Крымское ханство в XVIII веке Смирнов Василий

Глава VIII

Татарская оппозиция предложениям русских уполномоченных. — Переговоры русских дипломатов с турецкими в Фокшанах. — Рассуждения в государственном Диване Порты относительно положения татар и возобновление войны с Россией. — Номинальный хан Максуд-Герай I в Рущуке. — Бесполезность его существования. — Колебание татар. — Неудавшаяся Крымская экспедиция Джаныклы Али-паши. — Положение Крымского ханства по условиям Кючук-Кайнарджийского мира и несостоятельность Сахыб-Герай-хана II. — Происки Шагин-Герая. — Мятежнический образ действий Девлет-Герая и достижение им ханского трона.

Татары как ни были просты, а скоро смекнули, что гарантии их независимости от Порты, принятые на себя Россией, вовсе не согласовались с их собственными воззрениями на свое новое международное положение, и потому отказались исполнить предложение русского поверенного в делах при хане Веселицкого послать к императрице просительное письмо, чтобы она приняла под свою власть города Керчь, Ени-Кале и Кафу. Равным образом отправившийся послом в Петербург калга Шагин-Герай тоже еще, очевидно, не понимал новых условий политического существования ханства и всячески ломался, в самом деле считая себя представителем независимого государства: то требовал, чтобы граф Панин первый сделал ему визит, то не хотел снимать шапки на аудиенции императрицы, благо с ним обошлись ласково и оказывали ему всякое внимание. Когда для окончательного уложения дел с Сахыб-Гераем в Бакче-Сарай явился генерал Щербинин, то хан отказался торжественно, на аудиенции принять от него подарки — перо и саблю, и поцеловать грамоту императрицы, считая это знаками подчиненности и повиновения; а когда Щербинин коснулся пункта охранения Россией татарской вольницы, то Сахыб-Герай возразил: «На что вольного человека охранять?» Только податливость ногайских депутатов побудила его наконец подписать акт, в котором он клялся, что со всем крымским народом отторгается на вечные времена от Оттоманской Порты и будет состоять под покровительством всепресветлейшей государыни великой Екатерины и ее наследников. Это происходило в июле 1772 года.

Около того же времени начались переговоры о мире с Портой в Фокшанах, ничем не закончившиеся, как известно. Турки долго ни за что не хотели примириться с мыслью о независимости татар, то есть собственно консервативная часть стамбульского общества, турецкие улемы, смотревшие на эту независимость как на богопротивную ересь. Один турецкий уполномоченный, чудак Осман-эфенди, не добившись желанного отказа русских от татарской независимости, внезапно уехал из Фокшан, не испросив даже на это надлежащего разрешения. Другой уполномоченный, Абду-р-Реззак-эфенди, однако, продолжал вести переговоры в Бухаресте. Как человек толковый, он согласился с доводами Обрезкова, что высвобождение татар из-под покровительства Порты равно необходимо как для благополучия ее самой, так и для спокойствия России, отнимая у них возможность вести себя так хищнически, как это было доселе, и служить причиной неудовольствия между обеими державами.

Соглашение, после немалых споров устроенное Абду-р-Реззаком, о котором Обрезков писал, что он весь свой век изжил с турками, «но такого добропорядочного и добродетельного человека не нашел», было принято и верховным везирем, и всем начальством турецкой армии. Они рассуждали так: «Неужели оттого, что татары станут самостоятельными, больше будет вреда для Высокой Державы, нежели от теперешнего господства (в Крыму) русских?» Но не так думали лицемеры, сидевшие спокойно в Стамбуле и сами не испытавшие всех бедствий и ужасов войны. Доклад верховного везиря Мухсин-заде Мухаммед-паши, посланный им в Порту с Ашау-л-Ла-беем, был подвергнут обсуждению государственного Дивана, где присутствовал и тот Осман-эфенди, который даром провел время в Фокшанах, ни до чего не договорившись с русскими уполномоченными. Не столько радея о пользе государства, сколько желая, вероятно, испортить дело, сделанное другими, в котором сам оказался несостоятельным, этот неудачный дипломат больше всех возвышал в присутствии султана голос против заключения мира с русскими на предлагавшихся условиях. «Мы московцев видели своими глазами, — кричал он, — мы щупали пульс их; мы поняли, насколько мозги их проникнуты злонамеренностью; этот мир не имеет смысла: цель их обман и коварство!» Такими лживыми, но цветистыми речами он помутил разум султана, тем более что встретил себе поддержку в кады-эскерах, которые тоже вопили: «Независимость татар!.. Помилуй Бог, да одно слово это произносить так грех тяжкий!» Было сказано и такое: «Мы еще московцев заставим хорошенько отведать сабли, а потом заключим мир, какой пожелаем!»

Отрицательный ответ был сообщен в главную квартиру, а оттуда передан и Обрезкову. Война разгорелась снова и длилась еще больше года, пока не разрешилась знаменитым Кючук-Кайнарджийским миром.

Государственные лица Порты не предвидели всех последствий своего тщетного упорства и продолжали тешить свое самолюбие, что лишь причиняло им дополнительные хлопоты, расходы и затруднения. Так, когда Селим-Герай-хан III покинул Крым, занятый русскими войсками, и ханское звание потеряло всякий смысл, турецкие мудрецы, как сообщает Васыф-эфенди, решили, что хоть номинально, хоть только над татарами, поселившимися по ту сторону Дуная, да надо назначить нового хана. В начале шабана 1185 года (ноябрь 1771) всех проживавших в Румелии султанов Герайского дома и мурз пригласили в столицу и начали выбирать подходящего человека в торжественном и многолюдном собрании в сарае Давуд-паши. После долгих разговоров и прений остановились на Максуд-Герае, раз уже сидевшем на ханском троне; калгой к нему назначили сына Крым-Герая, Бахты-Герая; место нур-эд-дина было оставлено вакантным. При обсуждении мер к возвращению Крыма в лоно падишахских владений, новоизбранный титулярный хан рекомендовал возмущать черкесов, с каковой целью и решено было немедленно отправить в черкесские страны другого сына Крым-Герая — Мухаммед-Герая с силяхшуром[124] Гурджи-Али-агою, снабдив их султанскими подарками для подкупа местных жителей. Так как все придунайские местности большей частью были в руках русских, а по Черному морю крейсировали русские корабли, то Максуд-Герай с толпой татар более десяти тысяч отправился в Шумлу. Внезапный прилив такой массы татарских ртов, требовавших продовольствия, поставил садразама в несказанное затруднение, потому что ему нечем было кормить и свою армию. Скрепя сердце, верховный везирь устроил обычную церемонию встречи титулярного хана в Шумле, отрядив мигмандарем (церемониймейстером) Атау-л-Ла-бея, и кое-как удовлетворял нужды поселившихся по окрестным деревням султанов, мурз и прочих татар. В совместном совещании садразама с ханом Рущук был избран местом ханской зимовки, куда Максуд-Герай и прибыл 7 рамазана (14 декабря) того же года.

Максуд-Герай-хан I (1185–1186; 1771–1772) в этом своем новом положении жил в свое удовольствие — пил, ел, требовал из казны денег на свой комфорт; до всего другого прочего ему мало было заботы. Сменили двух состоявших при нем квартирмейстеров, Мухаммед-агу и Ахмеда-эфенди, не нашедших способа сводить концы с концами, — ничто не помогало; наконец рационы, отпускавшиеся натурой, переложены были на денежный эквивалент: хану стали отпускать из казны по тридцати пяти тысяч акче в месяц. Тогда свита его, не довольствуясь этим содержанием, принялась грабить и разорять жителей окрестных деревень, так что уже в османской армии возникло неудовольствие по поводу такого безобразно-тунеядского поведения татарских братьев по оружию. Слухи об этом дошли до султана; вопрос о хане подвергнут был обсуждению государственного Дивана, и Максуд-Гераю был послан строгий фирман с напоминанием о том, что он избран для того, чтобы бороться с врагами и делать во время зимовки при всяком благоприятном случае нападения на неприятеля, а не для того, чтобы творить всякие насилия бедным жителям и даром проедать деньги, с трудом добываемые казной на его содержание.

Под влиянием этого внушения свыше татары принялись за дело, и тут оказалось, что услужливый дурак опаснее врага: в то время как у садразама уже состоялось, но пока держалось в секрете условие с русским главнокомандующим о перемирии перед Фокшанским конгрессом, вдруг он получает от Максуд-Герая письмо с извещением, что тот с 300–500 находящимися при нем татарами выступил из Рущука для соединения с никопольским отрядом и собирается переправиться на ту сторону Дуная, чтобы произвести атаку на неприятеля, а коли это не удастся, то ограбить и разорить мятежных райю. Это известие произвело страшный переполох в главной квартире, потому что такая выходка хана могла испортить все дело, уничтожив только что заключенное перемирие. Тотчас же был послан знакомый уже нам Атау-л-Ла-бей курьером остановить затею хана; он едва успел догнать двинувшийся отряд и вовремя воротить его.

Неудачный исход Бухарестского конгресса повел к неприятностям для обеих воюющих сторон. Русские войска, истощенные затянувшейся борьбой, по временам оказывались не в силах одолеть турок. Турки же, возбужденные своими незначительными успехами, окрылялись надеждой на полное торжество и все глубже втягивались в войну, пока не потерпели полное фиаско. Крымцы тоже не остались спокойными зрителями происходивших пред ними и из-за них событий. Ободренные уступчивостью России на Бухарестском конгрессе, которой, кстати, был недоволен калга Шагин-Герай, и некоторыми успехами османского оружия, крымские татары — во всяком случае, часть их, — опасаясь ли мести Порты в случае ее торжества или же тяготясь, по мнению турецких историков, несправедливым обращением с ними русских, стали опять заискивать у Порога Счастья и слать одно за другим письма, в которых изъявляли раскаяние.

Турки, конечно, обрадовались такому повороту в настроении татар и решили во что бы то ни стало настоять на исполнении желаний, выраженных крымцами в покаянных посланиях. С этой целью вызвали отставного хана Девлет-Герая из его чифтлика в столицу и спросили его мнения насчет освобождения Крыма силой оружия. Он отвечал, что он знает весьма легкий путь к этому. Его послушали: набрали, с помощью сераскера Джаныклы Али-паши, двадцать пять тысяч пехоты, посадили ее в Синопе и в других пристанях на корабли, дали Али-паше авансом за грядущие заслуги звание везиря и снарядили таким образом экспедицию в Крым. Все это устроилось помимо и без ведома числившегося крымским ханом Максуд-Герая, который проживал то в Рущуке, то в Никополе, спокойно получая и проедая ежемесячно по тридцати пяти тысяч гурушей. Узнав о приглашении к Высочайшему Стремени Девлет-Герая и об отправке его в экспедицию в Крым, Максуд-Герай счел это обидным для своей чести знаком лишения себя ханского звания, собрал пожитки и со всей свитой 20 ребиу-ль-эввеля 1187 года (11 июня 1773) поспешно удалился в свой чифтлик. Верховный везирь довел об этом до высочайшего сведения, и, как утверждает Васыф, издан был султанский указ о ссылке Максуд-Герая в Татар-Базарджик и наказании его за такое дурное поведение. Крымский историк Халим-Герай о финале кратковременной карьеры Максуд-Герая говорит немного иначе, а именно: «Командирование Девлет-Герая в Кубань (а не в Крым, как говорит Васыф-эфенди) причинило неудовольствие его (Максуд-Герая) гордой натуре, и он без позволения отправился в свой чифтлик. Это вызвало гнев достохвального падишаха, и тотчас его сослали в Самаково; потом он был прощен и получил разрешение опять поселиться в своем чифтлике».

Может быть, собственно, за то и раздосадовались на самовольство Максуд-Герая в Порте, что затеянная ею экспедиция в Крым или в Кубань, а по другим, европейским, сведениям ни туда, ни сюда, не осуществилась: Джаныклы Али-паша с Девлет-Гераем праздно просидели в Трапезунде, не сделав даже попытки предпринять что-либо к выполнению возложенного на них поручения. Только после того, как был заключен Кючук-Кайнарджийский мир и уже написан был рескрипт к начальнику второй армии с приказанием постепенно очищать Крым, оставив гарнизоны в Керчи и Ени-Кале, вдруг пришло от Долгорукого известие, что в Крым высадился с войском сераскер-паша Али-бей. Это, конечно, и был Джаныклы Али-паша, явившийся туда ни ко времени, ни к месту.

Составляющий торжество русского оружия и политики Кючук-Кайнарджийский мир Ресми-Ахмед-эфенди называет «беспримерным, редким, миром, какому не было подобного от начала возникновения Высокой Державы» — до того отчаянным было положение турок в ту критическую пору. Такой благополучный, по его словам, выход из тяжкого положения Ресми полушутя, полусерьезно приписывает единственно тому, что «августейшее вступление на престол нового могущественного падишаха случилось в весеннее время и, следовательно, его августейшее счастье было тогда в полной силе».

Султан Мустафа III (1757–1773) не дожил до окончания злополучной войны и в предсмертной агонии все еще бредил ею, собираясь самолично отправиться в поход и восстановить честь оттоманского оружия, посрамленную последними поражениями, в которых турецкие войска только и делали, что обращались в бегство, чего и не скрывают даже турецкие историки. Преемник его Абду-ль-Хамид I (1774–1789) тоже убедился в бесполезности дальнейшей борьбы с Россией и подписал вышеупомянутый мир, третьей статьей которого санкционировано новое положение Крымского ханства. Эта статья гласит: «Все Татарские народы: Крымские, Буджакские, Кубанские, Едисанцы, Жамбуйлуки и Едичкулы, без изъятия от обеих Империй имеют быть признаны вольными и совершенно независимыми от всякой посторонней власти, но пребывающими под самодержавной властью собственного их Хана Чингисского поколения, всем Татарским обществом избранного и возведенного, который да управляет ими по древним их законам и обычаям, не отдавая отчета ни в чем никакой посторонней Державе; и для того ни Российский Двор, ни Оттоманская Порта не имеют вступаться как в избрание, так и возведение помянутого хана, так и в домашние, политические, гражданские и внутренние их дела ни под каким видом, но признавать и почитать оную Татарскую нацию в политическом и гражданском состоянии по примеру других Держав, под собственным правлением своим состоящих, ни от кого, кроме единого Бога, не зависящих; в духовных же обрядах, как единоверные с Мусульманами, в рассуждении Его Султанского Величества, яко Верховного Калифа Магометанского закона, имеют сообразоваться правилам, законом их предписанным, без малейшего предосуждения, однако ж, утверждаемой для них политической и гражданской вольности…» И т. д.

Ясно, что статья эта заключала в себе зерно дальнейших пререканий между договорившимися державами по поводу тех же татар. Устанавливая полную их самостоятельность, она в то же время обязывала их сообразоваться в духовных обрядах с общемусульманскими законами, регламентатором которых считается верховный калиф, султан турецкий. А так как у мусульман нет строгого разграничения между бытом религиозно-обрядовым и чисто гражданственно-юридическим, то турки и татары всегда могли дать этой оговорке самое широкое толкование, поставив прежде всего правомерность власти избираемого народом самодержавного хана в зависимость от санкции турецкого султана. Все зависело от взглядов самих сторон, то есть руководителей политики обеих держав, на то, чего им было выгоднее держаться в этом трактате.

В момент заключения Кючук-Кайнарджийского мира в Крыму состоял в должности хана по новому порядку считавшийся избранным от целого народа Сахыб-Герай II (1185–1189; 1772–1775), который и получил от Высокой Порты инвеституру в знак султанского согласия на это избрание. Но все признаки указывали на то, что ему недолго сидеть на ханском троне. Первая причина непрочности его положения заключалась в соперничестве других претендентов, и прежде всего родного его брата Шагин-Герая. Этот последний, еще в сане калги обласканный при русском дворе и убедившийся в возможности найти в России надежную для себя опору, тотчас же по возвращении из Петербурга в Бакче-Сарай повел такие речи с приехавшим с ним князем Путятиным[125], которые прямо изобличали в нем решительное намерение самому сделаться ханом, хотя Соловьев, как представляется, несколько и преувеличивает обширность замыслов Шагин-Герая — основать новую черноморскую империю Гераев.

