Русская повседневная культура. Обычаи и нравы с древности до начала Нового времени Георгиева Татьяна

Обострение внутриполитической борьбы при первом русском царе, безусловно, мешало развитию страны; тем не менее в России развивались культура и просвещение, создавались школы. Богатые землевладельцы и горожане для обучения своих детей нанимали домашних учителей. Возникали училища, в которых готовили духовенство. Значительно увеличился спрос на книги.

История сохранила имена архиепископа Новгородского Геннадия, под руководством которого был осуществлен первый славянский перевод Библии, выдающегося переводчика и философа-гуманиста Максима Грека, видного богослова Зиновия Отенского и других.

В 1553 году царь Иван IV, нуждаясь в богослужебных книгах для многих строившихся церквей, воздвигаемых его усердием как в завоеванном Казанском ханстве, так и в других местах, повелел скупать рукописные книги на торжищах. Митрополит Макарий, узнав о таком благом начинании, сказал, что «эта мысль внушена царю самим Богом, что это — дар, свыше сходящий».

Ободряемый частью духовенства, царь приказал строить в Москве особый дом для помещения типографии. Но надо сказать, что государева типография не была первой в Москве. За несколько лет до ее пуска печатные книги уже изготовлялись в одной или нескольких частных мастерских столицы. Первая русская так называемая анонимная типография выпустила семь известных в настоящее время печатных книг.

В 1563 году в государевой типографии начали заниматься книгопечатанием два мастера: дьякон кремлевской церкви Иван Федоров сын (с переездом в Литву книгопечатник стал писаться с «вичем» — Федорович, а рядом, как правило, указывал профессию — «друкарь», то есть печатник, и прозвище — Москвитин) и Петр Тимофеев сын Мстиславец. В марте 1564 года они закончили печатание первой книги, которую сегодня для краткости именуют просто — «Апостол». Через год вышла вторая книга — «Часослов» — сборник молитв, по которому обучали детей грамоте.

«Апостол» состоит из 267 листов и по обычаю того времени отпечатан с разными украшениями. Книга набрана шрифтом, воспроизводящим графику московского полууставного письма XV–XVI веков. Изданные таким образом книги ныне называются старопечатными, или кирилловскими, ибо они написаны кириллицей — одной из двух первых славянских азбук, которая позже легла в основу русского алфавита. Если все буквы прописывались четко и тщательно, то такой почерк назывался уставом. Если же написание было упрощенным (что позволяло писать быстрее), то это был полуустав. На Руси он появился в XIV веке. Еще проще было начертание букв в развившейся из полуустава скорописи.

На первых же порах книгопечатания немало пришлось бороться с предрассудками темных людей. Кроме того, в то время в Москве существовал обширный класс «доброписцев», занимавшихся перепиской книг. Книгопечатание отнимало у них работу и лишало доходов. Все это было причиной того, что типографщиков обвиняли в ереси и волшебстве, в связи с нечистой силой.

По одной из версий, именно это послужило причиной, по которой в 1566 году Федоров и его товарищ были изгнаны из Москвы. О прощании с родиной сам Федоров написал: «…сие убо нас от земля и от отечества от рода нашего изгна и в иные страны незнаемы пресели». Академик М.Н. Тихомиров объясняет увольнение Федорова от печатного дела тем, что он, принадлежа к белому духовенству и овдовев, не постригся, согласно действовавшим правилам, в монахи^{42}.

Вначале друзья обосновались в белорусском городке Заблудове, а через шесть лет, в конце 1572 — начале 1573 года, переселились во Львов, где «многи скорби и беды обретоша». На деньги рядовых ремесленников, «неславных в мире», то есть небогатых, Ивану Федорову удалось открыть типографию. Там он вновь издал «Апостол», и это издание было гораздо богаче московского. Федоров был не только издателем, но и редактором выпускаемых им книг.

Вторым львовским изданием в 1574 году стал «Букварь», или «Азбука». В его тексте есть обращение книгоиздателя ко всем ученикам: «приложи сердце твое к научению», «да внидет к научению сердце твое и уши к словесам разума». В послесловии Федоров замечает, что «Букварь» «напечатан для пользы русского народа».

В начале 1575 года Иван Федоров переезжает в Острог, где на средства князя К.К. Острожского основывает типографию, последнюю в своей жизни. В 1578 году он издал «Азбуку» на двух языках — славянском и греческом. Выдающимся изданием стала монументальным Острожская Библия 1581 года.

Типография работала до 1581 года. Последним был напечатан весьма необычный для того времени календарь: к каждому месяцу там были напечатаны стихи белорусского поэта Андрея Рымина. После этого Иван Федоров переезжает опять во Львов, но из-за финансовых трудностей возобновить книгоиздательскую деятельность ему не удается.

Умер Иван Федоров нищим, проведя последние годы жизни в крайней нужде. На его могильной плите сохранилась надпись со словами: «Друкарь книг пред тым не виданных».

Значение трудов Ивана Федорова состоит в том, что он положил начало историческому переходу от изготовления прекрасных, но единичных рукописных книг, предназначенных главным образом для храма, к производству книги, доступной для многих.

Процесс создания сильного централизованного государства, в ходе которого литература все больше подчинялась государственным интересам, определял стиль эпохи. Литература в XVI веке все больше отличается пышностью и торжественностью. Утрачиваются многие особенности развития местных культурных традиций, «не вместившиеся» в общий ее ход. Так, например, местное летописание сменилось единой великокняжеской летописью, исчезают целые иконописные школы, как это случилось, например, с тверской иконописью.

В XVI веке интерес к повествовательной, беллетристической литературе, характерный для второй половины XV века, значительно падает. Большое развитие получает публицистика. Важнейшие вопросы жизни общества становятся предметом широкого обсуждения не только церковных, но и светских авторов.

В «Сказании о князьях владимирских» обосновывались важнейшие идеи официальной доктрины самодержавия, а сам род московских государей возводился от «Августа Кесаря». Вопрос о характере власти обсуждался и в полемике иосифлян и нестяжателей. И если Нил Сорский участия в полемике не принимал, то его ученик, бывший опальный князь Вассиан Патрикеев, уделял ей большое внимание.

Вопрос о власти и государстве занимал дипломата Федора Карпова и «бедного воинника» Ивана Пересветова, но уже как светских людей. Ф. Карпов в своих посланиях и И. Пересветов в своих произведениях, особенно в так называемых челобитных (написанных в 40-х — начале 50-х годов), обосновали необходимость сильной государственной власти, но построенной на принципах справедливости и права.

К числу любимых светских развлечений Ивана IV, как и предшествующих ему других государей, относились медвежья травля, соколиная и псовая охота. Еще великий князь Василий III устраивал грандиозные, с участием сотен людей выезды за пределы города, когда слуги выпускали заранее отловленных и спрятанных в мешках зайцев. Как это ни парадоксально, во времена Грозного зайцы стали предлогом потребовать с бояр разовый налог. Царь однажды обвинил их в том, что они вытравили и перебили всех зайцев, а потому взыскал с них 3000 рублей.

Любимым зрелищем народа были борьба и кулачные бои. Иван Грозный также не чурался этих развлечения. Сохранилось описание кулачных боев немецкого дипломата Сигизмунда Герберштейна, который посетил Москву в XVI столетии. Несмотря на борьбу церкви против такого рода «языческих игрищ», поддерживаемую временами правительством, народная традиция, которая имела в основе подготовку к бою, воспитание выносливости, тренировку в силе и ловкости, устояла и в XIX веке.

Повседневным развлечением были, вопреки мнению священников, шуты, которым дозволялось значительно больше, чем простым смертным; шуты платили духовенству той же монетой и порой рисковали обращать свои грубые шутки против святых отцов. Каждый боярин имел своих собственных шутов, которые никогда его не покидали; известны случаи, когда шуты сопровождали бояр на житие в монастырь.

Взрослым праздники приносили разрешение на пиры и употребление вожделенных горячительных напитков. Так, на Николин день варили пиво. На этот счет даже существовала поговорка: «В Николин день во всяком доме пиво». Но должно быть, в Москве и в других больших городах задолго до этого перестали соблюдать (если когда-нибудь соблюдали…) ограничения на употребление пьянящих напитков семью главными церковными праздниками.

«Попы… в церквях бьются и дерутся промеж себя», — сетовал царь Иван Грозный на пьяных священников, задавая по этому поводу в 1551 году вопросы собранию высших иерархов Русской православной церкви — Освященному собору. Не спасало положения и всенародное бичевание пьяных священников, которые покорно сносили наказание, жалуясь лишь на то, что их «бьют рабы, а не боярин»^{43}.

Стоглавый собор, впрочем, вполне либерально отнесся к фряжским винам, которые свободно допускались даже в монастырях (да «во славу Божию испивают»). Разрешались и разнообразные меды и пиво, и уж тем более бесконечные виды кваса (старые и черствые, выкислые и сладкие, житные и сыченые, простые и медвенные). Эти сорта уже давно забылись, а ведь квас — чисто русское изобретение, наш национальный напиток. Простые люди им и питались: покрошат в него хлеб, получается тюря (помните у Н.А. Некрасова: «Кушай тюрю, Саша, молока — то нет»?), покрошат овощей — окрошка. Русские варили квас каждый день и зимой, и обязательно летом — ведь он, как ничто другое, утоляет жажду. Известно, что Пушкин, когда бывал у своей няни Арины Родионовны, любил есть тюрю.

В холодное время года квас, правда, не выдерживал конкуренции с жарким, согревающим сбитнем. Сбитень на Руси стали варить в XVI веке, но популярным он стал в XVII–XIX веках. Варили его из меда с сахаром, и самое главное, с пряностями — кардамоном и корицей, а самые состоятельные добавляли и другие, более дорогие, редкие восточные приправы.

Торговали сбитнем разносчики прямо на улице. Обычно они носили привязанный за спиной бидон с небольшой крышкой, чтобы из питья «дух не выходил».

В то же время употребление «горячего вина» на улице запрещалось. Для этого существовали многочисленные корчмы, куда стекались горожане; не останавливала и царская заповедь, чтобы «дети боярские и люди боярские… по корчмам не пили». Корчемство было настолько выгодным делом, что им охотно занимались и иностранцы, в опричнину корчму держал Генрих Штаден, а позднее, в 80-е годы XVI века, некий Ричард Вельф.

