Великое княжество Литовское Левицкий Геннадий

Петр I и Август II

Сыновья Яна Собеского надеялись, что трон Речи Посполитой достанется комунибудь из них, но, коль скоро выборы нового короля давно превратились в аукцион, им ничего не светило. Дорогостоящий лот получил 27летний курфюрст Саксонский Фридрих-Август. В числе его обещаний было: внести в казну 10 миллионов злотых наличной золотой монетой; содержать на собственные средства 6000 войска или же отпустить требующуюся для этого сумму; восстановить прежние границы Польши.

Выборы сблизили Августа с молодым русским царем Петром I. Дело в том, что основным противником курфюрста был французский герцог Конти, а Франция находилась в дружбе с Турцией. Угроза потерять Речь Посполитую как союзника в борьбе с турками и татарами заставила Россию поддержать Августа. Петр пишет панам радным, что избрание француза поставит под сомнение Вечный мир с Речью Посполитой. Француз с саксонцем еще продолжали борьбу за польский трон, а царь уже отправил поздравительную грамоту Августу и велел объявить панам радным, что для защиты Речи Посполитой от Конти и его партии к литовской границе приблизилось русское войско под начальством князя Ромодановского. Получив царскую поздравительную грамоту, Август объявил русскому резиденту Никитину, что дает честное слово быть с царем заодно против врагов креста святого и что изъявленный ему Петром «аффект» никогда не изгладится из его памяти.

Возвращаясь из Великого посольства, Петр в Галиции, близ местечка Равы, в первый раз встретился с польским королем. Впечатления Петра от встречи с Августом передает С. М. Соловьев:

«Петр во время трехдневного пребывания в Раве был вполне очарован Августом, как часто молодой, не воспитанный для света человек бывает очарован светскими приемами франта, хотя бы этот франт в умственном и нравственном отношении был бесконечно ниже дикого юноши. Петр любил повеселиться, Август умел повеселить – и тесная дружба была заключена между двумя соседями, дружба, продолжавшаяся до тех пор, пока Петр, сильно выросший в беде, разошелся слишком далеко с Августом, сильно понизившимся в беде. По возвращении в Москву Петр щеголял в кафтане и шпаге Августа, не находил слов для восхваления своего несравненного друга».

Собственно, подобное тянется к себе подобному. О необыкновенной силе Петра, богатырском телосложении достаточно известно, но и Август в этом отношении ничуть не уступал российскому монарху. «Август II, – сообщает польский историк, – был чрезвычайно привлекательной наружности и имел столь великую силу, что во время пребывания Петра Великого в Раве одним ударом сабли отрубил голову волу величины необыкновенной. На ладони он мог держать человека; посему немцы называли его Августом Сильным; иные же, по его великодушию, пышности двора и по великим его намерениям, давали имя Великого; но из всех современных государей потомство признавало одного только Петра Великого истинно Великим».

Король действительно вознамерился вернуть Речи Посполитой отторгнутые земли. Ему показалось, что отобрать Ливонию у молодого шведского короля будет делом легким; тем более что Швеция разругалась с соседями и против нее сложилась коалиция в составе Дании, Саксонии, Речи Посполитой и России.

В начале 1700 года саксонские войска вошли в Ливонию, взяли Динамюнде и осадили Ригу. Датчане овладели несколькими городами. Король Речи Посполитой лично решил поучаствовать в дележе шкуры шведского медведя; он взял Кокенгауз и подошел к Риге. Этот лакомый кусок оказался не по зубам союзникам, и они принялись взывать о помощи к русскому царю.

Петр вступил в войну 8 августа 1700 года – на следующий день после того, как было получено известие о заключении перемирия с Турцией.

Коалиция не ожидала получить отпор от восемнадцатилетнего Карла XII, а юный король сам искал овода для войны и лишь обрадовался появлению сразу нескольких противников. «Король мечтает только об одной войне, – писал французский посланник, – ему слишком много насказали о подвигах и походах его предков. Сердце и голова наполнены этим, и он считает себя непобедимым…» Юноша имел не только желание воевать, но и талант военачальника, незаурядный ум неиссякаемую энергию.

Непредсказуемость молодого короля была неизменным плюсом шведов на полях сражений. «Вечером 13 апреля 1700 года Карл простился с бабушкою и двумя сестрами, чтоб ехать в увеселительный дворец Кунгсер. Ночью король действительно выехал из Стокгольма, только не в Кунгсер. Никогда не возвратится он более в Стокгольм, никогда не увидит бабушки и сестер» (С. М. Соловьев).

Для датчан стало полной неожиданностью, когда 15тысячный шведский десант во главе с Карлом форсировал Зунд и высадился под Копенгагеном. Чтобы спасти свою столицу, датский король был вынужден заключить мир.

Петр I отправился осаждать Нарву, к неудовольствию своих союзников, которые тоже имели виды на этот город. Но Карл XII развеял все опасения, равно как и надежды. 19 ноября 1700 года он появился под Нарвой, имея всего 8500 солдат, и разбил 34тысячное русское войско.

Перед Карлом встала дилемма: добить отступавших русских – что казалось делом несложным, либо обратить оружие против поляков и саксонцев. Уж очень зол на Августа был шведский король, и это сказалось на его выборе. 11 мая 1702 года Карл XII с отрядом в 500 всадников вступил в Варшаву, в июле разбил войско Августа под Клишовом и занял Краков. Князь Долгорукий докладывает о польских бедствиях: «…не токмо все государство разорил, из костелов в Кракове мощи выметал, раки и ковчеги серебряные все побрал, гробы разорил, в замке дом королевский выжег и не токмо купецких и градских людей, но и законников из кляшторов тяжкими поборами выгнал, и больше того полякам разорения и ругания делать невозможно».

Несчастья Польши оказали услугу России, пока шведы гонялись за Августом, Петр смог оправиться после поражения и взрастить армию будущих побед.

Шведский король потребовал, чтобы ненавистный Август был лишен трона, и польский сейм послушно исполнил его пожелание. Министр Карла XII советовал ему самому занять польский трон, и он мог получить его с легкостью. Однако юношу не интересовали государственные дела, его душа жаждала битв и новых побед. «Я лучше хочу раздавать государства другим, чем приобретать их для себя», – ответил король министру.

Выборы нового польского короля описал С. М. Соловьев: «Из польских вельмож самым могущественным был коронный великий гетман Любомирский, которому и хотелось в короли; первым богачом был Радзивилл, но Карл остановил свое внимание на человеке, который ему больше других нравился: то был Станислав Лещинский, воевода познаньский. Лещинский действительно мог нравиться: он был молод, приятной наружности, честен, жив, отлично образован, но у него недоставало главного, чтоб быть королем в такое бурное время, недоставало силы характера и выдержки. Выбор человека, не выдававшегося резко вперед ни блестящими способностями, ни знатностию происхождения, ни богатством, разумеется, был важною ошибкою со стороны Карла; поднялся страшный ропот, ибо многие считали себя выше Лещинского в том или другом отношении. Радзеевский не хотел слышать о Лещинском, Любомирский начал склоняться на сторону Августа. Но упрямый Карл не думал уступать; шведские генералы жгли без пощады имения тех вельмож, которые стояли за Августа. На избирательный сейм не явилось ни одного воеводы, кроме Лещинского; из епископов был только один познаньский, из важных чиновников один Сапега; зато на поле, где должно было происходить избрание, виднелось 300 шведских драгунов и 500 человек пехоты, сам Карл находился с войском в трех милях от Варшавы. При страшном шуме и протестах шведская партия выкрикнула Лещинского королем».

Уже тогда созрел план раздела Речи Посполитой, ставшей проходным двором Европы; причем инициатором явился отнюдь не заклятый ее враг – Швеция. Ливонский дворянин Иоганн Паткуль побудил прусского короля к вступлению в союз обещанием, что войска саксонские, русские, датские и прусские соединятся вместе и сокрушат шведов, после чего союзники приступят к разделу Польши, Лифляндии, Померании и Голштинии. «Прусский король Фридрих I так обрадовался этому предложению, что сейчас же велел вербовать 12000 войска, но когда узнал, что царь, вместо того чтоб двинуться в Польшу, обратился к Нарве, то сильно рассердился и остался в бездействии» (С. М. Соловьев). Как ни парадоксально, действия Карла XII оттянули гибель Речи Посполитой на семьдесят лет.

Станислава Лещинского признала королем вся Европа, кроме России; Петр продолжал поддерживать Августа. В 1704 году царь послал низложенному королю 12 000 солдат. В следующем году Август получил от друга 200 000 рублей (2 миллиона злотых) на содержание войска. Эта сумма поступала ежегодно, вплоть до окончания войн.

Деньги не были потрачены напрасно. В августе 1704 года Август отвоевал у шведов Варшаву.

Война пришла и на земли Великого княжества Литовского. 60тысячное русское войско остановилось в Полоцке, сюда в мае 1705 года прибыл Петр I. С его пребыванием связывают нелицеприятную историю.

«Вечером 30 июня, накануне отъезда из Полоцка, – рассказывает С. М. Соловьев, – он зашел со своими приближенными посмотреть униатский монастырь. Масло было подлито в огонь, уже существовавшее раздражение усилилось, когда монахи не пустили его в алтарь как противника их веры. Петр сдержался… Увидавши образ, отличавшийся особенными украшениями, он спросил: “Чей это образ?” Монахи отвечали: “Священномученика нашего Иосафата (Кунцевича), которого ваши единоверцы умертвили”. Тут Петр уже не выдержал и велел своим приближенным схватить монахов. Но монахи, видя малочисленность царской свиты, не сдались, начали кричать о помощи, сбежались послушники вооруженные, началась свалка, и некоторые из царских приближенных были ранены; наконец русские одолели, четверо униатов были смертельно ранены. В этой схватке раздражение Петра достигло высшей степени, и он велел повесить монаха, отличавшегося своими выходками против него в проповедях».