Шагин-Герай, выставляя на вид свою способность управляться с анархической страной, о брате своем отозвался так: «Может ли человек, сев на необъезженную лошадь, ехать по воле своей надлежащим путем, когда отдал другому поводья в руки?» Мнение это имело основание: Сахыб-Герай вскоре обнаружил полную несостоятельность поддерживать свою независимость, гарантированную международным трактатом, — когда в Крым высадился с войском сераскер Али-бей, то хан не только не оказал ему никакого сопротивления, но и выдал ему русского резидента Веселицкого. Справедливо было негодование Шагин-Герая и в связи с уступчивостью России, которая в переговорах с Турцией соглашалась признать власть султана над Крымом в духовных делах. Он весьма основательно рассуждал, говоря: «Если так будет, то ни брату, ни мне здесь оставаться нельзя; наше состояние будет похоже на состояние человека, у которого над головой висит большой и плохо прикрепленный камень, могущий всякую минуту его задавить: подданные наши, при таком положении, по непостоянству своему и скотским нравам, будут иметь возможность делать беспрерывные возмущения как сами по себе, так еще более по проискам султанов[126], которых немало в Турции». Это он пророчил еще до окончания войны, в 1773 году. Когда Шагин-Герай не встретил в князе Долгоруком сочувствия своему плану сделаться самостоятельным ханом над татарами, то выехал из Крыма и поселился в Полтаве, получая от русского правительства 1000 рублей в месяц содержания.

Незадолго до заключения Кючук-Кайнарджийского мира Шагин-Герай еще раз выступил на сцену во время ногайских волнений, для успокоения которых он был послан русскими на Кубань, снабженный достаточным количеством денег и войска. Когда, по заключении мира, крымцы заявляли упорное желание оставаться под турецким владычеством, Шагин-Герай вздумал воспользоваться этим для осуществления своих целей, предложив Щербинину составить из ногайцев оппозицию крымцам и, при их содействии, сделаться самому ханом на условиях полного прекращения всяких сношений с Портой. План его получил одобрение, но встретил препятствие к исполнению со стороны Румянцева[127], который, получив благоприятные известия из Константинополя о направлении политики Порты, не хотел мешать утверждению мира новыми осложнениями.

Проницательный Ресми-Ахмед-эфенди был прав, когда в размышлениях своих по поводу Бухарестского конгресса отзывался о Шагин-Герае как о пронырливом и беспокойном авантюристе, кандидатура которого на ханство была весьма не по сердцу туркам. «Выбор хана, — пишет Ресми-Ахмед-эфенди, — по смыслу договора, предоставляется самим татарам. Коль скоро ханом не будет человек пронырливый и сеющий смуты, то, под условием непричинения беспокойства ни одной из сторон, он будет пользоваться доверием их. Но Шагин-Герай уже подал повод к беспорядкам: он производит волнение среди татар и смущает дружеские отношения двух держав. Можно быть уверенным, что и впредь если некоторые из татар примут его, то другие непременно станут отвергать его, и, таким образом, он сделается помехой к полному согласию, к которому так стремятся и которое так желательно. Поэтому если Российская Держава откажется от поддержания Шагин-Герая, нарушающего согласие, и если татары выберут кого-нибудь другого, кроме него, то Высокая Держава утвердит его на ханстве, и все прочие условия тоже будут соблюдаться. Эта мера самая приличная достоинству обоих государств и самая благодетельная для состояния рабов Божиих… Если бы теперь удалось лестью вывести московцев из Крыма, то это было бы великое дело! При наличии же затруднений с Шагин-Гераем остается уповать и надеяться, что так как это — человек, звезда которого уже закатилась, то он, по милости Божией, долго не протянет: судьба каким-нибудь способом да уберет его, подобно тому как в 82 (1768) году убрала Дели-Крым-Герая, который наделал столько шуму в 78 (1764) году».

Правда, тут анахронизм: в то время, про которое говорит автор, еще и речи не было о кандидатуре Шагин-Герая. Наш уполномоченный на Бухарестском конгрессе Обрезков в одной из конференций упоминает только, что «татары сами отправили калгу-султана к русскому двору, дабы наиточнейшим образом постановить дело о вольности и независимости их, снабдив его с тем публичными актами, как от стороны хана, так и от всех обществ татарских» и т. д. Тут везде Шагин-Герай является в качестве второстепенного лица, действовавшего по доверенности хана, каковым тогда признавался Россией Сахыб-Герай. Ресми-Ахмед-эфенди писал свое сочинение в 1195 году (1781). Шагин-Герай тогда уже состоял ханом по милости России, и турецкий публицист мог не упомнить в точности времени, когда она выдвинула его кандидатом на ханство, и таким образом позднейший факт пророчески излагает раньше, чем он свершился. Такое заключение следует из обмолвки насчет Шагин-Герая, что он был «человек, звезда которого уже закатилась»: что можно было про него сказать в 1781 году, того никак нельзя было сказать почти на десять лет раньше.

Но если Россия, при всем расположении к Шагин-Гераю, сдерживала его порывы в видах поддержания кое-какого статус-кво в Крыму, то в Порте совсем иначе смотрели на вещи, за исключением таких умных и дальновидных личностей, каков был часто упоминаемый нами Ресми-Ахмед-эфенди; но эти люди были в меньшинстве, и безрассудное большинство брало верх и подвергало свое государство новым бедствиям и бесплодным тратам.

Еще до обмена ратификациями, говорит турецкий историк Джевдет-паша, морем прибыла татарская депутация из почетных крымцев с просьбой, чтобы ханы по-прежнему назначались Портой, хутбэ[128] же и монеты чтобы были с именем султана, и представили множество просьб и прошений. Их тотчас же стали чествовать как дорогих гостей — отвели приличное помещение со всей обстановкой и стали отпускать из казны деньги на их содержание. Очень хорошо понимая, что стремления татар совершенно противны только что заключенному договору с Россией, в Порте, однако же, не отвергли их искательств, а, придравшись к неясному выражению в договоре относительно того, как татарам поступать в делах религиозных, принялись толковать это выражение в смысле, согласном с татарскими вожделениями.

В этом направлении Порта начала новые дипломатические переговоры с Россией. Ей опять сделали уступку, и обмен ратификациями состоялся. Комментируя этот факт, турецкий историк обращает внимание на то, что России во что бы то ни стало надо было добиться так называемой независимости татар: это было для нее самое благоприятное условие, чтобы пользоваться соперничеством искателей ханского звания и держать в Крыму безвыходно свое войско под предлогом охраны особы ханов; причем Порта совершенно устранялась от всякого вмешательства в это, по-видимому, домашнее дело. Так рассуждает турецкий историк (вакаанэвис[129]), и теперь еще благополучно здравствующий[130]. Но иначе трактует тогдашние события, следовавшие за Кючук-Кайнарджийским миром, их современник Ресми-Ахмед-эфенди. «Все споры кончены, — говорит он, — все беды устранены. Но по воле Всевышнего Аллаха находившийся в то время в Крыму прежний хан, злокачественный Девлет-Герай, чтобы отнять у Сахыб-Герая ханство, через восемнадцать дней[131] собрал около себя нескольких татар и послал двести татарских мурз с прошениями и представлениями к Порогу Счастья просить и умолять, говоря: „Мы не приемлем… срама независимости! Мы будем сражаться хоть до светопреставления, пока Ени-Кале и Кыл-Бурун не будут опять отобраны у московов!“ Эта статья составляла сущность мирного договора; ясно было, что в случае спора о ней дело непременно выйдет неладно; а потому надлежало, не слушая татарского вздора, представить Девлет-Герая виноватым и постараться этим устранить смуту. Но не умеющие сообразить в деле начала с концом болтуны и тщеславные своим правоверием государственники заговорили: „Это что такое? Татары мусульмане! Им непременно следует оказать помощь!“ И вот прибывших из Крыма татар приняли с почетом и уважением: из кладовой высочайшей кухни стали отпускать пайки ежемесячно на пятнадцать, на двадцать кисетов. А татары известно, какой народ: за трубку табаку они готовы пять часов карабкаться по горам. Ясно было, что как они увидят такую султанскую трапезу, то до воскресения мертвых не уйдут в свою сторону, а будут проводить время в бесконечных претензиях. Вместо того чтобы постараться выпроводить татар, их удержали, давши им такой ответ: „Мы напишем московцам бумагу в виде просьбы: может быть, желаемое и получится“. И написали московцам бумагу». Далее Ресми-Ахмед-эфенди со свойственным ему юмором описывает задор бестолковых турецких политиков, принявших мягкие, уклончивые отзывы России за трусость с ее стороны и готовность уступить назойливым притязаниям Порты. Потом он опускает занавес над печальным зрелищем новых бедствий, едва опять не обрушившихся на его отечество, в виде новой войны, в которую готово было вовлечь Турцию глупое упрямство и близорукое самомнение ее государственных людей.

На этот раз, впрочем, благоразумие восторжествовало над легкомыслием: в марте 1775 года граф Румянцев получил с курьером из Стамбула донесение полковника Петерсона[132]о том, что Портой послано повеление к Девлет-Гераю немедленно выехать из Крыма; что известие это получено русским уполномоченным от самого реиса-эфенди, который откровенно будто бы признался, что и Порта считает нужным удалить Девлет-Герая, зная его честолюбивое стремление стать крымским ханом.

Если эти конфиденциальные клятвенные заверения турецкого сановника в действительности были лживы, то вся эта лживость употреблена была им как средство избегнуть нового непосильного столкновения с Россией из-за татар, нарушивших постановление Кючук-Кайнарджийского трактата. Факт этого нарушения совершался, по свидетельству турецких историков, в таком порядке. По обмене ратификаций Сахыб-Гераю послана была султанская грамота и инвеститура с миралемом[133] Мухаммед-беем; а 27 сефера 1189 года (29 апреля 1775) в Бююк-Дере пристал корабль с Сахыб-Гераем, который отсюда написал садразаму письмо с изложением причин и обстоятельств своего отъезда из Крыма. Он уведомлял, что получил и принял грамоту и инвеституру, присланные ему с Мухаммед-беем; но так как в Крыму находился и прежний хан Девлет-Герай, который отправился туда вместе с сераскером Крымской области Джаныклы Али-пашой, то он, привлекши на свою сторону мурз, привел в движение татарский люд. «Мне стали говорить, — докладывал Сахыб-Герай, — что „нам не нужна самостоятельность, да и к тебе нет доверия у нас!“ Устрашившись, я тотчас сел на готовый корабль и… достиг Босфора».

Записка Сахыб-Герая была представлена на высочайшее усмотрение; но так как она все же заключала в себе лишь сведения с одной стороны, то велено было подождать каких-нибудь донесений из Крыма. Трусу же Сахыб-Гераю было предложено избрать место для жительства, и он изъявил желание поселиться в Текфур-Дагы.

По другим известиям, Сахыб-Герай-хан, будучи низвержен с трона волей татар, отправился прямо в Румелию, а потом, получив от Порты чифтлик, годовой и месячный оклады, водворился в Чаталдже, где и скончался. В числе замечательных черт этого бесхарактерного и слабодушного хана его биограф Халим-Герай отмечает то, что он в течение тридцати лет своей уединенной жизни в отставке ни разу не спускался с лестницы своей квартиры и что речь его была не чисто татарская, не черкесская, не турецкая, а скорее представляла смесь всех этих языков. Значит, его брат Шагин-Герай совершенно был прав, отзываясь о нем как о человеке, неспособном занимать ханское место в такую трудную эпоху, и, следовательно, нет ничего удивительного в том, что мятежная часть крымцев воспользовалась его слабохарактерностью, запугала его своими требованиями и принудила удалиться, благо подвернулся кстати человек более энергичный, на отвагу которого мятежная партия рассчитывала в достижении своих целей.

Человек этот был не кто иной, как Девлет-Герай, который в 1187 году (1773), взяв с собой человек десять чингизидских султанов, с Джаныклы Хаджи-Али-пашой отправился на Таманскую сторону мутить тамошних жителей — ногайцев и черкесов. Все время нахождения русских войск в Крыму он не показывался, но как только им предписано было очистить крымскую территорию, Девлет-Герай бросил якорь у Алушты и высадился на берег Крыма. Халим-Герай, сообщающий эти подробности о похождениях своего родственника, говорит, что будто бы Девлет-Герай имел несколько стычек с обреченными в геенну гяурами, то есть русскими, и победил их; тогда-то будто уже и крымцы все восстали, чтобы изгнать неприятелей и очистить от многобожников[134]пределы крымские, да только из главной армии пришло высочайшее повеление, чтобы татарам оставаться самостоятельными в силу условий заключенного трактата. Тогда Девлет-Герай и визирь Али-паша поворотили и пошли в Кафу, где и зазимовали. На следующий же год, в сефере 1189 года (апрель 1775), татары, на основании условий самостоятельности, предложили ему ханский трон. Об этом заявлено было Порте, и Девлет-Гераю были присланы высочайшая грамота и инвеститура.

В русских источниках есть упоминание о высадке турецкого сераскера с войском; но о каких-либо стычках ничего не говорится. Соловьев, должно быть, разумеет упомянутое выше временное удаление турецкого десанта под начальством Девлет-Герая и Али-паши в Кафу на зимовку, когда говорит, что «турецкие войска вышли из Крыма, флот отправился от его берегов назад в Константинополь, резидент Веселицкий был освобожден, но татары не хотели принять данной им вольности».

В конце ребиу-ль-ахыра 1189 года (конец июня 1775) в Стамбул явилась та самая депутация, которую осмеял Рес-ми-Ахмед-эфенди. Она состояла из двух братьев воцарившегося Девлет-Герая — калги Шехбаз-Герай-султана и нур-эд-дина Мубарек-Герай-султана, ханского кады-эскера Фейзу-л-Ла-эфенди, четырех человек из каждого рода Ширинского племени да из прежнего султанского кади Абду-р-Рахмана-эфенди и множества эмиров, аг и мурз из почетных крымцев. В поданном ими в Порту рапорте они докладывали, что когда крымцы узнали об условиях заключенного трактата, то все — шейхи, улемы, знатные и простые — собрались на сходку, на которой и решено было послать к Порогу Счастья прошение. Приглашали на эту сходку и Мухаммед-бея, привезшего хану грамоту и инвеституру, чая в нем обрести ходатая за них пред султаном, а главное, с той целью, чтобы он побывал в их собрании прежде, чем привезенная им Сахыб-Гераю грамота и инвеститура будут приняты, ибо с принятием их независимость татар была бы уже санкционирована и протест был бы невозможен. Но Мухаммед-бей не удовлетворил их желания, сказав, что ему приказано вручить, что следует, хану, а до другого прочего ему нет дела. Сахыб-Герай тоже отказался идти на собрание. Тогда они обратились к Девлет-Гераю, посланному с Джаныклы Али-пашой и зимовавшему в Кафе, с таким письмом: «Вы были назначены для освобождения этих стран от врагов; теперь вам… не подобает бросить нас в таком положении и уехать. Все шейхи, улемы, аги и эмиры просят вас: пожалуйте на наш совет». Девлет-Герай уважил их просьбу и явился, и составлено общее прошение, в котором докладывалось, что Сахыб-Герай избран в ханы по необходимости, во время занятия Крыма неприятелем; что при нем произошло многое неприятное для крымцев; что отказ его присутствовать на совещании еще более отвратил от него народ; а по прибытии Девлет-Герая он очень хорошо знал, что никто ему повиноваться не станет, если же он обратился бы к русским, то к одной ране присоединил бы другую; он испугался, получив известие о недовольстве на него жителей, сел на корабль и уехал в Стамбул. А так как Девлет-Герай издавна известен своей опытностью, то его и избрали ханом, пока от Высокой Державы последует милостивое внимание к ходатайству татар. Кроме того, в прошении заявлено было, что татары знать не хотят никакой независимости и не желают уступать московцам ни одной пяди крымской земли; о крепостях же Ени-Кале, Керчи и Кыл-Буруне и говорить нечего. Если же нельзя будет сделать, как они хотят, то пусть им будет отведено для поселения место во владениях падишаха. По этому прошению 23 числа ребиу-ль-ахыра (23 июня) у верховного везиря происходило заседание государственного Дивана, на котором решено, что хотя ходатайство крымцев и противно мирным трактатам и желания их почти что неисполнимы, но чтобы сразу не отказать им и не давать повода говорить, что Высокая Держава не оказывает им дружелюбия, велеть им подождать приезда русского посланника, с которым можно потолковать об их просьбе. Затем условлено было пригласить более смыслящих из депутатов и передать им, что если дело удастся, то хорошо; если же нет, то надо повременить. Тогда они, предполагалось, отправятся в Крым с тем убеждением, что Порта не отказывает им в своем участии. Такое решение Дивана было повергнуто на высочайшее одобрение, и 28 ребиу-ль-ахыра (28 июня) верховный везирь задал пир Чингизидам, где, после надлежащего угощения, разъяснили им вышеприведенное решение государственных мужей Порты ходатайствовать по их делу, когда приедет русский посланник. Затем их водворили в набережном доме Мухаммед-Эмин-заде близ Каба-Таша, а для комфорта их прикомандировали к ним 25 мигмандарей из внутренних аг садразама, да на один только прокорм их расходовалось по тысяче гурушей в день.

