривая в этом угрозу для безопасности не только соседних с Россией, но и отдаленных от нее европейских государств. Во вхождении России в Европу в столицах Старого Света увидели опасность нарушения сложившегося после Вестфальского мира 1648 года относительного равновесия на континенте.

Наиболее жесткую позицию в отношении европейских амбиций Петра и его преемников на петербургском троне занимала Франция, где с 1715 года царствовал Людовик XV, претендовавший на роль арбитра Европы и мечтавший о том, чтобы не дать России права участвовать на равных в европейской политике, вытеснить ее на задворки континента. В этом смысле Людовик XV имел заслуженную им репутацию убежденного и последовательного русофоба. Устойчивая русофобия короля получила конкретное воплощение в том, что с конца 1748 года Франция не имела дипломатических отношений с Россией, установленных в 1717 году.

Эти отношения были восстановлены лишь с началом Семилетней войны (1756 – 1763), когда Россия и Франция оказались в одной коалиции (с Австрией и Швецией), воевавшей против Пруссии и Англии. Тем не менее неприязнь к России и ее императрице сохранялась у Людовика XV даже в годы их недолгого военного союза.

К этому можно добавить, что Елизавета, напротив, с юных лет питала нежные чувства к самому красивому мужчине Европы, за которого ее отец Петр I пытался выдать ее замуж, но получил из Версаля высокомерный отказ. Как известно, 15-летнего Людовика XV в сентябре 1715 года женили на 22-летней Марии Лещинской, дочери свергнутого Петром польского короля.

Русофобию короля не разделяли многие его подданные, не склонные отказывать России в ее европейском признании. К ним относились как французские энциклопедисты – Вольтер, Дидро и Даламбер, – так и многие образованные французы, засвидетельствовавшие уважение и даже симпатию к России, становившейся на путь европейского Просвещения.

Одно из свидетельств такой симпатии и даже восхищения деятельностью дочери Петра Великого императрицы Елизаветы Петровны мне попалось среди документов рутинной дипломатической переписки, хранящейся в фонде «Сношения России с Францией» за 1760 год. Этот документ подтверждал неоднократные заверения со стороны российского посольства в Париже о популярности Елизаветы Петровны среди французов. Правда, доверия к таким голословным заверениям у меня прежде было мало, поскольку очевидным было желание наших дипломатов доставить государыне plaisir даже вопреки истине. Недоверие стало рассеиваться, когда я натолкнулся на французское документальное свидетельство.

В данном случае речь идет о стихотворении некоего парижского адвоката Марешаля, посвященном императрице Елизавете. Автор стихотворения передал его в российское посольство в Париже для последующей пересылки императрице.

«Я повергаю к стопам Вашего Императорского Величества удивление Европы, – писал восторженный француз в сопроводительном письме. – Человеческий род по справедливости дает Вам первенство над благоразумными. Если я слабо изобразил Ваше Великодушие, то сие происходит от того, что невозможно найти удобных слов для выражения славных Ваших дел. Если великие Государи имеют пребывать в памяти у смертных, то какой Государь заслужил оное больше Вашего Величества. Вы есть одна в свете монархиня, которая нашла средства к Государствованию без пролития крови. Сие мое приношение не усугубляет нимало высокопочитания к Вам всего света, но только доказывает справедливость оного»4.

Далее следовало само стихотворение, написанное, разумеется, по-французски5.

Когда Марешаль выражал свое восхищение мудростью и благородством Елизаветы, правящей «без пролития крови», он имел в виду тот общеизвестный факт, что Россия времен Елизаветы Петровны была единственным в Европе государством, где не практиковалась смертная казнь. При своем вступлении на престол 25 ноября (с. с.) 1741 года Елизавета поклялась на кресте, что не будет прибегать к смертной казни даже в отношении самых опасных государственных преступников. Надо сказать, слово свое она сдержала, чем и вызвала удивление современников за пределами России.

Воздавая должное великодушию императрицы, Марешаль называет ее продолжательницей дела Петра Великого, который «дал россам просвещение и лиру» и «безвестну Русь в Европу ввел умело».

Парижский адвокат проявил здесь куда больше понимания смысла петровских преобразований, нежели версальский двор, десятилетиями мечтавший о возвращении России к «азиатскому варварству» и вытеснении ее из Европы. В этом отношении безвестного адвоката можно поставить в один ряд с Вольтером и теми французскими просветителями, которые чуть позже прославят деяния Петра I и Екатерины II.

Марешаль выражает надежду, что дочь царя-реформатора довершит главное, что не успел или не смог сделать ее отец: сменит «рабов на подданных», то есть ликвидирует крепостное право. Это пожелание будет исполнено лишь сто один год спустя императором Александром II Освободителем.

Разумеется, при дворе Людовика XV никогда не разделяли столь восторженного отношения к Елизавете Петровне, правда, с тех пор, как императрица в 1757 году сделалась союзницей христианнейшего короля Франции, высокомерие и неприязнь в Версале к ней и ее стране, по крайней мере внешне, утратили (как вскоре выяснится – временно) прежний откровенный характер. Рецидив русофобии у Людовика XV случится после того, как Петр III, преемник Елизаветы, в одностороннем порядке выйдет из Семилетней войны и пойдет на сближение с Фридрихом II.

«Спаси, Господи, Корсиканца из рук нечестивых французов»

Отношения между Екатериной II и Людовиком XV также были по меньшей мере напряженными, если не сказать – враждебными, что в решающей степени объяснялось настойчивыми попытками короля Франции вытеснить Россию на задворки Европы. «Единственная цель моей политики в отношении России состоит в том, чтобы удалить ее как можно дальше от участия в европейских делах… – писал король 10 сентября в секретной инструкции своему посланнику в Петербурге барону де Бретейлю. – Все, что может погрузить русский народ в хаос и прежнюю тьму, выгодно для моих интересов. Для меня не стоит вопрос о развитии отношений с Россией»6.

Вплоть до 1772 года Людовик XV отказывался признавать за Екатериной императорский титул, надеясь на ее свержение с престола. Французская дипломатия вела упорную борьбу против России, постоянно сталкивая ее со своими давними союзниками – Турцией, Швецией и Польшей. Со своей стороны Екатерина II не скрывала неприязни к французскому «брату» за его антирусскую политику и не упускала случая насолить ему, где только можно.

Один из таких случаев представился ей в 1768 году, когда Франция аннексировала Корсику, объявив этот остров своей провинцией.

С 1347 года Корсика принадлежала Генуэзской республике, но с 1755 года она фактически находилась под контролем корсиканских повстанцев во главе с генералом Паскуале (Паскалем) Паоли, боровшихся за полную национальную независимость. Одряхлевшая Генуя, будучи не в силах самостоятельно справиться с нараставшим освободительным движением, стремилась заручиться поддержкой Франции. В 1756 году между двумя государствами был заключен договор, по которому в обмен на французские субсидии Генуэзская республика доверила Франции обеспечение внешней безопасности Корсики вплоть до окончания Семилетней войны. На острове высадились французские войска, которые заняли основные береговые крепости. Одновременно на Корсике высадился 6-тысячный генуэзский отряд, развернувший карательные операции против повстанцев.

Поначалу французы не вмешивались в генуэзско-корсиканский конфликт, но постепенно в Версале утверждались во мнении о необходимости включить Корсику в сферу французского влияния в Средиземноморье. В 1764 году генуэзцы, получив от Парижа новые субсидии, уступили французам в аренду на два года четыре крепости на корсиканском побережье.

К середине 60-х годов повстанцы сумели окончательно вытеснить генуэзцев и взять под контроль практически весь остров. Версальский двор конфиденциально предложил Паоли стать корсиканским королем, но перейти в вассальную зависимость от французской короны, однако вождь повстанцев решительно отверг посягательство на суверенитет Корсики. Он надеялся, что с истечением срока аренды в августе 1768 года французские войска покинут четыре занимавшиеся ими крепости, после чего остров обретет полную независимость.

Паоли не знал, что в это время близилась к завершению окончательная сделка между Францией и Генуей о судьбе Корсики. 15 мая 1768 года в Версале был подписан договор, в секретной части которого речь шла о передаче Генуей Франции всех прав на остров в обмен на 2 млн. ливров, которые должны были выплачиваться равными долями в течение десяти лет.

Сразу же за подписанием Версальского договора на Корсику был направлен дополнительный контингент французских войск под командованием графа де Во; в результате общая численность французских солдат превысила 20 тыс. человек.

Франко-генуэзская сделка вызвала взрыв возмущения на Корсике. По призыву Паоли корсиканцы поднялись против новых оккупантов, хотя и было ясно, что силы неравны.

Первое крупное сражение между французами и корсиканцами произошло на исходе лета 1768 года и закончилось поражением повстанцев. Вот что сообщал об этом из Парижа русский поверенный в делах Николай Константинович Хотинский: «По сведениям французов, корсиканцы потеряли от пятисот до шестисот человек убитыми и ранеными. В полон взято их восемьдесят человек. Французский же урон состоит из трех офицеров и около семидесяти человек рядовых, но о сем точных донесений еще не получено. Думают, что сия битва может быть решающей в покорении корсиканцев в непродолжительном времени, потому что они потеряли трех надежнейших своих полководцев, особливо славного между ними дон Карлоса. Но вряд ли сдадутся они так легко. По крайней мере, приготовления Паоли, который обложил всех поддерживающих его жителей чрезвычайными податями, свидетельствуют, что они готовятся к упорной обороне. Прибывший курьер при мне рассказывал, что войска с обеих сторон дрались с особой яростью, и будто бы зверство корсиканцев до того дошло, что они, поймав одного французского офицера, привязали его к дереву и разложили перед ним огонь, а другого солдата искололи кинжалами. Сколь сей народ еще ни дик, все же трудно поверить в такое его варварство. Впрочем, из такой их лютости можно заключить, что они в самом деле до последней капли крови вольность свою защищать будут, за что они уже столько лет воюют»7.

Победа при деревне Барбаджио, одержанная французами над корсиканскими повстанцами, ошибочно была оценена в Версале как окончательное поражение Паоли. 1 сентября 1768 года Людовик XV подписал эдикт, объявлявший Корсику французской провинцией.

Информируя императрицу Екатерину об этом событии, Н. К. Хотинский сообщал, что текст королевского эдикта был послан к Паоли, который, в свою очередь, не замедлил со своеобразным ответом. Во-первых, по словам Хотинского, на созванном Паоли Верховном совете Корсики «королевский эдикт изодран и истоптан был всеми шефами, которые при выходе из Совета кричали изо всех сил народу: Guerra! Guerra!». Во-вторых, Паоли переслал французам вместо ответа собственный манифест, в котором категорически отверг как правомерность франко-генуэзской сделки относительно Корсики, так и французскую аннексию острова. В манифесте предельно четко говорилось о твердом намерении корсиканцев воспрепятствовать любым попыткам ввергнуть их в новое рабство8.