Русские войска разоряли земли сторонников Лещинского, владения Сапег, которые приняли сторону шведского короля; да и просто разоряли все пространство от Гродно до Киева, дабы Карл XII, если решится напасть на Россию через владения Великого княжества Литовского, шел по выжженной, лишенной продовольствия земле.

В январе 1708 года шведская армия заняла Гродно и продолжила наступление в сторону России. Первые шаги Карла XII по земле Великого княжества Литовского едва не стоили ему жизни. Из леса раздался выстрел, и была ранена лошадь воина, скакавшего по правую сторону от короля. Стрелявшего не нашли, и гнев завоевателя пал на всю землю. «Отдано было приказание полкам жечь все деревни, а людей, которыми будут атакованы, убивать, что и было исполняемо», – пишет шведский генерал А. Гилленкрок, впоследствии взятый в плен под Полтавой.

Шведы жестоко мстили за гибель своих солдат. В августе 1703 года польский город Нешава был сожжен, а его ни в чем не повинные жители повешены в наказание за то, что на шведский отряд ктото напал на дороге. Однажды шведы устроили некое подобие гладиаторских игр: захваченных в плен 50 человек из партизанского отряда они заставили сражаться друг с другом до полного истребления.

Русский план ведения войны раскрывает шведский историк П. Энглунд. Он состоял в том, чтобы «всячески избегать решающего сражения на территории Польши, а отступать перед шведами, а также разорять и обрекать на голод все те земли, через которые, как можно предположить, захочет пройти неприятель. Чтобы замедлить продвижение шведов, надо было заваливать и портить дороги и разрушать мосты, а также оказывать сопротивление в разумно выбранных пунктах. Следовало выматывать силы шведского войска многочисленными мелкими стычками и перестрелками. Наконец, около русской границы следовало создать двухсоткилометровую зону рукотворной пустыни, где не будет ни людей, ни продовольствия. Это был грандиозныйи жестокий план, предусматривавший спасение страны через ее уничтожение».

Русские и шведы не сходились в открытом сражении, но при этом словно соревновались, кто больше уничтожит материальных ценностей на многострадальной земле Великого княжества Литовского. В разговоре с Карлом XII шведский генерал заметил: «Когда неприятель увидит, что не может остановить движения нашей армии, то непременно начнет жечь в своей земле». Король возразил: «Если он не выжжет своей земли, то я сожгу все».

3 июля 1708 года русские войска были разбиты у местечка Головчино северо-западнее Могилева и отошли за Днепр. В честь победы при Головчине Карл XII приказал выбить медаль с горделивой надписью: «Побеждены леса, болота, оплоты и неприятель». Но это был последний успех воинственного короля в борьбе с Россией.

Как пишет бывший в шведском войске Даниел Крман: «Используя победу, король Карл двинулся на вражескую территорию, опустошая Московию на 15 миль в глубину и на столько же в ширину… Города и села он приказал предавать огню и до основания разрушать дома. Встреченных в них жителей убивали».

Шведы голодали, особенно остро чувствовался недостаток обычного хлеба. Так как вся территория по ходу войск была опустошена, приходилось высылать интендантские отряды в далекие экспедиции. Они часто становились добычей русских, во время одного из продовольственных рейдов попал в плен генерал-адъютант Каннифер.

Путь на Смоленск и Москву перекрыла русская армия. «Король лично произвел атаку с одним полком… – рассказывает шведский хронист. – В середине сражения лошадь короля была подстрелена, и Его Величество пересел на коня убитого генерал-адъютанта Туре-Горда».

Ожесточенное сопротивление русских существенно поколебало шведскую мечту о Москве. Тем временем голод чувствовался все сильнее: «Иные полки три недели не получали хлеба, и в фураже был величайший недостаток».

Шведская армия отошла к Кричеву и расположилась лагерем в ожидании корпуса генерала Левенгаупта – он должен был из Риги доставить обоз с продовольствием и всем необходимым для войны. И тут Карла XII ожидал сильнейший удар. 28 сентября в битве при Лесной корпус Левенгаупта был разбит русскими. Генералу пришлось бросить весь обоз в несколько тысяч повозок и артиллерию; в лагерь короля он привел 6700 солдат – из 12 500, вышедших из Риги.

Самое время было оставить план покорения России до лучших времен и убраться в Швецию, но гордость не позволяла Карлу XII уйти побежденным. Он принял предложение гетмана-изменника Мазепы и перебрался на Украину. А дальше его ожидало злосчастное сражение под Полтавой (27 июня 1709 года), гибель и пленение всей армии.

Карл XII скрывается во владениях турецкого султана и живет там до 1714 года – поразительно долго для человека энергичного, не представлявшего свою жизнь без сражений и войны, наконец, для короля государства, находившегося в состоянии войны с половиной Европы. «Теперь так долго волновавший современников в Европе загадочный для них вопрос о долгом пребывании в Турции бежавшего из Переволочной в Бендеры шведского короля уже ничего таинственного в себе не заключает, – приходит к выводу Тарле. – Объяснять это одним только мучительным стыдом Карла, не желавшего показаться на родине после гибели армии и бегства с поля боя, нельзя, хотя и это сентиментальное объяснение некогда давалось. Этого одного мотива было бы недостаточно… Мы документально знаем теперь, что у Карла очень скоро после прибытия в Бендеры возник план склонить султана, визиря и весь Диван к объявлению войны России и стать во главе большой турецкой армии, которую и повести против ненавистного полтавского победителя». Что ж… король, конечно же, пытался уговорить султана напасть на Россию, но… пять лет?! Тем более что речь идет о человеке, который привык не просить, а брать силой, который еще недавно чувствовал себя хозяином Европы, менял королей и границы государств.

Он вернулся в конце 1714 года из Турции в свои владения; но не в Швецию, а туда, где горячее и опаснее всего, – на север Германии, где еще сопротивлялись союзной коалиции города Висмар и Штральзунд. И лишь когда они пали, в конце 1715 года, король наконецто отправился в Швецию. В 1716 году он успешно отражает нападение датчан, а в 1718 году во главе шведской армии отправляется в Норвегию, которая в то время принадлежала Дании. 30 ноября 1718 года Карл XII во время осады крепости Фредриксхаль с тремя провожатыми отправился осмотреть фортификационные сооружения, и тут ему изменила удача. «Он был убит наповал шальной пулей, – пишет Тарле, – и до сих пор не выяснено в точности, пущенной ли неприятелем или изменником, когда исключительно для лихости и молодечества, чтобы удивить и ужаснуть провожатых, высунулся изза бруствера».

Великое княжество Литовское потеряло в Северной войне почти треть своего населения – такова была плата за политическую слабость, за нежелание содержать собственное войско.

Тотчас после битвы под Полтавой 9 августа 1709 года Август II объявил недействительным свое отречение и после встречи с Петром I снова занял трон Речи Посполитой. Станислав Лещинский сложил корону, как пишет польский историк, «с равнодушием, каковым он отличался во всех переворотах своей жизни».

В 1721 году мирный договор в Ништадте поставил точку в тяжелейшей для многих народов Северной войне. Союзники, оторвавшие добрый кусок шведских земель, начали с аппетитом поглядывать на пока еще огромную, но слабую Речь Посполитую.

Поводом для вмешательства в польские дела стал религиозный вопрос. В январе 1722 года в Москву приехал белорусский епископ Сильвестр (князь Четвертинский) с длинным списком обид и притеснений, которые терпит православное духовенство от шляхты. И Петр I, который у себя в стране уничтожил патриаршество, высшее духовенство низвел до ранга обычных чиновников, ограбил монастыри, сразу же устремился на защиту западного православия. Он немедленно потребовал от Августа создания комиссии для разбора «жалоб духовных и мирских людей греческого исповедания, для освидетельствования обид и для получения за них удовлетворения». Более того, Петр желал, чтобы в комиссии присутствовали представители России. Не дожидаясь разрешения Августа на подобное мероприятие, он назначил в еще не созданные комиссии переводчика при посольстве в Варшаве Игнатия Рудаковского и с ним монаха из Заиконоспасского монастыря Иустина Рудинского, которым было велено «жить в Могилеве, сделать подробное исследование об обидах людям греческого исповедания и представить ко двору вашего королевского величества с требованием исправления по силе договора о Вечном мире 1686 года и по их правам и привилегиям».

Рудаковский с бешеной энергией принялся защищать православных в Речи Посполитой. По жалобе пинских монахов на обращение православных монастырей и церквей в униатские состоялся суд; согласно приговору отнятые церкви и монастыри вернули православным, несмотря на яростное сопротивление католического духовенства. Польский король терпел Рудаковского, не желая злить «друга» Петра, поскольку в это время 60 000 солдат были готовы войти на территорию Речи Посполитой для защиты православных братьев и для решения иных задач.

«Но в то время как Рудаковский предлагал эти меры против гонителей восточной церкви, он сам и вместе с епископом белорусским подверглись страшному оскорблению от своих православных монахов. Епископ князь Четвертинский пригласил Рудаковского ехать вместе в Кутеинский монастырь близ Орши для освидетельствования жизни тамошних монахов, о которых донесено было много нехорошего. Но монахи встретили епископа тем, что начали бить людей его, и когда он велел отдать зачинщиков бунта под стражу, то игумен вскочил на лошадь, прискакал в город Оршу, велел бить в набат и всполошил множество шляхты и черни, крича, что воры и разбойники напали на монастырь. Толпа с криками “Бей, руби москалей и попа-схизматика!” бросилась на епископа и Рудаковского, избила их, ограбила и держала под стражею, пока не вступилось в дело местное начальство».

Со смертью Петра в 1725 году давление на Речь Посполитую уменьшилось, и она продолжила свое жалкое существование – до появлния нового сильного правителя в России, точнее, правительницы.

Подводя итог правления Августа, скончавшегося в 1733 году, польский историк Г. Бандке сетует:

«Было время, что Польша славилась храбростью своих воинов и мужеством народа; наконец и воинское сословие утратило воинственный дух, а чернь предалась гнусному пороку пьянства. Иностранцы, смотря на обычаи польские не с надлежащей точки зрения, все бедствия государства приписывали разным обстоятельствам, между тем как настоящей причиною упадка славы предков была утрата древней польской доблести, искренности, гостеприимства и простоты славянских нравов».