Приводимые у турецких историков официальные документы — докладная записка реис-эфенди верховному везирю — такрыр, рапорт садразама султану — тэльхис — и указ самого султана по вопросу о крымских татарах и территориальных владениях России в Крыму — показывают, что Порта решила следовать тому плану, который выработан был в государственном Диване, то есть предоставить судьбу Крыма воле Божией, но татарам не подавать и намека на это, а для вида входить в формальные дипломатические сношения да писать разные бумаги, с тем чтобы оттягивать по возможности дело, предоставляя времени уладить неизбежные недоразумения и нелады между независимыми татарами и охранителями их независимости — русскими. Правда, Порта еще не созналась в своей несостоятельности повернуть назад исторические события, роковым образом приведшие Крымское ханство в то положение, в каком оно очутилось. Она еще продолжала бороться, временами подстрекаемая происками дипломатических агентов европейских держав, вроде Генриха Дица[135], изо всех сил хлопотавшего о прусско-турецком союзе, вступить в открытый бой с Россией; но теперь борьба ее была глухая и велась окольными путями и средствами.

Наша ж дипломатия, к чести ее, понимала все выгоды и невыгоды своего положения в различные моменты этой борьбы и с подобающей твердостью шла к намеченной цели — окончательному присоединению Крыма к владениям Российской империи. Перипетии этой борьбы весьма подробно и обстоятельно изображены на основании русских документов нашим почтенным историком Соловьевым. Сличение этих данных с известиями современных тогдашним событиям турецких историков Васыф-эфенди и Энве-ри-эфенди Шамадани-заде убеждает в полном их согласии. Неизбежная разница заключается лишь в оценке событий: что русская политика считала законным правом русского народа и государства, в том турецкая историография, конечно, видит одно лишь коварство и лукавые происки русской нации, которую турки почему-то искони считают хитрейшей из хитрейших[136].

Глава IX

Нерешительное поведение Порты относительно Девлет-Герай-хана IV и России и стойкость русской политики. — Отношение крымского населения к своему избраннику Девлет-Гераю и к русскому кандидату на ханство Шагин-Гераю. — Систематическая казуистика князя Прозоровского в сношениях с крымско-татарским правительством и упорство татар в противодействии русским планам. — Нерасположение татар к Шагин-Гераю. — Тщетные расчеты Девлет-Герая на удержание за собой ханского трона. — Политический раскол среди вожаков ученого сословия в Крыму. — Командировка турецких соглядатаев для ознакомления с положением дел в Крыму. — Сборы Девлет-Герай-хана и отъезд его из Крыма. — Присяга татар на верность Шагин-Герай-хану I.

При том хаосе, какой царствовал в Крыму, события совершались чрезвычайно быстро. В марте 1775 года реис-эфенди, как мы видели, с «дружеской откровенностью» сообщал нашему полковнику Петерсону о том, что сама Порта за нужное почитала удалить Девлет-Герая из Крыма, «зная честолюбие его быть ханом в Крыму»[137]; в начале мая того же года граф Румянцев говорит в своем ордере, что «хотя нельзя вовсе неверным почитать известие об избрании в ханы крымские Девлет-Герая, однако ж еще надобно дожидаться пополнительных к тому уведомлений», а вслед за этим граф Румянцев получил два письма верховного везиря, в которых турецкий министр с турецкой откровенностью сообщает «известия крымские о возведении ханом Девлет-Герая в той же точности, как в Порте оные дошли».

Но наш великий полководец-дипломат прекрасно знал цену турецкой откровенности и любезности и дал ей такой комментарий: «В обвещении мне дел настоящих татарских везирь всю сохранил благопристойность и осторожность, но может быть, сие только составляет один наружный вид, ибо нельзя не подозревать, что Порта своими стараниями пособляла учиниться ханом Девлет-Гирею». Подозрение свое граф основывал на полученном им из Крыма известии, «что новому хану Порта уже прислала в Крым подарки, превосходящие присланные от нее Сахыб-Гирею». Хотя граф Румянцев не придавал еще пока полной веры этим последним крымским известиям в ожидании более точных и официальных сообщений от Порты, однако в июньском ордере своем полковнику Петерсону он говорит уже о воцарении Девлет-Герая как о совершившемся и официально признанном факте и только поручает Петерсону «не дреманно, но и рачительнейше наблюдать за всеми поступками, движениями и происками министерства турецкого и посланных депутатов и эмиссаров татарских, дабы с здешней стороны размерять по оным наши вопреки меры и супротивления, ежели бы паче чаяния покушения Порты стали уже выходить за пределы мирного трактата, или же, по крайней мере, до пункта сущей опасности новому татарскому политическому бытию». Такая недоверчивость графа Румянцева к действиям Порты проистекала из противоречия между ее официальными уведомлениями о выведении ею всех своих войск из Крыма и Кубани и сообщениями, получавшимися оттуда графом, о том, что творилось там турецкими военачальниками.

Избранный татарами на ханство Девлет-Герай IV (1189–1190; 1775–1777) продержался без малого почти два года. В числе других средств к упрочению своего положения он пробовал заискивать и перед Россией: этим, по крайней мере, только и можно объяснить его ласковую беседу с русским агентом в Крыму, капитаном Мавроени, в которой он порицал поведение своего предшественника Сахыб-Герая, по глупости своей допустившего нанести оскорбление Веселицкому. Но Шагин-Герай со своей стороны, и не без оснований, разоблачал действия хана, который оттого и избран был в ханы, что дал клятвенное обещание татарам уничтожить ненавистную им независимость. Мало того: он продолжал держаться им же придуманной системы действовать в крымском вопросе путем возмущения кубанских орд. С этой целью он и отправил на Кубань сераскером Тохтамыш-Герая, который, в союзе с другими султанами, произвел нападение на часть Едичкульской орды, преданную Шагин-Гераю, рассчитывавшему с помощью этой орды установить свой престиж и тем проложить себе путь к ханской власти. В этом стремлении его поддерживал перед своим правительством находившийся при нем в качестве переводчика Константинов[138]. Это было еще в 1775 году.

В начале следующего, 1776 года Порта, по донесениям резидента Стахиева[139], опять возвысила тон, ободренная слухами о несогласии России со шведами и Польшей. «Кажется турецкое министерство, — писал он, — не намерено отступить от своих беспутных и невежливых требований относительно татар».

Вести о таких намерениях Порты, очевидно, уже и раньше проникали в Крым, ибо оттуда постоянно разведчики доносили, что татары готовятся к военным действиям; что сам хан делает под видом прогулок разъезды и мутит народ; что в Бакче-Сарае уже собираются мурзы по случаю присылки фирмана, в котором турецкий султан объявляет о принятии им Крыма, как и прежде, в свою протекцию; что посланные в Ени-Кале с письмами казаки дорогой перерезаны и что «хан Девлет-Гирей ожидает на сих днях от султана турецкого к утверждению себя в нынешнем достоинстве в присылку с капыджи-баши кафтана и сабли, по получении чего должен учинить на крепость Ениколь и Керчь нападение».

Действительно, вскоре Девлет-Герай-хану были препровождены с Кара-Хысари Ахмед-беем грамота и инвеститура, о чем своевременно стало известно и графу Румянцеву.

Что Порта в самом деле замышляла что-то недоброе, это явствовало из присылки в Крым переодетых по-турецки четырех французских офицеров для осмотра и укрепления тамошних крепостей, а также и из того, что «пребывающий в Тамане орду-агаси[140]… получил из Царьграда для содержания на первый случай шести орд шесть тысяч рублей».

Ввиду таких действий Порты русская политика выказала надлежащую стойкость, а военная сила, в лице графа Румянцева, должную энергию и предусмотрительную распорядительность. Стахиев разговаривал с реис-эфенди в самом решительном тоне по поводу татарских дел, а чтобы внушить Порте, что с ней шутить не намерены, в октябре того же года к Перекопу было двинуто русское войско. Но верховный везирь Мухаммед-Дервиш-паша[141], сторонник татарских притязаний, получил отставку в конце года, а преемник его Дарендели Мухаммед-паша[142] питал миролюбивые намерения, засвидетельствованные также и Стахиевым. Помимо этого понижение тона Порты в сношениях с Россией много зависело, без сомнения, и от того, что в Диване на этот раз перевес был на стороне партии мира, во главе которой стоял Ресми-Ахмед-эфенди и его влиятельные единомышленники, как это известно из дипломатических донесений европейских агентов.

В крымских же владениях происходила полнейшая безурядица: всех подозревали в приверженности к тем или иным султанам; хан заставлял чиновников и мурз вторично присягать себе, чтобы в случае приближения русских войск к Крыму дать им отпор. Хан, с одной стороны, старался привлечь к себе мурз и возбудить всю чернь взяться за оружие, а с другой, видя неуспешность свою, писал нежные письма князю Прозоровскому[143], дружески спрашивая его о причине прибытия русских войск, и прикидывался «усердствующим дружбою России». Татары некоторых орд весьма откровенно и недвусмысленно заявляли себя слугами Правоверной Империи, то есть Турции, верноподданными «своего величайшего монарха его султанова величества» и сторонниками Девлет-Герай-хана, так что успех русского протеже Шагин-Герая был крайне сомнителен, в чем он и сам иногда чистосердечно сознавался. При всем том и положение Девлет-Герай-хана было ненадежно: приближенные его следили за ним, чтобы он не бежал; иные выражали намерение произвести бунт и выгнать хана вон, так что хан, призвавши приближенных, спрашивал, что ему делать, и одни советовали ему ехать, а другие удерживали его, побуждая собрать войска. Больше всего производилась эта внутренняя смута двумя людьми — Абду-ль-Вели-пашою и кады-эскером Фей-зу-л-Ла-эфенди, которые хотя и ссорились между собой, но придерживали и хана, который уже совсем собрался покинуть полуостров и даже стал укладывать на корабль свое имущество.

Россия воспользовалась этим моментом и стала действовать решительнее. Несмотря на манифесты Девлет-Герай-хана к кубанским жителям, предупреждавшие их от лести и лжи Шагин-Герая и от опасности сделаться «подобно казанским татарам»; несмотря на препятствия со стороны турок, пребывавших в Темрюке и Тамани, проезду Шагин-Герая в Ени-Кале, где бы он мог быть провозглашен ханом; несмотря на партийную раздвоенность и колебания крымского населения, часть которого протестовала против дарования ему «вольности», — несмотря на все это, Шагин-Герай был, при содействии русских, все-таки провозглашен ханом сначала на Кубани, и ему дали присягу жители Ачуева. Жители же другого важного пункта, крепости Темрюк, заявили, что они скорее все умрут на темрюкеких воротах, чем поддадутся Шагин-Гераю, от которого они требовали, чтобы он объявил им сперва какой-то «высочайший фирман всепресветлейшего монарха вселенной». Шагин-Герай, который горел от нетерпения поскорее сделаться полноценным ханом, пробовал взять Темрюк штурмом, но был отбит с уроном; но потом все-таки крепость была занята войсками Шагин-Герая, и даже без кровопролития. Но тем не менее этот успех Шагин-Герая не обеспечил ему общего признания его ханом во всех владениях Крымского ханства. В этом отношении очень характерно мнение ханского дефтердара Касбулат-аги, который в своем показании отозвался следующим образом: «Если двор Российский желал установить вскорости ханом Шагин-Герая, то не должно бы ему быть на Кубани теперь, поелику как начальное место — крымское правительство; на Кубани же хотя бы он славился и десять лет ханом, то Крым о том и не подумает…»

К чести наших деятелей, они тоже понимали обстоятельство, на которое указывал ханский дефтердар; понимали они и другую вещь, также высказанную Касбулат-агою, — что «держава Российская сильна и силами его[144] возвесть может, но когда общество будет видеть такого над собой хана, то не может быть его любителем».

Значит, теперь предстояла русским политикам и военачальникам задача водворить Шагин-Герая в самом Крыму, но только так, чтобы это водворение не имело вида насильственного навязывания его крымцам, а как будто бы являлось лишь уступкой добровольным желаниям и требованиям местного населения. Задача была нелегкая ввиду господствовавшего нерасположения крымцев к Шагин-Гераю, упорного противодействия Девлет-Герай-хана со своими приверженцами и поведения Порты, которая не хотела расстаться со своим влиянием на судьбу Крымского ханства, но в то же время боялась открыто выступить против России. Если суммировать все частности этой глухой, анонимной борьбы, насколько они сохранились до нас в разного рода документах — рапортах, ордерах, письмах, донесениях, показаниях и т. п., то получается следующая любопытная картина.

Став на ту точку зрения, что Девлет-Герай-хан IV «в достоинство сие произведен единственно только Портою Оттоманской и, следовательно, в противность трактату», князь Прозоровский систематически и сам игнорировал и предписывал своим подчиненным игнорировать его, не признавая ханом, и вел, когда было необходимо, сношения с «крымским правительством» или с «крымским обществом», хотя очень хорошо знал, что письма, получаемые им от этого общества, «писало не оно, а ханский письмоводец». К самому же Девлет-Гераю он написал лишь тогда, когда тот по оплошности назвал себя «доверенным Порты Оттоманской».

В обращениях к мнимому крымскому обществу князь Прозоровский, настаивая на буквальном смысле международного трактата о татарской вольности, писал, что султан турецкий, «яко главный калиф магометанского закона, может по единоверию входить только в духовные обряды (татар), законом тем предписанные; а что принадлежит до политической и гражданской вольности, то в оное входить… не должно». Ссылку же татар на противность правоверному мусульманскому закону некоторых возложенных на них трактатом обязательств Прозоровский опровергал рассуждением, что если подобные обязательства вытекают из статьи 3 Кючук-Кайнарджийского трактата, ратифицированного «верховным калифом мусульманского закона», то, значит, они ни тогда «не были противны мухаммеданской вере, ни после не сделались таковыми».

Поддерживая кандидатуру Шагин-Герая, Прозоровский уверял, что и русскому правительству тоже до Шагин-Герая дела нет. Татар он постоянно величает в письмах «мои приятели» или «почтенное собрание», а Девлет-Герая титулует «ваша светлость»; войскам предписывает соблюдать крайнюю осторожность относительно крымских туземцев — не начинать самим нападений, не заезжать в деревни, а тем паче не позволять себе никакого насилия и грабительства. Равным образом и туркам, оставшимся до поры до времени в Крыму, князь приказывал русским солдатам «никакого недружелюбия не оказывать… оказывать им всю ласковость и в разговорах внушать им о твердом и непоколебимом сохранении мира у высочайшего двора с Портой Оттоманской… чтоб они, идучи между татарских селений, не могли всевать им разные плевелы и развращать их разум»; но при этом он рекомендует просто-напросто «удаляться от сообщества с ними».

Такое поведение русских давало Прозоровскому полное право требовать того же и от противной стороны и прямо называть все татарские претензии и жалобы «вздорными требованиями». Поэтому, когда один казак был убит и несколько человек было ранено, Прозоровский потребовал от «почтенного собрания» «виновных наказать без пощады, яко таковой со стороны татар поступок противу войск ее императорского величества… совсем непристоен и не похож не только на дружелюбие, но ниже на доброе соседство, а совсем разрывает вечный трактат с сею областью». На уклончивое же по этому поводу объяснение крымского общества он заявляет, что он не намерен переписываться с Девлет-Гераем, который, по его мнению, «есть первый нарушитель освященных трактатов», и в случае ненаказания виновных в убийстве казака собирается сам свою «сатисфакцию получить одним или другим манером». В крайнем случае Прозоровский грозит, что татары «неизбежно сами на себя навлекут совершенное разорение и такую гибель, какой только от войны ожидать будет можно».