Хотинский сумел раздобыть копию манифеста Паоли и переслал ее в Петербург. В дальнейшем русский дипломат внимательно следил за развитием событий на мятежном острове, где успехи французов чередовались с серьезными поражениями. Из донесений Хотинского в Петербург видно, что временами ему казалось, что французским генералам не удастся сломить всенародное сопротивление корсиканцев, несмотря на все новые подкрепления, присылаемые из метрополии.

Столь пристальное внимание русского дипломата к корсиканской проблеме объяснялось соответствующими распоряжениями императрицы, приказавшей своему поверенному в делах прислать ей среди прочего подробную карту Корсики. Изучив присланную карту, Екатерина заметила, что, по всей видимости, рельеф местности облегчает корсиканцам успешно сопротивляться «иностранным войскам»9.

Русская императрица проявляла самый живой интерес к «корсиканскому делу» и не скрывала своей симпатии к вождю повстанцев генералу Паоли. Интерес этот в решающей степени объяснялся желанием Екатерины II отомстить Людовику XV за его энергичные старания натравить Турцию на Россию в то самое время, когда русские были заняты борьбой с польскими конфедератами. «Французы так разщекотали известных наших соседей (турок. – П. Ч.), что они на нас вздумали наскакать, – писала императрица в октябре 1768 года графу Ивану Григорьевичу Чернышеву и добавляла: – Дай, Боже, здравствовать другу моему Паоли»10.

В другом письме к Чернышеву Екатерина II писала: «Я нынче всякое утро молюсь: Спаси, Господи, Корсиканца из рук нечестивых французов»11.

Императрица пожелала приобрести портрет Паоли и поместить его в своем кабинете. «Паолев портрет еще более бы меня веселил, если он сам продолжил проклятым нашим злодеям, мерзким французам, зубы казать. Однако я еще не отчаиваюсь, чтоб он продлил оборону, а если время ему выиграет, то уже много он сделает для надежды к спасению вольности своих сограждан», – писала она графу Чернышеву12.

Имя Паоли встречается и в письмах Екатерины II к Вольтеру. Говоря о войне с Турцией, навязанной ей стараниями герцога де Шуазеля, тогдашнего главы французской дипломатии, императрица писала 17 декабря 1768 года своему «учителю»: «Сделаю все возможное, чтобы привести турок на то же зрелище, на котором труппа Паоли играет так хорошо. Не знаю, говорит ли последний по-французски, но он умеет защищать свои жилища и свою независимость»13.

У Екатерины возникает идея установления прямой связи («открытия канала») с Паоли. Она обсуждала такую возможность с графом Никитой Ивановичем Паниным, своим ближайшим внешнеполитическим советником. Наладить этот канал связи поручено было русскому поверенному в делах в Венеции маркизу Маруцци, который отправил соответствующее письмо вождю повстанцев.

В ответном письме Паоли попросил маркиза Маруцци подробнее объяснить связь между русскими и корсиканскими интересами. В беседе с посланным от Маруцци дипломатическим курьером Паоли высказал пожелание получить от России помощь военными кораблями. «С 12 кораблями и с моим сухопутным войском, – говорил он, – я берусь прогнать французов с Корсики»14.

Перспектива сотрудничества с Паоли, по-видимому, всерьез занимала Екатерину II. Иначе трудно объяснить тот факт, что могущественная императрица всея Руси изволила почтить корсиканского инсургента посланием, французский текст которого сохранился среди ее бумаг. Вот его русский перевод, сделанный в 1872 году публикаторами этого документа15.

Храбрым корсиканцам, защитникам их отечества и свободы, и в особенности генералу Паскалю Паоли.

Государь мой. Восставать против угнетения, защищать и спасать отечество от несправедливого захвата, сражаться за свободу – вот что постоянно у вас видит Европа уже много лет. На обязанности человеческого рода лежит помогать и содействовать тем, кто высказывает чувства, столь благородные, высокие и естественные. Одно уважение к вашим неустрашимым действиям было бы пошлым и бесплодным, когда бы оставалось неосуществленным. Счастливы те, кто в состоянии, помогая вам, помогать добродетели истинных граждан, великих душ. Примите плоды вашей твердости, они заключаются в прилагаемом при сем реестре. Располагайте этим, как своим добром. Пусть ваши удачи равняются правоте вашего дела, признанного таковым от одного полюса до другого. Доказательством тому настоящее письмо, которое в то же время заставит почувствовать ваших неприятелей, что у храбрых корсиканцев есть бескорыстные друзья. Они, руководимые только началами человеколюбия, доставляют им облегчения – признаемся, несоответственные их нуждам, но желанию, которое у нас есть быть вам полезным.

Ваши искренние друзья, обитатели северного полюса1769 года, июнь.

В бумагах Екатерины II не сохранился упоминаемый в письме к Паоли «реестр», но С. М. Соловьев высказал предположение, что «при письме посылались и деньги» для корсиканских повстанцев16.

Тем временем Людовик XV заменил французское военное командование на Корсике, которое обвинил в бездеятельности, и потребовал в предельно короткие сроки покончить с восстанием на острове, куда из метрополии были направлены новые подкрепления.

Поставленный во главе французских войск граф де Во перегруппировал силы и сумел навязать Паоли генеральное сражение. Французы и корсиканцы сошлись 9 мая 1769 года на равнине Понто-Ново, у реки Голо, и 25-тысячная армия генерала де Во нанесла поражение повстанческим отрядам. Самому Паоли удалось избежать плена. 13 июня 1769 года вместе с братом и несколькими верными соратниками он поднялся на борт поджидавшего его в Порто-Веккио английского военного корабля, который доставил их в Ливорно.

Паоли был встречен на континенте как герой. Его лично приветствовал император Иосиф II. Фридрих Великий прислал ему в подарок шпагу, на лезвии которой было выгравировано: «PUGNA pro PATRIA» (Битва за Родину). А великий герцог Тосканский Леопольд счел за благо ввести в своем государстве конституцию, специально написанную для него Паоли. Вольтер и Руссо, к вящему неудовольствию версальского двора, сравнивали Паоли с героями Плутарха. Как видим, не одна Екатерина II, явно опоздавшая с официальным признанием Паоли, испытывала чувства восхищения корсиканским героем.

К слову сказать, два месяца спустя после того, как Паоли навсегда покинул берега Корсики, в городе Аяччо появился на свет другой корсиканец, которому была суждена еще более громкая слава, – Наполеон Бонапарт.

Пробыв недолго на континенте, Паоли отправился в Англию, ставшую для него последним земным прибежищем. Здесь он умер в 1807 году и был похоронен на кладбище Вестминстерского аббатства.

Поражение повстанцев при Понто-Ново имело следствием постепенное усмирение мятежного острова новыми его хозяевами – французами, которым, правда, еще долго придется гасить отдельные очаги пожара освободительного движения. «Корсику считают здесь вовсе покоренной, что и весьма вероятно, – сообщал Н. К. Хотинский 9 июня 1769 года Екатерине II, – но сколь ни радует этот успех дюка Шуазеля, не приносит он славы ни войскам, ни полководцам их, ибо ни те не имели случая показать свою храбрость, ни другие – искусства своего. Так все здесь рассуждают… Господин де Во, взявшись предводительствовать в Корсике, просил двадцать тысяч человек войска, двадцать миллионов денег, да двадцать палачей. По всей видимости, с основанием заключают, что деньги более всего послужили»17.

Утвердив свой суверенитет над Корсикой, Франция ревниво следила за тем, чтобы никакие иностранные корабли, особенно военные, не входили в корсиканские порты и даже в бухты. На этот запрет пришлось натолкнуться и русской эскадре, направленной летом 1769 года из Кронштадта в Средиземное море в связи с объявлением Турцией войны России. Попытки Хотинского получить согласие короля Франции на возможность захода русских кораблей во французские гавани в случае крайней необходимости (шторм, неотложный ремонт и т. д.) потерпели неудачу. Более того, французский министр иностранных дел в 1766 – 1770 годах герцог Шуазель, главный ненавистник России при дворе Людовика XV, попытался даже убедить короля принять меры к уничтожению русской эскадры во французских территориальных водах, дабы не допустить ее в морской тыл союзника Франции – Турции. Эта идея была отклонена Королевским советом, который даже рекомендовал Его Христианнейшему Величеству «в самом крайнем случае» позволить отдельным русским кораблям (но не всей эскадре) укрываться от штормов во всех французских гаванях, за исключением корсиканских… Шуазель неохотно, с явным недовольством проинформировал Хотинского о принятом королем решении.

«Когда ж исключил он вход наших кораблей в Корсику, – докладывал Хотинский графу Панину в шифрованном донесении от 15 октября 1769 года о своей встрече с Шуазелем, – спросил я его, неужели он опасается какого-то их предприятия на тот остров, на что он мне сказал, что они там могут быть в тягость, потому что в Корсике мало работников и прочее»18.

В конечном счете русская эскадра обошлась без захода в гавани Корсики и в июле 1770 года нанесла сокрушительное поражение турецкому флоту в бухте Чесма, уничтожив 15 линейных кораблей, 6 фрегатов и свыше 40 малых судов, что существенно подорвало мощь Блистательной Порты.

Что же касается интереса России к Корсике, то он, после поражения Паоли и бегства его с острова, практически сошел на нет, хотя в переписке петербургской Коллегии иностранных дел с русским посольством в Париже и в 1770-е годы время от времени возникала корсиканская тема. Так было, в частности, в 1774 году, когда на Корсике вспыхнуло антифранцузское восстание, а в Версале ожили прежние страхи относительно иностранного (английского или русского) участия в нем.

О распространении подобных настроений докладывал в Петербург русский посланник при версальском дворе князь Иван Сергеевич Барятинский. В шифрованной депеше от 30 июня 1774 года, адресованной главе Иностранной коллегии графу Н. И. Панину, он писал: «…а некоторые скрытно распускают слух, якобы Россия подослала к Корсике два корабля, нагруженные военными орудиями и снабженные знатной суммой денег. Я стараться буду о сем проведать и, если что узнаю, не премину о том вашему сиятельству донести»19.

Среди прочего князь Барятинский передал в Петербург информацию о планах правительства Франции депортировать с мятежного острова коренное население Корсики, не желавшее примириться с французским господством. «Здесь говорят теперь, – сообщал он 10 июля 1774 года графу Панину, – что французское министерство обратило свое внимание на усмирение сих мятежей и на изобретение средства для предотвращения впредь подобных беспорядков, и будто намерены они подать королю просьбу о том, чтоб всех природных жителей сего острова перевести по частям в другие разные поселения, а на их место поселить других каких-либо французских подданных. Указывают, что сей народ, будучи особенно склонен к возмущениям, никаким другим способом в порядке и послушании содержан быть не может»20.