Около кабаков, как и у церквей и монастырей, толпились нищие. Судя по Стоглаву, Москва была буквально наводнена ими. Среди нищих имелись и собственные знаменитости. У Фроловских ворот в 1597 году просил милостыню некий Герасим Медведь, о котором упоминает даже один из летописцев. Жаль только, он не записал, чем прославился этот нищий — своей силой (не отсюда ли прозвище Медведь?), смелостью, которая позволила ему обосноваться у самого входа в Кремль, или своим несчастьем — он вполне мог получить такое прозвище, будучи помятым медведем либо на охоте, либо во время царской забавы. Впрочем, нищий нищему рознь. В 1602 году в Иосифо-Волоколамском монастыре постригся «с Москвы нищей Михаил о, дал вкладу 12 рублей денег» — это была довольно большая сумма^{44}

Нищелюбие входило в официальные христианские добродетели. Обязательной раздачей милостыни нищим сопровождались панихиды и поминовения усопших. В первую половину своего правления образец в этом смысле подавал царь и великий князь Иван IV. Жалуя Симонову монастырю вклады с условием поминать своего брата Юрия дважды в год, Грозный вполне в соответствии с традицией оговаривал: «Да и нищих им на те два корма кормити, сколко нищих на какой корм прилучитца». В начале 80-х годов Грозный, по свидетельству папского легата Поссевино, ежедневно раздавал 200 беднякам по деньге и двум ковшам пива^{45}. Царю было у кого учиться милосердию и подлинной доброте (вопрос в другом: учился ли он?). Ведь в его близкое окружение входил священник Благовещенского собора в Кремле Сильвестр, дававший приют «многим туточным сиротам и работным, и убогим», которых «он вскормил и вспоил до совершенного возраста», научил грамоте и ремеслу. «Из темниц и больных, и пленных, и должников из рабства, и во всякой нужде людей по силе своей выкупал я, и голодных как мог кормил, рабов своих освободил я и наделил их, а иных и из рабства выкупил и на свободу пустил я; и все те наши рабы свободны, богатыми домами живут, как ты видишь, молят Бога за нас и во всем нам содействуют», — писал он своему сыну Анфиму.

Стоглавый собор предложил устроить богадельные избы, где «здравые строи и бабы стряпчие» должны были ухаживать за немощными и больными. В Москве к 1600 году действовали три богадельни — убогих, или Божьих, дома. Один из таких домов располагался на Тверской улице и был предназначен для мирян, другой, напротив Пушечного двора, — для инокинь и третий, на Кулишках, — для нищих старцев.

Существует предание о том, что Иван Грозный часто обращался за советом к астрологам. Его личный астролог Алексей Памелий, в частности, создал план Москвы, ориентированный на звездное небо, которое, если следовать этому плану, как считал Памелий, будет своего рода покровителем Москвы. Тогда же была заложена кольцевая структура с двенадцатью расходящимися лучами дорогами (двенадцать — по числу знаков зодиака; как это ни покажется странным, но и кольцевая линия современного метро имеет также двенадцать станций).

Памелий предсказал Грозному, что тот умрет на троне, Иван Грозный тут же посадил на трон знаменитого «и. о. царя» Симеона Бекбулатовича ровно на тот период, когда, по предсказанию астролога, он должен был умереть. Впрочем, предсказания — как считается, верные — не помогли Памелию; он был казнен по приказу Ивана Грозного.

Последние два года жизни Иван IV тяжело болел. И вот, наконец, не выдержав ожидания, один из самых деятельных вельмож, смутьян и сумасброд Богдан Вельский отправился к астрологам с единственным вопросом — когда государь преставится? Звездочеты посмотрели на небо и назвали точную дату смерти — 18 марта. Вельский пригрозил, что если предсказание не исполнится, то он сожжет астрологов живьем.

Интересную сцену, произошедшую в последние дни жизни Ивана Грозного, описывает англичанин Джером Горсей, находившийся в то время в России в качестве представителя британской торговой компании. Горсею как-то довелось сопровождать царя во время одной из его экскурсий в собственную сокровищницу. Этому событию, кстати, посвящено большое живописное полотно русского художника А.Д. Литовченко «Иван Грозный показывает сокровища английскому послу Горсею» (1875). Иван никак не мог привыкнуть к мысли о том, что ему придется навсегда расстаться со своими несметными богатствами, и велел каждый день носить себя в сокровищницу, где проводил долгие часы, задумчиво перебирая камешки. В тот раз царь взял в руки бирюзу и, обращаясь к Горсею, сказал: «Видишь, как она побледнела? А что это значит? Это значит, что меня отравили!» И вероятно, чтобы придать своим словам еще больше убедительности, Иван решил провести нехитрый опыт. Он велел подать жезл из рога единорога (то есть из слоновой кости), которому приписывали магические и лечебные свойства. «Он приказал, — пишет Горсей, — своему лекарю… обвести на столе круг; пуская в этот круг пауков, он видел, как некоторые из них убегали, другие подыхали. “Слишком поздно, он не убережет теперь меня”»^{46}, — вздохнул государь.

Наконец наступило 18 марта, и… царю стало лучше. Вельский бросился к астрологам. Он описал бедным звездочетам в красках, что их ожидает, если предсказание не исполнится, и услышал в ответ: «Еще не вечер». Царь тем временем спокойно принял ванну и сел играть в шахматы с другим своим приближенным, боярином — Борисом Годуновым, как вдруг… почувствовал дурноту и уже через несколько минут бился в предсмертной агонии. Однако ему хватило времени на то, чтобы постричься перед смертью в монахи и сделать последние распоряжения. Царский венец получил сын Ивана Грозного — Федор. Однако власти отец ему не дал, а поставил над ним совет из пяти знатнейших бояр для управления страной.

По поводу личности Ивана Грозного историки много спорят. В характере царя сочетались исключительная энергия и робость, безумная гордость и способность поступаться своим достоинством до низости.

Не терпя смелых высказываний, Иван Грозный никогда не позволял и грубой лести в свой адрес. Он проявлял относительную веротерпимость.

Иван IV обладал природным острым умом, блестящим красноречием и талантом писателя-публициста; у него были незаурядные голосовые данные. До нас дошли созданные Иваном IV гимнографические тексты — стихиры, свидетельствующие таланте их автора и о музыкальной культуре его времени.

В годы правления Ивана Грозного в самых разных краях страны возникали прекрасные храмы, соборы в истинно русском, в каком-то сказочном стиле. Надо отметить одну очень русскую особенность этих строений, и больших православных храмов, и маленьких церквушек, — их необычайную сочетаемость с природным окружением. Прежде всего мы наблюдаем это во всех древнерусских постройках соборного типа, где церковь — это группа связанных и объединенных отдельных строений.

Весьма ярко эта особенность проявилась в соборе Василия Блаженного (1554–1560; зодчие Постник и Барма), воздвигнутом в ознаменование победы над Казанским ханством. Согласно заданию Ивана Грозного, храм должен был состоять из восьми отдельных церквей, символизирующих дни решающих боев за Казань. Его строители творчески использовали задание, создав оригинальную и сложную композицию, в которой связаны традиции древнерусского народного зодчества и каменных церквей XVI века. Собор со столь сложной структурой, органично слитый с окружающей средой, с растущими поблизости деревьями, всегда поражал иностранных гостей. Недаром немецкий путешественник 40-х годов XIX века Блазиус, ошеломленный видом собора, метко сравнил его с «колоссальным растением».

Необычайный вид храма послужил поводом к созданию легенды, будто бы по окончании строительства Иван Грозный спросил зодчего, может ли он выстроить церковь еще лучше, и, получив утвердительный ответ, приказал его ослепить.

Надо сказать, что итальянские архитекторы, работавшие в те времена в Москве, с большим уважением относились к самобытному русскому зодчеству и сохранили его традиции. Вместе с тем они обогатили русскую архитектуру новыми художественными и инженерными приемами, ставшими основой обновления ее художественного языка. Памятники Московского Кремля, связанные с идеей единого русского государства, — яркий образец синтеза культур русского и итальянского народов.

Спустя полстолетия после возведения Китай-города в Москве кольцом укрепления стали обносить московский Большой посад. «Государев мастер» Федор Конь в 1583–1586 годах сложил их из белого плитняка, а потому и вся городская территория, оказавшаяся внутри, получила название Белый город. К сожалению, эти постройки не сохранились: в конце XVIII века сильно обветшавшие стены разобрали и на освободившемся от них пространстве разбили бульвары, образовавшие знаменитое Бульварное кольцо. Но сохранились названия — Покровские ворота, Яузские ворота, Никитские ворота, которые напоминают теперь о прежних проездных башнях Белого города.

Из крестьян и ремесленников в это время выдвигается много талантливых мастеров, строителей, изобретателей, литейщиков, ювелиров и других замечательных умельцев. Большую изобретательность проявили русские мастера в создании военной техники. Чего только стоит вызывавший изумление иностранцев знаменитый «гуляй-город»! Это была деревянная башня, поставленная на колеса или на полозья, способная передвигаться на большие расстояния. Внутри башни размещались стрельцы и даже пушки, и таким образом «гуляй-город» превращался в грозную силу; он мог и атаковать позиции неприятеля, и выдерживать длительную осаду. При необходимости деревянные щиты раздвигались, и скрытые в башне воины бросались на неприятеля.

На Московском пушечном дворе десятки искусных литейщиков отливали пушки, пищали, колокола. Там работал знаменитый русский мастер Андрей Чохов, создавший целую школу литейного мастерства. Самое замечательное творение Андрея Чохова — Царь-пушка стоит ныне в Московском Кремле.

Москва в эти годы по своим размерам превосходила Лондон, Прагу и многие другие города Европы. Тогда, как, в сущности, и теперь, город не имел границ как в прямом, так и в переносном смысле. И между прочим, это был по меркам Средневековья в некоторых смыслах благоустроенный город — в нем имелись деревянные мостовые и водостоки.

Начиная с XVI века (и это опять совпадает со временем правления Ивана Грозного) на Руси стали создавать парадные иконостасы высотой в пять и более рядов, богато украшенные позолоченной резьбой.

С этого времени иконы на Руси украшают драгоценными окладами. Они как бы отрывают иконы от обыденности и повседневности, возвышают над ней. Блеск золота прекрасно сочетается с яркими, чистыми красками иконописи.

Выдающееся произведение византийского искусства — икона «Богоматерь Владимирская» была написана в Константинополе в конце XI — начале XII века ив 1132 году, привезена в Киев. В 1155 году князь Андрей Боголюбский вывез ее во Владимир. Ее поместили в Успенском соборе. Икону, считающуюся чудотворной, князь брал с собой в походы, а победы связывал с ее благословением. В 1395 году икону торжественно перенесли в Москву. «Богоматерь Владимирская» была настолько чтима, что для нее выполнили несколько драгоценных окладов — из золота, серебра, драгоценных камней. Наиболее ранний из них — золотой — датируется XIII веком.

В Москве Владимирская икона Божией Матери находилась в кремлевском Успенском соборе. Перед ней помазывались на царство наши цари и избирались первосвятителями Русской земли. Ныне по сложившейся практике эта икона, как и «Троица» Андрея Рублева, переносится из Третьяковской галереи на время богослужений в храм Святителя Николая в Толмачах при Третьяковской галерее.

Великолепие церковного ритуала, величавые лики святых, ослепительный блеск золота и камней, драгоценные одежды священнослужителей… Войдя в храм, человек словно попадал в другой мир. Войны, междоусобицы, голод, беспросветный тяжелый труд, болезни и мор — все эти постоянные спутники людей отходили при виде церковных красот куда-то в сторону. «Если эти земные великолепия, — писал Порфирий, епископ Газский, христианский подвижник IV века, — имеют такую пышность, какой же должна быть пышность великолепий небесных, уготованных для праведников».