Путь в никуда

Государство, населенное воинственными народами, вскоре станет предметом дележа, как будто кошелек с деньгами, потерянный на дороге. К этому историческому парадоксу Польша, Великое княжество Литовское, а затем Речь Посполитая упорно и планомерно шли несколько столетий.

Можно долго обвинять Австрию, Пруссию и Россию в захватнических устремлениях, но они лишь взяли то, что фактически перестало существовать.

В правление Августа III (1736 – 1763) Речь Посполитая продолжила падение в пропасть. Как пишет Г. Бандке, «знатнейшие польские фамилии враждовали одна против другой наподобие того, как бывало в XI или XII веках, и вся Европа была о Польше того мнения, что она находится еще на той степени детства, грубости нравов и невежества, на какой находились прочие европейские государства в Средние века. Польша ни с кем не имела явной войны, но путь чрез оную открыт был для всех чужих войск. Справедливо сравнивают ее с заезжим домом, в котором каждый делал, что ему угодно. В 1738 и 1739 годах проходили россияне чрез Украину и Подолию в Валахию против турок. В 1748 году они же прошли чрез всю Польшу в Моравию, против французов».

Августу III, похоже, не слишком нравились беспокойные подданные. Так как он был не только польским королем, но и курфюрстом Саксонским, то большую часть времени проводил в Дрездене, а не в Варшаве.

В общемто, Август III был неплохим человеком. По словам польского историка, «он был государь добрый, благочестивый, милостивый и щедрый, наружность имел весьма приятную, осанку важную. Охота была любимый его занятием. Искусившись во всех военных науках, он очень любил их, и, наследовав от родителя своего вкус к изящному, охотно покровительствовал и поощрял всех художников. Доказательством сему служат известная Дрезденская картинная галерея и учрежденная им школа живописи».

Дрезденской галереей в последующие столетия будет любоваться и вдохновляться весь мир, – безусловно, это великое детище Августа. Но пока король утолял свою жажду к прекрасному, в Польше перестали нормально функционировать все государственные учреждения. Маховик анархии набирал обороты.

Мы не станем разбирать политическую ситуацию в тогдашней Европе; мы не будем касаться экономического положения Речи Посполитой, которое все историки признают крайне тяжелым. При этом возникает сомнение, что крестьянам Речи Посполитой жилось хуже, чем крестьянам российским. Почемуто больше людей бежало в Польшу из России, а не наоборот. Например, во «Мнении», представленном в феврале 1763 года Коллегией иностранных дел Екатерине II, в качестве главной из «обид со стороны Польши и Литвы российских подданных» называется то, что «из давних лет принимают и удерживают у себя поляки в противность мирного трактата беглых из российской страны людей и крестьян с их семьями, также и воинских дезертиров, которых тамо в Польше и Литве многие тысячи находятся и оными великие слободы и деревни населены, а тем самым российские пограничные уезды Смоленской губернии да Псковской и Великолуцкой провинции почти опустошены, отчего помещики весьма разоряются и принуждены всякие подати платить с пустых земель».

Беглых российских крестьян насчитывалось около 120 тысяч душ мужского пола; при том, что все православное население Речи Посполитой не превышало 600 тысяч человек. Когда Россия принялась защищать православных в Польше, граф Панин предостерегал об опасности «излишнего распространения» православия в соседней стране, поскольку это, по его мнению, «непременно вызвало бы значительное увеличение числа побегов в Польшу из соседних русских губерний».

Поляки и сами видели, что над их головами собираются грозовые тучи. Во времена бескоролевья в мае 1764 года состоялся сейм, который уничтожил злосчастное liberum veto. Это, однако, вызвало бурное возмущение соседей. Российская абсолютистская монархия неожиданно оказалась неистовым защитником польской гипертрофированной демократии. Пруссия также ультимативно потребовала вернуть закон, державший Польшу в перманентном хаосе.

Следующего польского короля избирали не столько сейм, поляки и литовцы, сколько русская императрица и король Пруссии. После некоторых колебаний Екатерина II решила, что наиболее подходящим кандидатом будет граф Станислав Август Понятовский. Прусский король Фридрих II одобрил затею в своем письме: «Из всех претендентов на польскую корону он будет наиболее признателен тем, из рук которых он ее получит. По сравнению со всеми другими он в наибольшей степени разделит свою благодарность между нами и своим долгом».

Граф Станислав Понятовский впервые появился в Петербурге в середине 1755 года в свите английского посла Вильямса. По словам биографа дома Романовых Н. Д. Чечулина, «Понятовский произвел на петербургское общество большое впечатление; молодой, красивый, ловкий, веселый, довольно хорошо образованный, он понравился решительно всем, а сам, в свою очередь, был очарован великой княгиней; Екатерина же влюбилась в него со всей страстью еще не исчерпанного чувства. Уже одно это создавало опасность для Понятовского; положение еще более осложнялось тем, что Вильямс как посол державы, союзной с Пруссией, с которой Россия вела войну, представлялся своего рода соглядатаем в Петербурге; при таких условиях близость Понятовского к великой княгине представлялась вдвойне непозволительной. На нее уже смотрели косо, и в августе 1756 года Понятовский должен был уехать из Петербурга; сделано это было по желанию Бестужева…» Спустя непродолжительное время канцлер Бестужев вынужден был изменить свое желание на противоположное и проявил чудеса изобретательности, чтобы его исполнить. В декабре того же года фаворит Екатерины возвращается в Петербург, но уже в качестве саксонского посланника. Как пишет Н. Д. Чечулин «саксонское министерство уступило Бестужеву, который теперь пожелал опять видеть Понятовского в Петербурге. Бестужев действовал так по настойчивому требованию Екатерины. В декабре 1757 года у Екатерины родилась дочь Анна, вскоре скончавшаяся».

Некоторые историки утверждают, что единственным достоинством Понятовского было то, что он являлся любовником российской императрицы. Сие не совсем верно; будущий польский король был далеко не глуп.

Воспитанием его занималась в основном мать; она строго заботилась о том, чтобы «удалить (сына) от пустого препровождения времени» и заставляла его изучать все возможные науки. Вот что пишет сам Понятовский:

«Действительное и всеобщее несовершенство народного воспитания в Польше, как в научном, так и в нравственном отношении, побудило мою мать не допускать меня к общению со всеми теми, которые могли подать мне дурной пример; это оказало на мое развитие настолько вредное, насколько и благотворное влияние.

При ограничении круга моих знакомых одними совершенными людьми я почти ни с кем не говорил, а вследствие немалого числа лиц, которые считали себя презираемыми мною, я приобрел незавидное отличие иметь врагов уже с пятнадцатилетнего возраста, но зато выдержка, к которой меня приучили, оградила меня от заразы, причиняемой обыкновенно молодым людям дурным товариществом. Я усвоил и питал ненависть ко всякой лжи, но ввиду моего возраста и моего положения уже слишком сильно развилась во мне эта ненависть ко всему тому, что приучили меня считать пошлым и посредственным. Мне, так сказать, никогда не было предоставлено времени быть ребенком, – точно апрель месяц исключить из времен года. Теперь я нахожу, что это – невознаградимое лишение, на котороея могу пожаловаться, так как я думаю, что наклонность к меланхолии, которую я, к сожалению, испытываю так часто, происходит от этого неестественного и раннего благоразумия…» Этот польский вельможа (родившийся, кстати, в Литве 17 января 1732 года, в замке Волчине Брестского воеводства) отнюдь не стремился к высшей в стране власти. Он прекрасно понимал, насколько непрочно положение короля Речи Посполитой. Станислав-Август с удовольствием предпочел бы иное место. «В течение зимы 1762 на 1763 год, – признается Понятовский в своих записках, – я два раза писал императрице: “Не делайте меня королем, но призовите меня к себе”. Я выражался так по двум причинам: вопервых, вследствие того чувства, которое я питал в своей душе; с другой стороны, я был убежден, что я принесу более пользы своему отечеству как частный человек, находившийся при ней, чем король, царствующий здесь, в Польше. Но это было напрасно, – мои просьбы не были услышаны».

Русское войско, расположившееся в самом сердце Польши, одним своим присутствием не оставляла сейму выбора. Впрочем, чтобы волеизъявление прошло как можно более демократично, на время выборов русские отступили от Варшавы, но всего лишь на три-четыре мили. 7 сентября 1764 года единодушно был избран новый и последний польский король Станислав-Август IV Понятовский.

25 ноября 1766 года под давлением России и Пруссии было восстановлено злополучное liberum veto по делам военным и иным, кроме экономических и судных.

Для всякой войны нужен повод; даже Рим, покоривший добрую половину известного мира, никогда не начинал войну без видимых причин. Поводом для раздела Речи Посполитой стал вопрос о так называемых диссидентах – речь идет о 600 тысячах православных и 200 тысячах протестантов.

Сейм, послушно избравший Понятовского, взял с него обязательство сохранить ограничения политических и гражданских прав диссидентов, принятые на сеймах 1717, 1733 и 1736 годов. Пруссия и Россия требовали совершенно обратного. Несчастный Понятовский оказался между двух огней. Ему остается только неуклюже оправдываться перед Екатериной II:

«Диссиденты – это часть граждан, над которыми я царствую по Вашему желанию. Вследствие этого я занимаюсь этим вопросом уже в силу своего положения и своей клятвы, слова которой являются для меня законом. Однако, поскольку Ваше Величество лично интересуется ими, это само по себе становится аргументом в их пользу, который нужно изложить представителям католической религии, которые слишком ревностно защищают свои прерогативы. Но чтобы достичь этого, нужно навести порядок в законодательстве этого королевства. А это невозможно без перевоспитания наших депутатов».