Впрочем, русской императрице и ее министрам в это время было не до корсиканских повстанцев. В самой России пылал пожар пугачевского бунта, потребовавший от Екатерины II мобилизации всех сил для его ликвидации. Кстати говоря, Людовик XV не преминул воспользоваться очередной русской смутой, для того чтобы, в свою очередь, насолить своей русской «кузине». Христианнейший король не только занял весьма двусмысленную позицию в отношении Лжепетра III, но даже направил в армию мятежников группу своих офицеров. Но это уже другая история.

«Французский след» в восстании Пугачева

О восстании Емельяна Пугачева 1773 – 1775 годов написано много. Историки тщательно исследовали причины и предпосылки пугачевщины, проследили историю и географию восстания на всех его этапах, создали галерею исторических портретов главных действующих лиц тех драматических событий, наконец, подвели неутешительные итоги этой крупнейшей русской смуты. Тем не менее пугачевщина имела один аспект, до сего дня остающийся в тени. Речь идет о его, как бы мы сейчас сказали, международном аспекте.

Пугачевщина получила весьма широкий отзвук за пределами России. В течение почти двух лет Европа внимательно следила за развитием крестьянского восстания, гадая, кто же возьмет верх – Екатерина II, узурпировавшая в 1762 году престол своего незадачливого супруга, или самозваный мужицкий царь, называвший себя Петром III? Шансы на успех Лжепетра III вовсе не представлялись тогдашним европейским наблюдателям безнадежными, как это стало очевидным для последующих историков.

Самый пристальный интерес к событиям, происходившим тогда в России, проявляла Франция. В расчетах версальского двора всегда присутствовало убеждение, что смута в России – лучшая гарантия против возрастания русского влияния в Европе. Считая Екатерину II «заклятым врагом» Франции (именно так аттестовал императрицу герцог де Шуазель), в Версале в течение двенадцати лет со дня ее воцарения лелеяли мечты о свержении «ученицы Вольтера» с петербургского трона. Вначале подобные надежды связывались с несчастным Иоанном Антоновичем, томившимся в Шлиссельбургской крепости, а после его убийства в ночь на 5 июня 1764 года в Версале почему-то уверовали в растущую оппозиционность русского дворянства по отношению к немке на троне московских царей.

В этом смысле появление в сентябре 1773 года в заволжских степях самозванца, объявившего себя Петром III, было встречено в Версале с самым живым интересом, о чем красноречиво свидетельствует секретная переписка французского посланника в Петербурге Дюрана де Дистрофа со своим двором. Эту переписку я обнаружил, работая в Архиве Министерства иностранных дел Франции в Париже21.

По мере расширения своих масштабов пугачевский бунт со всей очевидностью приобретал широкий международный резонанс. Именно это обстоятельство более всего ранило самолюбие императрицы всея Руси, приказавшей срочно составить и распространить в Европе пропагандистскую книгу, разоблачающую Пугачева. Такая книга под названием «Лжепетр III, или Жизнь и похождения мятежника Емельяна Пугачева» была опубликована на французском языке (в то время международном) в Лондоне в 1775 году22.

Что крайне беспокоило императрицу на всем протяжении пугачевского бунта, так это зарубежные связи «маркиза Пугачева». Мысль о возможном иностранном участии в русской смуте долгое время не давала ей покоя. Вспомним, что пугачевский бунт разгорелся в крайне неблагоприятной для России обстановке, когда она вела изнурительную войну с Турцией, которую поддерживала Франция.

Между тем подозрительность Екатерины II не была лишена оснований. Изучение фондов Архива внешней политики Российской империи, и, в частности, секретной дипломатической переписки русского посланника в Париже князя Ивана Сергеевича Барятинского и посланника в Вене князя Дмитрия Михайловича Голицына с главой Иностранной коллегии графом Никитой Ивановичем Паниным за 1774 год, показывает, что у императрицы были обоснованные причины для беспокойства. Она еще не забыла, что в Польше конфедераты зачастую сражались с русскими войсками под руководством французских офицеров (22 француза в 1769 – 1770 годах были взяты русскими в плен и смогли вернуться на родину летом 1773 года лишь благодаря заступничеству Д’Аламбера). Она была осведомлена и об участии французских военных на стороне турок в войне с Россией. А что, если «проклятые французы» вместе с турками оказывают помощь и Емельке Пугачеву?.. Такое предположение вовсе не казалось абсурдным самодержице всероссийской, получавшей тревожную информацию на этот счет. С некоторыми документами, найденными в АВПРИ, которые в свое время причиняли беспокойство Екатерине II, мне и хотелось бы ознакомить читателя этих очерков23.

О наличии каких-то связей между Пугачевым, турками и французскими военными советниками в армии султана сообщал из Вены князь Д. М. Голицын, которому удалось завербовать сотрудника канцелярии французского посла при венском дворе князя Луи де Рогана. Информатор передал русскому дипломату копии нескольких секретных писем, которыми обменялся французский посол в Вене со своими коллегами в Константинополе и Санкт-Петербурге – графом де Сен-При и Дюраном. Из этой переписки недвусмысленно следовало, что французская дипломатия по крайне мере не исключала возможности контактов с Пугачевым и взаимодействия последнего с турецкой армией. Более того, если верить этой переписке, то отдельные французские офицеры, служившие у султана, находились и в рядах мятежников-пугачевцев. 31 марта 1774 года князь Голицын отправил графу Панину ставший ему известным «экстракт» письма графа де Сен-При к князю де Рогану следующего содержания: «Он (Сен-При. – П. Ч.) говорит, что французские офицеры шлют ему эстафету за эстафетой из [турецкой] армии, которая должна предпринять диверсию (ограниченную военную операцию. – П. Ч.) в России в пользу Петра III (имеется в виду Пугачев. – П. Ч.). Эти офицеры не верят в успех их предприятия; они сожалеют, что [в армии] нет ни правил, ни порядка, ни подчинения, ни продовольственных, ни боевых припасов; что если их выступление не будет сопровождаться всеобщим восстанием [в России], то они оставят это предприятие.

Он говорит, что надежды, возлагаемые на существующее в России недовольство, в действительности необоснованны, поскольку достаточно обычного манифеста или угрожающего указа царицы, чтобы напугать всех; что [русские] предпочтут рабство судьбе, которая отвечала бы их надеждам. Он (СенПри. – П. Ч.) просит выделить ему вновь значительную сумму денег, которые он мог бы использовать в этих целях при всяком благоприятном случае…» Из этого письма можно сделать вывод, что Турция предполагала осуществить военную операцию на территории России (по всей видимости, с Северного Кавказа или через Крым) с целью поддержки Пугачева и что в этой операции должны были принять участие французские офицеры.

Из другого письма, отправленного 30 марта 1774 года из Вены князем де Роганом в Константинополь графу де Сен-При, также перехваченного русским агентом, следовало, что о поддержке Пугачева в той или иной мере подумывал и сам Людовик XV. Вот что говорилось в этом письме, французскую копию которого князь Голицын поспешил переправить графу Панину в Петербург: «Король направляет к вам подателя сего письма, который по собственной инициативе вызвался оказать помощь Пугачеву. Это офицер Наваррского полка, имеющий множество заслуг. Вы должны как можно скорее отправить его с необходимыми инструкциями для так называемой Армии [Пугачева].

Король вновь выделяет вам 50 тысяч франков для непредвиденных расходов, помимо того, что вы еще должны получить из выделенных вам средств за прошлый месяц. Не жалейте ничего для того, чтобы нанести решающий удар, если к тому представится случай. Нет такой суммы, которую король не предоставил бы ради осуществления наших замыслов.

Не думайте, что с заговорами покончено. Я имею достоверные сведения, что во всех провинциях царицы много недовольных, которые ждут лишь случая, чтобы восстать. Даже русские солдаты говорят гадости о царице и короле Польши (Станиславе Понятовском. – П. Ч.). Можно представить себе настроения среди офицеров так называемой армии Пугачева. Вы увидите, что если она добьется хоть каких-нибудь успехов, то русские солдаты целыми соединениями станут под их знамена, и вы с триумфом возвратитесь в Париж, где получите достойное вознаграждение за вашу доблестную службу. Прощайте, будьте бдительны и активны, и рассчитывайте на дружбу князя Луи де Рогана».

Судя по всему, французский посол в Константинополе был лучше осведомлен не только о внутреннем положении Турции (что вполне естественно), стоявшей на грани поражения, но и о ситуации в России, нежели его коллега в Вене. Во всяком случае, попавшая к русским переписка графа де СенПри говорит о весьма пессимистичной оценке им как шансов Порты продолжать войну против России, так и шансов Пугачева на успех. В письме от 20 марта 1774 года, адресованном князю де Рогану графом де Сен-При, также ставшем известным русскому посланнику Д. М. Голицыну, прямо говорилось, что Порта «совершенно решилась заключить мир, лишь бы только Россия немного сговорчивее была». «Бедная армия Пугачева, – продолжал граф де Сен-При, – разбита и рассеяна в Сибири, и те из нее, кои были счастливые, спаслись убежищем в турецких границах; итак, можно по всему видеть, что сей проект в ничто обратился. Два французских офицера, которые сыскали способ возвратиться в Константинополь, в столь худом состоянии пришли сюда, что жалко смотреть на них: больные и почти все голые, заедены вшами и изнурены от бедности и от трудов дорожных. Я об них имею попечение и буду стараться отправить их отсюда через Вену, как скоро они немного повыздоровеют и в состоянии будут ехать».

Информация, полученная французским дипломатом, о разгроме армии Пугачева не была достоверной. По всей видимости, ему сообщили о каком-то местном поражении одного из многочисленных пугачевских отрядов. В феврале – марте 1774 года повстанцы сумели даже взять Гурьев городок, Челябинск и Татищеву крепость, а в начале апреля Пугачев начал успешный поход по Башкирии, Уралу и Прикамью.

В письме графа де Сен-При нам интереснее другое – упоминание о двух французских офицерах, которые якобы вернулись в Константинополь из расположения пугачевской армии. Имена их не названы, но сам факт представляет несомненный интерес как косвенное свидетельство участия отдельных французов в восстании Пугачева. Этот факт отчасти подтверждается получившей огласку историей с арестом и ссылкой в Сибирь француза на русской службе полковника Анжели, обвиненного в подстрекательстве в пользу Пугачева.

История эта получила огласку после публикации, появившейся 25 июля 1774 года в 59-м номере «Gazette de France», где сообщалось: «Полковник Анжели, француз на русской службе, был в оковах отправлен в Сибирь. Обнаружили, что он имел связи с мятежниками и тайно подстрекал многие русские полки к восстанию. Утверждают даже, что если бы его не обезвредили, то вся армия перешла бы под знамена мятежников».