Русская политика направлена была к тому, чтобы «посредством ли татар или денег вытеснить Девлет-Герая из Крыма», тем более что Порта не имела ни времени, ни средств заступиться за Девлет-Герая. Согласно с этим планом, тем из татар, которые выказывали свою добронамеренность нам и действовали в наших интересах, каков, например, был Аб-ду-ль-Керим-эфенди, судья при Едисанской и Джамбуйлукской ордах, или Ширин-бей, или Абду-ль-Вели-паша, давалось жалованье и подарки. Сам его светлость новый хан, то есть Шагин-Герай, получал, «кроме даваемой в пособие на произведение его дел суммы, единственно на содержание себя в каждый месяц по тысяче рублей». Кроме поддержки личного ханского престижа Шагин-Герая нашими военными силами дипломатия наша в лице Стахиева, чрезвычайного посланника и полномочного министра при Порте, должна была «домогаться у оной наследственного ханства», хотя по этому последнему пункту сначала произошло недоразумение между Шагин-Гераем и Прозоровским, который установление наследственного преемства ханской власти считал несогласным с трактатами, предполагая, вероятно, в этом личную честолюбивую затею Шагин-Герая.

Таков был образ действий русских.

В то же время крымские татары, чувствуя свое бессилие противостоять русскому напору, также явили себя в этот исторический момент своего существования политиками, сохраняя при этом свои коренные нравственно-бытовые качества. Прежде всего они обращались к Шагин-Гераю с увещаниями довольно терпкого свойства, прямо говоря ему: «Мы все признаем тебя за зложелателя себе… ты нам не надобен; куда ты желаешь, туда и иди… Знай, что ежели об одной строчке письмо от тебя будет прислано, то хану Крымскому, нашему государю, для рассмотрения будет представлено; или будет от тебя посланный человек и пойман, будет нами отдан вышеупомянутому хану и в пример прочим публично и всенародно, без всякого сомнения, повешен и казнен будет с общего нашего согласия… Мы на твое желание никоим образом склониться не можем, ибо это закону и вере нашей противно…»

Понимая, что вся сила успеха или неуспеха Шагин-Герая зависела от действий за спиной его русских, татары пытались убеждать князя Прозоровского, представляя этому своему «великолепному приятелю» очень веские, по их мнению, доводы в пользу утверждения на ханство Девлет-Герая, отзываясь насчет него следующим образом: «Мы во всех делах на его ханское распоряжение положились, потому что он, благодетель наш, поставлен над нами ханом высочайшим повелением мусульманского калифа и земного государя; есть надобность веры и закона Нашего повиноваться его воле…»

Про Шагин-Герая же татары писали Прозоровскому: «Мы его совсем отринули… Он принят никогда не будет, и на такой случай не только имущество потеряем, но для веры и закона умереть намерение возьмем…»

Так достаточно вежливо объясняясь с представителями русских, татары, разумеется, не церемонились с теми из своих, кто чем-либо выказывал свое к русским расположение. Так, по правдоподобным показаниям одного карасу-базарского турка, «Ширинского Темир-Газы-мурзы и бывших у него за то, что ушли в протекцию России, разорены дома, и имущество разграблено по ханскому приказанию». Князь Прозоровский получил сбедения и писал после этого Девлет-Гераю, что шатающиеся по Крыму со своими бандами султаны, «бедных обывателей, как татар, так и прочих, находя по дороге с арбами, рубят оные, их немилосердно бьют и все рассыпают и разбрасывают, а на конец обещают им и казнь» за то, что они доставляли русским кизяк, ячмень и другую на продажу провизию. Иногда они простирали свою месть даже на отдельных лиц из русских: так «в Карасу били чубуками подошвы ног у человека купца Гаврилова».

Не покидавшая татар при таком задоре трусость порождала среди них нелепые слухи, которым они охотно верили: например, они толковали, что князь Прозоровский уже умер, отчего, по их убеждению, должен был произойти в русских войсках беспорядок «по тому больше, что нет у них иного такого генерала», да что и войска-то у него было не более семи тысяч. Всего больше, разумеется, фанатичные упрямцы играли на религиозном чувстве крымского мусульманского населения. Так, например, пущена была молва, «что из Царьграда будет отправлен вскоре морской флот в Крым с тем, чтобы крымских татар всех истребить за то только, что якобы хан Шагин-Гирей крестился, и имя ему дано Иван Павлович, а потому дабы и они не были под российским владычеством, а превратить бы опять турецкому султану в подданство». Подосланный от капудан-паши к князю Прозоровскому чауш прямо ему заявил о том, что татары, мол, «особливо жалуются на хана Шагин-Гирея, что он не закона магометанского, а христианин и будто на себе носит крест, для того его не желают». Любопытны признаки, которыми недовольные татары руководствовались в определении нечистоверия Шагин-Герая. Переводчик Котлубицкий сообщил такую молву среди татар насчет Шагин-Герая: «будто он, по известиям к ним дошедшим, неверный; примечание таковое от следующего берут, что он на кровати спит, на стул садится и молитв должных по закону не делает».

Доверие к этим нареканиям на Шагин-Герая было так твердо и в самой Турции, что шейх-уль-ислам насчет него прямо отозвался так: «Хорошо, если бы российский двор перестал защищать Шагин-Герая и не старался делать ханом такую свинью и собаку, но кого другого, тогда бы и все распри кончились». А верховный везирь некоему Али, карасу-базарскому татарину, прибывшему с крымскими депутатами, прежде всего задал следующие вопросы: «Мусульманин ли Шагин-Герай? Как одет и коликое число российского войска в Крыму находится? На что Али отвечал, что Шагин-Герай в последний рамазан по магометанскому закону постился, держит по обыкновению при себе своего имама и как оба, так и все при нем находящиеся татары предписанной поры к богомолью никогда не пренебрегают, платье же реченный хан носит татарское, только черное». И в Порте того же Али «принуждали сказать правду: точно ли Шагин-Герай мусульманин, или же отрекся от того?»

Даже в официальной записке Блистательной Порты к цесарскому нунцию по поводу крымских дел выставлено было на вид, что будто «российский генерал, употребляя Шагин-Герая своим орудием, набрал силою войска из магометан крымских жителей и хотел из них одеть некоторых в солдатский мундир, а других нарядить по-гусарски и принудить носить шляпы, что есть совсем противным закону магометанскому».

Само собой разумеется, что во главе татарской оппозиции стоял сам хан Девлет-Герай и его ближайшие приверженцы. Он собрал однажды татар в мечеть и спрашивал их, желают ли они вольности и видеть Шагин-Герая ханом. Получив от них отрицательный ответ, он велел им разъезжаться по домам и быть готовыми. Он хотел главных сторонников Шагин-Герая перевешать; равным образом он отдал приказание поймать и привезти к себе в Бакче-Сарай Шагин-Герая.

Но все старания Девлет-Герая удержать за собой власть не могли иметь благоприятных результатов, ибо в самом татарском населении не стало прежней разбойничьей отваги, веры в безнаказанность каких-либо враждебных России деяний, да и сохранение прежнего государственного строя не составляло теперь чего-либо дорогого для сердца татарина. А потому заслуживает полной веры такое донесение Темир-Газы-мурзы: «Хотя и разосланы во все стороны люди записывать из народа войска, но чернь не соглашается». Не лишены правдоподобия и показания некоторых конфидентов, как они называются в документах, о происходившем в Крыму. А они показывали, что когда Девлет-Герай старался собрать войско, то все мурзы отказали ему в этом, не желая подвергать свои семьи несчастьям войны. А Абду-ль-Вели-паша будто бы сказал публично хану: «Хорошо вам, что вы имущество свое убрали на судна, и сами с некоторыми готовы; но мы отечество свое оставить не намерены». Кроме того, конфиденты показали еще вот что: «Касательно же… фетвы или законного запрещения быть им вольными, то область, не уверяясь ею, приказала духовному муеддину-эфендию смотреть в книгах, законно ли то… почему духовный сей сказал, что закон дозволяет, и больше потому, когда не сильны делать сопротивления». Это значит, что грамотный мусульманский причетник напомнил татарам о существовании известного мусульманского правила, по которому «власть принадлежит сильному» — «Альхукму лиман галяба», — правило, которое теперь очень было кстати для крымцев, тяготившихся своим положением и не видевших никакого из него выхода.

Тщетные мечты Девлет-Герая главным образом питались в нем двусмысленным поведением Оттоманской Порты. Очаковский житель Мустафа-ага, посланный вместе с курьером верховного везиря к хану, сообщил русским, что «хан до получения письма везирского был несколько сомнителен, а по получении оного оказывался в веселом виде и утверждал в народе, будто пишут к нему о Шагин-Гирей-хане, что он вероломный, так если кто его пожелает, тот почтется за отрицателя от закона».

Между тем татары, то есть, лучше сказать, сам же Девлет-Герай под именем крымского общества, сообщал князю Прозоровскому такого рода вещь: «Нам же и от Порты Оттоманской чрез прибывшего татарина с письмами объявлено, чтоб наблюдать вечный и ясный трактат между двумя дворами, не делая ни на волос ему противного, и чтобы всегда его почитать, старание ими употреблено будет…» Значит, турки прямо обнадеживать татар не смели, а все-таки прибегали к обычной системе сманивать их намеками и обещанием дипломатических проволочек, которыми они всегда любили затягивать международные вопросы, требующие немедленного практического разрешения. Ими ожидался какой-нибудь благоприятный случай к тому, чтобы возвратить статус-кво в Крымском ханстве. Недаром какой-то французский лекарь, приехав в Кафу, рассказывал, «что в Порте квартируют янычара, показывая… объявить войну России, о чем и многие уже говорили, предрассуждая о недолгом ханствовании Шагин-Гирея».

При всем том, однако, когда несколько человек из крымских начальников отправились «к турецкому султану с ис-прошением, чтобы оставлены были под державою хана Девлет-Гирея, а из-под власти Шагин-Гирея были освобождены», то султан, узнавши о цели их прибытия, «не только чтобы просьбу принять мог, но ниже допустить до себя не позволил», так что они «отправились по-прежнему в Крым» ни с чем.

В конце концов Девлет-Герай все свое имущество и даже гарем препроводил в Балаклаву и погрузил там на суда, сам же медлил с отъездом, все боле разочаровываясь в действиях Стамбула. Он даже будто бы как-то сказал по секрету своим приверженцам: «Кажется, для нас никакой от Порты надежды нет, и я опасаюсь, чтоб они меня не обманули». При таком настроении ему ничего больше не оставалось, как подобру-поздорову уехать из Крыма. 29 марта 1777 года к вечеру, оставив в Бакче-Сарае двор свой пустым, Девлет-Герай отправился в Балаклаву с намерением отплыть морем далее. А чтобы скорее понудить его к этому, князь Прозоровский приказал подполковнику Любимову двинуться с отрядом к Балаклаве, занять берег от нее до Бельбека и загородить идущую туда из Бакче-Сарая через реку Альму дорогу. Девлет-Герай несколько раз отваливал и опять возвращался и причаливал к берегу: противный ветер не давал ему выйти в море, пока наконец 3 апреля удалось ему выйти. Сперва он отплыл в Синоп и, забравши там свой гарем, отправился уже оттуда в Константинополь, куда и прибыл 14 апреля. Приехавшие с ним татары рассказывали, что перед отъездом его из Крыма все те, кто хотел со всем своим домом следовать за ним, потеряли кто брата, кто жену, кто мужа, потому что русские войска будто бы их преследовали, и что ничего, кроме вопля и крика, не было слышно. Сам же Девлет-Герай, по донесению Стахиева, прислал с нарочным в Порту письмо, в котором извещал, «что он принужден был из Крыма выехать, где находится сорок тысяч российского войска, кои имеют с собой Шагин-Гирея и возят его в одной клетке с одного места в другое, почему и не можно распознать, мужчину или женщину, мусульманина или же какого другого человека в той клетке волочат; что оное войско никого не трогает, хотя бы и кто задирал его; что при отъезде его, Девлет-Гирея, со своими людьми оное войско пособляло убирать и переносить его скарб и погрузило оный на три судна, на которых он на азиатский берег переправился».

Таким образом поле было расчищено для Шагин-Герая, которому теперь, под прикрытием русской военной силы, можно было не окольными путями пробираться в Крым, как это предполагалось прежде, а прямо и торжественно шествовать в Бакче-Сарай, о чем уже и состоялось распоряжение князя Прозоровского.

Письмом из лагеря близ Кара-Су, при деревне Аккая, от 21 апреля 1777 года Шагин-Герай извещал графа Румянцева о том, что крымское общество дало ему «о своей преданности письменное за общими печатями обязательство… и самопроизвольно отказалось от избрания впредь ханом, как по преданиям закона магометанского, так и по древним татарским обрядам». В журнале князя Прозоровского действительно значится: «В 21-й день (апреля), часу во втором после полудня, все здешние беи, мурзы и аги, собравшись из Карасу-Базара, предстали к ставке его светлости и по своему обряду сделали торжественную присягу в данном на 9-ти артикулах обязательстве и клятвенными обетами оную подтвердили». Любопытно, что главные вожаки партии, поддавшейся Шагин-Гераю, изъявляя ему готовность присягнуть и прося его указать место встречи с ним, просили также как особой милости позволить им «присягать поодаль войск российских»[145]. Шагин-Герай препроводил к графу Румянцеву и самый присяжный лист, в конце длинного предисловия к которому говорится: «Мы, следуя святой заповеди, высоко помянутого государя нашего из места, в котором в виде гостеприимства пребывать изволил, пригласили и с помощью Вышнего по счастливейшем его светлости в область нашу прибытия, в нынешнем 1191 году[146], избрав в ханы, следующие ниже сего о нашей преданности обязательные артикулы сочинили и, утвердив печатями, все нижеподписавшиеся знаменитейшие Крымской области начальники и духовенство поднесли его светлости». Хотя русский текст этого присяжного листа и назван «переводом», но, судя по слогу и составу документа, он и есть настоящий оригинал, с которого был, вероятно, сделан уже татарский перевод для уразумения присягавших, и его-то, очевидно, имел в виду князь Прозоровский, рапортовавший графу Румянцеву, что «от светлейшего Шагин-Гирей-хана и от общества грамоты к Высочайшему нашему двору и к Порте составлены и переведены», и что он, князь Прозоровский, рассматривая, находит в них «довольно хорошо и ясно описанную материю»[147]. Кроме присяги, принесенной татарским вельможеством Шагин-Гераю, дало фетву и крымское духовенство, санкционировавшее избрание его в ханы как согласное с духом мусульманского закона, причем тоже упомянуто о «девяти пунктах», из которых состоит присяжный лист татарских вельмож.

Глава X

Конец Девлет-Герай-хана. — Татарская депутация в Порте. — Несочувствие Порты избранию в ханы Шагин-Герая. — Поспешность и бестактность Шахин-Герая в своих действиям. — Начало возмущения в Крыму. — Интриги Порты против России и ее кандидата на ханский трон. — Высадка в Крыму Селим-Герая III. — «Кровавые адресы» крымских жалобщиков в Порту. — Нота Порты к европейским державам о положении дел в Крыму и отношении к ним России. — Причина «остуды» Шагин-Герая с Суворовым и Константиновым. — Неудачный исход авантюры Селим-Герая III.

По совершении переворота в Крыму России предстояла еще трудная задача заставить Порту признать Шагин-Герая в ханском достоинстве, да еще впредь установить вместо избирательного правления в Крыму наследственное. Порта, разумеется, не хотела примириться с фактом низвержения своего протеже Девлет-Герая и возведения на ханство ненавистного ей изменника Шагин-Герая; но делать было нечего. Девлет-Герай прожил некоторое время в Константинополе, угощался парадными обедами, получил от султана подарки, но все-таки в конце концов должен был отправиться на жительство в чифтлик неподалеку от Филиппополя, где он через три года и умер. Затем в Порте хотели было вызвать Сахыб-Герая, бывшего прежде ханом, и действовать через него на Шагин-Герая как младшего его брата, но и этот план тоже отложили. Стахиев еще в апреле 1777 года доносил князю Прозоровскому о благорасположении всех добронамеренных людей в Порте в пользу Шагин-Герая и только советовал, «чтобы хан избрал усерднейших к себе почтенных и набожных татар и отправил бы их чрез Царьград для поклонения в Мекку, которые, бывши в сем городе, могли бы зайти в знатные дома и хвалиться хорошим управлением нового хана, прославляя его добродетели и ревность к закону», — хана же он торопил присылкой этих ходатаев и депутатов с махзаром[148] к Порте.

В конце мая эти депутаты отправились в Порту и были там встречены довольно сухо: они должны были идти «пешками», потому что верховые лошади к ним не были посланы; их угощали кофеем, но «без сластей и окуривания», а верховный везирь по прочтении их бумаг сказал им в ответ: «Подумаем, посмотрим!» — то есть попотчевал их тем милым словечком «бакалым!», которым османы и до сего дня отделываются от чего-либо, в чем они прямо отказать не могут и чего, однако же, исполнить не хотели бы.