Золотые оклады делались не только для икон, но и для священных книг. Оклад Евангелия, преподнесенного в 1571 году царем Иваном IV Грозным Благовещенскому собору Московского Кремля, был одним из самых богатых. В нем сочетались разнообразные техники художественной обработки золота — чеканка, скань, чернь, эмаль, зернь — и множество драгоценных камней. Все эти детали составляют единый узор с отдельными крупными рельефными вкраплениями, среди которых выделяются пять золотых чеканных дробниц. На центральной изображена композиция «Сошествие во ад», а на четырех остальных — евангелисты.

Характерными чертами русского быта в XVI веке оставались консервативность и незначительные различия между бытом господствующего класса и «черных» людей — они были скорее количественными, чем качественными. Боярская усадьба имела большие размеры, разнообразными были хозяйственные постройки: кроме господского дома стояли «людские» избы, в которых жили холопы. Дворяне лучше ели и одевались, но этим их отличия от простолюдинов часто заканчивались.

Внутреннее убранство домов соответствовало социальному положению владельца. Обстановка городской бедноты поражала своей скудостью и неудобством для жизни. Избы не имели труб и топились по-черному; дым из печи выходил прямо в дом; лавка и стол составляли всю мебель; обязательна была икона в углу.

Незначительной была разница между городскими и сельскими жилищами. Город был комплексом усадьб, на улицы и переулки выходили не дома, а высокие глухие заборы. В каждой усадьбе были изба, хозяйственные постройки, небольшой огород с садом. Горожане, как и деревенские жители, держали домашний скот, а потому за городской чертой обязательно устраивались выгоны.

Шведский дипломат Петр Петрей де Ерлезунда, несколько раз побывавший на Руси в конце XVI и начале XVII веков, не заметил разницы между курной избой в городе и деревне: «Когда топятся эти избы, никому нельзя оставаться в них от дыма, все должны уходить оттуда до тех пор, пока не прогорит огонь, а тогда входят опять в избы, которые теплы и жарки, точно баня»^{47}.

Внутренность домов состоятельных горожан выглядела иначе. Изразцовые печи с изображением львов и орлов, в том числе двуглавых, сундуки с имуществом собственным (в том числе старой одеждой, которая бережно хранилась и передавалась по наследству) и чужой поклажей, отданной на сохранение на время очередного похода, киоты с иконами, одетыми в серебряные оклады, паюсные фонари вместо лучин, восковые и сальные свечи в шандалах, русская деревянная и немецкая оловянная посуда, иранские миски и сирийские кумганы…

Особо стоит сказать о стекле. Его в XVI веке привозили из-за рубежа. Это были, даже по общемировым стандартам того времени, действительно роскошные сосуды. Бокалы, привезенные, видимо, из мастерских Центральной Европы как подарки, находят в погребениях царей, цариц, высшего боярства — они становятся «модными» в качестве елейниц во второй половине XVI века. Широкую известность получил богемский кубок синего стекла из гробницы Ивана IV, но не менее хорош венецианский кубок с крышкой из саркофага царевича Ивана и бокал царицы Анастасии^{48}.

Повседневная жизнь и быт русских регламентировались уже упоминавшимся «Домостроем»^{49} духовника Ивана Грозного — священника Сильвестра.

«Домострой» — говоря современным языком — домоводство. Это один из многих сборников «учительного» содержания на Руси, предназначаемый для домашнего чтения. Эта книга объединяет статьи не только духовного, но и бытового содержания: и «как Богу молиться», и «как обрезки беречь». В нем впервые на Руси идеал аскетический «примиряется» с идеалом житейским, а добытый трудом достаток и благополучие объявляются угодными Богу. «Домострой» указывает, в какие дни подавать лебедей, журавлей, петухов, перелечу (вид кулича); предлагает наставления к деланию меда, кваса и пива, к приготовлению каш и варений, дает список блюд и в то же время преподает господину дома назидание, как управлять женою, детьми и рабами, избегать греха и злых помыслов, угождать Богу, чтить царя, князей и вельмож, вести себя за столом, «сморкнута или плюнути, от людей заворотясь, да и потерте ногою». В «Домострое», как ни в каком другом печатном издании, отразились многие особенности быта людей того времени.

Сильвестр увещевает: «А старые слуги, которые не могут делати, и тех також кормити и одевати, за старую послугу их, ино от Бога мзда и души польза». «Да государю или государыне всегда дозирати и спрашивати слуг о всякой нуже, о естве, и о питии, и о одежи, и о всякой потребе, и о скудости и о недостатке, и о обиде, и о болезни, и о всех тех нужах… А держати людей у себя по силе, как мощно бы их пищею и одеянием удоволити; а толко людей и себя держати не по силе и не по добытку, и не удоволить их ествою и питием и одеждою, или который слуга нерукоделен, собою не умеет промыслити, ино тем слугам мужику, и жонке и девке, у неволи плакав, красти, и лгати, и блясти; а мужикам разбивати и красти и в корчме пити и всякое зло чинити. И тому безумному государю и государыне от Бога грех, а от людей посмех, и не соседство со всяким». Поучения эти были актуальны, так как усадьбы тех дней были полны всякой челяди, дворовых людей, взятых от сохи или родившихся в доме боярина. Кормили этих людей плохо, жалованье им не платили. Многочисленность же таких дворовых людей свидетельствовала о степени богатства их владельца. Поездка в Кремль боярина совершалась в сопровождении множества всякой челяди.

Длинный ряд саней или телег, сотня лошадей, вершники впереди поезда, разгонявшие народ ударами кнута, свита из вооруженных дворян и позади поезда толпа дворовых, часто босоногих, но в богатых ливреях, наполняли криком улицы Белого города. Эти люди подчинялись без различия полов строжайшей дисциплине, подвергались всем жестоким или сладострастным капризам своего господина, наказывались, как древние рабы, самым жестоким образом; между тем как приписной поселянин был по преимуществу недвижимым имуществом, холоп составлял движимость, которую можно было продать семейством или поодиночке, не обращая внимания на то, что при этой продаже разлучали мужа с женой, родителей с детьми.

На отсутствие обуви у дворовых указано не случайно. Надо сказать, что вплоть до середины XIX века основной обувью русских крестьян были лапти. Их плели из лыка — луба молодой березы, липы или других лиственных деревьев, предварительно его замачивая. Не всякое лыко при этом можно было использовать. Отсюда «не всякое лыко в строку». За день мастер мог изготовить только одни лапти. Царь-реформатор Петр I, стремившийся все попробовать сам, решил доказать, что сделать это возможно быстрее, но дошел до пятки — самого сложного места — и бросил плетение, признав правоту мастера. В страду — жаркую пору уборки урожая — одних лаптей хватало только на неделю. В холодное время года лапти обшивали материей, и получались онучи.

Тут следует заметить, что лыко на Руси применялось весьма широко. Из лыка плелась не только основная обувь русских крестьян, но и коробки, туески, корзины. Каждый крестьянин должен был уметь если не плести, то хоть ремонтировать их. Сказать про человека, что он лыка не вяжет, значило, что он ничего не умеет. В значении «пьян до умопомрачения» (а значит, «не в состоянии что-либо делать») это выражение сохранилось до нашего времени.

Лапти, лычная обувь были верным признаком бедности, крестьянского происхождения. Вот почему «не лыком шит» означало, что человек не беден, а позже стало означать: не такой уж он простак, себе на уме. Выражения «горе лыковое» или «горе, лыком подпоясанное» обозначали жалкую бедность.

С монгольским нашествием у нас появились валенки. Завоеватели готовились к зимним морозам и потому всех своих воинов одели в войлочную обувь. Вначале валенки сшивались из двух частей; причем нижняя напоминала глубокие галоши.

Русские поняли ценность такой обуви и научились валять цельные валенки из овечьей шерсти, которые уже не надо было сшивать. Позднее эти валенки-самовалки стали подшивать для большей носкости толстой кожей. Они были гордостью семьи, их передавали по наследству. В больших семьях валенки были далеко не у всех. И ребятишки могли гулять в них зимой только по очереди. Начиная с давних времен валенки украшали вышивкой.

Обычай держать женщин взаперти возник на Руси задолго до татарского вторжения. Перенят он был от Византии, которая имела, как мы уже знаем, большое влияние на русские нравы; в Константинополе же как замужняя женщина, так и молодая девица должны были сидеть в гинекее (эта традиция шла еще из древних Афин), который в Москве превратился в терем.

На Руси, как в республиканском Риме, женщина не обладала самостоятельностью; таков был результат патриархальной организации семейства. Женщина жила под опекою отца, свекра, дяди, старшего брата, деда. Русские монархи перевели для своего употребления проповеди византийских иноков, в которых предписывалось женщине «повиноваться своему мужу, как раб повинуется господину», не допускать называть себя госпожою или хозяйкой, но почитать своего супруга как господина или владыку. Глава семейства имел право наказывать женщину, как своих детей или рабов.

При этом Сильвестр в своем «Домострое» рекомендует избегать слишком толстых палок или посохов с железными наконечниками для наказания женщины и призывает не унижать ее, колотя перед слугами, а прежде отвести в отдельную комнату и там, без гнева и насилия, постегать.

Ни одна женщина не отваживалась восставать против этого наказания, самая смелая покорно переносила побои от самого чахлого мужа. Сложилась даже русская пословица: «Люблю тебя, как душу, трясу, как грушу!» Герберштейн рассказывает, как одна москвитянка, выйдя замуж за иностранца, считала себя потому только нелюбимою, что муж не бил ее.

Дома, в своем тереме, русская женщина покрывалась фатой, на улицах ее охраняли от взоров занавески экипажей. Считалось оскорблением взглянуть на жену боярина, и приравнивался к уголовному преступлению взгляд на лицо царицы. Постоянное пребывание «этого скудельного сосуда» дома казалось в такой степени необходимым, что женщине не всегда разрешалось ходить в церковь. Ее храмом был дом, где она должна была заниматься чтением молитв и назидательных книг, совершать коленопреклонения перед иконами, раздавать милостыню, быть окруженною нищими, иноками и монахинями.

Сильвестр также требует, чтобы женщина смотрела за порядком в доме, вставала раньше всех, будила слуг и служанок, назначала им урочную работу и сама трудилась, как крепкая жена, упоминаемая в Священном Писании.

Туалет русских барышень был очень сложен. «Они, — говорит Петрей, — чрезвычайно красивы и белы лицом, очень стройны, имеют небольшие груди, большие черные глаза, нежные руки и тонкие пальцы и безобразят себя часто тем, что не только лицо, но глаза, шею и руки красят разными красками, белою, красною, синею и темною: черные ресницы делают белыми, белые опять черными или темными и проводят их так грубо и толсто, что всякий это заметит».