Некоторые сведения об этом деле можно найти в двух донесениях из Парижа князя И. С. Барятинского графу Н. И. Панину от 11 августа, где он сообщает министру о своей беседе с прибывшим из Вены французским послом князем Луи де Роганом. «Вчерашний день на ужине у гишпанского посла, – писал Барятинский в первой депеше, – принц Луи (де Роган), от здешнего при цесарском (венском) дворе посол между прочими разговорами сказал мне, что он с сожалением известился о том, что находящийся в российской службе полковник Франсуа Анжели окован и сослан в Сибирь за то, что он, быв сообщником Пугачева, будто бы находящимся в Смоленске французским офицерам давал много денег, дабы и их к тому склонить, уверял меня при том, что такие на него, полковника Анжели, подозрения неосновательны, ибо де имел он случай узнать его персонально в Вене, и могу в том ответствовать, что он всегда сохранял достодолжное почтение к особе Ее Императорского Величества и усердие к наблюдению Ее интересов.

Неоспоримо де то, что давал он деньги помянутым офицерам, но делал он сие по той единственнно причине, что они находились в крайней бедности и из сожаления к своим одноземцам. А поскольку господин Дюран замедлил доставить им нужную для их пропитания сумму, о коей они его просили, то и адресовались они ко мне с сей просьбой об их неоставлении через нарочного, присланного из Смоленска. Потому-то я и послал им от себя несколько тысяч червонцев, донеся о том Его Величеству, покойному королю (речь идет о Людовике XV, умершем 10 мая 1774 года. – П. Ч.), который одобрить сие соизволил.

Действительно, не можно Анжели извинить за то, что он, будучи отпущен только в Баден, без дозволения ездил в Вену и в Париж, однако представляется, что сей поступок не заслуживает такого строгого наказания тем паче, что он сделал сие по той единственно причине, что, выехав из Франции из-за несчастного поединка, не мог он обратно приехать во Францию, не получив прежде прощения. А так как он всегда желал по окончании войны возвратиться в свое отечество, то и вздумал он воспользоваться сим случаем и приехал сюда под другим именем и в мундире армии Ее Императорского Величества, будучи уверен, что в сем состоянии конечно его арестовывать нигде не будут.

По приезде в Париж хотел он изъясниться о своем деле с дюком д’Эгильоном (тогдашним министром иностранных дел. – П. Ч.), но не имел удобного к тому времени, ибо видел его один только раз, да и то уже при выходе его со двора, почти в передней. Посему, прожив только три дня в Париже, без всякого решения, возвратился он в Баден, а оттуда отправился в армию, но, не доехав, на границе был арестован.

Я де говорил графу Вержену (новому министру иностранных дел Франции. – П. Ч.), нельзя ли употребить старание об его освобождении, но он ответствовал, что если Россия почитает его участником в происшедших смятениях, то здешний двор за него вступаться не может. Так что теперь не остается другого средства к избавлению сего несчастного, как только просить Вас о ходатайстве в его пользу, обнадеживая при том, что он не только ручается за него словесно, но и письменное даст свидетельство о верности и усердии Анжели к службе Ее Величества.

Выслушав сей его разговор, – докладывал канцлеру князь Барятинский, – ответствовал я ему, что никакого о сем деле известия не имею кроме того, что прочитал во Французской Газете, статью из которой прилагаю при сем для усмотрения вашего сиятельства, но что, зная возвышенный образ мыслей и справедливость Ее Величества всемилостивейшей моей Государыни, могу его с моей стороны уверить, что конечно же с Анжели не поступили бы так без точных и достаточных доказательств его вины. Потом сказал я ему, что так как сие дело совсем до меня не касается, то и не могу я принять от него никакой по сему записки, а если он находит сие необходимо нужным, то сообщил бы то князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, как министру Ее Величества, пребывающему при одном с ним дворе.

Принц Луи ответил на это, что он теперь в Париже и не знает, когда возвратится к своему посту. По этой причине он желал бы, чтобы сие его свидетельство верно дошло к Ее Императорскому Величеству, изъявляя при том почитание свое к великодушию и человеколюбию Ее Величества. Я повторил ему мое извинение, что не могу принять означенной его записки с убеждением при том, что я столько же уважаю словесное его свидетельство как бы и письменное».

Во второй депеше, составленной вечером того же дня, 11 августа, Барятинский уточняет предыдущую информацию, ссылаясь на свой конфиденциальный разговор с прусским посланником в Париже по поводу публикации «Gazette de France». Прусский дипломат сообщил своему русскому коллеге, что «он имеет известие от своего министерства, что подлинно полковник Анжели был в Вене у принца Louis, и от него под другим именем отправлен был в Париж к дюку д’Эгильону, с которым несколько раз говорил в его кабинете, как о состоянии войск Ее Величества, так и о разглашениях в России о Пугачеве ему сообщил, и что имел он секретные от здешнего министерства инструкции».

К сожалению, ни в московском, ни в парижском дипломатических архивах пока не удалось найти каких-либо дополнительных сведений о полковнике Анжели и других французских офицерах, якобы замешанных в пугачевском бунте. Единственное упоминание об Анжели попалось мне в депеше князя Барятинского вице-канцлеру графу И. А. Остерману от 16 апреля 1775 года, где русский посланник сообщал: «Бывший в Российской службе полковник Анжели живет в Париже у известного Шоази». Из этого можно сделать вывод, что императрица смилостивилась над незадачливым французом и позволила ему вернуться на родину.

Из-за отсутствия документальных данных приходится ограничиться лишь предположениями. Полковник Анжели в равной степени может быть отнесен к числу тайных агентов французской дипломатии, пытавшихся установить неофициальные контакты с Пугачевым, а может считаться и жертвой чрезмерной подозрительности русских властей. Впрочем, поведение дипломатии Людовика XV перед русско-турецкой войной и почти на всем ее протяжении, а также интриги в связи с пугачевской смутой в России давали достаточно пищи для такой подозрительности.

Восстанием Пугачева пытались воспользоваться и отдельные авантюристы во Франции с целью вымогательства денег от русского правительства. Один из примеров такого рода можно найти в донесении из Парижа князя Барятинского от 25 сентября 1774 года. Оно настолько интересно, что есть смысл привести его почти полностью. «…Находящийся при мне священник сообщил мне следующее с ним приключение, – докладывал Барятинский Панину, – на сих днях прогуливался он в саду, когда подошел к нему незнакомый француз и начал с ним индифферентный разговор, а узнав, что он говорит с русским, стал разговаривать о Пугачеве, объявляя о себе, что он сам долгое время жил в России между колонистами и был старостой в Каминской слободе, а недавно сюда приехал; что Пугачева не токмо видал, но знал его персонально в Саратове, сказывая при том об нем, якобы он уроженец очаковский и был в российской службе поручиком в Прусскую войну; что когда он его видал, то носил уже он казацкое платье. Сей француз называется Ламер.

В продолжение о сем разговора признался он, что ему подлинно известно, что Пугачев имел сие злоумышление прежде еще войны с турками и делал к тому проекты вместе с сылочными польскими конфедератами, и что он хотел к сему умыслу склонить и колонистов, но не мог в том преуспеть.

В 1772 году сделался с ним сообщником в сем злоумышлении и один колонист из французов по имени Кара, которого и отправил он с Мемориалом к дюку д’Эгильону, но что помянутый Кара в том году в Париже не был, а оставался в Голландии для исправления других его, Пугачева, комиссий (поручений. – П. Ч.), а означенный Мемориал послал он к дюку д’Эгильону другим каналом. Потом из Голландии поехал он к польским конфедератам, а в нынешнем году приезжал сюда, однако якобы дюк д’Эгильон ни на что в их пользу не согласился, почему и отправился он в Италию в том намерении, чтобы ехать в Константинополь.

Поп спросил его: откуда получает Кара деньги для вояжирования? На что Ламер ему ответствовал, что он имеет деньги по кредитиву Пугачева от польских конфедератов.

Наконец открылся он ему, что помянутый Кара по тесной между ними дружбе сообщил ему копию означенного Мемориала от Пугачева. Священник просил его, не может ли он сообщить ему сию копию для единственного любопытства, однако он в том отказался, а обещал только ему прочесть. На другой день приходил он к попу и читал тот Мемориал, которого содержание, сколько мог он упомнить, было следующее: в начале пишет он, что все в России колонисты весьма недовольны, что очень легко их возмутить, особливо когда Россия с Портой в войне, и что по его плану можно будет составить в тех местах армию до шестидесяти тысяч человек; при том предлагает, что как в тех местах сомневаются еще в кончине Петра Третьего, то и можно к возмущению употребить сей предлог. В заключении просит Францию, дабы она употребила свое старание, чтоб турки прислали к нему через Грузию несколько войска для его подкрепления, а в случае его неудачи дали бы ему у себя убежище.

Я, выслушав от священника сие его мне сообщение, просил, чтобы он постарался свести с помянутым Ламером большее знакомство и достать у него, если можно будет, копию с сего Мемориала», – завершал свое шифрованное донесение, казавшееся ему крайне важным, князь Иван Сергеевич Барятинский.

Но самое удивительное в этом деле – реакция Екатерины II на полученную информацию. На полях последнего листа донесения Барятинского рукой императрицы красным карандашом начертано: «Все сие суть враки сущаго авантюрье, а Мемориалом у кого ни на есть деньги выманить вздумали». Подобная резолюция исключала любые дальнейшие шаги Барятинского по выяснению обстоятельств, связанных с пресловутым «Мемориалом Пугачева».

Трудно со всей определенностью сказать, чем было вызвано столь откровенное недоверие Екатерины к полученной из Парижа информации. Конечно, сама по себе она и могла бы показаться сомнительной, но в сопоставлении с имеющимися в распоряжении императрицы другими фактами «Мемориал Пугачева», быть может, и не выглядел очевидной фальшивкой. В конце концов, даже те сведения, которые сообщил священнику русского посольства в Париже его случайный (?) информатор Ламер, не были лишены некоторой достоверности, Это относилось и к личности Пугачева, и к возможности встречи с ним Ламера в Саратове, захваченном мятежниками в начале августа 1774 года, когда француз находился в этом волжском городе, и к настроениям среди иностранных колонистов в Поволжье.

В связи с последним обстоятельством можно сослаться хотя бы на информацию французского посланника Дюрана, сообщавшего из Петербурга о том, что еще в 1770 году был раскрыт заговор в пользу великого князя Павла Петровича, которому симпатизировали и немецкие колонисты. В шифрованной депеше от 31 декабря 1773 года Дюран сообщал в Версаль, что «Пугачев легко может рассчитывать на саратовских колонистов, среди которых множество недовольных русскими [порядками] дезертиров из прусской и австрийской армий, которые отличаются храбростью и приверженностью к военной дисциплине».