На совете министров, происходившем в присутствии султана, было доложено, что вступление Шагин-Герая на ханство при помощи России совершилось вопреки трактату о ничьем вмешательстве в дела Крыма и чрез это султан «впал в разные сомнения». Более зримым проявлением нерасположения Порты к признанию Шагин-Герая ханом Крыма было учреждение ею собственного пашалыка, или губернии, в Бессарабии с включением в нее Каушан, Балты, Дубоссар и всех прочих вплоть до реки Буга земель и селений, принадлежавших крымским ханам, с изгнанием из тех мест ханских управителей.

Во всяком случае, планы русской политики могли осуществиться быстро. Этому способствовала, помимо всего прочего, бестактность Шагин-Герая, которая привела к тому, что глухое сопротивление крымцев осенью 1777 года разразилось открытым бунтом, о причине которого Прозоровский доносил Румянцеву: «Я сколько можно стараясь изыскивать инструмент сего бунта, не могу и поныне открыть». Но из тона как этого рапорта, так и из других документов выходит, что бунт вызван поступками Шагин-Герая, на первых же порах сделавшего многое такое, что должно было усилить и без того немалое нерасположение к нему местного народонаселения.

В самом деле, этот злополучный татарин вообразил себя настоящим государем, соединяя в себе дикие инстинкты азиатского деспота с самыми легкомысленными приемами и затеями на европейский манер, игнорируя народную нелюбовь к себе и в то же время не сообразуясь с намерениями и советами русских.

Тотчас же по получении формального известительного письма от татарских вельмож о своем избрании на ханство Шагин-Герай отвечал им тоже письмом, заключавшим в себе нечто вроде милостивого манифеста, в котором объявлял амнистию всем провинившимся против его брата Сахыб-Герай-хана и требования дальнейшего впредь повиновения, на что ему опять отвечено было письмом самого раболепного содержания, которое отправили к нему ширинский бей и Абду-ль-Вели-паша от имени всего крымского общества.

После этого, вступив в фактическое осуществление своей ханской власти, Шагин-Герай занялся «распоряжениями о внутреннем своей земли устройстве», как об этом рапортовал Прозоровский Румянцеву. Распоряжения эти состояли в назначении «хорошего содержания новоизбранным чиновникам» и в добыче денег на покрытие этих расходов посредством отдачи на откуп соли и всех пошлинных сборов Кафы, Гёзлеве и Перекопа и всеобщего со всех жителей десятинного налога, учрежденного по примеру Крым-Герай-хана. Князь Прозоровский «на таковое изрядное», по его мнению, «учреждение с удовольствием глядел», и ему в голову не приходило, что изрядные на взгляд постороннего человека учреждения могут быть весьма неизрядными для тех, кого они непосредственно касаются. А оно так и было в настоящем случае. Жадный Шагин-Герай раньше «неотступно выпрашивал» денег у Прозоровского, а теперь у него была своя рука владыка, и он не замедлил, конечно, воспользоваться материальными выгодами своего нового положения. Деньги ему нужны были на разные затеи, которыми он хотел придать внешний лоск своему властвованию. Так, ему зачем-то понадобилось немедленно строить близ Бакче-Сарая на горе новый дворец, для чего он выписал из России потребных каменщиков. Сверх того, как доносил сам Прозоровский, Шагин-Герай «полагает сделать и крепостцу близ Бакче-Сарая на горе, с построением в ней казарм и заготовлением магазинов для войска, куда он, мыслить должно, в случае тревоги и ретироваться со своей гвардией намерен». Прозоровский в своем рапорте одобрительно отзывается и об этом строительном намерении Шагин-Герая. Кроме того, Шагин-Герай просил через переводчика Константинова прислать ему мастеров для отливки пушек и делания лафетов и разрешить ему купить в Туле для своих бешлеев (гвардии) ружья, сабли, пистолеты и пики.

С другой стороны, Прозоровский и раньше был недоволен тем, что Шагин-Герай «очень поспешно хочет все сделать»; теперь, по водворении Шагин-Герая на ханстве, ближе присмотревшись к нему как самостоятельному правителю, он начинает уже совсем нелестно его аттестовать. «Стараюсь я, — рапортовал он Румянцеву, — всякими способами разведывать мысли здешнего народа о государе их Шагин-Гирей-хане… слышу от многих немалое негодование о предприятиях новых и уму их непостижимых, яко то: заведение многих строений, мощение камнем в Бакче-Сарае улиц и наипаче на сих днях опубликованного указа о строжайшей отдаче всех российских беглых и представления ему пленных и об уравнении греков и армян его области в податях и прочих преимуществах с магометанами. Первые вещи почитают они себе за чрезвычайное отягощение, а последнее за наичувствительную обиду и к роду своему презрение, чрез что и возрастает между народом молва и роптание, а между чиновниками неудовольствие и огорчение, ибо они весьма малый к нему приступ имеют, даже самый первейший между ними человек, везирь его Абдувели-ага, живя с прочими заседателями Дивана в Бакче-Сарае, с нуждою через две или три недели удостаивается его видеть и говорить». Это было в июне 1777 года, а в октябре уже разразился упомянутый бунт, вспыхнувший сначала в Бакче-Сарае и вскоре охвативший весь полуостров.

В рапорте от 11 октября Прозоровский так описывает начало возмущения. Шагин-Герай-хан ездил «для осмотру Балаклавы и прочих примечательных в той стороне старинных развалин». Возвратившись 2-го числа, он остановился близ Бакче-Сарая в деревне Челеби-Джеслау, где произвел учение набранному войску. Уже во время этого учения замечалось какое-то недовольство; а через три дня поутру, около 10 часов, в стане произошла суматоха, шум, беготня; послышались оружейные выстрелы. Ханский конвой стал под ружье и сел на коней; посланные ханом вернулись, ничего толком не узнавши. После того мятежники двинулись к реке Альме; а «взбунтовавшееся войско взяло путь серединой Крыма по направлению к Перекопу, рассеивая по деревням всякие непристойные слухи как против хана, так и всех чиновников»; хан же отправил к Прозоровскому чиновника, прося прислать к нему роту гренадер с пушкой. Вслед за тем Прозоровский был извещен, что и в горах, в Ускюте и прочих местах начинает «чернь бунтоваться и вооруженными немалыми скопищами собирается». Посланный им туда князь Волконский[149] прислал письмо, «в котором точная изъяснена причина сего возрастающего час от часа бунту». Оказалось, что ближайшей причиной мятежа была солдатчина, затеянная ханом. Набрав 2000 человек для конницы и 1000 для пехоты, Шагин-Герай определил к ним молодых мурз, которые начали муштровать новобранцев на русский, должно быть, лад с тычками и зуботрещинами. Оттого и немудрено, что те, испугавшись муштры, толпами бросились бежать в степи и на вопрос, зачем они туда бегут, отвечали: «Хотя бы весь Крым остался пуст, но мы никогда не согласимся к регулярной службе, в которую нас хан набирать стал».

Эта затея — завести регулярное войско — уже давно была в помышлении Шагин-Герая, но он скрывал ее от Прозоровского, который, однако же, прознав об этом, старался внушать ему, что «сие его предприятие с нынешним положением несоразмерно» как по финансовому состоянию, так по несуществованию нужных для этого людей и, главное, по несогласности этого с духом народа, который, «сего пуще всех бед страшась, готов всякий раз к новому возмущению, да притом и Порта при начале сего дела откроет себе лучшие следы к взволнованию противу его всей татарской нации».

Но Шагин-Герай не обращал внимания на эти внушения. Прозоровский, рассуждая о причинах бунта, говорит про татар: «Все они до бесконечности огорчены странным и диким с ними поступком своего хана Шагин-Гирея, который, не щадя никого, всех их пренебрегал и никогда ничьим полезным советам не внимал, даже до того, что и я сколько ни старался, посещая его наедине, чрез переводчика часто уговаривал, чтобы он остерегался и побольше их ласкал, опасаясь впредь от такого пренебрежения всегда опасных последствий, но он вместо того, не слушая, умножал еще свои ко всем грубости, и, наконец, до того довел все правительство, что они только ему потакали, а искренно никто ничего не говорил… Доказал он довольно, что не достает в нем… проницания, и знания управлять людьми он не имеет, а много малодушия. Собрание войск веселило его как малого ребенка…, а во время такого смутного положения совсем нерешителен и отчаян». Не лучше Прозоровский отзывался позже и о других распоряжениях Шагин-Герая, которые раньше, впрочем, называл «изрядным учреждением». В рапорте своем от 9 декабря 1777 года он пишет: «Я с ханом хотя и не имел никогда никакой распри, но советы мои, которые, всегда следуя высочайшей воле, подавал ему, не были приятны и оставались без всякого внимания; он слепо следовал своей предприимчивости и разом такие откупы сделал, что совсем ограбливал народ, и генерально целую область на себя подвинул, ибо сверх взимаемой им десятины, которую один только Крым-Гирей брал, не волен у него ни один мужик в деревне убить скотину, кроме откупщика; также на откуп отданы ножи, хлеб и прочее… покупая, например, четверть хлеба по рублю, продает через откупщиков по полтора рубли». В конце же декабря Прозоровский, отчаявшись в пригодности Шагин-Герая, восклицает в рапорте к Румянцеву: «Осмеливаюсь вашему сиятельству нижайше представить, что когда он во столько лет до сих пор не мог никого там прямо преданным себе сделать, то сомнительно, чтоб и впредь предуспел в сем». Таков-то был кандидат на ханство, выставленный и поддерживавшийся русской мощью. Неудивительно после этого, что возмущение, Гнездясь главным образом в Карасу-Базаре, разветвлялось во всех направлениях по всему Крыму. Татарская конница иногда бросалась на наши отряды «с такой фурией», как никогда не видывали, и хотя татары везде несли огромный урон и были побеждаемы нашими войсками, «однако, — писал Прозоровский, — все еще не вижу я конца сему возмущению».

Соловьев говорит, что будто бы в начале бунта татары напали на Шагин-Герая и что он раненый ушел из Бакче-Сарая и куда-то на время скрылся, а все бывшие при нем мурзы были перебиты, причем у русских убито до 900 человек. Но из опубликованных ныне документов не совсем подтверждаются сведения, добытые почтенным историком. Раны Шагин-Герай не получал никакой, а преспокойно повсюду рассылал к татарам манифесты с оповещением, что «он из них как ныне и впредь никогда войска на теперешнем основании набирать не станет, оставляет их на старинном обряде с тем, что разве бы когда нужда потребовала, но и то собирать их будет по-прежнему; тож всех бежавших в преступлении их прощает, только бы они возвратились в свои домы и жили спокойно». Но бунтовщики не поддавались ни на какие увещания. «Ибо они жестоким его тиранством так все озлоблены, что, посланным говорили, только и требуют его с первейшими мурзами и чиновниками в свои руки; а ежели их не получат, то лучше хотят до последнего человека пропасть, нежели покориться хану». Хан и его правительство, по донесениям Прозоровского, имели свое пребывание при главном русском военном отряде, состоявшем под командой князя. Что же касается потерь в наших войсках, то о них не имеется точных данных; но, судя по минорному тону, в котором Прозоровский описывает Румянцеву трудность своего положения ввиду того, что он «никогда не воображал себе такого сильного в сей земле возмущения», по тому, что он просит себе подкреплений, а также по упрекам, делаемым Румянцевым Прозоровскому в нецелесообразности некоторых его распоряжений, надо полагать, что русским войскам татары причинили немало урона, тем более неприятного, что, по убеждению Румянцева, «татарского вооружения на свете нет хуже».

Но если видимым стимулом татарского волнения в Крыму были ненавистная личность и легкомысленное поведение Шагин-Герая, то невидимая пружина все же была в руках Порты. Прозоровский не без основания предполагал в этом бунте турецкую интригу. Эти подозрения отчасти оправдывались совпадением по времени крымского мятежа с некоторыми действиями оттоманского правительства вроде присоединения к турецкой территории земель, принадлежавших прежде Крымскому ханству, между реками Бугом и Днестром. По поводу этого Веселицкий, основываясь на письме Стахиева из Константинополя, заключил, что «сии и другие тому подобные знаки довольно обнажают недоброжелательные и неспокойные тамошнего министерства умыслы, невзирая на миролюбивые султанские сантименты». Потом уже и сам Румянцев в своем ордере от 6 ноября 1777 года категорически заявил: «Нет сомнения, чтобы восставший в Крыму бунт не был работы турецкой, и что, конечно, войска турецкие в подкрепление и подпору татарам с берегов азиатских и европейских в Крым отправлены».

Прусский резидент Гаффрон в Стамбуле сообщал своему правительству, что верховный везирь Дарендели Мухаммед-паша, человек энергичный и предприимчивый, будто бы настроен на решение крымского вопроса оружием. Этот дипломат славен своим легкомыслием и верхоглядством, так что его наблюдениям можно было бы и не верить, но в данном случае они согласуются с другими симптомами враждебного настроения Порты относительно России. Очевидно, дерзкое поведение крымцев питало и в самих сановниках Порты, принадлежавших к воинственной партии, уверенность в возможности посчитаться с Россией. Порта, правда, еще не дерзала затевать новой войны с Россией, но не хотела быть в то же время и слишком уступчивой. Но окончательно происки ее обнаружились тогда, когда, не без нее, конечно, ведома и соизволения, явился в Крым претендент на ханский трон, раз уже неудачно фигурировавший в этой роли и постыдно бежавший из Крыма при первом натиске русских, — Селим-Герай III.

Рапортом от 21 декабря 1777 года Прозоровский доносил Румянцеву, что 19-го числа он получил извещение от полковника Репинского «о Селим-Гирее, бывшем хане, который из Очакова на лодке с 60-ю татарами отправился в Крым… а в ночь того же числа… приведены из форпостов двое мурз с письмами как от Селим-Гирея, выбранного бунтующими татарами в ханы, так и от самих бунтующих толп». В этих письмах Селим-Герай извещает Прозоровского о своем призвании на ханство всеми князьями, духовенством и татарскими народами Крыма, предлагает ему «выступить из Крыма и делать впредь дружеские обхождения». Бунтовщики в своем письме, повторяя слова Селим-Герая, заявляли, что они «его приняли с согласия всех в ханы», и в заключение прибавили: «А Шагин-Гирей-хану служить не станем и охотнее согласимся понесть разорение всей области, нежели на принятие его».

6 января 1778 года Стахиев доносил в Петербург, что в заседании общего совета Порты, происходившем 23 декабря минувшего года, принято решение оказать деятельную помощь восставшим против Шагин-Герая татарам отправлением к крымским берегам флота. Он сообщил также о молве в народе, что Селим-Герай уже переехал из Очакова в Крым вместе с Мухаммед-Гераем и сыновьями хана Крым-Герая.

Ближайшим поводом к поднятию крымского вопроса в Диване Порты послужили присланные ей просьбы крымцев и жалобы их на свое бедственное положение, названные у турецких историков, ради их печального и трогательного содержания, «кровавыми адресами» — «канлы махзарлар». На этом совете, имевшем заседание Ззи-ль-хыддже 1191 года (2 января 1778), действия России признаны противными договору, а оказание помощи крымским татарам — долгом турок, налагаемым на них мусульманским законом. Для этого определено было отправить в Крым пять галионов и на них семь или восемь тысяч войска под командой сивасского и трапезундского вали, известного уже нам Джаныклы Хаджи-Али-паши, но формально не объявлять России войны и по возможности не нарушать мира. На всякий случай велено было также составить сорокапятитысячный корпус янычар и весной сосредоточить его около Исмаила, в каковом смысле и разослали предписания, назначив Джаныклы Али-пашу крымским сераскером, а румелийского вали Абду-л-Ла-пашу измаильским сераскером.

Приняв это решение, Порта, по всем правилам дипломатического искусства, тотчас же, 3 мухаррема 1192 года (1 февраля 1778), разослала всем представителям европейских держав ноту с изложением обстоятельств дела. Эта нота, по-турецки «такрыр», приводимая целиком в турецком подлиннике у историков, весьма любопытна для нас по своему содержанию: в ней исчислены мотивы недовольства крымцев своим новым положением и выражены взгляды Порты по крымскому вопросу. Раз резюмированные в ней, эти мотивы и взгляды и после повторяются в той же стереотипной форме при дальнейших пререканиях Порты с Россией.