Сохранившийся обычай закрывать волосы у замужних женщин привел к появлению на Руси в огромном количестве разных украшений для головы, в том числе — прежде всего на Севере — кокошников. Высокие, богато расшитые узорами, напоминающими морозные следы на стекле, на солнце они искрились, как снег. Зимой в северных районах носили большие вязаные шерстяные платки. В южных областях предпочтение отдавали шапкам с узорами всех цветов радуги. Размером они были поменьше и у висков украшались белыми пушками. Сверху накидывался нарядный платок.

Дородность была идеалом турецкой и татарской красоты, и русские женщины, перенимая этот обычай, употребляли все усилия, чтобы испортить свой стройный стан, и достигали этого посредством праздности и усердного питания.

Понятия о красоте у крестьян были иными. Наряд русской крестьянки не менялся на протяжении нескольких веков. Девушки и женщины носили рубахи, поверх нее сарафаны из льна — крашенины или из набивной ткани — пестряди. Это был самый дешевый домотканый холст. Поверх сарафана одевалась короткая душегрея, или, как ее еще называли, коротена. Иногда душегреи были на ватной подкладке. Те, что были побогаче, шили их из бархата. Их делали и с рукавами, тогда они назывались «душегаи» и их можно было носить как пальто. Для украшения использовались различные кружева, шитье, бусы и т. п. Детали наряда различались в зависимости от области, в которой жила его обладательница.

Интересно, что русские носили одежду с очень длинными рукавами: у мужчин они достигали чуть ли не метра, у женщин высших сословий были длиннее необходимого сантиметров на сорок. Естественно поэтому, чтобы что-то сделать, рукава надо было засучить, то есть подвернуть. Так возникла поговорка о людях, которые делают что-нибудь лениво, нехотя, медленно, — что они работают спустя рукава. О спором, умелом работнике, наоборот, говорят, что он работает, засучив рукава.

Одежда городских жителей, как и всего населения страны, была маркировкой их социального и имущественного положения. «Ино одеяние воину, ино одеяние тысящнику, ино пятьдесятнику, и ино одеяние купцу, и ино златарю, ино железному ковачю, и ино орарю, и ино просителю…» — гласит «Стоглав». Простые воины ходили в черных бараньих шубах. Земские носили белые шляпы (колпаки) с пестрыми завязками.

Храбреца, отличившегося на войне, легко было узнать по награде — золотой монете с изображением св. Георгия на коне, которую носили на рукавах или шляпах. Высшими наградными были золотые монеты весом в 34 грамма, далее следовали кратные этому весу, а заключали систему золотые деньги и копейки. Для массовых наград иногда использовали позолоченные копейки и деньги.

Знатность бояр можно было легко установить по высоте их горлатных шапок, сделанных из горл черно-бурых лисиц, куниц или соболей. Чем знатней и сановней был вельможа, тем выше вздымалась над его головой шапка.

Простой народ не имел права (да и средств) на ношение роскошных шапок из дорогого меха. Отсюда и родились пословицы: «По Сеньке и шапка» или «По Ереме и колпак», то есть: каждому честь по заслугам.

Впрочем, встречались и нарушители принципа: по одежде «познавается койждо, кто есть коего чина»^{50}. Можно было увидеть причетчицу, одетую по последней моде, и причетчика в воинском одеянии. Светские модницы ходили в торлопах (верхней женской одежде на меху), украшенных золотым, бисерным шитьем и драгоценными камнями. Сам же царь Иван IV в 1571 году нарядился в сермягу, чтобы доказать крымским послам свою неспособность платить новую дань в Крым^{51}.

К середине XVI века традиционные одеяния стали часто соседствовать с «платьем и одежей иноверных земель». Видно, москвичи в тафьях (тюбетейках) — этом, по определению Стоглава, «безбожного Махмеда предании», отнюдь не считали, что «чюже есть православным таковая носи-ти», не расценивали это, как влияние «поганских обычаев». Распространение тюбетеек стало массовым. Если один из конфликтов митрополита Филиппа с царем проходил под предлогом того, что какой-то опричник вошел в церковь в тюбетейке, то в конце XVI века все бояре под горлатными шапками носили тюбетейки-тафьи. Дворяне же подражали туркам и в одежде, и в вооружении, как отметил наблюдательный англичанин Дж. Флетчер^{52}

В это же время в быт все шире проникали иноземные ткани. Уже больного Василия III отирали «хлопчатой бумагой». Такие же изменения происходили и в отношении традиционной пищи москвичей. Иноземные блюда теснили традиционные щи и гречневую кашу, варившуюся с горохом, а иногда и без него. Лакомством считалась немецкая сельдь, конкурировавшая с разными сортами белорыбицы.

В XVI веке возник обычай вершить суд с помощью жребия — каждый из участвующих в тяжбе клал в шапку восковой шарик, и выигрывал тот, чей шарик вынимали первым. С годами выражение «дело в шляпе» стало синонимом успешного завершения дела.

Перемены происходили в самых разных областях русской жизни, но один вопрос — вопрос бороды — решался с неизменным результатом. Даже уже упоминавшееся бритье в 1526 году бороды Василием III не поколебало устоев; это был эпизод, никоим образом не повлиявший на общее положение дел. Мужчины с тридцати лет отращивали себе бороды по византийскому образцу — длинные бороды, как и длинные одежды, были, казалось, незыблемой традицией; брить себе бороду — как делали то западные народы — было, по уверению Ивана Грозного, таким грехом, которого не могла смыть кровь всех мучеников. Ведь это значило обезображивать лицо, созданное по образу Божию.

Длина бороды, если судить по миниатюрам XVI века, являлась показателем не только возраста, но и социального положения. Именно поэтому на Руси борода издревле пользовалась особым почетом. Особенно гордились своей бородой бояре. За туалетом мужчины из родовитых семей проводили времени не меньше своих жен: бороду расчесывали, заплетали в косички, украшали лентами и всевозможными «подвесками». Потерять бороду было большой обидой и позором.

Борода ценилась выше человеческого здоровья. Еще «Русская правда» гласила, что за увечье человека накладывался штраф в три гривны, а за лишение его бороды — двенадцать гривен!

На страже бороды стояла и церковь. Русская церковь с конца XV — начала XVI века, неправомерно ссылаясь на 11-е правило Трулльского собора 691–692 годов (в 11-м правиле, запрещавшем сношения с иудеями, нет ни слова о бородах), крайне непримиримо относилась к мужчинам, брившим бороду: «Над бритой бородой не отпевать, ни сорокоустия по нем не пети… с неверным да причтется, от еретик бо сего навыкоша». В 1552 году во время последнего похода на Казань митрополит Макарий давал наставление воинству остерегаться неблагочестивого поведения, а именно «бороды брити или обсекати или усы подстригати». Зато раз в год принято было «обсекать» волосы со лба, как это видно на парсуне Ивана IV из собрания Национального музея Дании (Копенгаген)^{53}.

Стоглавый собор еще в 1551 году постановил, что всех бреющих бороду следует проклинать и отлучать от церкви. Правда, это правило действовало не для всех. Кое-кто из высшей знати конца XVI века, поддаваясь западным влияниям, бороду все-таки брил — тон задал Борис Годунов, фактический правитель Русского государства с 1587 года, а с 1598 года — русский царь.

Наряду со сторонниками иностранной моды существовали и другие. Это были «молодые строи, которые волосаты ходят по миру… се есть не Бога ради скитаются — свою волю деют, а мир соблажняют»^{54}. Хранители православного предания и жесткого единообразия жизни и быта выступали и против приверженцев подобного поведения.

Накладывала свою печать на лица и светская власть, причем не в переносном, а в прямом смысле. Вора, пойманного на том же преступлении во второй раз, наказывали клеймением на лбу и вырыванием ноздрей. Клеймили раскаленным железом, оставляя неизгладимые уродливые знаки. Таким образом, у этих несчастных на самом деле на лбу было написано их горькое прошлое (отсюда: «у него на лбу все написано»).

Влияние византийского монашества было довольно сильным на Руси, оно сказывалось даже в постепенном формировании негативного отношения к самым невинным забавам: были запрещены карточная игра и даже шахматы, песни в честь древних героев в России осуждались как дьявольские песнопения, церковники пытались воспретить (и порой это удавалось) охоту и танцы. «Или ловы творит, с собаками и угодья творит и скоморохи и их доля, плясание и сопели, песни бесовские любя; и зрению, и шахматы, и тавлей… прямо, все вкупе, будут во аде, а зде прокляты».

При сравнению, скажем, с польским обществом Россия казалась обширным монастырем. Но например, употреблению алкоголя это почти не мешало: с изобретением водки пьянство стало национальным пороком. «Даже у вельмож, — говорит Забелин, — пир тогда только бывал весел, когда все напивались. Гости были не веселы — значит: не пьяны. Еще и теперь быть навеселе — значит быть пьяным»^{55}.

В Москве многие из «алкогольных» фамилий произошли от прозвищ, полученных во время службы в Сытном дворце (название происходит от «сыты» — популярного в те времена напитка — меда, разведенного водой). В XVI–XVII веках эта хозяйственная служба Московского Кремля снабжала напитками царский стол, многочисленную придворную свиту, послов и гостей. По словам того же Забелина, это было большое, сложное и хорошо отлаженное хозяйство. В ведении Сытного дворца находились палаты для отпуска водок, вин и других напитков, изба винного хранения, где было установлено несколько десятков перегонных кубов, клюшная изба, в которой по заказу готовили различные водочные настойки, поварня для приготовлении приказного пива, то есть сделанного по заказу (приказу). Продукция хранилась в погребах, один из которых предназначался специально для хранения заморских (фряжских) вин. Сытному дворцу подчинялись также кладовые, где хранились пряности, соленья, варенья и прочая закуски.

А вот еще о чем пишет Забелин: «Хлебосольство, известное одним нашим русским, отличалось у нас более всего в частных домах, где вольность в обращении, соединенная с равенством, ничем не обижала честолюбия». Отсюда и поговорка: «Все на стол мечи, что есть в печи», «Хлеб-соль — дар Божий», «Не принять хлеба — прогневать Бога».

Русские по-особому, свято, относились к хлебу. Об этом существует много пословиц, которые можно было бы объединить одной: «Хлеб — всему голова». Без хлеба русский человек вообще ничего не ел. Известно, например, что московит испокон веков мог запросто умять со щами за один присест до двух русских фунтов (почти 900 граммов) ржаного «кислого» хлеба. В Смутное время пришлые поляки отмечали эту необычайную любовь русских к хлебу и способность съедать его в немыслимых, по их мнению, количествах.

Садился ли кто за стол или вставал из-за стола, непременно осенял свое чело крестным знамением. После обычного обеда, как свидетельствует И. Забелин, все гости ложились отдыхать. Спали все: от царей до чернорабочих. Простая чернь отдыхала на улицах. Не спать или, по крайней мере, не отдыхать после обеда считалось грехом, как и всякое отступление от обычаев предков.