Поляки упорно не хотели перевоспитываться, не помогало даже присутствие на их территории русских войск – число которых возрастало пропорционально несговорчивости депутатов сейма. Тогда русский посланник в Варшаве Репнин получил из Петербурга приказ организовать в Польше оппозиционную православную конфедерацию. Опираясь на войска, он взялся за дело. И тут возникли непредвиденные трудности: православных дворян в Польше оказалось настолько мало, что из них невозможно было создать приличную оппозицию. Православную конфедерацию, созданную и провозглашенную в Слуцке 20 марта 1767 года, возглавил кальвинист генерал-майор Я. Грабовский. Одновременно в Торуни, стараниями прусского короля, была образована протестантская конфедерация под началом маршала Генриха фон Гольца.

Потом мятежные конфедерации под охраной российских войск начали плодиться и размножаться, словно комары в теплые майские дни. Они появились почти во всех воеводствах; в июле возникла Виленская конфедерация, состоявшая из 24 меньших конфедераций в Литве; в Радоме князь Радзивилл провозгласил Генеральную конфедерацию.

Под давлением осмелевших диссидентов в сентябре 1767 года король созвал экстраординарный сейм. Чтобы этот орган принял нужные Екатерине II решения, русский дипломат князь Репнин в одну из октябрьских ночей совсем не дипломатично арестовывает видных оппонентов: краковского епископа Солтыка, киевского епископа Залусского, краковского воеводу Ржевусского со старшим сыном. Их отправляют сначала в Вильно, а затем в Калугу.

Сейм послушно уравнял в гражданских правах православных и протестантов с католиками. Во время работы сейма – 13 февраля 1768 года – между Россией и Речью Посполитой был заключен Договор о вечной дружбе и гарантиях, согласно которому Россия стала единственным гарантом польской государственности и она же должна следить за нормальным функционированием всех учреждений, за соблюдением законов в соседней стране.

Влияние России в Речи Посполитой стало безраздельным и абсолютным. Как мы помним, активный интерес к Польше проявляла Пруссия, – так вот по требованию графа Панина прусский посол Бенуа даже не был допущен на последнее заседание сейма.

В марте 1768 года Репнин был награжден орденом Александра Невского и получил 50 тысяч рублей за заслуги в решении польского вопроса. В марте того же года закончился сейм, принявший нужные России постановления. Но торжествовать не довелось никому… Заботясь о религиозном меньшинстве, Россия вызвала чувство ненависти у подавляющего большинства. В том же марте 1768 года в польском городе Бар возникла конфедерация, поставившая целью защиту католической веры от диссидентов и их покровительницы России. Недовольство поляков копилось долго, а потому выплескивалось порой со звериной жестокостью. «Между конфедератами особого рода удалью отличался ротмистр Хлебовский: встретив на дороге нищего, жида или так какогонибудь пешехода, сейчас повесит на первом дереве, так что, говорят современники– поляки, русским не нужно было проводников: они могли настигать конфедератов по телам повешенных», – описывает С. М. Соловьев.

Особенно шляхта свирепствовала в Правобережной Украине с ее преобладающим православным населением, в ответ возникали стихийные очаги сопротивления, вылившиеся в движение – гайдаматчину. Барских конфедератов поддержали Турция, Франция и Австрия; Россия бросила в кровавую мясорубку свои войска, чтобы спасти от физического уничтожения тех, чьи права так красиво защитила на сейме. Недавний триумфатор Репнин был отозван из Польши рескриптом Екатерины II от 23 декабря 1768 года, а вместо него получил назначение князь Михаил Волконский.

Но позиции России были прочно утрачены, и восстанавливать их мешала начавшаяся в 1768 году очередная Русско-турецкая война. Соседи Речи Посполитой не обращали внимания на то, что Россия назначила себя защитником Польши, и принялись отрывать у нее кусок за куском. (Пока еще несмело – то были пробные шары.) Летом 1770 года Австрия заняла ряд округов в Польской Галиции, причем кроме 500 деревень захватили богатые соляные копи Велички и Бохни. Осенью 1770 года под предлогом защиты своих войск от свирепствовавшей в Польше чумы прусский король Фридрих II устроил пограничные кордоны на польских землях в районе города Эльбинг и в Западной Пруссии.

Волконского сменил голштинец на русской службе Каспар фон Сальдерн; в качестве польского посла он, по словам историка, совершил единственный заслуживающий упоминания «подвиг»: 5 мая 1771 года Сальдерн добился от польского короля собственноручной расписки, в которой последний обязывался «совещаться с Ее Величеством обо всем и действовать согласно с нею».

Успех весьма сомнительный. Тот же Сальдерн описывал положение короля Речи Посполитой в послании графу Панину:

«Королю нечего есть и нечем платить своим служителям, он живет в долг день за день. Он задолжал почти каждому жителю города, и нищета его окружает. На второй же аудиенции он меня спросил, не имею ли я позволения дать ему денег, ибо он убежден, что императрица не может оставить его при такой крайности. Я пожал плечами и скрыл свою жестокую скорбь при виде короля, который со слезами просит милостыни; я был сильно тронут, но не обещал ничего. Утром, в день королевских именин, граф Браницкий явился ко мне и мучил меня до тех пор, пока я не дал ему пяти тысяч червонных. Для меня необходимо такими поступками приобрести доверие короля».

Инициатором первого раздела Польши стал прусский король Фрдрих II. Немецкие историки затем скромно пояснили, что Пруссии было жизненно необходимо стать твердой ногой на берегах Балтийского моря – то был вопрос выживаемости нации.

В различных монографиях много написано о превалирующем русском влиянии в Польше, об успехах русской дипломатии и оружия в этой стране, но все сливки с польского вопроса неизменно собирала Пруссия. Иногда она терпела дипломатические, тактические поражения, иногда ей приходилось затаиться и терпеливо ждать, но едва наступал подходящий момент, мы видим молниеносный прыжок льва на добычу.

«Осенью 1770 года принц Генрих Прусский заехал из Стокгольма в Петербург, прогостил здесь довольно долго и впервые повел речи о разделе Польши. Речи эти остались без непосредственных последствий…» – называет С. М. Соловьев время и место, когда впервые на более-менее официальном уровне возникла тема раздела Речи Посполитой. С тех пор Пруссия при каждом удобном случае намекала России, что хорошо бы поделить Польшу. Намеки становились все смелее и звучали все чаще и, наконец, переросли в открытые угрозы и шантаж.

Фридрих II в 1771 году шлет депешу за депешей своему послу в Петербурге Сольмсу. Прусский король настаивает, что Россия должна согласиться на раздел Польши, что это единственный для нее выход. Потому что Австрия не допустит, чтобы Россия вознаградила себя за счет находящихся у ее границ турецких владений. И даже требования России предоставить независимость Молдавии и Валахии приведут к войне с Австрией – вдобавок к войне с Турцией, а Пруссия ничем не сможет помочь России. Но если Россия согласится на раздел Польши, то получит верного и преданного союзника в лице Пруссии, и этому союзу не смогут противостоять ни Австрия, ни Турция.

Интересно, что и Австрия не изъявляла желания участвовать в разделе Польши, но хитроумный прусский король упорно стремился сообразить это дело на троих; ведь так легче справиться с поляками, если тем придет в голову возмутиться. Одной Пруссии было невозможно не подавиться таким огромным куском, как Речь Посполитая; при всем своем непомерном аппетите прусский король умел соотносить желания с возможностями.

В конце марта 1771 года австрийскому послу в Берлине Свиттену было объявлено, что «по мнению короля, венский двор мог бы изложить свои права и претензии на другие (кроме оккупированных в 1770 году) части Польши, поскольку другие соседи этого королевства поступят именно так». Австрийский посол, связавшись с Веной, заявил об отсутствии у Австрии территориальных претензий к Польше, но прусский король продолжал настаивать: «Поройтесь в своих архивах, и Вы найдете там предлог приобрести в Польше еще чтонибудь, помимо того, что Вы уже оккупировали… Поверьте мне, надо пользоваться случаем, я возьму свою долю, Россия – свою, это не приведет к значительному увеличению наших территорий, но это будет полезно всем нам. Кроме того, поскольку наши дворы хотели бы способствовать умиротворению Польши и поддержанию в ней спокойствия, наши новые приобретения могут помочь нам выполнить эту задачу более эффективно».

Именно прусский король создал трио, из которых два участника совсем не горели желанием совершать раздел слабого соседа. Фридрих II виртуозно доказал Австрии, что идея раздела исходит из России, и наоборот: в Петербурге на заседании Государственного совета было заявлено, что король прусский «не намерен быть спокойным зрителем захвата Австрией польских земель, а также имеет право на соседние с его владениями польские земли и намерен равномерно присоединить их». Ловкая дипломатическая игра прусского монарха и его помощников привела к тому, что Австрия и Россия были поставлены перед необходимостью раздела Речи Посполитой; у них в 1772 году уже не возникало сомнений, что можно избежать этого акта.

В январе 1772 года между Россией и Пруссией была подписана секретная конвенция относительно раздела Польши, спустя полмесяца к ней присоединилась Австрия. При этом австрийский канцлер не преминул оправдать своего императора, по крайней мере так были переданы его слова: «…хотя и не желал бы оный, чтобы Польша разделена была, но по причине учиненного уже Ее императорским Величеством и королем Прусским о сем соглашения приступает и он к тому». Впрочем, австрийский двор довольно скоро позабудет о своей скромности и предъявит права почти на треть польских земель.

Берлин и Петербург принялись уговаривать Вену умерить аппетит, а тем временем австрийское 20тысячное войско вступило на территорию Польши; еще 70 тысяч солдат было сосредоточено на границе и ожидало аналогичного приказа. Прусский король был в ужасе от действий союзника, которого еще недавно, словно девицу под венец, надо было настойчиво уговаривать присоединиться к конвенции. Теперь Пруссии и России пришлось убеждать Австрию не забирать у Польши хотя бы Львов и соляные копи в Величке, которые давали треть дохода в королевскую казну.

К участникам первого раздела отошло около трети территории и 40 процентов населения Речи Посполитой.