Поставив на вид признанную трактатом независимость татар и невмешательство других держав в избрание ими хана, Порта указывала на прерогативу султана блюсти порядок дел, касающихся религии крымцев. К этим последним, кроме права инвеституры и утвердительной грамоты, в ноте отнесено также право стамбульского кады-эскера жаловать мюрасалэ («отношение»), заключающее в себе полномочие хану назначать крымских улемов на судейские должности. Но что особенно странно с нашей теперешней точки зрения — это причисление к вопросам религиозным также и вопроса об одежде, который играет не последнюю роль в тогдашней крымской передряге. Нарушителями всех означенных условий спокойствия Крыма и добрых отношений между гарантировавшими это спокойствие державами — Россией и Портой — называются турецкой стороной Щербинин, Долгорукий и в особенности князь Прозоровский. Они обвинялись в том, что, привлекши Шагин-Герая на свою сторону, отправляли его совращать едисанцев, ногаев, черкесов и прочие татарские племена и снабжали его деньгами для подкупа нужных ему людей. А так как не хотевшие ему подчиняться раз или два покушались убить его, то для его безопасности Прозоровский приставил к нему конвой из пятнадцати человек казаков и гусар да еще ввел 35-тысячный корпус в Крым. Избранного же татарским народом Девлет-Герая вытеснили, большую часть знати обратили в бегство, а оставшихся окружили и под угрозой избиения и взятия в плен их жен и детей насильно принудили признать Шагин-Герая ханом, отбирая у них печати и штемпелюя ими под видом «избирательного адреса» — «интихаб махзары» — составленную ими самими бумагу, в которой статья о прерогативах его величества султана вовсе исключена; выбрали для представления этой бумаги Высокому Порогу четырех человек и послали в сопровождении нескольких русских. Русскому же резиденту при Порте Стахиеву сколько ни заявлялось об этих противодоговорных действиях его правительства, он или по целым месяцам отмалчивался, ссылаясь на неполучение ответа от своих властей, в расчете на твердость Порты в сохранении мира, или выжидая, пока она была вынуждена начать делать приготовления к отпору, чтобы потом на нее же свалить в глазах других держав вину нарушения доброго согласия. Между тем во время этой проволочки переговоров Россия мало-помалу делает, что ей нужно, чтобы осуществить свой замысел завладеть Крымом. С этой целью, между прочим, «в конце рамазана (октября 1777 года) русский генерал, употребив орудием Шагин-Герая, стал насильно набирать из крымских жителей войско, вербуя детей мусульман и одевая их в совершенно противные мухаммеданскому шариату шапки и солдатские одежды и придавая им чрез это внешность своих войск. Кроме того, в крымских городах и деревнях он разместил свои войска для зимовки среди семейств мусульманских и тем осквернил честь их». Тогда все племена татарские на Кубани и в Крыму восстали и обратились к Прозоровскому с требованием предоставить их с Шагин-Гераем самим себе и уходить со своим войском прочь; а он повернул на них пушки и ружья, и множество мусульман сделал мучениками за веру. Теперь там общее восстание, татары не принимают Шагин-Герая и просят у Порты помощи: то и дело приходят от них «кровавые адресы». Оказать им эту помощь обязывает святой шариат. Русскому посланнику столько уже толковано об этом, что наконец у Высокой Державы не стало терпения. Она искренно желает сохранения мира, но поведение России и необходимость обеспечить целостность и спокойствие своих границ, вынуждают их позаботиться о приготовлениях. Крымцы и татарские племена, лишенные русскими всякой безопасности, пригласили старейшего из ханов Селим-Герай-хана и присягнули ему; а через несколько месяцев русский посланник представил ноту о том, что будто они все настаивают, напротив, на утверждении ханом Шагин-Герая. Ему говорят, что Селим-Герай избран татарами и Порта считает своим долгом соблюдать принятые на себя обязательства; а он возражает: «Мое правительство отвечает, что оно не отступится от Шагин-Герая; больше я ничего не знаю». Бог рассудит, на чьей стороне правда, ввиду таких противных договорам и справедливости действий России, очевидных из вышеприведенных доказательств, которые могут быть подтверждены имеющимися в руках Порты документами, писанными к Шагин-Гераю русскими генералами и офицерами; эти документы попали во время мятежа в руки татар и пересланы в Порту с удостоверительными в подлинности их подписями и печатями.

В этой ноте правда перемешана с ложью. Порта права была в том отношении, что угадывала намерения России включить со временем Крым в число своих владений, избрав средством для этого постепенное изолирование татар, которое бы лишало их возможности сопротивления. Верно и то, что на Шагин-Герая русские смотрели только как на подставное лицо и внушали ему действия, отвечавшие стремлениям русской политики. В этих расчетах главнейшим средством было задаривание влиятельных людей среди татар, что Порта и называет подкупом и на что действительно есть прямые и довольно откровенные указания в переписке Румянцева со своими помощниками. Деньгами склоняли в свою пользу даже турецкого агента, специально посланного Портой в Крым для изучения положения тамошних дел. Но чтобы при избрании Шагин-Герая употреблялись прямые угрозы и даже насилие, как говорится в ноте, на это нет никаких ни прямых, ни косвенных намеков. Когда же татары подняли открытый мятеж, то, разумеется, пришлось против силы орудовать силой же. Граф Румянцев был не особенно лестного мнения о татарах, называя их «развратным и малодушным татарским народом»: они, по его словам, «бестии» и даже «нелюди». В своих ордерах он велит «не употреблять без крайности оружия и жестоких мер»; когда же «опыты частых измен татарских делают их недостойными всякого милосердия», то он находит, что их «не лишнее было поускромить: я разумею прямо, побить»; он рекомендует Прозоровскому изыскать «способ где-либо в горах татар запереть и голодом поморить, или, отрезав их от гор, наголову побить».

Турки выставляют в числе главных причин, вызвавших мятеж, образование регулярного войска из татарской молодежи Шагин-Гераем по образцу европейскому и с облачением их в русскую солдатскую униформу. Это обстоятельство также не ускользнуло от внимания Румянцева, который, извещая графа Панина, что «ханское новое войско взбунтовалось, не терпя вводимого регулярства, и что сей бунт повстал вдруг и везде», присовокупляет: «Мне кажется, сия причина не есть основательная, но случайная, кстати». Румянцев придерживался неоднократно выраженного им убеждения, что, «без сомнения, турки и весьма искусно сработали татарский бунт».

Иноверческая одежда, а в особенности головной убор немусульманского покроя, в самом деле внушают к себе какое-то особое суеверное отношение в мусульманах вообще, а в турках и татарах в частности: сколько было переговоров по поводу шапки с самим Шагин-Гераем, когда он приезжал в Петербург и представлялся государыне! Нам это и понять трудно; а турки, например, для характеристики непостоянства и вертлявости человека сложили даже пословицу: «Беспокоен как гяурская шапка». А потому одевание татар в необычные им костюмы и кивера, с присоединением старинной муштры новобранцев, не шутя могли восстановить их против затейливого Шагин-Герая. Но что будто бы в этой затее Шагин-Герай был только орудием русского генерала, то есть князя Прозоровского, это чистый вздор: князь, напротив, всячески отклонял хана от этой затеи. У Шагин-Герая был тут умысел иной: отдавая себя в распоряжение русского правительства для достижения цели отторжения Крыма от всякой опеки со стороны Порты, он в то же время, кажется, сперва далек был от мысли совершенного уничтожения ханства и на образование регулярного войска смотрел как на одно из важных средств к дальнейшему упрочению своего независимого положения в качестве самодержавного правителя.

Это он еще яснее доказал в вопросе о выводе христианского народонаселения из Крыма в пределы русских владений. Переселение христиан привело хана, по словам Румянцева, «в уныние и негодование; крушит весьма хана»; оно произвело в хане «остуду с командующим там резидентом». Шагин-Герай даже издал особый указ греческим и армянским попам и старшинам, которым он известие о выселении называет ложью и выдумкой. Румянцев считает нужным изъять у хана «то сомнение, что будто упомянутое переселение по приватным чьим-либо прихотям»; но сам в то же время, кажется, чувствует, что корень остуды у Шагин-Герая с Суворовым[150] и Константиновым был другой, поглубже, чем легкое сомнение насчет того, кому принадлежала инициатива выселения христиан. Это недовольство Шагин-Герая происходило от той же причины, по какой турецкий султан Селим I Явуз (Грозный), пожелавший обречь христианских жителей своей империи на поголовное истребление, отказался от этого, когда его советники представили ему, что в случае такого истребления не с кого будет брать харадж (поголовную подать), составляющий весьма важный источник доходов казны.

Нарекание на солдатский постой в татарских селениях могло иметь своим основанием разве только одно обычное мусульманам скрывание внутренности своего жилища от проникновения в него любопытных взоров всякого постороннего человека. О каком-либо насилии или притеснениях при этом случае со стороны русских не могло быть и речи: Румянцев в своих ордерах только и твердит начальствующим лицам наблюдать, чтобы не было «малейшего притеснения обывателей», о чем приказывает «подтвердить наисильнейше полкам команды». А при строгости тогдашней дисциплины подобные внушения главнокомандующего нельзя считать пустыми словами.

Несмотря на остуду, происшедшую между Шагин-Гераем и Суворовым, последний делал свое дело со свойственной ему энергией: начатый в июле вывод христиан к 18 сентября был уже окончен: всех христиан было переселено в количестве свыше тридцати тысяч человек. В стратегическом отношении были приняты все меры к тому, чтобы воспрепятствовать высадке турок в Крыму, если бы они вздумали явиться на помощь, о которой их просили татары. Можно было всего ожидать; но даже в сентябре 1778 года Румянцев писал Потемкину[151] относительно политики турок: «Трудно определить точность их намерений; но если сообщаемые г. Стахиеву от его каналов известия достоверны, то новый везирь и старый муфти суть миролюбивых сантиментов, и что вся партия, дышавшая войной, ослабела». И было отчего остыть воинственному жару этой партии. Подставленный Портой в качестве соперника Шагин-Гераю шестидесятилетний старик Селим-Герай в конце 1777 года ворвался было в Крым, рассчитывая на симпатии татар и оплошность русских, но только наделал напрасного шума своим появлением. Румянцев писал тогда графу Панину в несколько встревоженном тоне, что «между последними из Крыма известиями… есть неожиданное по времени событие. Явился там, по приглашению бунтующих, новый хан Селим-Гирей, и по догадкам моим[152] тот самый, который при вступлении войск наших в Крым под предводительством князя Долгорукого Крымского, и область сию и достоинство свое оставил». Но уже в феврале 1778 года Румянцев извещал Панина, что «татары покорены и обезоружены, а Селим-Гирей выгнан самими ж татарами, коего они торжественно огласили Крымским ханом».

Стахиев также в марте месяце доносил Панину, что и по его сведениям «не токмо Селим-Гирей со своими единомысленниками выгнан из Крыма, но и пять из семи там бывших турецких фрегатов уже действительно в Синоп возвратились, на которых и реченый хан с 10-ю мурзами туда же приехал». В дополнение к этому известию Стахиев присовокупляет подробности об изгнании Селим-Герая. «Не токмо оставшееся в Крыму семейство, — пишет Стахиев в своем письме, — но и весь род Шагин-Гиреевых посланцев по Селим-Гирееву приказанию перебиты мятежниками по той только причине, что оные Шагин-Гиреевой стороны держались, и что сей хан, сведав о таком варварском и бесчеловечном избиении, выступил со своими татарами и переселившимися в Крым из Архипелага по восстановлении мира греками и арнаутами против Селим-Гирея, не щадя никого из преданных ему мятежников; так жестоко их побил, что Селим-Гирей с малым только числом мурз насилу спасся сам побегом на одном из пяти здешних фрегатов, а победитель между тем велел истребить оставшиеся в его руках семейства всех как бившихся с ними, так и бежавших мятежников».

После этой неудачной авантюры Селим-Герай совсем сошел со сцены, поселившись доживать в своем чифтлике, где через восемь лет и умер в шеввале 1200 года (август 1785) 73-летним стариком. Как крымский историк ни расписывает мужество и доблести Селим-Герая, но из всего, что нам известно из его подвигов, только и выходит, что он был жаден до денег, любил пожить и умел устраивать свои дела: при всей ничтожности и бесполезности его услуг Порте он и в отставке, по свидетельству его же панегириста-биографа Халим-Герая, получал от нее столько денег, как ни один из ханов, а именно: двадцать тысяч гурушей годового оклада, да пятьсот гурушей помесячно, да три тысячи гурушей праздничных-рамазанных, да сверх того в год тысячу кил пшеницы и тысячу голов баранов. Ланглес приписывает поражение Селим-Герая вероломству Шагин-Герая, который будто бы с 8000 русских, нарушив заключенное на двадцать один день перемирие, напал на Селима, разбил его и принудил поспешно сесть на турецкий корабль у Балаклавы. Мало того: Селим-Герай, по словам Ланглеса, будто бы «сделал еще несколько попыток в сентябре 1778 года, да был отражен»; но об этом ни в русских, ни в турецких источниках нигде не упоминается.

Глава XI

Бесцельная демонстрация турецкой эскадры у берегов Крыма. — Фантазии турецких государственных политиканов и критика их у Ресми-Ахмеда-эфенди. — Вторичная праздная экспедиция турецкого флота в Крым. — Дипломатическая предусмотрительность графа Румянцева. — Гонение на сторонников мира в государственном Диване. — Миролюбивые старания Абду-р-Риззака-эфенди. — Айналы-Кавакская конвенция. — Недовольство Шагин-Герая условиями этой конвенции. — Депутаты Шагин-Герая, ходатайствующие в Порте об инвеституре для него. — Уклончивость Дивана в этом вопросе. — Командировка Сулейман-аги с поручением Порты к крымскому хану. — Покровительство Шагин-Герая Джаныклы Али-паше. — Приключения этого замечательного авантюриста, искавшего себе прибежища в России.

Приверженцы Селим-Герая смирились и были обезоружены; те же, которые намерены были сопутствовать ему в бегстве на турецких фрегатах, при посадке на катера были удержаны самими татарами, причем не обошлось дело без драки и кровопролития. При всем том Румянцев, сообщая Панину известие об изгнании Селим-Герая и неблагоприятном обороте дел в Крыму для турок, присовокупляет: «Трудно проникнуть, как поведут они в даль дела свои, но между тем, пока они, после своей неудачи, одумаются, имеем и мы удобность на изыскание средств, кои могут быть для нас полезнейшими».

Разрешение этого недоумения полководца-политика находим у турецких историков: по их свидетельству, турки не видели возможности предпринять что-либо серьезное против России. Об отправленных ими к берегам Крыма семи фрегатах долго не было ни слуху ни духу. Тогда капудан Гази Хасан-паша послал из чаушей адмиралтейства Али-чауша на почтовом каике выяснить, в каком положении находится эскадра. Вернувшись 11 сефера 1192 года (11 марта 1778) в столицу, Али-чауш донес, что эскадра преспокойно стоит на якоре в Севастопольской гавани; что Шагин-Герай прислал главному адмиралу Мухаммед-are письмо, предостерегая его от нарушения существующего мира между Россией и Портой и прося удалить ненужные фрегаты, оставив один до прекращения крымского мятежа; что гавань эта чрезвычайно удобна для укрепления ее с суши и что по удалении турецкой эскадры русские непременно займут и укрепят ее, так что тогда сорок тысяч войска и тридцать — сорок кораблей не в состоянии будут овладеть ею.

Вследствие этого донесения отдан был приказ крымскому сераскеру Али-паше занять с семью тысячами войска и держать в своих руках означенную гавань. Но Али-паша отвечал садразаму, что русские, не трогая флота, не давали ему повода предпринимать что-либо; а между тем сами возвели укрепления, и если сделают нападение на означенную гавань, вход в которую очень узок, не более как на пушечный выстрел, то флот не только не в состоянии будет оборонять ее, но еще сам может пострадать. Тогда не будет у него места для склада запасов и снарядов, а рисковать гибелью флота для завладения таким опасным местом тоже не приходится. Да если бы и удалось завладеть им, то все равно ничего нельзя было бы поделать: ни верблюдов, ни телег, ни других каких-либо подобных перевозочных средств нет, а местность пространная и повсюду занята неприятелями. Тем не менее, однако, признавая важность означенной гавани, государственный Диван постановил открыто не нарушать мира с Россией, а постепенно, партиями в тысяч семь, переправить из Синопа сорокатысячную армию в Крым, для чего капудану велено было быть в сношениях с синопским сераскером. Это определение Дивана было сообщено в секретных письмах капитанам и начальникам флотилии, стоявшей в той гавани. Командование сухопутным корпусом поручено было все тому же Джаныклы Хаджи-Али-паше, а флотом в сорок с лишком кораблей начальствовал сам капудан-и дерья Гази Хасан-паша, помимо того что и в Измаил назначен был отдельный сераскер с войском.