Русские поговорки и присказки очень метко подмечают ту или иную особенность прежнего быта. Например, попался, «как кур во щи». Оказывается, в древних кулинарных руководствах, в том числе «Росписи царским кушаньям» 1610 года, мы найдем такое блюдо, как куря во штях. «Куроварение» со щами прежде в России было весьма распространено. Чаще всего «куря» оказывалась петухом. Причина здесь чисто экономическая: петухи из домашних животных были самыми «бесполезными» — в отличие от кур, которые снабжали дом яйцами.

Праздники на Руси сопровождались не только пирами. На нескольких церковных праздниках совершался крестный ход, как, например, на Крещение, когда патриарх освящал воду Москвы-реки. Этот обряд назывался «Иорданью». В Вербное воскресенье в церемонии обязательно участвовал царь. Он вел под уздцы по Красной площади лошадь, на которой сидел патриарх, — это был символ «шествия на осляти», входа Господня в Иерусалим. Свой ритуал был у празднования на Красной площади Нового года (1 сентября) и праздника Покрова (1 октября). Все это происходило при огромном стечении народа. Москвичей привлекали и другого рода зрелища: представления скоморохов с музыкой, песнями, танцами, фокусами и импровизированным кукольным театром. И это при том, что православная церковь, как уже упоминалось, отрицательно относилась к скоморошеству; по ее требованию, официальные власти время от времени сурово преследовали скоморохов^{56}

Можно восстановить некоторые из традиционных «позоров» — представлений скоморохов, которые «со всеми играми бесовскими рыщут». Запрет Стоглава «неподобных одеяний и песней плясцов и скомрахов и всякого козлогласования и баснословия их» дает представление о разнообразных жанрах искусств скоморохов: здесь и пляски, и пение, и басни. Представление сопровождалось показом дрессированных животных, в первую очередь медведей, содержать которых Стоглав тоже запрещал, обрушиваясь на «кормящих и хранящих медведи или иная некая животная на глумление и на прелщение простейших человек». Одно из его постановлений предусматривало отлучение от церкви «мирских человек христиан», «аще кто из них играет или плясание творит или шпилманит, рекше глумы деет, и на видение человеки сбирает и ловитвам прилежит».

Однако в каждой городской толпе зевак, собравшихся вокруг скоморохов, можно было увидеть и священников, готовых «глумиться мирскими кошунами», хотя «всякие игры и глумы, и позорища» не только священникам, но и всем причетникам «отречено есть»^{57}. Тем не менее именно скоморохи и глумцы возглавляли свадебный поезд в церковь, священник с крестом лишь следовал за ними. Они же — «глумотворцы, арганники, смехотворцы, гусельники» — были главными артистами на «мирских свадьбах», где к их «бесовским» — по определению церкви, а по сути, народным — песням прислушивались и жених с невестой, и многочисленные гости, и священник.

Русские любили баню. Обычай мыться не только доставлял удовольствие; он был тесно связан с религиозными правилами^{58}. Водой бани снабжались из специально вырытых колодцев с журавлями.

Арабский путешественник Ибн Русте описывает странные обычаи страны «ар рус» так: «Когда же камни раскалятся в огне до высшей степени, их обливают водой, от чего распространяется пар, нагревающий воздух до того, что они снимают даже одежду…»

В Москве бани любили не меньше, чем в Киевской Руси. «Если московит не попарится в субботу, — заметил один иностранец, — ему становится стыдно и совестно».

Установить, где именно стояла самая первая московская баня, не легче, чем показать место, где построили первую московскую избу, — баня была в каждом подворье. Ко времени Ивана Грозного казна стала строить крупные торговые (общественные) бани, которые отдавали частным лицам на откуп.

Общественные бани имели два отделения — мужское и женское. Но при этом один банный обычай вызывал недоумение, а то и серьезное негодование у иноземных гостей. «Напарившись, совсем нагие и мужчины и женщины, потеряв всякий стыд, выбегают к речке, погружаются в нее, радуются и хохочут», — писал австриец Меерн в XVII веке.

Однако при относительно пристальном внимании к личной гигиене на Руси питали больше доверия к рецептам знахарей, чем к врачам. Медицинская практика была сопряжена с неслыханными затруднениями и с величайшею опасностью. Если врач не вылечивал больного, то его наказывали, как злого волшебника. В царствование Ивана III один из врачей, родом еврей, был казнен на площади за то, что допустил смерть царевича. Положение врачей несколько улучшилось лишь к концу XVI века, хотя и в это время жилось и работалось им непросто: можно ли было правильно диагностировать, когда, скажем, пользуя знатную женщину, медик не мог видеть ее лица и должен был проверять пульс сквозь кисею? Впрочем, во врачах многие (и не только простой люд) видели особый род колдунов, для которых кисея, конечно же, не могла быть преградой.

Вера в колдовство и всякого рода чернокнижие вообще была очень сильна. Соответственно верили в гороскопы, гадание, таинственную силу известных трав или заклинаний, в возможность вредить врагу, выкрадывая его следы, верили в заговоры, в любовные зелья, в привидения, вампиров, оборотней, которые играют столь ужасную роль в русских сказках. Даже просвещенные люди не были чужды этой слабости; Борис Годунов, бывший человеком образованным, требовал от своих служителей клятвы в том, что «не будут прибегать к колдунам, колдуньям или иным средствам, могущим вредить царю, царице или их детям, волховать над их следами или над следами их экипажей».

Распределение рабочих и нерабочих дней должно было соответствовать святоотеческим преданиям. В соответствии с составленным в IX веке византийским патриархом Фотием и принятым Русской церковью в качестве руководства к действию сборником церковных правил «Номоканон XIV титулов» жизнь в столице, равно как и во всей стране, в субботу и в воскресенье должна была замирать — «в субботу и в неделю на молитву упражнятися и праздновати». Одно из постановлений Стоглавого собора предписывало за организацию «позоров» в воскресенье лишать виновного прав «и имение его разграбити»^{59}.

В праздниках своих русские следовали решениям VI Вселенского собора — и соответственно все праздники имели церковный характер. С XV века отмечался еще один праздник — «царский», в основе которого было «воспоминание дня рождения его или рождение сына или дщери его или некое от таковых». Но праздновались «царские» дни не столь торжественно, как церковные.

В Страстную и Светлую недели запрещалось производить суд, взыскивать «людской долг». На Пасху запрещалось заключать кого-либо в темницы и связывать. Исключение, также по VI собору, составляли «прелюбодей и блудник, и восхищая девицу, и гробный тать, и отравник, и куя втайне переперы, сиречь с подмесы (то есть фальшивомонетчик; переперы — русская транслитерация наименования византийской монеты. — Т. Г.), и убийца, и мучитель». В эти же две недели нельзя было заниматься какой-либо деятельностью: «…да не делают люди, но да празднуют вси раби и свободный»; «работати и продати» можно было только «в пекленицах, идеже пекутся хлебы». Кстати, хлеба уже тогда Москва выпекала 26 сортов из ржаной муки и 30 из пшеничной. При этом было разделение пекарей на хлебников, калачников, пирожников, пряничников, блинников и ситников.

Что же касается работы в праздники, то практика часто расходилась с незыблемыми на первый взгляд правилами, которые устанавливала церковь. Герберштейн в 1517 году наблюдал, как в большой праздник — Успеньев день — продолжались работы в кремлевском рву, и даже интересовался, сколько платят за это. А папский легат А. Поссевино в 1581 году отметил, что простой люд прекращает работу лишь на Благовещение^{60}.

На царский же праздник отменялись все общественные мероприятия, которые Стоглав именует «позорами», то есть зрелищами, будь то конные соревнования или казни^{61}.

Наряду с церковными праздниками по-прежнему отмечались языческие. Это и понятно. В быту москвичей, как и других русских людей того времени, оставалось очень много признаков двоеверия. Рядовые горожане пользовались в обиходе в основном языческими именами, лишь в редких случаях упоминая свое «молитвенное» имя^{62} Среди же языческих праздников первое место занимала Радуница. Вторник или суббота Фоминой недели (первой пасхальной) были посвящены почитанию рода. К началу марта, с которого некогда начинался новый год, и к началу каждого месяца были приурочены волхвования. «Труд (трут) полагают в древо, и то древо иже имать в обоих концах труд, концы полагают во два древа, и той огнь вжизают во вратех или пред враты домов своих, или пред торговищи своими сюду и сюду. И тако сквозе огнь проходяще с женами своими и с чады своими по древнему обычаю, волхвующее…» Волхвования категорически запрещались Стоглавым собором.

Многие христианские праздники по-прежнему сочетались с давними языческими традициями. О москвичах в Стоглаве сказано: «В первый понедельник Петровского поста в рощи ходят и в Наливки бесовские потехи деяти». Между прочим, в московских рощах, излюбленных местах гуляния, были установлены колеса, подобные нынешним «чертовым» (не такие большие, конечно), качели и карусели. От тех рощ остался топоним Марьина роща, а от Наливок, где был казенный кабак, — Спасо-Наливкинский переулок между Якиманкой и Полянкой.

Светским праздником был Новый год, который приходился надень Семиона Столпника, то есть 1 сентября. Прощание с летом и встреча зимы происходили на Соборной площади Кремля, где воздвигался помост для митрополита и великого князя, которые поздравляли и благословляли горожан^{63}.

С праздниками, с застольем связано появление у русских понятия братчины. В незапамятные времена за столом использовали большую деревянную чашу — братину, передавая ее по кругу всем участникам застолья. На чаше были надписи поучительного характера: как пить, как следует при этом вести себя. Например: «Не винно вино, винно пьянство». Позже братину стали делать из меди, она стала полуведерной чашей. В ней разносили пиво на всю братию и разливали по чашкам и стаканам.

Отсюда и пошла братчина, или складчина, — праздники с общим столом. Они были популярны у крестьян на Масленицу, на Кузьминки (первые дни ноября), в михайловщину, николаевщину, 6 сентября и 6 декабря, — это все языческие праздники. Обруселая мордва и другие чудские народы тоже любили братчины: в эти дни в огромных чанах, поставленных за селом, в овраге близ воды, варили за общий счет пиво, стряпали яичницу, гуляли, плясали и пили.

Интересно, что были не только общие или чисто мужские братчины, но и чисто женские. На Кузьму и Демьяна, 14 июля, успевали не только справиться с огородом, накосить, выполнить всю домашнюю работу, но и отметить свой праздник — летние Кузьминки. Это был чисто женский праздник с хождением в гости, обязательной растительной пищей, которую готовили и собирали вскладчину, с пивом, разговорами и песнями.

Чаша-братина со временем забылась, а сам чисто русский принцип — устраивать праздники вскладчину прошел через века нашей истории и бытует у нас и сейчас. Не умерло и братание, свойственное русским людям в годины испытаний, когда прощают все обиды и единятся душой.