Пруссия заняла Поморье (без Данцига) и часть Великой Польши – тем самым была решена важнейшая стратегическая задача соединения Западной и Восточной Пруссии. Количество подданных Фридриха II увеличилось на 580 тысяч человек, территория – на 36 тысяч квадратных километров.

Австрия захватила территорию в 83 тысячи квадратных километров с населением 2 миллиона 650 тысяч человек; к ней отошла Восточная Галиция со Львовом, который так и не удалось отстоять для Польши союзникам. Зато удалось уговорить Австрию не занимать древнюю польскую столицу – Краков.

России досталась Восточная Белая Русь и часть Ливонии – 93 тысячи квадратных километров с населением 1 миллион 300 тысяч человек.

В сентябре 1772 года русский посол Штакельберг и прусский – Бенуа вручили полякам декларацию о разделе их страны. Какова была реакция Варшавы? Ожидаемого шока, ужаса, по крайней мере, не последовало, хотя элемент неожиданности был соблюден – все переговоры между дольщиками шли тайно (даже от русского посла в Варшаве). По словам С. М. Соловьева «Начались частые конференции между королем и его приближенными, результатом было решение – сносить все терпеливо, ничего не уступая добровольно, пусть берут все силою, и требовать помощи у дворов европейских; при этом проволакивать время, противопоставлять требованиям трех держав целый лабиринт шиканств и формальностей». И далее:

«Штакельберг еще не привык к варшавским сюрпризам и потому не верил своим ушам, когда через два дня после приведенного разговора король призвал его опять к себе и объявил, что считает своею обязанностью отправить Браницкого в Париж с протестом против раздела. “Мне ничего больше не остается, – отвечал Штакельберг, – как жалеть о вашем величестве и уведомить свой двор о вашем поступке. Чего вы, государь, ожидаете от Франции против трех держав, способных сокрушить всю Европу?” – “Ничего, – отвечал король, – но я исполнил свою обязанность”».

Уменьшенная в размерах Речь Посполитая получила инструкции по дальнейшей жизнедеятельности. Кроме прочего, у нее появляется новый исполнительный орган: Постоянный совет, состоявший из короля, 18 сенаторов и 18 послов сеймовых. Совет делился на пять комиссий: иностранных сношений, полиции, военную, юстиции, финансовую. Самое интересное, что права диссидентов теперь абсолютно никого не интересовали, а ведь именно для их защиты были введены в Польшу иностранные войска и началось полномасштабное вмешательство во внутренние дела государства – в конечном итоге все эти мероприятия и закончились разделом.

«Католическая партия, поддерживаемая Австриею, настояла, чтобы шляхта греческого неуниатского закона и диссиденты не могли быть ни в сенате, ни в Постоянном совете; на сеймах из них не могло быть более трех послов, – описывает сей момент С. М. Соловьев. – Русские уступили, потому что масса православного народонаселения принадлежала к низшим сословиям – значительной шляхты было очень мало».

Казалось бы, после первого раздела Речи Посполитой польское общество обязано было проснуться. Но нет, ободранная со всех сторон держава оставалась в летаргическом сне.

Россия с тех пор будет упрямо оправдвать свой поступок. Историки будут доказывать, что Екатерина II совсем не хотела делить Речь Посполитую и была вынуждена принять участие в процессе под давлением Пруссии и Австрии. В учебнике для российских вузов приводятся слова царицы, обращенные к Дидро: «Если бы я могла еще отказаться от раздела, я охотно бы это сделала». Екатерина II действительно не была заинтересована в разделе Речи Посполитой в союзе с Австрией и Пруссией – она надеялась присоединить соседнее государство к Российской империи целиком и полностью. Со времен Петра I влияние России в Польше доминировало, и делить ее с кемлибо было то же самое, что отдавать соседу вроде бы ничейную березовую рощу, но которой долгое время пользуешься и считаешь своей собственностью. И наконец, правомерность действий России обосновывалась тем, что она только возвращала белорусские и украинские земли, ей принадлежавшие в прежние времена, не посягая на собственно польские земли.

Последние попытки остаться на политической карте мира

Первое время после раздела страны польский король казался смешным, жалким и беспомощным. Станислав– Август то жаловался английскому и французскому дворам на действия России, Пруссии и Австрии, то слезно взывал к Екатерине II и просил исправить вопиющую несправедливость по отношению к его стране.

Впрочем, как пишет С. М. Соловьев в работе «История падения Польши», «король делал все, что мог, для воскресения Польши в этот пятнадцатилетний промежуток между первым и вторым разделами: заботился о варшавском и виленском кадетских корпусах, которые и начали доставлять порядочных офицеров; учреждена была артиллерийская школа; явились пушечный и оружейные заводы; построены цейхгаузы, казармы, тогда как прежде этого ничего не было. Воспитательная комиссия и Воспитательный совет хлопотали не без пользы о поднятии университетов и школ. Любовь короля к науке и искусству, мода на них при дворе также не остались без влияния: таланты находили простор и почет».

Но судьба Речи Посполитой была предопределена. Это чувствовали все; со второй половины 70х годов богатейший российский вельможа Потемкин начал энергично скупать земли Речи Посполитой, в основном на Правобережной Украине. К 1785 году, согласно подсчетам польских историков, он владел не менее чем 70 тысячами душ в Польше, тогда как в России у Потемкина было только 6 тысяч крепостных крестьян. Естественно, фаворит императрицы знал политический расклад и рассчитывал, что цена на украинский чернозем заметно вырастет. С 1779 года Потемкин при каждом удобном случае говорил, что неплохо бы опять разделить Речь Посполитую, – как когдато Марк Катон убеждал всех, что Карфаген должен быть разрушен.

Впрочем, еще долго придется ждать падения европейского Карфагена. Еще будут многочисленные попытки спасти гибнущее государство самыми различными способами. И кстати, Потемкин так и не доживет до момента, когда его польские владения отойдут к Российской империи, – он умрет в октябре 1791 года.

Развернувшееся соперничество между Россией и Пруссией привело к тому, что обе страны принялись обхаживать Польшу, словно невесту, заваливая ее обещаниями. Петербургскому двору пришлось брать уроки политического лицемерия у прусского короля. Россия всячески старалась представиться лучшим другом ободранной соседки и одновременно пыталась удержать Польшу в сфере своего влияния – но желательно чрезвычайно слабой. В мае 1788 года Екатерина II отправила русскому послу в Варшаве проект договора между двумя государствами. Численность польского войска, согласно этому документу, должна составлять 12 тысяч человек (раньше позволялось 20 тысяч), сражаться войска Речи Посполитой были обязаны под командованием российских военачальников. Россия, обещая торговые выгоды и финансовую помощь, становилась гарантом целостности нынешних польских владений.

Станислав-Август дал принципиальное согласие подписать договор и тут же попросил ускорить выплату обещанных 300 тысяч флоринов, поскольку варшавская казна, как обычно, была пуста и не находилось средств даже на формирование той карликовой армии, что Польше разрешалось иметь. Когда дело подошло к подписанию договора, оказалось, что Россия стала заложницей своей политики поощрения анархии в Польше. «Договоры подписываются не только с ними (с королем и его приближенными) и не только с Постоянным советом. Их заключают с сеймом, который составляют три сотни крикунов, – выказывал свои опасения посол Штакельберг, – и нужно ожидать самых серьезных затруднений со стороны большинства его членов, подстрекаемых нашептываниями иностранцев, а также некоторыми главарями оппозиции, которая во всем противоречит королю».

Liberum veto не было единственным препятствием для подписания этого соглашения. Прусский посланник получил от своего короля изрядную сумму и принялся сколачивать в Польше пропрусскую партию. Король Фридрих– Вильгельм II также не скупился на обещания. Он объявил представителю Речи Посполитой: «Я желаю Польше добра, но не потерплю, чтоб она вступила в союз с какимнибудь другим государством. Если республика нуждается в союзе, то я предлагаю свой с обязательством выставить 40 000 войска на ее защиту, не требуя для себя ничего за это». Затем полякам было объявлено, что Пруссия постарается отнять у Австрии Галицию и вернет ее Польше.

Поляки не питали особых иллюзий в отношении своих «доброжелательных» соседей, и потому наиболее здравомыслящая часть общества надеялась сохранить государство только собственными силами. 13 октября 1788 года в Варшаве начал работу сейм, получивший название Четырехлетнего. Он должен был ратифицировать договор с Россией, но о нем поляки, возбужденные прусскими деньгами и обещаниями, благополучно забыли. Вместо этого рассматривалось предложение об увеличении польского войска до 100 тысяч человек. «Взрыв рукоплесканий, слезы, объятия были ответом на это предложение, – рассказывает русский историк. – Все ликовало, как будто бы стотысячная армия уже маневрировала под стенами Варшавы и Европа с уважением смотрела на Польшу; никто не подумал о безделице: чем содержать стотысячное войско – доходы простирались до 18 миллионов злотых, а на одно содержание стотысячной армии надобно было 50 миллионов! В пылу восторга многие предложили добровольные пожертвования; но когда восторг охладел – пожертвования оказались ничтожными. Четыре года потом толковали об увеличении податей и налогов, не дотолковались до удовлетворительного результата – и число войска не превысило 60 000 человек».

Естественно, были позабыты и данные Россией гарантии относительно территориальной целостности Польши. Тут надо отметить, что прусская дипломатия в польском вопросе всегда брала верх над русской, она мгновенно разрубала все российские хитросплетения, словно гордиев узел, и всегда добивалась нужного результата. Теперь Берлин хотел забрать у Польши ключевые города на Балтийском побережье – Данциг и Торн… Прусское упорство в достижении своих целей не на шутку испугало Австрийскую империю – старинную соперницу Пруссии. «В Вене приходили в ужас от одной мысли, что Пруссия может увеличить свои владения, усилить гденибудь свое влияние, и потому придумали средство: предложить возвращение Галиции Польше, но с тем, чтобы Пруссия и Россия также отказались от своих долей, полученных по разделу 1772 года», – пишет С. М. Соловьев.