Во главе турецких политиканов, принявших вышеозначенные решения, стоял тогда реису-ль-кюттаб Атыф-заде нишанджи Омар-Вахыд-эфенди, сменивший сосланного в Кипр Исмаил-Рауф-бея, неспособность которого обнаружилась в то время, когда татарские ходатаи даром проедались в Порте, а от русского посла нельзя было ничего добиться в удовлетворение татарских претензий. Ресми-Ахмед-эфенди не упустил случая поглумиться и над этой кампанией против русских, проделанной на его глазах хотя и без его деятельного участия. Он выставляет Омар-Вахыда-эфенди бесшабашным болтуном, который в конце концов признается, что один, без содействия других государственных вельмож, ничего не может поделать.

Этот резкий отзыв о тогдашней политике Порты в крымском вопросе высказан был уже после того как вздорные последствия ее проявились в очевидных фактах: он важен только в том отношении, что служит выражением сознания самих турок, среди которых, следовательно, также были люди, смотревшие истине прямо в глаза. Но и в самый разгар дипломатическо-военного похода Порты глазу опытных людей была ясна ничтожность его результатов. «Из наводившей ужас горы выбежала мышь, — выразился Румянцев по поводу морской демонстрации турецкого флота и прибавляет для довершения своей меткой характеристики поведения турок: — Они изъявляют вместе и гордость, и трусость свою». В самом деле, все тогда благоприятствовало успеху России в крымском вопросе — и международные отношения с другими державами, и нерешительность Порты, которой никак не удавалось вывести Россию из пассивного, уклончивого состояния, с тем чтобы только не самой быть зачинщицей враждебных столкновений, и, наконец, даже сама природа, поставившая ужасные преграды свободе действий турецких войск и флота в виде морских бурь и моровой язвы.

Французы, доселе больше всех подстрекавшие Турцию к войне с Россией, теперь, напротив, всячески старались отвратить эту войну и предлагали свое посредничество к полному умиротворению враждующих. К этому их побуждали собственные натянутые отношения по поводу американского вопроса с Англией, с которой Россия находилась в согласии. Пруссия и Австрия слишком были заняты своими счетами, готовые всякую минуту схватиться между собой, и потому также не могли деятельно вмешаться в крымский вопрос, да притом каждой из них хотелось иметь на своей стороне Россию. Благодаря такому стечению обстоятельств у России был открытый путь идти к своей цели, не опасаясь помехи со стороны других европейских держав.

У турок же все как-то дело не клеилось, когда они отваживались на решительный шаг в оказании помощи татарам. Весной, в ребиу-ль-ахыре 1192 года (май 1778), турецкий флот, нагруженный войсками и снарядами, выступил из адмиралтейства и готов был пуститься в Черное море, но вынужденно стал на якорь перед Бишик-Ташем в ожидании попутного ветра. А ветер, как нарочно, дул противный в течение более сорока дней. В это время случилось быть в Стамбуле одному из почтенных людей города Медины — Абу-т-Тайбу-эфенди, слывшему хорошим чтецом творения Бухари[153]. Этого благочестивого мужа с шестью или семью товарищами пригласили в султанский сарай. Его величество султан Абдул-Хамид I тоже являлся на это чтение и, внимая ему, предавался молитве. Еще не прочитали и половины Бухари, как свершилось чудо: подул попутный ветер, и оттоманский флот двинулся, куда ему было надобно. Прибыв в Синоп, капудан-паша свиделся там с сераскер-пашой, и они оба вместе оттуда отплыли 14 реджеба (9 августа), а через день достигли уже вод, омывающих соседние с Крымом крепости Сугуджук (Суджук) и Анапу. По данной им инструкции они послали оттуда русским письмо такого содержания: «Коли татары свободны, то нет надобности русскому войску собираться в Крыму, а русскому флоту крейсировать в Черном море. Вы говорите, что вас татары пригласили; а в Порту до настоящего момента от крымцев, от жителей Тамани, Кубани и их окрестностей, а также от Чингизидских султанов, от эмиров, от разных племен и родов пришло более сорока — пятидесяти махзаров, в которых они жалуются на вас и на Шагин-Герая и умоляют имама всех мусульман и калифа всех единобожников о помощи. Так как их необходимо спасти, то вот мы и командированы от падишаха с войском и флотом. Мы готовы двинуться; а так как при теперешних обстоятельствах цель Высокой Державы состоит лишь в умиротворении, то мы не стреляем по вашим войскам ни из пушек, ни из ружей. Но если вашими войсками будет оказано сопротивление нашему приближению, чтобы набрать воды, то вы будете причиной долженствующих произойти отсюда дурных последствий. Пока еще исламские войска не ступали ногой на границы русской державы, а в том, что они пойдут во владения татар, которые по силе высочайшего договора и святого закона признаны как бы в духовном подданстве всеобщего калифата, нарушения мира не будет».

Когда привезшим это письмо людям, по прибытии в Крым, со стороны русских было заявлено, что они должны выдержать сорокадневный карантин, то очевидно было, что если бы турки стали подходить куда-либо в Крыму для запаса воды, русские бы под этим предлогом стали им противиться; в случае же, если бы турки прибегли к силе, то это было бы casus belli. Сераскер и капудан-паша так и донесли об этом Двери Счастья, испрашивая дальнейших распоряжений. Но так как сановники Высокой Державы сами колебались, не зная что предпочесть — мир или войну, то капудан-паша был уполномочен сам покончить дело миром с русскими.

От русского правительства дано было знать Порте, что оно не желает допустить каких-либо переговоров в Крыму. Наконец капудан-паше и сераскеру послано было из Порты предписание прямо направиться в Крым или в Тамань и, если они не встретят сопротивления со стороны русских, там где-нибудь расположиться лагерем и сторожить; если же от русских последует противодействие, то, положась на Бога и Пророка, приступить к завоеванию того пункта, куда они пойдут. Но еще до получения ими фирмана они отплыли из-под Сугуджука и направились к Крыму. Близ Кафы они повстречались с русской эскадрой, которая самым дружественным образом следовала за ними. Когда же турецкий флот, подойдя к Кафе, думал было высадить войско и отыскать место, где бы можно было укрепиться, то русские заявили протест против этой высадки под предлогом чумы и сказали, что необходимо дать об этом знать их генералу, который находился за три станции оттуда. Пока сераскер-паша и капудан-паша дожидались прибытия известия от генерала, поднялись ужасные осенние бури, и флот должен был поскорее уйти из-под Кафы и в первых числах рамазана (конец сентября) принужден был войти в Синопскую гавань. Здесь он получил приказание идти из Синопа домой, и 20 рамазана флот был уже в Босфоре, а в конце того же месяца вошел в адмиралтейство. Это безрезультатное возвращение флота сделалось предметом больших разговоров в Стамбуле, где озлобление против русских с каждым днем все увеличивалось, особенно после того, как два матроса бросились однажды на русского посланника с целью убить его, но были задержаны и подвергнуты капуданом-пашой наказанию. Русские купеческие корабли, прежде непривычные турецкому глазу, теперь стали то и дело сновать по Черному морю.

Сообщая в сентябре 1778 года о появлении турецкого флота у крымских берегов и удалении его по случаю моровой язвы у турок Потемкину, Румянцев говорит: «Я бы желал, чтобы сия их попытка на нашу податливость была уже последней, и решились бы тем наши с ними хлопоты». Желание его действительно исполнилось: Порта, не чая для себя ничего полезного в тщетном и нерешительном препирательстве с Россией, стала искать путей к выходу из своего затруднительного положения, в которое поставило ее необдуманное заступничество за крымских татар, и обратилась в конце 1778 года к посредничеству французского посла Сен-При.

Не увлекаясь Неудачами противника, Румянцев в письме к Панину от 4 января 1779 года высказывает мысль, что все еще «в сем кризе дел… потребны скорые и сильные демонстрации противу турок, чтобы их удержать в том положении, до которого они доведены, и отнять у них все способы возмечтать о себе что-либо новое». В этих видах он неустанно продолжал делать военные распоряжения на случай вторичной попытки вторжения в Крым со стороны турок. При этом он зорко следил за ходом внешней политики и хотя скромно говорит про себя в письме к графу Безбородко[154]: «Вы знаете малые мои способности в делах политических, и что я о них судить могу не иначе, как слепой о красках», — тем не менее он верно угадывает формировавшиеся политические комбинации, приведшие к заключению с Портой Айналы-Кавакской конвенции 10 марта 1779 года.

Не будучи в силах нанести какой-либо существенный вред ненавистной России, воинственная партия в Порте тешила себя такими пустяками, как заточение посланцев Шагин-Герая на остров Родос, причем будто бы были «сосланы и три турецкие бабы, две в Галлиполи, а третья в Брусу, которая подала Порте челобитную, изъявляя в оной, что Шагин-Герай есть правоверный магометанин, и потому непристойно его гонять и посылать войско на пролитие невинной крови». Но особенное гонение началось на одного из влиятельных по своему положению сторонников миролюбивой политики относительно России — румелийского кады-эскера Мухаммед-Мюрада-эфенди с сыновьями.

Описывая отрешение и ссылку Мюрад-моллы, турецкие историки как-то глухо говорят о причине этого гонения, ссылаясь на его гордость и неуживчивость; про заточение же ханских послов вовсе умалчивают. Но в Порте еще оставались такие влиятельные лица мирной партии, как Абду-р-Риззак-Багир-эфенди, который один взялся уладить дело с нашим резидентом Стахиевым и действительно уладил. Выработанные ими в Айналы-Каваке условия конвенции были подвергнуты рассмотрению общего государственного Дивана, одобрены им и окончательно редактированы согласно взглядам садразама и других сановников Порты, которым ужасно не нравилось выражение, что Шагин-Герай вечно, то есть пожизненно, признается ханом, и они настояли на исключении этого выражения, как могшего привести к новым пререканиям. Конвенция эта, по-турецки «Айинэли Кавак танкых-намэси», заключает в себе 9 статей, разъясняющих некоторые сомнительные пункты Кючук-Кайнарджийского договора. Россия согласилась на то, чтобы татарские ханы по избрании их присылали депутатов с махзарами известной формы для испрошения духовного благословения на ханство от султана как верховного калифа; а Порта обязалась беспрепятственно выдавать хану благословительную грамоту и не вмешиваться во внутренние распоряжения хана ни под каким предлогом. Обе державы взаимно обязались не принимать никаких мер без предварительного между собой соглашения в случае какого-нибудь недоразумения насчет татар. По четвертому пункту конвенции Порта обязывалась признать Шагин-Герая ханом под условием удаления русского войска за Орскую линию и присылки со стороны хана и татарского народа новых депутатов с махзарами в установленной форме.

Заключение этой конвенции совершалось быстро, без проволочек и к общему на первый случай удовольствию обеих сторон. Через четыре месяца произведен был торжественный обмен ратификаций. Официальные участники при заключении конвенции получили щедрые подарки, не исключая даже и французского посла Сен-При. Абду-р-Риззак произведен был в реису-ль-кюттабы вместо Омар-Вахыда-эфенди.

Россия была довольна заключением этой конвенции, если судить по той щедрой награде, какая пожалована была императрицей Стахиеву за его хлопоты — 10000 душ крестьян в Белоруссии. Правда, Порта и тут схитрила, оставив в договоре про запас крючочки, за которые она потом некоторое время цеплялась, по какому поводу императрица писала Стахиеву: «Справедливое негодование возбуждает такое Порты шильничество и вероломство».

Что же касается Шагин-Герая, то можно было наперед предвидеть, что он не будет доволен условиями конвенции, хотя и в не такой мере, как это оказалось на самом деле. Румянцев, сообщая в апреле 1779 года Константинову, резиденту при хане, известие о подписании конвенции и прилагая копии с конвенции и декларации татарам, а равно «точные копии для сообщения хану с пиес относительно его признания и об отправлении по сему случаю от хана к султану грамот, и от правительства (крымского) махзаров», присовокупляет следующее свое соображение для руководства Константинова: «И как заключить можно, что хан, по известному превосходному его проницанию, при лучших истолкованиях магометанских духовных обрядов, может ощущать притеснение и упокорение и воображать себе в том опасность, то в сем случае должны вы употребить все ваше искусство и весьма себя предуготовить, чтобы изъять из него всякое в рассуждении сих обстоятельств сомнение и уверить его о тех наилучших выгодах, которыми он и все обладаемые им татарские народы сим новым подтверждением оных осчастливлены». Румянцев так рассуждал, зная, что Шагин-Герай всегда протестовал против духовной зависимости хана от турецкого султана. Но он еще не предполагал, вероятно, что Шагин-Герая гораздо более встревожит неопределенность условий конвенции касательно территориального распространения его ханской власти или же прямое поползновение Порты оттягать в свою собственность некоторые земли, дотоле причислявшиеся к ханским владениям.

Шагин-Герай был болен, когда пришли от Румянцева вышеупомянутые документы по заключению конвенции, а когда он познакомился с содержанием этих бумаг, то с досады расхворался пуще прежнего. Константинов старался убедить хана, что уступка очаковских земель Порте сущий пустяк в сравнении с утверждением хана в его достоинстве Портой; советовал ему поскорее исполнить все те формальности, которые требовались по условиям конвенции, и прежде всего, конечно, посылки депутации с махзарами для получения благословительной султанской грамоты; для большего же умилостивления к себе султана резидент рекомендовал Шагин-Гераю послать султану в подарок черкесскую красавицу. Относительно же умолчания в конвенции о народах черкесских и абадзехских[155], а также о крепостях, лежащих по берегу Черного моря, как, например, о Сугуджуке, Сухуми и других, резидент успокаивал хана тем, что это еще и лучше, что про них ничего не сказано, ибо таким образом они предоставляются самим себе и, конечно, отвернутся от турецкого владычества, а скорее будут тяготеть к хану.

Но все эти соображения Константинова мало утешали Шагин-Герая; между прочим, он недоволен был неясностью выражения условий конвенции о буджакских татарах, потому что хотя Буджакская орда и помещена была в титуле ханском, но без точного указания на то, будет ли она переселена в крымские владения, или Порта удержит ее за собой. Хан упорно держался того мнения, что теперешнее положение татар ничем не разнилось от прежнего, и Константинову стоило больших усилий заставить его отправить депутатов в Стамбул.

Тут следует учесть, что еще раньше между ханом и резидентом произошла, как выражались тогда, остуда из-за вывода христиан из Крыма, и резидент толковал поведение Шагин-Герая в неблагоприятном для него смысле. Но в данном случае, кажется, Константинов был прав, объясняя в письме к графу Панину, что образ действий хана происходил от досады на судьбу, не покоряющуюся его желаниям; что дух его не хотел ограничиться тесными пределами Крыма; что он постоянно имел в виду Кавказ, из жителей которого надеялся иметь храбрых воинов, а из недр его неисчерпаемое богатство, ибо уверен в существовании множества металлов в Кавказских горах, а теперь он видел, что Порта сама стремится захватить Кавказ и тем, следовательно, грозит положить предел всем его радужным надеждам видеть себя во главе если не могущественной, то все же сколько-нибудь видной державы, да еще созданной его собственной энергией и гениальностью. Едва ли очень успокаивали и нравственно удовлетворяли хана и назидательные речи, обращенные к нему Паниным «не в лице министра» — как он говорит, — «но по доброжелательству, с полным чистосердечием и доверенностью», вроде того, что, мол, «нет и не было еще почти никогда ни одной области и державы, при своем начале вдруг на степени того величия и могущества себя зревших, в каком потом многие из них чрез продолжение времени нашлись действительно» и т. д.

Спустя короткое время после обмена ратификаций в Стамбул явилось четыре крымских депутата с махзаром для испрошения подтвердительной грамоты на ханство Шагин-Гераю. 6 шабана 1793 года (19 августа 1779) они представились верховному везирю и им надели почетные халаты. Для доставления хану грамоты и инвеститур — тэшрифат — надо было отыскать человека смышленого и опытного. Таким оказался чауш-баши Сулейман-ага. Но так как чин его был низок для отправления такой обязанности, то его произвели в первые султанские конюшие и послали в Крым. Но все это не так скоро сделалось. Стахиев жаловался своему правительству на поведение реис-эфенди, который давал «узловатые» ответы и вызовы и старался держать в тайне от резидента свои сношения с крымскими депутатами.