Странное, казалось бы, пренебрежение Екатерины II к информации Барятинского, по всей видимости, можно объяснить только одним: к моменту ее поступления в Петербурге уже знали, что главные силы мятежников разбиты, а сам Пугачев захвачен и находится в распоряжении следствия. Стоило ли после этого тратить деньги на выкуп «Мемориала», который к тому же мог оказаться заурядной фальшивкой?..

Между тем молодой король Людовик XVI, вступивший на престол в мае 1774 года, и новый глава французской дипломатии граф де Верженн всячески давали понять Петербургу, что они всерьез намерены пересмотреть прежнюю антироссийскую политику своих предшественников. Версальский двор впервые занял более четкую позицию и в отношении пугачевщины. Характерно, что Людовик XV и его дипломатическое ведомство вообще уклонялись от каких-либо оценок возникшей в России смуты, что, наряду с откровенной поддержкой Версалем Оттоманской Порты, делало позицию Франции по меньшей мере двусмысленной.

Официальный Версаль поспешил принести Петербургу свои поздравления в связи с поимкой Пугачева. В инструкции Дюрану от 5 октября 1774 года министр иностранных дел граф де Верженн подчеркивал: «Мы совершенно искренне разделяем ту радость, которую вся Европа должна ощущать от захвата Пугачева. Все правительства заинтересованы в подавлении мятежа, принципы которого противоречат основам всякой власти и способны потрясти любое государственное устройство. Между прочим человечество получило урок кошмарных эксцессов, которым предавались этот мятежник и те, кого он обольстил. Остается верить, что очень скоро он подвергнется заслуженному наказанию и что его приверженцы, освободившись от влияния этого злодея, сами вернутся к исполнению своего долга».

3 ноября 1774 года в реляции Екатерине II князь Барятинский сообщил, что Людовик XVI лично говорил с ним об аресте главаря мятежников, что должно было подчеркнуть внимание христианнейшего короля к заботам его русской «кузины». «Третьего дня, – писал императрице ее представитель при версальском дворе, – был я со всеми чужестранными министрами у короля на поклоне, Его Величество, подойдя ко мне, изволил сказать, что злодей Пугачев пойман, и спрашивал меня при том, имею ли я о сем известие, На что донес я Его Величеству, что того же утра получил я о том письмо от Вашего Императорского Величества и господина вице-канцлера».

Что можно сказать по поводу приведенных выше документальных свидетельств? Прежде всего то, что они не дают прямых и убедительных доказательств французского участия в восстании Пугачева, хотя и наводят на мысль о попытках установления контактов между отдельными подданными христианнейшего короля Франции и Лжепетром III. Вся история русско-французских отношений от воцарения Екатерины II в результате «революции» 1762 года и до самой смерти Людовика XV в мае 1774 года, как свидетельствуют сами французские дипломатические документы, показывает заинтересованность версальского двора в падении императрицы или по крайней мере в максимальном ослаблении ее влияния на европейские дела. Ставка при этом делалась как на разжигание традиционной враждебности к России ее ближайших соседей – Швеции, Польши и Турции, так и на возможность внутренней смуты в России. В этом смысле пугачевский бунт представлял для дипломатии Людовика XV несомненный интерес.

По понятным причинам Версаль не мог открыто поддержать Пугачева, признав его Петром III (такая демонстративная поддержка скомпрометировала бы Людовика XV), но закулисная деятельность дипломатов Его Христианнейшего Величества в этом направлении была вполне возможной. Дело в том, что, наряду с официальной французской дипломатией в годы царствования Людовика XV существовала параллельная, личная дипломатия короля (пресловутый Le Secret du Roi – секрет короля), нередко входившая в противоречие с официальной.

«Поздравляю вас с воздушными колесницами, летающими вокруг ваших голов»

Родиной воздухоплавания (аэронавтики) принято считать Францию, а начало полетов на воздушных шарах (монгольфьерах) датируется 1783 годом, когда братья Жозеф-Мишель и Жак-Этьен (Стефан) Монгольфье на аэростате собственной конструкции совершили несколько показательных полетов в небе Парижа и его окрестностей. В истории навсегда остались имена других французских пионеров воздухоплавания – физика Шарля, аэронавтов Пилатра де Розье (погибшего 15 июня 1785 года), маркиза д`Арманда, Бланшара и его жены, первой женщины-воздухоплавательницы, разбившейся при своем 67-м полете…

В Архиве внешней политики Российской империи хранятся реляции императрице Екатерине II от русского посланника во Франции князя Ивана Сергеевича Барятинского, бывшего в 1783 – 1784 годах очевидцем первых полетов на воздушных шарах.

…ВАШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ уже не безызвестно, что здесь изобретено в недавнем времени одним французом, уроженцем Губернии Лангедок, Провинции Виваре, города Анноней по имени Montgolfier поднятие на воздух великой тягости посредством дыма, и что таковую Экспериенцию делает здесь в Париже один Профессор физики по имени Charles, чрез посредство Air inflamable, и оная машина называется: Machine Aronatique.

Оба сии изобретатели делали здесь разные Экспериенции, из коих две почитались только знаменитыми.

Первая: Charles спустил перед Военной школой на лугу, называемом Champ de Mars, глобус, сделанный из тафты в диаметре с лишком двенадцать футов французской меры, обмазанный de Gomme lastique, которую мазь упомянутый Charles с двумя братьями механиками по имени Robert изыскали способ составлять особенным образом так, что никакой воздух сквозь оную тафту проходить уже не может. Сей Глобус поднялся на воздух в несколько минут из виду человеческого и чрез три четверти часа упал лопнутый на поле при местечке называемом Гонес, расстоянием от Парижа меж четырьмя и пятью лье.

Вторая: Montgolfier спустил в Версалии в присутствии Его Христианнейшего Величества, Высочайшей фамилии и многочисленного народа шатер, сделанный из Парусного полотна в диаметре 41, а в вышине 57 французских футов. Под оным шатром привязана была плетеная корзина, в которой посажены были баран и две птицы. Оная машина спущена была с большого дворцового двора. Чрез несколько минут поднялась она более двухсот французских саженей и чрез восемь минут спустилась в Версальский зверинец при урочище, называемом Vaucresson, расстоянием от того пункта, с которого поднялась, в 1700 саженях.

10го/21го числа сего месяца помянутый Montgolfier спустил другой шатер, сделанной из парусинового же полотна, в диаметре 46, а в вышине 70 футов французских, и под оным шатром подвязана была деревянная Галерея, на которой утвержден был железный решетчатый таган с огнем; положено было несколько снопов соломы для содержания оного огня, [полетели] один армейский майор по имени le Marquis d’Arlandes, а другой здешнего города мещанин, упражняющийся в науках, именуемый Pilatre de Rozier.

Сия Экспериенция была делана в саду королевского замка La Muette. Каким же образом оная происходила, равномерно что делали воздушные путешественники на пути, для подробного усмотрения ВАШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ принимаю смелость поднесть дневные Парижские журналы, в коих все оное напечатано.

Завтрешнего числа по утру вышеупомянутый профессор физики Charles будет делать подобную Экспериенцию в саду Тюльери; пущен будет шар тафтяной в диаметре 26 французских футов, обмазанный de Gomme lastique, приуготовленный сим профессором. Под оным шаром подвязана будет колесница на подобие древних, сделанная из тростей и обшитая картузной бумагой. В сей колеснице полетят упомянытые два брата Roberts.

По окончании оной Экспериенции, каковая будет учинена Академическая записка, копию с оной поднесть ВАШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ не премину; равномерно при первом удобном случае доставлю и все изданные по сему предмету описания.

В протчем со всеглубочайшим респектом пребываюВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА

Всепреданнейший рабКнязь Иван Барятинский

В Париже19/30 ноября 1783го году24.

К реляции был приложен № 326 «Journal de Paris» за 22 ноября 1783 ода с отчетом о запуске воздушного шара вблизи королевского замка La Muette. В последующих реляциях князь Барятинский неоднократно сообщал императрице о все более частых запусках воздушных шаров в Париже, прилагая к своим реляциям газетные публикации и мнения ученых на эту тему. Для пущей наглядности он направлял государыне рисунки, сделанные во время показательных полетов первых аэронавтов. Князь Иван Сергеевич проявил понимание значения и перспектив зарождавшегося на его глазах воздухоплавания. Вот что он писал об этом Екатерине II в реляции от 30 ноября (11 декабря) 1783 года: «Экспериенции, учиненные Монгольфье и Шарлем, занимают еще всю здесь публику, а наипаче всех разумных и ученых людей, ибо изобретатели, Великая Государыня, предполагают и имеют надежду в том, что возможно будет дойти до того, что оными машинами могут управлять как судами на воде, хотя не с такою точностию, но что можно будет держать путь, не подчиняясь однимтолько стремлениям ветров. По сим заключениям делается и рассуждение, что если в подлинную до сего совершенства доведены будут таковые путешествия, то многие вещи в свете возьмут совсем другой оборот, а наипаче политические и коммерческие дела, в рассуждении скоропостижного сношения; равномерно и военные силы и движения не могут быть скрыты от верного исчисления и примечания, и не будет никакой крепости, которой бы не можно было овладеть чрез угрозы с воздушных машин метанием огненных материй, каковых потушить невозможно…»25Екатерина II с живым интересом реагировала на поступавшие из Парижа новости о запусках «Machines Aronatiques». «Поздравляю вас с воздушными колесницами, летающими вокруг ваших голов. Когда они усовершенствуются, очень приятно будет съездить отсюда в Париж в три дня. На всякий случай, я велю держать наготове для вас топленные комнаты. Говорю: топленные, потому что уже три дня наш градусник колебается между 18 и 27°», – шутливо писала она 19 декабря 1783 года из промерзлого Петербурга своему парижскому корреспонденту Мельхиору Гримму26. А спустя несколько дней, накануне Рождества Христова, императрица вновь возвращается к этой теме в другом письме Гримму: «Благодарю вас за посмертные сочинения Монтескье и за превосходные раскрашенные эстампы с изображением Шара-Эростата. О Небо! Даруй им поскорее перья, дабы ни один из делающих опыты не сломал себе шеи, падая с высоты. Как вы ни прибудете, по земле, воде или воздуху, – завершала свое послание Гримму российская самодержица, – всегда будете желанным гостем»27.

Почти сразу же полеты на воздушных шарах сделались очередной парижской модой, доступной, правда, лишь состоятельным людям. К числу таковых принадлежал и член королевской фамилии Луи-Филипп-Жозеф, герцог Шартрский (с 1785 года – герцог Орлеанский). Совсем скоро, в годы революции, он станет рьяным республиканцем, возьмет себе имя Филипп-Эгалите (Равенство) и будет в числе тех депутатов Конвента, кто вынесет смертный приговор Людовику XVI, что, впрочем, не спасет его самого от гильотины. Герцог всегда стремился идти в ногу со временем и потому не мог остаться безучастным к воздухоплаванию.