Русские, поняв, что пруссаки их переиграли, отказались от своей дипломатической игры; это ясно из письма Потемкина к Екатерине (ноябрь 1789 года): «О Польше. Хорошо, если бы ее не делили, но когда уже разделена, то лучше, чтобы вовсе она была уничтожена, со всеми уже сближенная. В таком случае зла будет меньше, ежели между нами не будет посредства…» Это был отказ от политики использования ослабленной Польши в качестве буфера между сильнейшими европейскими державами. Таким образом, Россия пошла на поводу у Пруссии и стала заботиться лишь о величине последующих территориальных приобретений. При этом она желала сохранить свое лицо в неблаговидном деле. 20 декабря 1790 года Екатерина писала Потемкину: «По польским делам поступать надлежит с крайнею осторожностию, дабы не от нас был первый выстрел».

3 мая 1791 года сеймом была принята конституция. Она отменила принесшее столько бед Польше liberum veto и запретила конфедерации. Конституция регламентировала избрание короля. «Польский трон хотим иметь и объявляем навечно выборным для (определенной) семьи». То есть избирался уже не единичный монарх, а целая династия сразу. Прогрессивность этого события можно оценить, вспомнив, что шляхта выманивала у каждого претендента на престол мыслимые и немыслимые льготы – до тех пор, пока у нее вообще не осталось обязанностей.

В остальном конституция не стремилась ломать веками сложившееся положение дел. Римская католическая церковь была объявлена господствующей в Польше – как и было на самом деле. Но и другие религии не остались без внимания и защиты: «Но так как та же святая вера повелевает нам любить ближних наших, мы должны обеспечить государственную опеку и спокойствие в вере для всех людей любых вероисповеданий. Поэтому мы гарантируем свободу религии и обрядов в польских государствах в соответствии с местными уставами».

У шляхты отобрали только разрушающие государственность законы, в остальном авторы конституции поспешили успокоить мятежное сословие: «Чтя память предков наших, как основателей свободного правления, мы торжественно гарантируем шляхетскому стану все свободы, вольности, прерогативы и преимущества в частной и общественной жизни…» Такая конституция не могла понравиться соседям. Как заметил С. М. Соловьев, «по господствующему правилу тогдашней политики каждая держава должна была стараться о том, чтобы в соседней державе сохранялась такая форма правления, которая бы давала как можно менее силы ее правительству и, таким образом, делала ее безопасною для соседей».

Екатерина II в польской конституции сразу почувствовала угрозу потери этой страны для России. В датированному июнем 1791 года письме к дипломату Якову Булгакову императрица рисует следующую картину последствий: «Происшествие… преобразило Польшу, так сказать, в мгновенье ока из пассивной державы в активную, и из анархии в деятельное состояние». Екатерина II, впрочем, не спешила приступать к активным действиям. «Мы как прежде, так и теперь останемся спокойными зрителями до тех пор, пока сами поляки не потребуют от нас помощи для восстановления прежних законов республики», – писала Екатерина Булгакову, находившемуся в охваченной ликованием Варшаве.

Дальновидная российская императрица рассчитывала на пятую колонну. И в самом деле, не всем гордым шляхтичам понравилось, что у них отняли права. Но крики несогласных потонули в общем гуле одобрения. Тогда депутат Мелжынский решается на отчаянный шаг; он падает наземь перед дверями, чтобы загородить своим телом выход, но понапрасну: шагают через него, топчут ногами. Позже почти пятьдесят депутатов из числа несогласных подали протест против принятия конституции, но суд его не принял. Но ждать сатисфакции им оставалось недолго.

После заключения Россией мира с Турцией в конце 1791 года польская оппозиция пришла в движение. Все понимали, что теперь у Петербурга развязаны руки и не замедлят последовать действия в отношении Польши. За помощью к России обратились виднейшие польские вельможи: генерал артиллерии Феликс Потоцкий, гетман польный Ржевусский, коронный гетман Браницкий. Оппозицию мучила ностальгия по праву вето и конфедераций.

«Все приближалось к великому перелому, и прозорливый наблюдатель сквозь обманчивую тишину предвидел страшные бури, – описывает ситуацию путешествовавший по Европе русский офицер Ф. Н. Глинка. – Пожары домашних раздоров пылали внутри Польши, темные тучи ходили в небесах ее: война со всеми гибельными перунами грозно наступала извне. Екатерина Великая наводила гром свой на чело буйной Варшавы; великий Суворов извлекал меч».

Чего боялись, то и случилось. 14 мая 1792 года в украинском городе Тарговице было объявлено о рождении конфедерации, направленной против конституции 3 мая. Генеральным маршалом Тарговицкой конфедерации был провозглашен Феликс Потоцкий, его советниками – Браницкий и Ржевусский.

16 мая русские войска вошли на территорию Польши: для защиты конфедератов и восстановления законов, отмененных конституцией. 100тысячной русской армии, двигавшейся в Варшаву по трем направлениям, не могли противостоять плохо вооруженные, немногочисленные войска Речи Посполитой. 31 мая пала столица Великого княжества Литовского – Вильно, 23 июля 1792 года король Станислав-Август, отчаявшись, объявил о своем присоединении к Тарговицкой конфедерации.

Прусский король, несмотря на данные обещания, не оказал Польше ни военной, ни даже дипломатической помощи. Но, как всегда, Берлин использовал поворот в польских делах и ухватил часть польского пирога. 16 января 1793 года прусские войска вступили на территорию Великой Польши. Пруссия получила города Данциг, Торунь, территорию почти всей Великой Польши, часть Мазовецкого и Краковского воеводств. Всего к Пруссии отошло 58 000 квадратных километров с населением 1,2 миллиона человек. 24 февраля прусский король оккупировал Данциг.

Россия же поглотила остатки Великого княжества Литовского. К ней отошли части Украины и Белоруссии – около 250 000 квадратных километров с населением около 3 миллионов человек. Австрия на этот раз не участвовала в дележе; вместо польской территории союзники пообещали ей Баварию.

9 апреля 1793 года было официально объявлено о втором разделе Речи Посполитой. Ратифицировать этот колоссальный грабеж должен был сейм, который состоялся в Гродно. Но даже давний друг Екатерины – польский король Станислав-Август – открыто воспротивился. Король, как пишет С. М. Соловьев, «в речи своей 20 июня объявил сейму, что он приступил к Тарговицкой конфедерации под условием неприкосновенности польских владений, что он никоим образом не будет содействовать уступке польских провинций в надежде, что и сейм будет поступать точно так же».

Основная дипломатическая нагрузка в таких непростых условиях легла на русского посла Якова Ефимовича Сиверса, который до этой миссии девять лет (с 1784 года) благополучно пребывал в отставке в своем имении в Лифляндии. И он блестяще справился с, казалось бы, невыполнимой задачей. Просьбами, обещаниями и, наконец, угрозой войны Сиверс добился того, что сейм 11 июля 1793 года подписал договор с Россией. Сложнее было с Пруссией, которая накануне, чтобы вырвать Польшу из сферы российского влияния, пообещала полякам военную помощь и защиту, а сама в удобный момент – раньше России – захватила ее земли. Ненависть поляков к Пруссии настолько была велика, что не подействовала даже угроза наступления войск генерала Меллендорфа. На помощь прусскому послу Бухгольцу пришел дипломат Екатерины II. Любопытно события описывает С. М. Соловьев:

«Сиверс ввел русских солдат в замок, где происходило заседание сейма; комиссия была уполномочена подписать договор об уступке требуемых Пруссиею земель, но с условиями: например, чтоб архиепископ-примас жил в Польше, но пользовался доходами от имений, отходящих к Пруссии; что договор об уступке земель не прежде будет подтвержден, как по заключении торгового договора между Польшею и Пруссиею. Бухгольц потребовал безусловного подписания договора. Это повело к сильному волнению на сейме. Некоторые депутаты позволили себе резкие выходки против обоих дворов и их представителей. Сиверс велел схватить четверых депутатов и выпроводить из Гродна. Тутто 23 сентября последовало знаменитое немое заседание, когда депутаты думали, что могут отмолчать свои земли. Сиверс велел объявить, что он не выпустит депутатов из залы, пока не заговорят, не выпустит и короля. Пробила полночь – молчание; пробило три часа утра – молчание. Наконец раздался голос Анквича, депутата краковского. “Молчание есть знак согласия”, – сказал он. Сеймовый маршал Белинский обрадовался и три раза повторил вопрос: уполномочивает ли сейм комиссию на безусловное подписание договора с Пруссиею? Глубокое молчание. Тогда Белинский объявил, что решение состоялось единогласное. 25 сентября договор был подписан. С Россиею заключен был договор, по которому обе державы взаимно ручались за неприкосновенность своих владений, обязывались подавать друг другу помощь в лучае нападения на одну из них, причем главное начальство над войском принадлежало той державе, которая выставит большее число войска; Россия могла во всех нужных случаях вводить свои войска в Польшу; без ведома России Польша не могла заключать союза ни с какою другою державою… Так произошел второй раздел Польши, доказавший прежде всего, что в Польше не было народа; народ молчал, когда шляхетские депутаты волновались в Гродне вследствие требований России и Пруссии. Сказались следствия того, что в продолжение веков народ молчал и шумел только один шляхетский сейм, на нем только раздавались красивые речи. Но такое явление не могло быть продолжительно, и сейм принужден был онеметь, потому что все вокруг было немо. Быть может, некоторые будут поражены этим немым заседанием сейма; быть может, в некоторых возбудится сильное сочувствие к онемевшим депутатам; но разве их не сильнее поражает еще более страшное онемение, онемение целого народа; разве они не видят в онемении депутатов последнего сейма только необходимое следствие онемения целого народа?»

Жест отчаянья

Второе гигантское ограбление Польши не осталось без ответа. Мало-помалу народ просыпался. Нити заговоров поползли по Речи Посполитой вслед за разделом, но открытое неповиновение началось, когда русские принялись согласно договору сокращать польское войско и когда поползли слухи, что оккупанты хотят захватить арсеналы Варшавы и Кракова.