Рядом с собором Василия Блаженного на Красной площади расположено Лобное место, возведенное в 1534 году, — это была трибуна средневековой Москвы. В старину с него читались указы (это делали специальные глашатаи, которых на Руси называли «бирючи»), обращались к народу цари и патриархи. Рядом с Лобным местом производились казни.

Сама же Красная площадь была местом оживленной торговли, которая не прекращалась даже во время Великого поста, хотя пост и накладывал определенные ограничения на торговлю мясом, солониной, птицей, дичью, рыбой, молоком, коровьим маслом и книгами светского содержания, которые, как видим, приравнивались к скоромной пище, считалось не только незаконным, но и стыдным. Общественное мнение в этом вопросе полностью совпадала с официальной точкой зрения, что бывало далеко не всегда. Тех, кто пытался торговать в пост пирогами с мясом, выдавая их за постные, отлавливали и сначала нещадно лупили всем миром, а потом еще и сдавали на «государев правеж».

Рождественский пост был менее строгим и торговли не касался, иначе московский мясной рынок рухнул бы в одночасье — скотину забивали и продавали с октября по декабрь. Венецианец Амбросио Контарини описывает такую картину торговли в Рождественский пост: «Когда река Москва покрывается крепким льдом, купцы ставят на этот лед лавки и, устроив таким образом целый рынок, прекращают почти совсем торговлю свою в городе. Любо смотреть на это огромное количество мерзлой скотины, совершенно уже ободранной и стоящей на льду на задних ногах!»

Но торговали на Москве, разумеется, не только в пост и не только мясом. Вся торговля была строго регламентирована. Для крупных оптовиков отводились гостиные дворы, для розницы и мелкого опта — специализированные рынки, где торговали «всяким ремеслом отдельно». В рядах специализация тоже соблюдалась строго. Например, в «обжорных» рядах убоиной (свежим мясом) торговали на скамьях, готовой едой и полуфабрикатами (солониной, копчениями) — в шалашах, рыбой и овощами — на столах.

Особым спросом пользовалась деревянная посуда. Она широко использовалась в быту, преимущественно простым людом, и поэтому производилась в больших количествах. Тысячи кустарей били баклуши, то есть кололи чурбачки липового дерева на заготовки для мастера-ложкаря. Работа эта считалась пустячной, ее выполнял обычно подмастерье. Потому она и стала образцом не дела, а безделья — бить баклуши. Конечно, все познается в сравнении, и бить баклуши казалось легким лишь в сравнении с крестьянским трудом.

Ограничивая проведение светских зрелищ, в особенности при участии скоморохов, церковь заботилась об организации собственных действ, вовлекая в них городское население.

Большая роль в этом отводилась церковной музыке. При каждом храме существовала собственная станица — так именовалась капелла из четырех-пяти человек. Певчих же официально часто именовали «дьяками», чему не надо удивляться — они были на положении государственных служащих, и в качестве содержания им полагались хлеб, овес, соль, мясо, сукно или взамен деньгами 48 алтын, а в праздники еще что-то сверх этого^{64}

Самой большой станицей была митрополичья, которая по количеству «певчих дьяков» конкурировала со станицами великокняжеской и царской. При дворе существовало одновременно четыре — шесть станиц. Известно имя самого знаменитого «распевника» — это крестьянин Иван Нос^{65}. Традиция царской станицы восходила ко временам Василия III, который очень любил пение.

Наряду с церковной и народной музыкой в Москве звучала и военная музыка, исполняемая на барабанах, трубах, дудках. Военные музыканты участвовали в разного рода торжественных церемониях. В конце XVI века Москва познакомилась с иностранными музыкальными инструментами. Джером Горсей привез в подарок Борису Годунову разновидность клавесина — вёрджинал, богато отделанный золотом и финифтью. Зеваки толпились у годуновского дворца, из окон которого неслись неслыханные прежде звуки. А в Смуту вместе с Лжедмитрием I до Москвы добрались «польские хоры», численностью до ста человек, исполнявшие польские народные песни.

Такова была древняя Россия, открытая и описанная европейскими путешественниками XVI–XVII веков — австрийцами Герберштейном, Мейербергом, Кобенцелем, англичанами Ченслером, Дженкинсом и Флетчером, шведом Петреем, венецианцами Контарини и Марко Фоскарини, римским купцом Барберини и т.д.

Сохраняя городские традиции и нравы прошлых лет, XVI век принес много перемен. «Своя воля» в стиле одежды и прически, более свободное заимствование иностранных обычаев отличают горожан этого столетия. Вместе с тем, несмотря на давление церкви, упорно насаждавшей свой «благочестивый» образ жизни, горожане сохранили верность народным песням и яркому слову, меткой сатире и остроумию скоморохов. Сплав всех этих разноречивых тенденций, влияний и традиций создал неповторимый стиль жизни XVI столетия.

В это столетие возник один очень важный праздник — это день 25 июня (8 июля по новому стилю), который считается днем любви и семейного счастья. В его основе лежит реальная история любви муромского князя Петра и его жены Февронии. Огромной популярностью пользовалась рукописная повесть XVI века (известно более 150 ее списков), рассказывающая о Петре и Февронии, их верности друг другу, выдержавшей многие трудности и козни окружающих. Даже умерли они в один и тот же час в один из апрельских дней 1228 года. С тех пор Петр и Феврония стали символом верной, сильной, красивой любви. В 1547 году они были канонизированы Православной церковью.

Подводя в некотором роде итог рассмотрению особенностей повседневной культуры XVI века, можно на примере Москвы выделить несколько различных социально-культурных слоев горожан со свойственными в основном только им особенностями. Простонародье, по-прежнему преданное язычеству или сочетавшее в своих представлениях и быту языческие и христианские традиции, составляло нижний и наиболее многочисленный слой населения. Более образованная часть общества, грамотная в силу профессионального положения, — боярство и дворянство — включала относительно немного людей, однако именно она аккумулировала культурные достижения нации. Наконец, культурную верхушку общества составляло духовенство, традиционно сосредоточившее в своих руках книжное знание.

Характерной чертой культурной жизни Москвы XVI века было странное, но гармоническое сочетание, во-первых, иностранных воздействий, легко усваивавшихся и в области архитектуры, и в области живописи, и в языке, во-вторых, глубинного языческого строя мышления, и, наконец, в-третьих, христианства, порой доведенного до абсурда. Именно во второй половине XVI века в Москве появилось столько религиозных фанатиков, столько кликуш и юродивых, сколько ее история не знала в другие эпохи. Так отреагировал город на террор опричнины…

Иван Грозный принес стране немало несчастья, но при этом он остался в истории как первый русский царь; именно при нем были созваны первые Земские соборы, был составлен Судебник, реформированы управление и суды, приобретены значительные территории.

В XVI веке Россия перешла от феодальной раздробленности к централизованной феодальной монархии.

В XIV–XVI веках сложилась культура великорусской народности, закрепившая соответствующий этнический процесс.

Именно с XVI века начинается история культуры России, русского народа в собственном смысле слова.

18 марта 1584 года царь Иван IV скончался и царем был провозглашен его сын Федор Иоаннович (1584–1598). 

поют на царствие нового государя, начинается четырнадцатилетнее правление «тихомирного», слабого здоровьем сына Ивана Грозного Федора Иоанновича — последнего представителя на престоле династии Рюриковичей.

При нем был создан совет, самыми видными участниками которого были бояре Борис Годунов и Богдан Вельский, причем Годунов, шурин царя (Федор был женат на его сестре), по сути, стал во главе государства.

Последний из Рюриковичей Федор Иоаннович запомнился многим современникам тем, что был большой любитель залезать на звонницу и баловаться колоколами.

А еще он очень любил награждать своих приближенных и славен был поистине царской щедростью: отличившиеся получали парадные боевые доспехи (стоимость которых могла равняться целому имению), меха, дорогое сукно, драгоценные кубки, ковши, братины. Борис Годунов получил в 1591 году за организацию отпора крымским татарам шубу с царского плеча с золотыми пуговицами; она стоила баснословную по тем временам сумму — «тысячу рублёв». За эти деньги можно было купить почти семь с половиной сотен лошадей — целый табун! — или вдвое больше коров.

С именем царя Федора связано печальное событие в жизни русского крестьянства. Как уже говорилось, крестьяне имели право на отмечавшийся 26 ноября по старому стилю Юрьев день, завершавший годовой цикл сельскохозяйственных работ, переходить от одного землевладельца к другому. Перейти можно было за неделю до Юрьева дня и в течение недели после него. Этим пользовались крупные землевладельцы, переманивая к себе крестьян; при этом страдало мелкое дворянство. Во имя интересов государства и военного дворянства Федор своим указом от 9 декабря 1590 года запретил крестьянам впредь переходить с земель одного собственника на земли другого.

Теперь Юрьев день стал несчастным днем для крестьянина. Отсюда и пошла поговорка «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» — о несбывшейся надежде и большом обмане. Крестьяне проклинали этот указ, многие пытались бежать.

На Руси беглые крепостные люди стремились навстречу разгульного воздуху «украин» (окраина, отсюда: Украина — «украйна» России), где в низовьях Дона, Волги и Яика складывался особенный уклад жизни — казачество. Чем строже становилось законодательство по отношению к крестьянам, тем быстрее населялись казачьи станицы.

После смерти царя Федора трон занял Борис Годунов (1598–1605), бывший в свое время конюшим боярином и царским слугой. Он стал первым русским царем, избранным сословно-представительным органом — Земским собором. Современники говорили, ему было присуще «злое сластолюбие власти», но отмечали его «праведное и крепкое правление».

При Борисе Годунове в 1589 году было учреждено русское патриаршество. Годунов, тогда еще великий боярин, воспользовался приездом в Москву константинопольского патриарха Иеремии и убедил его учредить патриаршество на Руси. На церковном соборе первым московским патриархом был провозглашен митрополит Московский Иов.

Учреждение патриаршества делало Русскую православную церковь, де-факто уже независимую, юридически независимой от Константинополя. При этом, поскольку Византия, когда-то давшая Руси христианскую веру, была покорена турками, Москва стала центром православия — так воплощалась в жизнь теория старца Филофея. Поддержка со стороны церкви государственной власти после этого еще более возросла.

Надо отметить довольно высокий уровень грамотности в стране в конце XVI века. Среди русских крестьян грамоту знал каждый шестой, среди посадских людей, то есть горожан, — каждый пятый. В Москве уровень грамотности был еще выше — практически каждый третий посадский умел читать и писать.

Но на Руси, в отличие от Западной Европы, еще не было университетов. Борис Годунов хотел восполнить этот пробел — идея создать университет возникла у него в 1601 году, но на ее пути встал патриарх Иов, столь многим обязанный Годунову. Патриарх заявил, что западной заразы нам не нужно, поскольку «нельзя вверять воспитание юношества католикам и иноземцам».