О его попытке совершить полет на воздушном шаре свидетельствовал российский посланник в Париже. «Дюк де Шартр, – писал князь Барятинский Екатерине II 15 июля 1784 года, – после первой воздушной Экспериенции Профессора Шарля, приказал Машинистам Робертам сделать таковую же машину на его кошт, и для оного отведено было место в саду замка Сент-Клу. Сия машина сего утра в восемь часов была спущена в присутствии Его Шведского Величества (Густава III, гостившего в то время во Франции. – П. Ч.) и множества зрителей.

Путешественники на оной были сам дюк де Шартр, два брата Роберта и четвертый, помощник сих Машинистов. Машина сия поднялась в несколько минут из виду человеческого, и с такою крутостию продолжала свое возвышение, что Путешественники примечали опасность в их жизни от тонкости воздуха. Труба, чрез которую Роберты щитали иметь способ быть властными подниматься и опускаться, повредилась при сооружении так, что оставалась без действия, почему Путешественники нашлись принужденными машину ту для своего спасения проколоть; и чрез несколько минут с стремлением спускались близ Бела-вю (Бельвю. – П. Ч.) при береге реки Сены в топкое болото; но к шастию их при том болоте случился быть крестьянский малый, который, увидев падение машины, закричал Путешественникам, что они погибнут, если попадут в то болото.

Путешественники скинули к нему веревку, которою он ту машину притянул на твердую землю. Дюк де Шартр находится в желаемом здравии. Равномерно и все Путешественники ничем невредимы»28.

В сентябре 1784 года братья Роберы повторили свой полет, но уже без герцога Шартрского, который решил не искушать судьбу вторично…

Во время участившихся в Париже запусков воздушных шаров случались и казусы. Об одном из них можно прочитать в реляции князя Барятинского императрице от 11 июля 1784 года. «Сего дни поутру, – сообщал русский дипломат, – в саду Люксамбург два Аббата Физикусы по имени Миолан и Жанине намерены были спустить воздушную машину методою Монгольфье. Его Шведское Величество изволил туда прибыть; и по обыкновению стечение зрителей было многочисленное. Помянутые Аббаты, люди недостаточные, прежде нежели машину сию делать начали, требовали от публики сускрипции (подписки. – П. Ч.), а потом для входу в ограду, откуда должна была подняться та машина, давали билеты за плату.

К нещастию сих Аббатов Экспериенция была производима несколько часов без успеху. Наконец совсем не могла иметь действия, и зрители разошлись. Народ был оным недоволен и поступил на дерзость: ворвался в ту ограду и всю ту машину изорвали на мелкие части, и лоскутки сожгли. Помянутые же Аббаты спаслись уходом в свои домы»29.

Французское техническое изобретение очень скоро стало достоянием всей Европы. В Россию оно пришло с двадцатилетним опозданием, хотя попытки воздухоплавания предпринимались и здесь, причем еще в давние времена. Известно, что в царствование Ивана Грозного «некий смерд Никитка, боярского сына Лупатова холоп» совершил полет при помощи какой-то машины вокруг Александровой слободы, но за это был казнен, а прибор его был сожжен. В 1729 году кузнец ЧерникГроза летал в окрестностях Ряжска на самодельных крыльях. Он «летал так, мало дело ни высоко ни низко, устал и спустился на кровлю церкви, но поп крылья сжег, а его едва не проклял»30. В 1731 году в Рязани «при воеводе подъячий Нерехтец Крякутной фурвин сделал, как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, а от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, и после ударила его о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, он ушел в Москву, где хотели его закопать живого в землю или сжечь»31.

Просвещеннейшая государыня императрица Екатерина Алексеевна, хотя и проявила очевидный интерес к первым опытам воздухоплавания, тем не менее отказалась пустить в Россию французского аэронавта Бланшара для проведения показательных полетов. По повелению императрицы французу сообщили «об отложении такового его намерения, ибо здесь отнюдь не занимаются сею или другою подобною аэроманиею, да и всякие опыты оной, яко бесплодные и ненужные, у нас совершенно затруднены»32.

Первый в России показательный полет на воздушном шаре состоялся уже при императоре Александре I. 20 июня 1803 года французский аэронавт Гарнерен в присутствии всех членов императорской фамилии поднялся в небо Санкт-Петербурга со двора 1-го Кадетского корпуса.

18 июля того же года он повторил полет, на этот раз в компании генерала Львова. А первым самостоятельным русским воздухоплавателем стал штаб-лекарь Кашинский, демонстрировавший полеты в Москве 24 сентября и 1 октября 1805 года.

«Хлестаков» в роли дипкурьера

Работая в тот день в Архиве внешней политики Российской империи с документами по истории русско-французских отношений в XVIII веке, я, признаться, менее всего думал о Николае Васильевиче Гоголе и его литературном «крестнике» – Иване Александровиче Хлестакове. Все мое внимание было сосредоточено на изучении переписки русского посланника во Франции И. М. Симолина с вице-канцлером графом И. А. Остерманом за 1789 год.

Однако неожиданно попавшийся среди прочих бумаг документ под благозвучным названием «канцелярская цидула» на некоторое время отвлек меня от темы исследования, дав лишний раз убедиться в бессмертии Хлестакова как явления русской жизни. Во всяком случае, найденный мною документ неопровержимо свидетельствовал о том, что «Хлестаков» успешно дурачил простодушных провинциальных чиновников еще за сорок семь лет до своего литературного рождения (1836 год) и даж за двадцать лет до рождения самого Николая Васильевича (1809 год). К тому же, если верить документу, в роли простака, снабдившего деньгами авантюриста, выступил не созданный воображением писателя некий дремучий городничий заштатного российского городка, а реально существовавший, весьма просвещенный и многоопытный дипломат, представлявший интересы императрицы Екатерины II в вольном городе Гданьске (Данциге).

Вспомнив о том, кто подсказал Гоголю сюжет «Ревизора», я поймал себя на мысли: а ну как этот документ в свое время попался на глаза коллежскому секретарю (впоследствии титулярному советнику) Александру Сергеевичу Пушкину. Ведь хорошо известно, что по окончании Царскосельского лицея в 1817 году он был причислен к Министерству иностранных дел и посещал некоторое время Московский главный архив МИД Российской империи (нынешний АВПРИ)…

Перед тем как представить читателю сам документ, считаю необходимым сказать несколько слов о русских дипломатических курьерах в XVIII веке, так как именно в таковом качестве выступил безымянный авантюрист, о котором пойдет речь в публикуемой ниже канцелярской цидуле из Коллегии иностранных дел, разосланной, кстати, в назидание во все российские посольства в европейских столицах.

Как правило, доставка дипломатической почты в царствование Елизаветы Петровны и Екатерины II доверялась гвардейским унтер-офицерам из дворянских, в том числе аристократических, семей. По большей части они были лично известны императрице, не говоря уже о вице-канцлере и других руководителях Коллегии иностранных дел. Любопытно отметить, что таковым курьером был в свое время сержант лейб-гвардии Семеновского полка Денис Иванович Фонвизин, будущий знаменитый писатель.

О том, какое значение придавалось службе курьеров, можно судить хотя бы по циркулярному письму вице-канцлера графа И. А. Остермана российскому посланнику во Франции И. М. Симолину от 19 января 1789 года.

«…В предупреждение могущих быть остановок от приключающихся иногда на дороге болезней курьерам, – писал вице-канцлер, – получил я высочайшее повеление предписать Вашему Превосходительству, что если курьер российский, отсюда или от которой либо миссии нашей отправленный, дорогою занеможет и принужден будет остановиться в месте вашего пребывания или поблизости к оному, вы, милостивый государь мой, как скоро о том сведаете, приказали немедленно отобрать порученные ему пакеты, и для доставления их куда следует нарядить от себя нарочного из куриеров или канцелярских служителей при вас находящихся, давая о том мне знать…» В Коллегии иностранных дел всегда знали, где находится тот или иной курьер и когда его можно ждать обратно с посольскими шифрованными депешами. Все было расписано буквально по дням. Так, например, путь из Санкт-Петербурга до Парижа курьер преодолевал за 10 – 12 дней, в зависимости от погодных условий. Всем курьерам выдавались точно определенные суммы денег, достаточные для их поездки в оба конца. Казалось бы, существовавший в этом деле строгий порядок сам по себе исключал какие-то недоразумения и тем более злоупотребления. Ан нет!

И вот «Хлестаков» успешно выдал себя за дипломатического курьера…

Обратимся к обнаруженному документу:

Посланною из сей Коллегии Циркулярною Канцелярскою Цидулою от 31-го мая 1779 года предписано было всем обретающимся при чужестранных Дворах здешним Министрам и Резидентам, дабы они приезжающих к ним отсюда и из других мест куриерам не делали никаких от себя выдач денег, разве по действительному испытанию востребует того какой-либо непредвиденный чрезвычайный случай, по которому инако в самой службе Ея Императорскаго Величества остановка последовать могла, а чтоб и в сем неожиданном случае Ассигнаций и Векселей на имя Коллегии отнюдь от себя не давали, но по щетам своим ожидали бы отсюда переводу денег, о том предписано было циркулярными цидулами от 16-го февраля 1776-го году, а как ныне получено здесь известие, что некий обманщик подложным письмом Графа Милорадовича, в проезд свой чрез Гданск назвал себя куриером и офицером Российской службы и предъявляя, будто отправлен ко Двору с важнейшими Депешами, но утратил в Дороге пашпорт свой, требовал у находящегося тамо нашего Поверенного в делах на продолжение пути своего денег и нового паспорта, которые и получил, то Коллегия за нужно почитает при уведомлении о сем приключении всех при Иностранных Дворах находящихся Ея Императорскаго Величества поверенных особ вновь подтвердить им вышеозначенные прежние свои предписания, с тем дабы подобным самозванцам, буде бы к ним явились, отнюдь не подавали веры, да и вообще никого из проезжающих под именем куриеров здешних без точных доказательств о истине предъявляемого ими, ни паспортами, ни деньгами не снабдевали.

Секретарь Иван Пряслов

Санкт-ПетербургОктября 28 дня1789-го года

Такая вот история случилась в мае 1779 года в вольном городе Гданьске.

Русский агент в МИД Франции

Шпионство как занятие возникло вместе с государством, став одной из его непременных функций. С развитием и усложнением государственной машины разведка, контрразведка и политический сыск, составляющие суть шпионства, меняли свой облик и организационные формы, но вплоть до последнего времени, когда появились космические, электронные и другие технические средства получения информации, упор в этой деятельности делался на агентуру. Впрочем, не берусь утверждать, что и в век НТР спецслужбы утратили интерес к «человеческому фактору», что убедительно показывают результаты люстрации, проведенной в странах бывшего «социалистического лагеря».