Приказы о сокращении войска не исполнялись под разными предлогами. Из полка Дзялынского, стоявшего в Варшаве, было уволено только шестнадцать человек; российскому посланнику в Польше Осипу Андреевичу Игельстрему, который одновременно являлся и главнокомандующим русскими войсками в Речи Посполитой, объявили, что больше в полку лишних людей нет.

Бригада Мадалинского, стоявшая между Бугом и Наревом, и вовсе отказалась сокращаться. Отправленный против бригады русский отряд лишь подтолкнул поляков к отчаянному шагу. Вначале Мадалинский решил пройти вдоль прусской границы до Галиции и там всей бригадой поступить на австрийскую службу. Стремясь оторваться от преследовавших русских, Мадалинский перешел границу Пруссии и, разогнав пограничную стражу, углубился на чужую территорию. Затем бригада разделилась на две части; одна продолжила движение по Южной Пруссии, а вторая вдруг оказалась подле Кракова.

Против мятежной бригады было отправлено войско под командованием генерала Тормасова. Однако за событиями зорко следил избранный вождем восстания Тадеуш Костюшко. Под Краковом с Мадалинским соединились толпы повстанцев Костюшки, вооруженные косами, топорами и пиками. Все это воинство дало бой регулярным частям генерала Тормасова 4 апреля 1794 года. Первое столкновение враждебных сторон описывает русский офицер – современник событий:

«Без пушек, без огнестрельного оружия, с дрекольями, палицами и косами пошли они на бой. С сею кипящею гневом толпою Костюшко ринулся с гор, как весенний поток. Неприятельское войско, состоявшее из пяти тысяч лучших солдат, с двадцатью пушками, беспечно стояло в тех местах, не опасаясь простых мужиков; но, узнав, однако ж, о приближении их, устроилось в боевой порядок. Костюшко выпустил вперед людей, вооруженных косами, на длинных шестах навязанными. Ими машучи, продвигались они вперед. С противной стороны загремели пушки; но вскоре бой сделался рукопашным. Костюшко обхватил толпами своими оба крыла неприятельских войск и сделал на средину жестокий удар. Отчаянные Мазуры, подстрекаемые примером и гласом вождя своего, бросались, как слепые, на пушки и штыки. Сотни падали от пуль и картечи; другие смеялись над смертию и теснились вперед. Сражение было непродолжительно; победа увенчала Костюшку; пушки схвачены и войска рассеяны! Сей первый успех озарил блеском своим Польшу и поднял народ. Везде загремело оружие; отовсюду двинулись воины».

В польской столице находился восьмитысячный русский гарнизон, регулярные польские войска в Варшаве едва насчитывали и пять тысяч человек, но фактор внезапности превратил в ничто численное превосходство. Восстание началось в ночь на Великий четверг Страстной недели – 6 апреля 1794 года. Более 2000 русских солдат было вырезано в считанные мгновенья; многие погибли, так и не проснувшись, не успев взять в руки оружие. Рассказывает одна русская дама, приехавшая не ко времени в Варшаву навестить подругу:

«При выходе нашем на улицу мы были поражены ужасной картиной; грязные улицы были загромождены мертвыми телами, буйные толпы поляков кричали: “Руби москалей!”».

Казалось, вся Варшава воспылала жаждой мести за пережитое унижение. С величайшими усилиями остаткам русских войск удалось покинуть город. Варшава вслед за Краковом перешла в подчинение Костюшко, а затем во власти восставших оказалась литовская столица – Вильно.

Россия восприняла события в Польше не как бунт, но как опасную, тяжелую войну. Призрак французской революции Екатерина II увидела в Польше. Императрица выказывает свои опасения А. В. Суворову 22 апреля 1794 года: «Граф Александр Васильевич! Известный Вам, конечно, бунтовщик Костюшко, взволновавший Польшу в отношениях своих к извергам, Франциею управляющим, и к нам из верных рук доставленных, являет злейшее намерение повсюду рассеивать бунт назло России. Некоторые предположения его насчет Польши уже и события имели, а затем в письмах своих и в тайных сношениях с пагубным французским правлением говорит, что он посредством употребляемых им мер настоятельнейше убеждает Порту, чтобы она объявилась против России и что “он уверен, что если подкрепляем будет, то перережет всех россиян в Крыму, и что он имеет даже довольное согласие пламенем истребить флот их на Черном море”». Россия бросала против Костюшко все новые и новые войска. Австрийская армия вошла в южные воеводства. Поскольку речь зашла о новом разделе Польши, Пруссия решила сразу забрать самые лакомые куски. 24 июля 35тысячный прусский корпус во главе с королем осадил Варшаву; ему помогало 12тысячное русское войско Ферзена. Однако восстание на польских землях, что прежде отошли к Пруссии, заставило Фридриха-Вильгельма после сорока дней безуспешной осады отступить от Варшавы и заняться собственными мятежниками.

Пассивность и медлительность русских военачальников вынудили Екатерину II отдать польскую войну в руки А. В. Суворова. К общему удовольствию, военачальник пообещал закончить войну в сорок дней и делал все, чтобы уложиться в срок. Суворов выступил из Немирова 26 августа, имея 4500 солдат, при 10 пушках; по ходу марша к нему присоединялись другие части. Как всегда, он двигался с поразительной быстротой: более 600 километров трудного пути войско одолело в 26 дней.

Нового русского командующего пытался задержать корпус Сераковского. В сентябре Суворов разбил его под Крупчицами. Получивший подкрепление Сераковский пытался взять реванш под Брестом, где под его началом было 12 000 поляков против 9000 русских солдат. Но и в этой битве русские одержали безоговорочную победу; причем почти весь корпус Сераковского погиб.

Суворов вел войну на полное уничтожение противника, о том честно докладывал в рапортах своему командующему П. А. Румянцеву. После битвы под Крупчицами, по словам военачальника, «поле покрыто убитыми телами свыше пятнадцати верст», «едва спаслось ли от него 500 человек». Но и этих спасшихся, как пишет Суворов спустя три дня, его солдаты пытаются отыскивать в самых труднодоступных местах.

Уничтожая на своем пути всех, кто держит в руках оружие, Суворов стремительно приближался к польской столице. Накануне штурма предместья Варшавы Праги он составил подробный план действий каждого своего подразделения (даже было прописано, в каком месте, в какое время пехоте или казакам кричать «Ура!»). По своей традиции Суворов отдает предпочтение холодному оружию: «Стрельбой не заниматься; без нужды не стрелять; бить и гнать врага штыком; работать быстро, скоро, храбро, порусски!» Тщательная проработка всех действий дала поразительный результат: штурм Праги начался в пять часов утра, перед рассветом 4 ноября, а уже в восемь часов утра русские господствовали в предместье. И это при том, что количество защитниов (определяется разными источниками от 22 000 до 30 000 человек) превышало число штурмовавших (непосредственно в штурме участвовало около 20 000 солдат).

Жестокостью Суворов парализует волю защитников; он не скрывает ни своего замысла, ни страшных последствий его воплощения:

«Страшное было кровопролитие, каждой шаг на улицах покрыт был побитыми. Все площади устланы были телами, последнее и самое страшное истребление было на берегу Вислы в виду варшавского народу. Сие пагубное для них зрелище привело в трепет… От свиста ядр, от треска бомб стон и вопль раздался по всем местам в пространстве города. Ударили в набат повсеместно. Унылый звук сей, сливаясь с плачевным рыданием, наполнял воздух томным стоном. В Праге улицы и площади устланы были убитыми телами, кровь текла ручьями, Висла обагренная несла стремлением своим тела тех, кои, имев убежище в ней, потопали. Страшное позорище видя, затрепетала вероломная сия столица».

Прага фактически перестала существовать: от пригорода, застроенного в основном деревянными домами, остались кучи пепла и возвышающиеся над ними печные трубы. Спустя пять дней капитулировала Варшава.

Насколько жесток Суворов был в войне, настолько великодушен он в мире. Военачальник милостив с поверженными врагами и даже просит за них Екатерину II: «Относительно собрания контрибуции с Варшавы осмеливаюся всеподданнейше донести. Сей город во время свирепствовавшего мятежа толико приведен бунтующими войсками в крайнейшее оскуднение, что едва может питать себя. И хотя само незначущее количество таковой контрибуции взыскать можно, но тем более совершенно разорен будет».

После капитуляции Варшавы Суворов отпустил значительное количество пленных и ходатайствовал о прощении остальных участников восстания. У Суворова сложились настолько доверительные отношения с поляками, что оставшиеся еще не разгромленные начальники инсургентов просили, по его словам, «о дозволении продолжать им войну с пруссаками». Военачальник в шутку ответил, что «это неприлично».

Доброта Суворова была не понята в Петербурге. В результате полководец, блестяще закончивший войну, получил 7 тысяч крепостных, а его подчиненный Платон Зубов за участие во взятии Варшавы был награжден 13 тысячами душ. Зубова австрийский император пожаловал князем Римской империи. «Щедро меня за Людомирию, Галицию и Краков в князе Платоне Зубове наградили», – заметил Суворов по этому поводу.

«Тако кампания кончена! Везде спокойно. Войск польских более не существует. Токмо что его величеству королю оставлено гвардии: 600 пехоты и 400 кавалерии. Сверх того, в Варшаве 300 полицейских солдат…» – подводит итог Суворов. Впрочем, даже эти силы королю были ни к чему, ибо его королевства не стало. Пока шла война, Австрия, Пруссия и Россия договорились о третьем разделе Речи Посполитой. Несчастный король Речи Посполитой понимает, что его государству приходит конец. В последней надежде Станислав-Август обращается к российской императрице: «Судьба Польши в ваших руках; ваше могущество и мудрость решат ее; какова бы ни была судьба, которую вы назначаете мне лично, я не могу забыть своего долга к моему народу, умоляя за него великодушие вашего императорского величества. Польское войско уничтожено, но народ существует; но и народ скоро станет погибать, если ваши распоряжения и ваше великодушие не поспешат к нему на помощь. Война прекратила земледельческие работы, скот взят, крестьяне, у которых житницы пусты, избы сожжены, тысячами убежали за границу; многие землевладельцы сделали то же по тем же причинам. Польша уже начинает походить на пустыню, голод неизбежен на будущий год, особенно если другие соседи будут продолжать уводить наших жителей, наш скот и занимать наши земли. Кажется, право поставить границы другим и воспользоваться победою принадлежит той, которой оружие все себе подчинило».