Тем не менее семилетнее правление Бориса Годунова, безусловно, отмечено движением к просвещению. Царь был окружен учеными, художниками. Именно Борис Годунов заложил традицию посылать русскую молодежь изучать европейские науку и искусства за границу. Он развернул широкое строительство в Москве; при нем была надстроена и стала самым высоким зданием в городе колокольня Ивана Великого. Площадь в Кремле, на которой она стоит, была названа в ее честь Ивановской. Это было чрезвычайно оживленное место, у зданий многочисленных приказов здесь всегда толпился народ. На Ивановской площади дьяки оглашали указы и распоряжения. Чтобы всем было хорошо слышно, дьяк читал очень громко. Отсюда и пошла известная поговорка — «кричать во всю Ивановскую».

При Борисе Годунове была предпринята первая попытка осветить улицы Москвы. Это было осенью 1602 года, в канун свадьбы его дочери красавицы Ксении с датским принцем Иоанном Шлезвиг-Гольштейнским. Впрочем, свадьба не состоялась, поскольку жених заболел и в несколько дней умер.

В историю Ксения Годунова вошла как первая русская поэтесса. Ей приписываются несколько «плачей», хотя точно установить их авторство не представляется возможным.

Никто, конечно, не мог даже предположить, какая трагическая судьба ждет эту женщину. Один за другим срывались по разным причинам планы царя Бориса выдать дочь замуж; в числе претендентов на ее руку были шведский принц, австрийский эрцгерцог, грузинский царевич, император Священной Римской империи Рудольф II… Но все время что-то мешало, а потом настало Смутное время, и воцарившийся в Кремле самозванец Лжедмитрий I сделал царевну своей наложницей. Закончила свои дни Ксения Годунова в монастыре.

Все реформы Годунова происходили на фоне потрясений, которые переживала Россия из-за природных аномалий. Из письменных источников мы знаем, что 28 июля 1601 года по Москве ездили на санях! В царствование Бориса Годунова три года подряд повторялись летние — июльские и августовские — заморозки, отчего были чудовищные неурожаи. Это была настоящая катастрофа. Люди в городах и деревнях умирали от голода тысячами. Повсюду разбойничали шайки, в которые сбивались те, кто отчаялся найти себе пропитание законным путем. Неудивительно, что Российское государство не выдержало таких потрясений и время Годунова вошло в историю как «несчастное правление». Так исполнилось пророчество народной молвы, приписавшей Борису Годунову страшный грех — убийство последнего сына Иоанна Грозного, малолетнего царевича Дмитрия.

В стране началась Смута. Из-за этого стажеры, посланные Годуновым в Англию, не смогли вернуться назад. Один из них, Никифор Алферов, окончил Кембридж и стал ректором престижного колледжа Вуллей в Хантингтоне; в истории британского образования он известен как Nekefor Alfery.

После появления еще при Иване Грозном дешевой и крепкой сивухи Москва, по свидетельству иностранцев, за какие-нибудь тридцать — сорок лет наполнилась теми, кого Алексей Толстой называл «кабацкой теребенью». Началась эпидемия разбоев, грабежей и ночных краж со взломом — именно эти преступления были в XVI веке самыми популярными. Но Иван Грозный со свойственной ему жестокостью сумел навести порядок — при нем разбойники нечасто осмеливались выходить на промысел.

В Смутное время, однако, разгул грабежей и разбоев вспыхнул с новой силой. Теперь на смену «кабацкой теребени», грабившей ради полштофа казенного алкоголя, пришли самые настоящие профессиональные разбойники. Голштинский дипломат Адам Олеарий писал, что в среднем за ночь только в районе Китай-города убивали по 25 человек: «Горожане же настолько напуганы разбойниками, что, слыша ночью крики людей, не только не спешат к ним на помощь, но даже боятся подходить к окнам».

Часто за московскими разбойниками стояла боярская знать. Иные облеченные властью лица держали на своих дворах специальные «команды» холопов, которых вооружали и выпускали по ночам на грабеж. А чтобы разбойники были злее и не останавливались перед решительными мерами, хозяева их щедро поили. Особенно опасной считалась Дмитровка — там орудовали отряды пьяных грабителей боярина Родиона Стрешнева и князей Голицына и Татева, потрошившие всех прохожих подряд. Но по злобе и жестокости всех перекрывали люди князя Ромодановского, рискнувшие даже убить старосту Серебряного ряда. Дело было громкое, «оборотень в боярской шапке» Ромодановский их прикрыть не смог, и разбойники, повисев на дыбе, повинились в убийстве еще тридцати человек. Их хозяин, однако, остался как бы и ни при чем…

Чтобы хоть как-то обезопасить себя от ночных гостей, московские торговцы нанимали сторожей, которые обходили дворы с деревянными колотушками. Однако, по словам курляндца Рейтенфельса, «те сторожили не столько для хозяев, сколько для воров, помогая последним проникать в лавки и дворы, деля с ними добычу и убегая».

Настоящим притоном, или, на тогдашнем разбойничьем языке, «дуваном», считался Большой Каменный мост. По легенде грабители этих мест были людьми с фантазией — ночью они передвигались на ходулях, для скорости и страха.

В поздние времена эпицентр воровской Москвы оказался на «вольном месте» — между домами статского советника Свиньина и генерал-майора Хитрово. Усадьбу последнего приобрел некий инженер Ромейко, но, увидев, в каком состоянии находятся строения, ужаснулся и превратил их в дешевые ночлежки. С тех пор на ближайшие семьдесят лет Хитровка стала пугалом всей Москвы. Воспетая Гиляровским, Хитровка наконец-то дала москвичам весь спектр воровских профессий — от ширмачей (карманников) до медвежатников (спецы по взлому сейфов). Были здесь и огольцы, налетающие на палатки средь бела дня, и поездошники, снимающие с экипажей саквояжи и чемоданы. Но круче всех считалась шайка грабителей, носивших прозвание «Волки Сухого оврага» — эти ребята ходили на самые серьезные дела и были вооружены фомками, кастетами и даже огнестрельным оружием. Известен был на весь город и трактирщик Илья Скалкин, знаменитый тем, что опаивал и обирал богатых своих посетителей. Но такого рода известность ему мало мешала: он так и остался безнаказанным, поскольку раздавал взятки направо и налево — коррупция процветала в Москве всегда.

Но вернемся к Смутному времени, отсчет которого ведется со дня скоропостижной смерти Бориса Годунова в апреле 1605 года. Москва присягнула его сыну Федору — чело веку весьма образованному, вошедшему в русскую историю еще и тем, что в бытность царевичем он руководил составлением одной из первых собственно русских карт России. Но долго править Федору Годунову не пришлось — через полтора месяца он был свергнут с престола и вместе с матерью Марией Григорьевной и сестрой Ксенией помещен в боярский дом Годуновых в Кремле. 10 июня 1605 года Федор и Мария Годуновы были убиты.

Тем временем из Польши пришло известие, что царевич Дмитрий якобы чудом спасся и теперь идет с польскими рыцарями и донскими казаками на Москву, чтобы вернуть себе отцовский престол. Заняв трон, самозванец не сумел на нем удержаться. Толпа его растерзала, тело его, брошенное на Красной площади, три дня подвергалось надругательствам и в конце концов было сожжено; пепел зарядили в пушку и выстрелили в сторону Польши, откуда явился Лжедмитрий.

Не успел разлететься пепел от трупа первого самозванца, как явился второй, так называемый «Тушинский вор». Он привел под Москву польских рыцарей и донских казаков, ищущих легкой добычи. Забегая вперед, скажем, что и к новому Лжедмитрию судьба была немилосердна: он был убит своим соратником, крещеным татарским мурзой Петром Урусовым.

Время великих несчастий и бед стало и временем проявления великой силы духа русский народа. Не по принуждению церковных властей, а по велению сердца осенью 1611 года большое число русских свершили пост. В течение трех дней, чтобы очиститься перед предстоящими деяниями, люди не принимали пищи.

Русская церковь в эти годы сумела проявить свои лучшие качества. В народной памяти неизгладим самоотверженный подвиг иноков Троице-Сергиевой лавры, более года выдерживавших осаду. По всей России расходились грамоты патриарха Гермогена (1606–1612) с призывом твердо стоять за Отечество.

Когда поляки вошли в Москву, патриарх Гермоген стал узником, но и в заточении в своих грамотах, рассылаемых по всей России, он призывал русских людей «крепко стоять за веру, унимать грабеж, сохранять братство и спасать Москву». Полякам же отвечал: «…Я благословлю всех стоять против вас и помереть за Православную веру». 17 февраля 1612 года несдавшийся патриарх умер голодной смертью. Его патриотические призывы и мученическая кончина не были напрасны: весь народ поднялся на борьбу за свободу Родины.

Купец, торговец скотом Кузьма Минин-Сухорукий призвал своих сограждан-новгородцев помочь Москве и России. Стольник и воевода, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, откликнулся на зов Минина и народа и возглавил ополчение, которое направилось к Москве. Недаром на памятнике, установленном в Москве на Красной площади, написано: «Гражданину Минину и князю Пожарскому — благодарная Россия, в лето 1818 года». Это первый памятник в нашей стране, поставленный на собранные народом деньги.

22 октября 1612 года ополченцы и казаки выбили поляков из Китай-города. Но в Кремле после этого противник держался еще месяц. И лишь доведенные голодом до крайности, поляки вступили в переговоры. 27 ноября они сдались, и в этот день у Лобного места архимандрит Дионисий отслужил молебен^{66}

Вполне вероятно, что молился архимандрит перед самой чтимой на Руси иконой Владимирской Богоматери; ведь известно, что эта икона находилась в войсках, освобождавших в 1612 году Москву от польско-литовских захватчиков. Кроме того, достоверно известно, что князя Пожарского встречали у Кремля, на Лобном месте, именно с иконой Владимирской Богоматери^{67}.

Согласно православным источникам, с русскими воинами был и список с Казанской иконы Божией Матери, принадлежавший Пожарскому.

Из двух дней памяти Казанской иконы Божией Матери — 21 июля и 4 ноября — сейчас больше говорят о 4 ноября как о дне конца Смуты. Но к концу смуты в действительности эта дата не имеет никакого отношения. По мнению одних историков, Смута завершилась с избранием на престол Михаила Романова (правил в 1613–1645 годах), то есть в 1613 году. По мнению других, и того позже — в 1618 году, на который приходится заключение мира с Польшей и окончание иностранной интервенции. 4 ноября больше знаменито другим — об этом дне в народе говорили: «На Казанскую до обеда не зима, а после обеда не осень», то есть он знаменовал перемену сезонов, времен года.

Избрание в цари шестнадцатилетнего Михаила Федоровича Романова имело колоссальное значение для успокоения государства. Это произошло в январе 1613 года на Земском соборе, в котором участвовало почти семьсот представителей от дворянства, бояр, духовенства и стрельцов со всех концов Русского государства.

Рассказывают, что поляки, узнав об избрании Михаила Романова, послали отряд в надежде схватить его, но местный крестьянин Иван Сусанин завел поляков в лесную чащу, где пал под ударами их сабель. Благодаря его подвигу новый царь и его мать, инокиня Марфа, успели спастись, найдя убежище в костромском Ипатьевском монастыре.