По каким причинам отдельные люди становятся тайными агентами? Следует сразу же оговориться, что речь идет именно о них, а не о профессионалах разведки и сыска. Во все времена, с тех пор как появилось это «хобби», побудительные мотивы были одни и те же – корысть, малодушие, но также и соображения идейного характера, в частности по-своему понятый патриотизм. И все же вряд ли можно усомниться в том, что корысть или малодушие всегда преобладали в действиях лиц, склонных к тайному сотрудничеству с иностранным правительством.

Любопытная закономерность: меркантильный интерес отдельных неустойчивых граждан к чужим правительствам (и их спецслужбам) всегда заметно возрастал в периоды кризисов и потрясений, переживаемых у себя на родине. Можно вспомнить Германию накануне краха нацистского режима или СССР периода распада, когда отдельные чиновники и представители спецслужб (абвера и СД, КГБ и ГРУ) спешили продаться победителям. Об этом же свидетельствует и одна история времен Французской революции 1789 года, следы которой обнаружились в Архиве внешней политики Российской империи33.

…Париж, май 1790 года. Бастилия уже пала, но Людовик XVI, изгнанный из уютного Версаля, пока еще на троне. Изобретение доктора Гильотена в ожидании человеческих жертвоприношений втихую проходит испытания на овцах в одном из сараев в квартале Кордельеров, но на уличных фонарях французской столицы уже вешают «врагов народа», в то время как «друзья» того же самого народа витийствуют в Учредительном собрании и в революционных секциях. Впечатление такое, будто с лета 1789 года в Париже никто не работает: идет непрекращающийся митинг с участием всех поголовно горожан. Между тем за год потрясений экономическое и финансовое положение страны резко ухудшилось, что почувствовали на себе даже высокооплачиваемые правительственные чиновники.

Один из них, о котором и пойдет речь в нашем рассказе, решил поправить свои материальные дела, продавая известные ему по службе государственные секреты российскому посольству в Париже.

В погожий майский день 1790 года некий чиновник, служивший в Министерстве иностранных дел Франции, встречается с секретарем посольства Машковым и делает ему предложение. Он готов за умеренную плату регулярно снабжать его конфиденциальной информацией о негласной внешнеполитической деятельности своего правительства, в частности, в Турции и Швеции, с которыми Россия была в то время в состоянии войны.

Особый интерес для дипломатов Екатерины II представляла открывающаяся возможность знакомиться с секретной перепиской французского поверенного в делах в Петербурге Эдмона Шарля Жене с министром иностранных дел Франции графом Арманом-Марком де Монмореном.

Машков поставил в известность о сделанном ему заманчивом предложении тайного советника Ивана Матвеевича Симолина, полномочного министра и посланника императрицы Екатерины II при дворе Людовика XVI. Симолин сразу же в полной мере оценил возможности предложенного сотрудничества и, не дожидаясь высочайшего одобрения, в коем не сомневался, поручил Машкову наладить постоянный контакт с французским дипломатом.

Уже первые полученные от него сведения оказались столь важными, что Симолин отправил с ними в Петербург самого Машкова, не доверяясь случайностям обычной курьерской почты. При этом он просил вице-канцлера графа И. А. Остермана ходатайствовать перед императрицей о награждении Машкова орденом Св. Владимира за приобретение столь ценного осведомителя в Министерстве иностранных дел Франции. Забегая вперед, можно отметить, что из Петербурга секретарь Машков вернется уже в чине советника посольства.

Итак, обратимся к датированному 4 июня 1790 года донесению, которое Симолин поручил Машкову доставить в Петербург вице-канцлеру Остерману вместе с полученной от французского агента информацией. В донесении достаточно подробно излагается суть дела. Читаем:

«…Неожиданная и крайняя нужда заставила одного чиновника Департамента иностранных дел Франции предложить мне через посредство г. Машкова свои услуги и засвидетельствовать полную преданность нашему Двору. Я счел полезным и даже совершенно необходимым в интересах Императрицы не упустить такой благоприятный для нас случай заручиться надежным источником информации. Вышеуказанный чиновник начал с того, что доставил мне шифр, употребляемый г. Жене при его переписке с графом де Монмореном, и шифр последнего для переписки его с вышеупомянутым поверенным в делах, – эти шифры совершенно различны. Затем он доставил шифр, служивший для общей переписки королевских министров при иностранных дворах, которым они пользовались еще в прошлом году, причем он не уверен, что шифр не был изменен с тех пор; затем копии нескольких депеш из Константинополя и ответа г. де Монморена… оригиналы которых проходили через мои руки. Шифр так сложен, что без особой инструкции невозможно им пользоваться. Г-н Машков постарался его изучить под руководством упомянутого чиновника. Это обстоятельство вместе с другим, которое я не хотел бы доверить бумаге, побудило меня без всяких колебаний предложить г. Машкову отправиться в отпуск в С. – Петербург по семейным обстоятельствам, отвезти как шифр, который, ввиду его сложности, очень объемист, так и настоящую депешу и передать их Вашему Сиятельству, а также лично сообщить Вам о тех обстоятельствах, которые я не хочу и не могу изложить письменно, ввиду того, что судьба человека, решившегося посвятить себя службе нам, зависит от тайны, которая должна остаться сокровенной.

Я, без сомнения, желал бы иметь предварительно распоряжение Вашего Сиятельства относительно требующегося для этой цели расхода, но я вынужден был решиться произвести его, ибо все зависело от момента, и если бы я его упустил, то другой едва ли бы представился. Я надеюсь, что Ее Императорское Величество и Ваше Сиятельство не откажете в одобрении этого решения, которое я принял по собственному почину, предварив ответ своего начальства.

Чиновник, о котором идет речь, потребовал от меня десять тысяч ливров наличными, нужных ему для выхода из затруднительного положения, от чего зависела судьба его семьи.

Мне казалось, что я не должен был колебаться еще и потому, что эта сумма не может идти в сравнение с той важной услугой, которую он оказывает нашему Двору, и той опасностью, которой он себя подвергает, если когда-нибудь будет уличен. Ограничиваясь такой умеренной суммой, он надеется на щедрое вознаграждение в будущем, и притом сообразно важности сообщений, которые он будет мне делать. Я сделал все, что мог, чтобы укрепить в нем эту надежду, уверив его, что нет Государя, который вознаграждал бы с такой щедростью, как Императрица, за оказываемые Ей полезные услуги, и что я, со своей стороны, с готовностью сделаю для этого все зависящее от меня.

Чтобы еще больше обеспечить себя в отношении его, я заставил его выдать мне вексель на предъявителя на авансируемую ему сумму, сроком на три месяца, из которых один месяц уже истек.

Не располагая здесь никакими фондами и не осмеливаясь выписать вексель на имя Вашего Сиятельства, чтобы добыть сумму в десять тысяч ливров, я не имел другого выхода, как только заложить часть моей посуды в ломбарде, где берут 10 процентов. Я выдал более трех тысяч ливров г. Машкову на его путевые издержки…

Я осмеливаюсь настоятельнейше просить Ваше Сиятельство не медлить с пересылкой мне суммы в тринадцать тысяч ливров для покрытия моих расходов…

И еще одной милости прошу я у Вашего Сиятельства: соблаговолите вернуть ко мне г. Машкова возможно скорее, ввиду неотложной необходимости поддерживать сношения с нашим осведомителем, что во время его отсутствия будет очень затруднительно, как за невозможностью иметь другого посредника, так и по причинам, которые будут объяснены лично Вашему Сиятельству…

В уверенности, что Ваше Сиятельство соблаговолит получить от Императрицы всемилостивейшее одобрение моего поведения, мне остается лишь просить Ваше Сиятельство сохранить свое благоволение ко мне и быть уверенным, что ничто не может сравниться с той почтительностью и непоколебимой преданностию, с которыми я имею честь быть, Милостивый государь, Вашего Сиятельства нижайшим и покорнейшим слугою

И. Симолин».

В Петербурге одобрили инициативу Симолина по приобретению ценного агента в Министерстве иностранных дел Франции. Императрица соблаговолила утвердить единовременный гонорар шпиону в 10 000 ливров и ежемесячный – в размере 1000 ливров. Необходимые суммы немедленно были перечислены на счет российского посланника в Париже, что позволило ему выкупить из ломбарда заложенные там серебро и фарфор.

Так было положено начало тайному сотрудничеству русского посольства с чиновником из французского дипломатического ведомства, имя которого ни разу не названо даже в шифрованной переписке. Симолин слишком ценил услуги своего осведомителя, чтобы доверить его имя бумаге. «Наш канал» или «конфидент» – только так называл он агента в донесениях в Петербург на протяжении двух с лишним лет, пока продолжалось это интенсивное сотрудничество.

Агент регулярно передавал Симолину шифры и секретные документы, относящиеся к переписке министра иностранных дел с французскими послами в Константинополе, Стокгольме, Копенгагене, Варшаве и, конечно же, с поверенным в делах в Петербурге.

Благодаря его содействию Екатерина II и ее министры были в курсе закулисной деятельности французского поверенного в Петербурге Жене, который, будучи озабочен возможностью присоединения России к создаваемой антифранцузской коалиции европейских держав, желал выяснить намерения императрицы в этом направлении, а заодно пытался даже заниматься революционной пропагандой среди гвардейских офицеров столичного гарнизона. «Наш канал информирует меня, – с тревогой писал Симолин 10 октября 1791 года в шифрованном донесении вице-канцлеру Остерману, – что г-н Жене в своем предпоследнем письме сообщал о крайней сложности в распространении идей их святой революции в России, но что ему тем не менее уже удалось обольстить многих офицеров гвардии…» А в другом донесении из Парижа, датированном 12 декабря 1791 года, русский посланник, ссылаясь все на того же «конфидента», ознакомившегося с последними депешами Жене, предупреждает свое правительство, что французский поверенный «создал в Петербурге партию Друзей Человечества и что он нашел здесь значительное число достаточно твердых людей, способных остановить Императрицу в ее планах» (имеется в виду возможная военная интервенция России против революционной Франции. – П. Ч.).

Разумеется, подобная информация не оставалась без внимания Екатерины II, приказавшей изолировать Жене от нежелательных контактов и перлюстрировать всю его корреспонденцию. После неудачного вареннского бегства Людовика XVI за пределы Франции (июнь 1791 года), когда король и его семья стали фактическими заложниками «жакобинов», русская самодержица начала склоняться к мысли о разрыве дипломатических отношений с революционной Францией. Она укрепилась в этом намерении после подписания королем 13 сентября 1791 года навязанной ему конституции. Первым шагом на пути к разрыву стал отзыв из Парижа в начале февраля 1792 года полномочного министра.

Перед отъездом в Брюссель, где ему высочайше было велено обосноваться до получения дополнительных указаний, И. М. Симолин, сдавая дела советнику посольства М. С. Новикову, передал ему и канал связи со своим тайным агентом в МИД Франции.