В ноябре 1794 года Екатерина II повелела своему бывшему фавориту Станиславу-Августу покинуть Варшаву и переехать в Гродно. Ответственность за перемещение короля была возложена на Суворова. Станислав-Август долго не мог поверить, что на шахматной доске Европы он стал лишней фигурой; еще меньше ему хотелось верить, что в небытие отправляет его же когдато пылкая любовница. Король очень не хотел отправляться в принудительное путешествие; он жаловался военачальнику, что ему не в чем даже выехать в Гродно, что у него ничего нет, кроме долгов… Суворов успокоил короля: князь Репнин все подготовил в Гродно к его приезду, а здесь, в Варшаве, о его родных, близких, как, впрочем, и обо всей Польше, позаботятся. Расстались они тепло, как самые близкие друзья. «8 января 1795 года Станислав-Август простился с главнокомандующим, – пишет С. М. Соловьев, – и был так тронут нежным прощанием Суворова, что растерялся и не припомнил всего, что хотел ему сказать».

Три страны долго еще не могли поделить остатки Речи Посполитой. Увы! Земель оставалось слишком мало, чтобы удовлетворить аппетиты трех хищников. Соглашение о третьем разделе было окончательно подписано в октябре 1795 года. Согласно ему Россия получала западную часть Белоруссии, Литву, Западную Волынь и Герцогство Курляндское, которое находилось в ленной зависимости от Польши. То есть земли Великого княжества Литовского практически полностью вошли в состав России; закончилось многовековое противостояние двух русских разорванных историей частей, двух наследников Киевской Руси.

Согласно подсчетам польского историка Г. Бандке, «Россия получила 2185 квадр. миль, 332 города и местечка, 1322 села, 1 176 590 жителей; король Прусский приобрел 997 квадр. миль, 144 города и местечка; 4502 села, 940000 жителей; Австрии досталось 834 квадр. мили, 219 городов и местечек, 4765 сел, 1037742 души жителей».

25 ноября 1795 года Станислав-Август подписал отречение от престола в пользу Екатерины II (по иронии судьбы в этот же день в 1764 году он был коронован).

Заключение

Великое княжество Литовское возникло словно по мановению волшебной палочки. Произошло это событие настолько скоро и безболезненно для вошедших в его состав земель, что о самом процессе остались только отрывочные сведения в летописях и хрониках. Древним авторам просто нечего было описывать, в отличие от истории Московского централизованного государства, где соседние княжества приходилось покорять силой оружия, уничтожая под корень древние княжеские роды.

Великое княжество Литовское не сгорело кометой вскоре после рождения, не распалось на части. Этому государству была уготована долгая судьба и свой необычный неповторимый путь.

Рост товарно-денежных отношений, развитие внутреннего рынка содействовали укреплению экономических связей внутри Великого княжества Литовского. Уже с конца XIV века в государстве проявляются признаки централизации: места наследственных удельных князей занимают назначаемые великокняжеские наместники. Опять же замена происходила в мягкой форме – чаще всего в случае естественного вымирания древних княжеских родов. Экономические и политические преобразования, а также дальновидная политика правителей государства вывели Великое княжество Литовское на уровень высокоразвитых стран Западной Европы того времени.

В городах княжества, так же как и в Польше, Германии, Франции, вводилось Магдебургское право. Великокняжескими, а позже королевскими привилеями в большинстве городов создавалось самоуправление, значительно расширявшее права мещанского сословия. Городской магистрат правил суд, собирал налоги, в значительной мере регулировал жизнь города, становившегося в решении внутренних вопросов независимым от центральной власти.

Существовали в Великом княжестве Литовском и характерные для Европы цеховые объединения ремесленников с их сложной иерархией.

Не обошло стороной Великое княжество Литовское европейское Возрождение. Полоцкая земля дала миру одного из величайших гуманистов XVI века – Франциска Скорину. Как и все титаны Возрождения, он обладал необычайными способностями и разносторонними интересами: образованный юрист, талантливый писатель и яркий философ-гуманист. Однако более всего он известен нам тем, что первым в восточнославянском мире издал ечатную книгу, задолго до русского первопечатника Ивана Федорова.

В 1517 году в Праге вышел его «Псалтырь». Затем было еще более двух десятков книг религиозного содержания, переведенных на живой разговорный язык жителей Великого княжества Литовского. Перевод Библии на народный язык делал ее общедоступной и, по сути дела, стал призывом к ее свободному изучению и толкованию. Таким образом, Ф. Скорина явился предвестником Реформации в Великом княжестве Литовском.

Выдающимся памятником правовой и политической мысли XVI века является Статут Великого княжества Литовского 1588 года, подготовленный под руководством канцлера А. Воловича и подканцлера Л. Сапеги. В этом документе ярко отразились общеевропейские гуманистические веяния: главенствующий авторитет закона в общественной жизни; приоритет светской власти над духовной; тенденция к усилению правовых гарантий личности и имущества членов общества вне зависимости от их сословного положения, уравнение в правах перед законом членов общества разного вероисповедания, ответственность государственных чиновников перед законом, усовершенствование судопроизводства на основе принципов справедливости.

Все артикулы Статута проникнуты идеей правового государства, идеей свободы личности в рамках разумного закона. Статут оказал большое влияние на развитие как отечественной, так и европейской политико-правовой мысли. Он был переведен на польский, русский, украинский, немецкий языки; в конце XVI века он использовался при кодификации прусского права, его использовали в судах Латвии и Эстонии, много его артикулов перешло в Соборное уложение 1649 года.

Какова роль личности в историческом процессе? Одни философы ее совсем отвергают или сводят к минимуму, другие, наоборот, утверждают, что вся история движется исключительно избранными людьми. Как бы то ни было, но Великому княжеству Литовскому в общемто везло на государственных мужей. Возникновение огромного разноплеменного государства в XIV веке стало возможным во многом благодаря мудрости и дальновидности великих князей Литовских: Гедимина (1316 – 1341), Ольгерда (1345 – 1377), Кейстута (1345 – 1382).

После смерти Ольгерда в 1377 году Великое княжество Литовское ненадолго было втянуто в междоусобную борьбу сыном Ольгерда – Ягайлом и сыном Кейстута – Витов– том. И хотя взаимные обиды были немалые (Ягайло явился виновником гибели отца Витовта), все же победили разум, здравый смысл и забота о благе государства. Междоусобица, грозившая развалить молодую державу, вскоре прекратилась. Двоюродные братья примирились, причем каждый стал властителем огромного государства. Согласно унии 1385 года, заключенной в замке Крево, Ягайло стал королем Польши и положил начало новой династии польских королей – Ягеллонов. В 1392 году в Острове между Ягайлом и Витовтом было заключено соглашение, согласно которому последний получил в единоличное управление Великое княжество Литовское.

Своей живучестью Великое княжество Литовское во многом обязано выдающимся реформаторам и законодателям, блестящим политикам – канцлеру Великого княжества Литовского А. Воловичу и подканцлеру Л. Сапеге. Благодаря им княжество стало самым демократичным в Европе XVI – XVIII веков, и даже по современным понятиям оно было правовым государством.

Феодальная свобода содействовала расцвету личности, мы находим на страницах истории Великого княжества Литовского множество необычайно талантливых людей. Но свободы со временем стало слишком много, она превратилась во вседозволенность; все стороны жизни Речи Посполитой и ее составляющей – Великого княжества Литовского – поразила анархия.

Вроде бы мудрые законы были направлены на то, чтобы Великое княжество Литовское динамично развивалось, чтобы оно избежало крупных социальных, национальных и религиозных катаклизмов. В общем, так оно и было до определенного времени – Великое княжество Литовское казалось идеально обустроенным изнутри… Но незаметно случилось самое страшное – то, что некогда погубило великий Рим.

Шляхта Речи Посполитой обладала исключительными правами, и эта исключительность привела к трансформации личности. Собственное «я» и его капризы вышли на первое место, а нормы морали и общественное благо отошли на задний план. (Не схожую ли ситуацию мы наблюдаем в нынешних странах, гордящихся своими демократическими традициями, страны, где становятся реальностью однополые браки, эвтаназия, идет борьба за легализацию наркотиков…) Законы настолько хорошо заботились о гражданах, что они уверовали, будто государство и король существуют исключительно для того, чтобы доставлять им новые льготы и привилегии и делать их жизнь как можно более комфортной. Сами же ничего не желали делать для страны, у них исчезло чувство Родины. Шляхта не желала защищать ее даже во времена крайней опасности, немногочисленное наемное войско, что удавалось собрать королю, умирало с голода, а магнаты в это время утопали в роскоши.

Отечество умерло в сердцах граждан, а значит, оно было обречено погибнуть и в реальной жизни.

Речь Посполитая стала легкой добычей коалиции соседних монархий.

В истории Великого княжества Литовского, а затем Речи Посполитой заключено немало уникального. Это и относительно мирное собирание земель Западной и Южной Руси в одно государство; это и объединение двух держав, далеко не родственных по языку, религии, культуре; это и уживчивое существование двух христианских конфессий, в иных местах пребывающих в состоянии вражды. Уникален был и финал этого государства: три соседних монархии в три приема, десятилетиями, долго и неторопливо делили его, резали на куски до тех пор, пока Речь Посполитая – федерация Королевства Польского и Великого княжества Литовского – не исчезла с политической карты и Великое княжество Литовское не оказалось присоединенным к Российской империи.

Библиография