В отличие от другого сословно-представительного учреждения — Боярской думы — Земский собор не был постоянным органом и созывался от случая к случаю, когда у властей возникала необходимость опереться на мнение всех сословий. Собор заседал в Кремле, в него входили церковные иерархи во главе с патриархом, Боярская дума, выборные представители столичного и городского дворянства, а также выборные от привилегированных купеческих корпораций (гостей, гостиной и суконной сотен), черных сотен и слобод Москвы и посадских людей из других городов.

Важнейшее влияние на решения Земского собора оказало казачество; поэтому Михаила Романова его недоброжелатели, случалось, величали «казачьим царем», как бы намекая, что его выдвинули низы общества. Вряд ли это мнение имело под собой основу: отец Михаила, митрополит Филарет, происходил из старинной боярской семьи; в свое время он был насильно пострижен в монахи Борисом Годуновым, а теперь был избран патриархом.

Можно сказать, что Филарет (годы на патриаршем престоле — 1619–1633) был советником и в значительной степени соправителем царя Михаила. В 1625 году он учредил особый Патриарший приказ, строго упорядочивший церковные дела. Филарет много сделал для русского просвещения: он основал при Чудовом монастыре греко-латинское училище, значительно расширил деятельность московской типографии.

До нас дошел рассказ о сватовстве Михаила Федоровича. Это была уже не первая его попытка обрести семейное счастье. Женитьбу на боярышне Марии Хлоповой расстроила мать царя. Брак же с княжной Марией Владимировной Долгорукой продлился недолго: через несколько дней после свадьбы молодая царица заболела и через пять месяцев умерла. Таким образом, тридцатилетний Михаил Романов остался бездетным вдовцом. Для новых смотрин из разных городов свезли шестьдесят претенденток. Невесты явились во дворец со своими девушками-служанками. Согласно легенде, царь решил выбирать невесту, когда все они уснут прямо во дворце. И вышло, что выбрал он себе служанку и, не отступив от своего слова, женился на ней. Это была дочь Лукьяна Степановича Стрешнева — обедневшего дворянина, попавшая в услужение по причине великой нужды семьи.

После свадьбы Михаил Романов послал дорогие подарки своему тестю, но Лукьян Степанович не изменил образ жизни, проводимой в простоте и в труде. На иконе в своем доме, где была только лавка и стол, на оборотной стороне он написал: «Лукьян, помни, кем ты был».

Это был очень счастливый брак. Они прожили вместе, не расставаясь ни на один день, двадцать лет. У них родилось десять детей, причем шесть умерло во младенчестве; выжили три царевны — Ирина, Анна и Татьяна — и сын, наследник трона, царевич Алексей. Спустя многие годы Ирина вместе с племянником своим Федором Алексеевичем крестила другого своего племянника, сына брата Алексея, — царевича Петра — будущего Петра I.

После Смутного времени и серии русско-польских войн в Москве оказалось много поляков. Кто-то из них имел статус военнопленных, но просто происходил из пограничных городков, сел и местечек. По условиям Андрусовского перемирия 1667 года все они имели право вернуться в Польшу, но многим жизнь в «варварской Москве» показалась привлекательнее, чем в «просвещенной Европе», и они решили остаться. Для их свободного поселения выделили специальное место: «…за Сретенскими воротами Земляного города выгонную городскую, а также полевую землю, взятую у соседних Напрудной и Троицкой слобод».

Новую слободу окончательно учредили в 1670 году и назвали Мещанской, от польского «mieszczanin», то есть «горожанин», «местный». Мещане слились с русскими посадскими и, так уж вышло, дали им свое название. С течением времени городской условно-средний класс стал называться именно мещанами. Этот термин даже по звучанию удачно вписался в русские названия социальных слоев — дворяне, крестьяне, мещане… Главная улица бывшей Мещанской слободы сейчас называется проспектом Мира. Сохранилась и Мещанская улица — она идет параллельно проспекту Мира и вливается в Садовое кольцо.

XVI–XVII века в Европе — это время, когда уже проявились непосредственные результаты Ренессанса и Реформации, время, не случайно называемое историками «Новым». Пало повсеместное политическое и идеологическое господство Католической церкви. Протестантская индивидуалистическая трудовая этика стимулировала дух свободного предпринимательства — основную движущую силу капитализма. Освобожденный от догматической опеки разум, свободно исследуя закономерности природы, готовил теоретический фундамент для промышленной революции конца XVIII — начала XIX века.

В Москве же мы наблюдаем бережное ревниво-пристрастно отношение к «старине»; все новое здесь в это время порой воспринимается как свидетельство наступления последних времен и царства Антихриста. Оплотом такого мировоззрения была Православная церковь, твердо стоявшая за то, чтобы привить принятый ею взгляд о вреде любых изменений и благочинную мораль «Домостроя» всему окружающему миру. Несмотря на это, в царствование Михайла Романова продолжило усиливаться западное влияние, начавшееся еще при Годунове.

Выписывается (в 1639 году) ученый голштинец Адам Олеарий, который «в грамоте гораздо научен и навычен астраломии и географус, и небесного бегу и землемерию и иным многим подобным мастерствам и мудростям, а нам великому государю (то есть Михаилу Федоровичу) таков мастер годен». Несколько позже в Чудовом монастыре заводится греко-латинское училище; открываются школы при Спасском монастыре и Ртищевская при Андреевском монастыре (1649).

По указу Михаила Федоровича придворные одеваются в короткие кафтаны вместо охабней, начинается бритье бороды с оставлением усов по польскому образцу, хотя патриарх и восстает против этого «еретического безобразия».

В 1628 году царь Михаил Федорович издал указ, запрещающий «безделицы», то есть народные гулянья и скоморошество (хотя пьянство по-прежнему поддерживалось существованием «царевых» кабаков). Царский запрет подкрепил патриарх Филарет, который ввел наказание кнутом за молодецкие утехи — борьбу или кулачные бои. Однако московских потешников не так просто было остановить и тем более запугать. Вопреки указам они продолжали веселить народ. В 1631 году Михаил Федорович, будто бы забыв про свое предыдущее запрещение, приказал перевести беспокойных соседей за реку Пресню. Обосновались они в районе Трех гор. Тогда эта местность получила название Новое Ваганьково. Столетие спустя этот район реки Пресни начал превращаться в промышленный. Его главное предприятие, основанное в 1799 году, стало называться «Трехгорная мануфактура». Оно существует и поныне.

Надо сказать, что русские купцы и первые промышленники были вовсе не в восторге от приобщения к западной культуре. Но сопротивление их имело не религиозные или национальные, а экономические причины. В иностранцах они видели конкурентов и просили власти воспретить им доступ внутрь страны, дабы сохранить там для себя монополию торговли.

С другой стороны, были такие области жизни и хозяйства, где без иностранцев никак нельзя было обойтись, и московские цари, преодолевая возникающее по разным поводам недовольство местных жителей, старались привлечь их в Россию, и прежде всего в Москву, всеми средствами. Поэтому в царствование Михаила Федоровича в Москве было гораздо больше иностранцев, чем когда-либо прежде.

Национальный состав московских жителей отличался чрезвычайной пестротой. Помимо русских здесь проживали представители практически всех народов, населявших Российское царство. Можно было также встретить персов, турок, индийцев, купцов и их приказчиков из едва ли не всех стран Западной Европы. В городе жили нанятые на русскую службу офицеры, инженеры, врачи и аптекари, представители различных ремесленных специальностей — тоже в основном выходцы из западноевропейских государств. Иностранные наблюдатели подметили, что в Москве почти не было иудеев и проживало сравнительно немного католиков, тогда как протестантов было много.

Причина здесь чисто религиозная — к протестантам русские власти традиционно относились более терпимо. Как, впрочем, и протестанты к православным (в отличие от католиков). Протестантские церкви действовали в Немецкой слободе, где жили обычно иностранцы-европейцы, которых всех скопом на Руси называли немцами (то есть «немыми», поскольку они не говорили по-русски) с самого начала ее существования. В то же время первая католическая церковь была построена в Немецкой слободе лишь в 90-х годах XVII века уже в правление Петра I.^{68}

В Смутное время Немецкая слобода сгорела дотла, что не помешало, как только народное брожение успокоилось, новому наплыву иностранцев в Москву. При царе Михаиле Федоровиче выходцы из Европы селились в основном на улице Покровке и в прилегавших к ней переулках. К середине XVII века в Москве насчитывалось до 400 «немецких» дворов.

Главным противником проживания иноземцев в городе являлась Православная церковь. Патриарх и высшие церковные иерархи требовали убрать из черты города протестантские кирхи. Церковники считали кощунством существование в городе еще каких-либо храмов, кроме православных. Случаи некорректного отношения к религиозным чувствам русских работников со стороны европейцев-хозяев (не отпускали на церковную службу, не уважали православных постов и т.д.) получали широкую огласку и порой преувеличивались народной молвой. В итоге церковь добилась запрета на наем иностранцами православных в работники, на постройку ими дворов в Китай-городе и Белом городе и даже… на ношение ими русского платья.

Кроме того, с подачи патриарха Никона иностранцам запрещалось носить русскую одежду — видимо, чтобы облегчить наблюдение за не всегда желательными гостями. Запрет был суров, о чем свидетельствуют и сами иностранцы. Как пишет Олеарий в своем «Описании путешествия в Московию», «когда встречают немца, одетого по-русски, тащат в приказ и там наказывают кнутом».

При царе Алексее Михайловиче в 1652 году иностранцам был отведен специальный участок земли на месте старой Немецкой слободы, сгоревшей в 1611 году. Так возникла Новая Немецкая слобода на Яузе за Покровскими воротами Земляного города (в народе ее называли Кукуй или Кокуй), где с раннего детства будущий царь Петр впитывал в себя и их западную культуру. Всем европейцам было приказано переселиться сюда за счет казны. Население Новой Немецкой слободы составляли англичане, шотландцы, нидерландцы, немцы, выходцы из других стран Западной Европы. В слободе были построены три протестантские кирхи. По переписи слободы в 1665 году в ней числилось 206 дворов. Подавляющее большинство дворовладельцев было офицерами-наемниками, служившими в царских войсках. Кроме них в Новой Немецкой слободе жили приглашенные русскими властями специалисты в различных областях нарождающейся промышленности; было также много ремесленников.

В 1649 году, когда жители Туманного Альбиона учинили «злое дело — государя своего Карлуса до смерти убили», англичан выселили из Москвы. При этом иноземцам другого происхождения также досталось: велено было в пределах Земляного города «дворов и дворцовых мест у русских людей немцам и немкам вдовым не покупать и в заклад не имети… А буде кто русские люди учнут немцам дворовые места продавать: и им за то от государя быти в опале». Но достатка земле русской от таких крутых мер не прибавилось — хирела торговля. Пришлось царю-батюшке сменить гнев на милость и посулами да дорогими подарками привечать иноземцев вновь.