«…Имею честь сообщить Вашему Сиятельству, – писал Симолин 30 января 1792 года в донесении Остерману, – что я убедил нашего конфидента войти в сношения с г. Новиковым и что они познакомились третьего дня утром. Однако я условился с ним, что возьму с собой шифр, который он составил для нашей переписки, и что мы непосредственно возобновим ее в случае, если произойдет окончательный разрыв с нашей миссией. Письма мне будут доставляться без адреса, через посредников, следов которых нельзя будет обнаружить, и так же будет поступлено с письмами, которые я при случае буду ему писать, но, пожалуй, без этого можно будет обойтись.

Я предупредил г. Новикова, что назначенное конфиденту вознаграждение по тысяче ливров в месяц ему выдано вперед по 1 сентября текущего года и что 9 тысяч ливров, которые я ему выдал, я заимствовал из сорока тысяч, находившихся у меня на хранении…» Тем временем агент продолжал поставлять важную информацию, ежемесячно получая причитавшиеся ему 1000 ливров. Так, в середине февраля 1792 года он сообщил Новикову содержание трех последних донесений Жене. «В первом из этих донесений, – поспешил передать в Петербург российский поверенный в делах, – Жене говорит о мерах, которые он принял для подкупа одного лица в Адмиралтействе с целью получить сведения о военных приготовлениях против Франции. Он (Жене. – П. Ч.) говорит, что вынужден был заплатить за это несколько тысяч рублей. Во втором донесении, – продолжал Новиков, – Жене приводит сведения о русских вооружениях, которые могли бы быть направлены против Франции. Он советует принять меры к укреплению обороны берегов Нормандии». Из этой информации со всей неопровержимостью следует, что корыстолюбие не было исключительной привилегией одних только французских чиновников…

Новиков переправил в Петербург переданные ему агентом копии инструктивных писем министра иностранных дел, адресованные Жене и другим французским зарубежным представителям. А 6 апреля 1792 года в шифрованном донесении вице-канцлеру Остерману российский поверенный в делах писал: «Я узнал, что г-н Жене сообщил, что ему стало известно, будто комендант Гавра de Grace обещал допустить в порт русский и шведский флоты. Эта информация была доведена до сведения Дипломатического комитета Национального собрания…» Объявление Францией войны Австрии и Пруссии в апреле 1792 года дало удобный повод Екатерине II, союзнице австрийского императора Франца, избавиться наконец от ненавистного Жене, которого буквально выпроводили из Петербурга. Одновременно высочайший приказ выехать из Парижа получил и российский поверенный в делах М. С. Новиков.

Сразу же по прибытии в Брюссель он отправил донесение вице-канцлеру с приложением копий шести секретных документов, полученных им от «конфидента» накануне отъезда. Из этого донесения (13 июня 1792 года) мы узнаем и о судьбе оставленного в Париже агента, на которого русская дипломатия все еще продолжала рассчитывать. Читаем:

«Сиятельнейший граф, Милостивый государь,

За несколько дней пред отъездом моим из Парижа видел я известного конфидента, и объявил ему побудительные причины, для коих я оставил Францию, уверяя его о Высочайшей Ее Императорского Величества щедроте, когда он с равным и непрерывным усердием потщится оказывать услуги свои. Он изъявлял благодарность свою в самых наичувствительнейших изражениях.

Он заплачен Иваном Матвеевичем Симолиным за восемь месяцев сего года, да по приказанию его, выдал я ему и за остальные сего же года четыре месяца, то есть четыре тысячи ливров, в коих я с него взял и расписку, хранящуюся в моих руках.

Господин Дюмурье (новый министр иностранных дел, назначенный 17 марта 1792 года. – П. Ч.), вступя в министерство, отрешил всех коми (старших чиновников. – П. Ч.) Департамента иностранных дел, на места коих посадил он креатур своих. В числе первых отрешен и означенный конфидент, однакож он имеет не только связь с некоторыми из новых коми, но и надеется при перемене министра вступить паки в тот Департамент. Между тем представляет он готовность свою, если бы угодно было употребить его для нужных приготовлений в Нормандии в случае прибытия туда флота Российского. Сказывает, что он уроженец из той земли и знает расположение тамошнего дворянства, кое, по словам его, будет охотно способствовать благонамеренным Ее Императорского Величества мыслям, что в протчем за счастие себе поставит посвятить жизнь свою в повелениях Ее Императорского Величества, о чем усильно просил он меня донесть.

При том намекнул он, что, претерпев в нынешних обстоятельствах большую потерю, ласкается надеждою получить пособие от щедроты Ее Величества. На сие сказал я ему, что он может быть обнадежен.

Всячески старался он уговорить меня выдать ему еще за несколько месяцев на будущий год, но я дал почувствовать, что, выдав сам собою за четыре остальные сего года месяцы, не в состоянии более сделать.

Отказ мой не охладил однакож в нем желания продолжать услуги и передавать время от времени Ивану Матвеевичу (Симолину. – П. Ч.) все заслуживающее примечания. Я уверял его, что он не останется без награждения, и может в том быть спокоен.

Должностию поставляю отдать отчет оставленным Иваном Матвеевичем у меня 23 157 ливрам 9 су и 9 денье, из них выдал я по приказанию Ивана Матвеевича реченному конфиденту с сентября месяца по 1-ое число будущего генваря 4000 ливров, да из них же вынул я на дорожные мои издержки 5000 ливров, которые по настоящему не составляют четырехсот червонцев, пожалованных мне, но довольно однакож на мой проезд и из коих еще уделил я переводчику Дубровскому 850 ливров на уплату его долгов…» Сотрудничество с тайным агентом продолжалось еще в течение трех месяцев со времени отъезда из Парижа М. С. Новикова. За это время информатору, сохранившему связи со своими коллегами в МИД, удалось каким-то образом заполучить (быть может, ему пришлось делиться с кем-то из них частью своего шпионского гонорара) целый ряд секретных документов. Интересны были и его сообщения о положении в Париже, откуда по высочайшему повелению выехали последние русские дипломаты. Так, в июле 1792 года агент сообщил о неудачной попытке бывшего главнокомандующего Национальной гвардии генерала Лафайета спасти короля и конституционную монархию от надвигавшейся угрозы со стороны жирондистов и якобинцев. «Наш секретный канал, – писал Симолин 16 августа 1792 года из Брюсселя вице-канцлеру Остерману, – говорит о появлении в Париже г-на де Ла Файета, о его встрече с Королем, которому он предложил помощь своей армии в восстановлении новой Конституции, основу которой составляют две палаты, но что Король отклонил этот план. Корреспондент утверждает, что речь идет о новом плане бегства Королевской семьи. По этому плану Король должен был бы отправиться в Руан, и через Остенде прибыть в Брюссель». Слухи о готовящемся якобы бегстве Людовика XVI распространились по Парижу, став одной из причин нападения толпы 20 июня на королевскую резиденцию Тюильри. А 10 августа 1792 года в результате восстания, организованного Парижской коммуной, монархия во Франции была ликвидирована. 21 сентября того же года Конвент провозгласил в стране республиканскую форму правления. Одновременно по столице прокатилась первая волна революционного террора, жертвами которой стали более 1300 беззащитных политических узников парижских тюрем. Они были убиты прямо в своих камерах.

Все, кто имел основания опасаться за свою судьбу и у кого была такая возможность, поспешили покинуть охваченную безумием родину. Среди них оказался и тайный осведомитель российского посольства. 28 сентября он объявился в Брюсселе и дал о себе знать И. М. Симолину письмом, в котором просил выдать ему 50 луидоров для того, чтобы иметь возможность отправиться в формируемую графом д’Артуа и принцем Конде армию французских роялистов-эмигрантов. Характерно, что это письмо, как и все предыдущие, не подписано автором. По всей видимости, он все еще не чувствовал себя в полной безопасности даже в Брюсселе, а может быть, по понятным причинам желал навсегда сохранить инкогнито.

8 октября 1792 года Симолин направил вице-канцлеру Остерману депешу, в которой среди прочего сообщал: «Секретный канал, который служил нам в Париже, нашел способ избежать кандалов убийц и дал мне знать о себе письмом, которое я беру на себя смелость приложить к моей депеше…

Не имея средств для того, чтобы отправиться в армию графа д’Артуа, он просит меня снабдить его на дорогу 50 луидорами. Я уменьшил эту сумму до 25 луидоров, достаточных для его путешествия. Смею надеяться, что Императрица соблаговолит одобрить предоставление ему этой суммы, соответствующей 900 ливрам в ассигнатах, переданной как свидетельство Ее благорасположения… Канал выразил готовность, как только положение вещей изменится, на что он искренне надеется, продолжить оказывать услуги нашему Двору», – многозначительно заключал свое донесение Симолин.

На этом, собственно, и заканчивается банальная шпионская история времен Французской революции. Какова дальнейшая судьба русского тайного агента – не известно. Известно другое – он не был единственным источником конфиденциальной информации, получаемой из революционной Франции. Эта информация, как свидетельствуют архивные документы, поступала в Петербург и по другим каналам , по крайней мере до 1795 года. Да и в последующие времена в тайных иностранных (в том числе французских) осведомителях у Третьего отделения Собственной Его Величества Канцелярии недостатка никогда не было.

Возбудился принципами

Известие о событиях 14 июля 1789 года в Париже крайне встревожило императрицу Екатерину II, с самого начала усмотревшую в них вызов старому порядку не только во Франции, но и во всей Европе. Давая прощальную аудиенцию милому ее сердцу графу де Сегюру, французскому посланнику в Петербурге, покидавшему Россию 11 октября 1789 года, императрица сказала ему: «Вы едете навстречу грозе, о силе которой и не подозреваете. Я знаю вашу склонность к философии и свободе, и она толкнет вас на сторону народа. Это меня очень огорчает, потому что я останусь аристократкой. Таков мой долг»34.

Вскоре до императрицы стали доходить слухи, что некоторые из ее подданных, находившиеся в это время во Франции, не только с сочувствием отнеслись к революции, но и будто бы примкнули к тем, кого Екатерина называла «каналиями», «ослами» и «маркизами Пугачевыми», то есть к французским революционерам. Ей рассказывали, что кто-то из русских даже вступил в Национальную гвардию генерала Лафайета. «Я могу с уверенностью заявить, – писал из Парижа 14 мая 1790 года российский посланник Иван Матвеевич Симолин, – что пребывание во Франции становится очень опасным для молодых людей других национальностей, ум которых возбуждается принципами, способными принести им лишь несчастье при возвращении на родину»35.

Все это побудило императрицу распорядиться, чтобы был составлен полный список русских подданных, оказавшихся во Франции, с характеристикой поведения каждого их них, чем и занялся И. М. Симолин.