Вскоре оказалось, однако, что Порта сшильничала, по выражению императрицы, в крымском деле: русский резидент в Крыму Константинов уведомил Стахиева в письме от 9 октября, что султанская грамота, присланная к хану, написана вовсе не так, как условлено при заключении конвенции; что привезший эту грамоту султанский обер-шталмейстер требует от хана, чтобы тот принял грамоту с прежней церемонией, в которой выражалось подданство хана. На протест Стахиева реис-эфенди ответил, свалив всю вину на Сулейман-агу, и обещал поправить дело. Дело было поправлено, и об этом упоминается в реляции Стахиева от 6 декабря 1779 года в такой форме: «Третьего дня возвратилось сюда из Крыма идри-отское[156] почтовое судно, которое в начале прошлого ноября туда отправлено было к султанскому Сулейман-аге с новыми от Порты наставлениями для поправления учиненного проступка по случаю вручения благословительной грамоты его светлости, хану Шагин-Гирею». В объяснениях по тому же поводу с французским послом реис-эфенди бросил инсинуацию против Шагин-Герая, высказав предположение, что не сам ли Шагин-Герай виноват во всем, скрыв полученную им султанскую грамоту, чтобы снова поссорить две державы. Впрочем, в феврале следующего, 1780 года Стахиев, донося в своей реляции и письме к Румянцеву о возвращении Су-лейман-аги, сообщает, что «Сулейман-ага не может довольно нахвалиться милостью и щедротами его светлости хана, да и само министерство теперь с отличными похвалами о нем отзывается». К этому Стахиев присовокупляет, что «по приезде сюда из Крыма Сулейман-аги народ начинает быть доволен заключением мира с Российской Империей и выхваляет поступки нынешнего хана». Но тут же передает такую вещь: «Слух носится, что Крымский хан весьма богато одарил Сулейман-агу и его людей, но со всем тем последние намерены подать Порте мемориал, жалуясь на его ненасытность».

Перемена в отношениях Шагин-Герая и Порты простерлась до того, что он даже ходатайствовал перед Портой о помиловании известного Джаныклы Али-паши, впавшего у Порты в немилость и бежавшего к татарам. Причина его бегства толкуется турецкими историками двояко. Есть мнение, что Али-паша тем навлек на себя правительственное неудовольствие, что не оправдал оказанного ему доверия в последнюю кампанию да еще немало прикарманил казенных денег под предлогом расходов на экипировку войска. Этим воспользовался его личный враг капыджи-баши Буз-Оклу-Джаббар-заде Мустафа-бей (у Стахиева он Чапан-оглу), который, даже без султанского разрешения, двинулся с войском в его губернаторство. Али-паша выставил против него войска, но эти войска были разбиты; тогда он со старшим сыном Мир-Батталем, забрав с собой семью и ценные вещи, сел на корабль и отправился в Крым. Его объявили мятежником, а другого его сына, Мукдат-пашу, который был эрзерумским комендантом, отрешили от должности.

Турецкий историк Джевдет-паша объясняет происшедшее иначе. Большое богатство, говорит он, придало Али-паше много чванства и гордости, которые он выказывал при всяком малейшем случае. Если замедлялось удовлетворение его требований, он тотчас сердился на правительство и начинал писать в Порту обидные письма. Мало того: он написал и отправил султану целое исследование о гражданских и военных порядках, в котором порицал законы и правительственные постановления и разоблачал злоупотребления сановников. За это последние озлились на него и стали тайком пособлять врагу его Мустафе-бею. В конце концов Али-паша счел за лучшее бежать в Крым. Он был в состоянии собрать и выставить 30–40 тысяч войска, но не сделал этого, предпочтя сопротивлению бегство; так он проявил большой ум и дальновидность, показав, что далек от бунта.

Приключение с Джаныклы Али-пашой наделало много шума. Он нашел прибежище в России и даже некоторое время жил в Петербурге, где, впрочем, ему обещали покровительство лишь под условием принятия христианства. Али-паша не согласился на это и предпочел удалиться в Грузию, где позже и получил амнистию.

Он вернулся в Порту и восстановлен был во всех своих правах, так как по смерти великого везиря Силахдарсейид-Мухаммед-паши[157], умершего 25 сефера 1195 года (20 февраля 1781), новый везирь Иззет-Мухаммед-паша[158] узнал, что против Али-паши интриговали его враги в Порте; потому Али-паша был допущен к Двери Счастья, сопровождаемый более чем сотней человек — чад, домочадцев, друзей и свиты, и получил прощение и благоволение падишаха. А тут еще пришла ходатайственная грамота крымского хана, и, как пишет Джевдет-паша, «Али-паша с сыном своим были утверждены опять на везирстве».

Глава XII

Преобразовательные попытки Шагин-Герай-хана. — Чеканка монеты. — Мечты его о расширении своих владений. — Неблагосклонность Порты к территориальным притязаниям хана и принятые ею по этому случаю меры. — Экспедиция Ферах-Али-паши на Кубань. — Возмущение в Крыму и бегство Шагин-Герай-хана. — Избрание татарами на его место Бегадыр-Герая. — Взгляд иностранных историков на события, которыми сопровождалось присоединение Крыма к России. — Переписка Джаны Ипы Али-паши. — Безрассудные мероприятия Шагин-Герай-хана к упрочению своей власти в Крыму. — Манифест о присоединении Крыма к России. — Удаление Шагин-Герая в Тамань. — Водворение его в Калуге и петиция его к императрице Екатерине II о разрешении ему отъезда в Турцию. — Отъезд Шагин-Герая. — Известие об этом факте у турецкого историка Васыф-эфенди. — Негостеприимное отношение турок к Шагин-Гераю и причины этого. — Домысел Гаммера. — Печальный конец Шагин-Герая по сведениям из турецких источников.

Из приключений Джаныклы Али-паши самое любопытное для нас то, что он первое пристанище нашел себе у Шагин-Герая — как это могло так случиться? Но факт этот становится понятен в связи с прочими действиями крымского хана, которые все обнаруживают стремление его создать себе положение самостоятельного, независимого владетельного государя, хотя все это казалось смешным таким проницательным людям, как Суворов, который однажды говорит в письме своем Румянцеву: «Светлейший хан, сколько ни гневен и ни постоянен, более жалок по бедности его!»

Действия же эти были следующие. Прежде всего, Шагин-Герай попробовал завести собственное на европейский манер регулярное войско; затея эта, как мы видели, закончилась бунтом татар. Потом он задумал учредить один или два регулярных полка из иностранцев, найдя к этому удобный случай в присылке к нему графом Потоцким майора Траяновского, как искусного и честного офицера, который обязывался нанять из поляков и немцев регулярный полк. Намереваясь завести у себя артиллерию, хан хлопотал, хотя и тщетно, чтобы при выводе наших войск из Крыма ему были оставлены чугунные пушки. Дальнейшие просьбы хана, также оставленные без удовлетворения со стороны Суворова, касались оставления в Крыму разных мастеровых, оркестра и людей, сведущих в лесоводстве, архитектуре, медицине и инженерной части. Серьезное у него, как видно, мешалось с ребячеством: задумав сделать важные, по-видимому, нововведения в своих владениях, он в то же время хлопочет о зачислении его в Петербургский полк хотя бы, на первый случай, капралом, с тем чтобы потом удостаивать его дальнейшим производством, а также просит императрицу пожаловать ему русский орден.

В числе просьб, которыми Шагин-Герай встретил нового посланника при нем Веселицкого, одна, согласно Соловьеву, состояла в следующем: хан принял в службу подполковника Деринга, который строит, мол, ему новый монетный двор, и уже все машины и инструменты для битья монеты были привезены; но на первый случай нужно было 50 пудов серебра и 300 пудов свинца. Хан и просил императрицу разрешить ввоз этого количества означенных металлов из России. Просьба его была уважена.

Ланглес, в довершение всех неверностей, которые находятся у него относительно действий русских и Шагин-Герая во время утверждения последнего в ханстве, внес еще следующую — будто бы хан «велел выбить монету со своим штемпелем; до того же времени крымская монета носила имя султана османского; эти же монеты с одной стороны носили поименование то Бакче-Сарая, то Кафы, потому что хан заставлял работать попеременно в этих городах».

Битье монеты — самый существенный, вместе с хутбэ, атрибут власти у всех азиатско-мусульманских владетелей, который не был никогда игнорируем и крымскими ханами: самые краткосрочные из них спешили поскорее осуществить это свое право, как в этом можно убедиться по описаниям крымских монет. Поэтому в монетном вопросе Шагин-Гераю принадлежит не то что учреждение чего-то нового, дотоле небывалого, а, вероятно, только намерение установить более определенную и правильную организацию такой важной отрасли государственного управления, как чеканка монеты, и самой монете придать более благообразную внешнюю форму. В самом деле, до Шагин-Герая это дело велось самым первобытным способом: битье монеты отдавалось ханами на откуп, преимущественно иудеям, как они называются в официальных документах, касающихся этой аренды, то есть местным караимам. При таком порядке и внешний вид, и вес, и штемпелевка были крайне неаккуратного, непривлекательного свойства. Монеты же Шагин-Герая обнаруживают большое сходство с нашими русскими монетами того времени. Замечательно, что монетный двор вместе был и главным казначейством: одна долговая расписка Шагин-Гераю содержит в себе обязательство его уплатить кредитору прямо из кассы монетного двора.

Другие документы свидетельствуют о том, что Шагин-Герай, не довольствуясь крупными субсидиями от русского правительства, пополнял свою кассу доходами с ханских регалий, к каковым, например, принадлежала пошлина с вывозимой пшеницы, отдача на откуп соледобывален и даже кабаков.

Дипломатическое же представительство Шагин-Герая на первых порах ограничилось тем, что рейс-эфенди, по его «прошению и с позволения Порты, принял на себя при Порте качество ханского поверенного в делах», как доносил об этом Стахиев в феврале 1780 года.

Покровительство беглому Джаныклы Али-паше носит все признаки вмешательства Шагин-Герая в дела Порты. Приручив такого способного и, как видно, пользовавшегося большим влиянием в Малой Азии турецкого деятеля, каков был вышеупомянутый паша, Шагин-Герай, может быть, рассчитывал воспользоваться им как орудием для водворения и упрочения своего господства на Кубани, если не прямо располагая его военными способностями, то держа его при себе как опасное пугало для оказания давления на Порту при понуждении ее к территориальным себе уступкам путем дипломатических переговоров. В этом убеждает нас то, что Шагин-Герай в феврале 1780 года с Сулейман-агою отправил своего баш-чокадара[159], вручив ему письмо к верховному везирю и петицию к султану, в которых он требует уступки татарам крепости Сугуджук и абадзехских урочищ.

Но расчеты Шагин-Герая обманули его: Порта оказалась далеко не так податлива, как он думал. По донесению Стахиева, верховный везирь отвечал хану, что «ханское требование уступить татарам Суджук с окрестными абазинцами не может иного воспричинствовать, как новые распри и остуду; потому что оную крепость Блистательная Порта построила в такое время, когда татары жаловались на причиняемые от тамошних жителей им несносные обиды и грабежи, и что Блистательная Порта, по прошению тогдашнего хана, принуждена была туда послать свой флот и, построив реченную крепость, усмирила и покорила себе живущую окрест оной крепости нацию, определяя ей предводителем одного бея, узаконенного своим братом, и что все то ясно и подробно описано в Рашидовой Оттоманской Истории».

Стахиев присовокупляет к этому сообщению еще полученное им от реис-эфенди сведение, что «некоторые из оттоманских министров, включая его, думают, что его светлость хан о вышереченной уступке татарам Суджука и абазинских селений пишет по наущению всевысочайшего двора для содержания Порты в беспокойстве и страхе, чему он, реис-эфенди, нимало не веря, просит меня (то есть Стахиева) написать к господину резиденту Константинову, чтоб он приложил старание его светлость хана отвратить от таких требований, потому что от того не может иного, кроме новой остуды и неприятных хлопот, воспоследовать».

Порта была последовательна в своем отношении к крымскому хану: послам Шагин-Герая, прибывшим в Порту за калифской грамотой для хана, было отказано в султанской аудиенции, несмотря на представления по этому случаю, сделанные русским посланником. «Послам мусульманских правителей нет входа в высочайшее присутствие», — отвечал, как сообщает историк Джевдет-паша, тогдашний реису-ль-кюттаб Абду-р-Реззак-эфенди. Когда же бухарский посол был удостоин этой чести и драгоман русского посольства заявил протест свой по этому поводу, то ему ответили, что Бухара не соседнее с Турцией государство, а потому допущение бухарского посла в султанское присутствие не заключает в себе ничего предосудительного. Последний отзыв можно понимать в том смысле, что географическая отдаленность Бухары отнимала у бухарского посольства, направлявшегося в меккский хадж, всякое политическое значение и, следовательно, прием его султаном был выражением простого гостеприимства и внимания к единоверным пилигримам, тогда как аудиенция крымским послам могла быть рассматриваема как акт международных отношений Порты к Крымскому ханству на правах равных независимых государств, чего Порта никак не хотела признать, а потому и оставила эту претензию представителей крымского хана без удовлетворения. Что же касается территориальных притязаний Шагин-Герая, то Порта отвечала на них, кроме письменного категорического отказа, еще немедленным и деятельным принятием мер к военной охране местностей, об уступке которых хлопотал хан. В марте 1780 года Стахиев писал Румянцеву: «Перед некоторым временем отправлен отсюда водяным путем Салагор-Хюрджи-Сулейман с нескольким числом каменщиков, плотников и других мастеровых людей для починки Суджакской и Сухумской крепостей на Абазинском берегу». Как говорят русские источники, об этом Сулейман-аге каиммакам в Тамани доносил хану в начале октября того же 1780 года, что он, приехавши в крепость Сугуджук, беспрестанно старался отторгнуть от власти Шагин-Герая все ногайские орды, уверяя их, что они, равно как и черкесы, не имеют ничего общего с Крымом, который слывет, мол, теперь вольным, но все-таки по-прежнему принадлежит султану, и что в скором времени к ним будет назначен особый хан из Стамбула; а если до того времени кто-нибудь пожелает, для большего спокойствия и выгод, переселиться в Анадолу или Румелию, то будет отправлен на султанских судах и на султанском иждивении, а по приезде будет выгодно устроен и снабжен всем необходимым. Результатом этих подстрекательств было то, что мурза Ногайской орды Касаевцев Салман-шах, прельстившись такими предложениями, подговорил весь свой аул в 130 семейств и явился к Сулейман-аге с просьбой отправить их в Румелию, что и было исполнено. С той же целью — привлечения черкесских племен на сторону Турции и организации их сообразно целям и видам Порты — назначен был комендантом Сугуджука Ферах-Али-паша, при котором вышеупомянутый силяхшур Сулейман-ага занимал пост смотрителя построек — бина-эмини. Джевдет-паша, на основании архивных документов Порты, дает очень подробный отчет о деятельности Ферах-Али-паши, которая главным образом состояла в разных административных его мероприятиях самого мирного характера, каковы, например, женитьба его на дочери одного из шабсухских беков, раздача подарков местным жителям, утверждение ислама посредством постройки мечетей и медресе, заселение Сугуджука малоазиатскими пришельцами и беглецами и водворение сорока тысяч ногайцев, прикочевавших на Кубань, в четырех пунктах, по десяти тысяч в каждом, так чтобы они везде занимали пограничные местности между русскими и черкесами, к которым они одинаково были враждебны. Но Ферах-Али-паша отправился на место своего назначения лишь в начале джемазиу-ль-эввеля 1196 года (апрель 1782), а следовательно, возможно, что Сулейман-ага до этого действовал именно так, как свидетельствуют русские источники. Когда турецкие агенты так деятельно принялись за осуществление намерений Порты, Шагин-Герай тотчас же спасовал и прибег к императрице, прося защитить его от турецких интриг, угрожавших разрушить созданное Россией в Крыму положение вещей. Но события развивались очень быстро: враждебная Шагин-Гераю партия произвела открытое нападение на его дом, так что он поспешил сесть на корабль и спасся бегством в Ени-Кале и потом в Керчь. После этого его противники избрали ханом Бегадыр-Герая, а калгой Арслан-Герая и отправили в Стамбул депутацию просить санкции своему избраннику.

Бегство Шагин-Герая вызвало новое вмешательство России, взявшейся вооруженной рукой восстановить права Шагин-Герая, а искательства враждебной ему татарской партии в Порте повели к дипломатическим пререканиям между обеими державами, тянувшимся довольно долгое время. Этот последний эпизод в судьбе Крымского ханства довольно подробно изображен иностранными историками. Немецкий историк Цинкейзен, исходя из дипломатических документов Прусского архива, смотрит на присоединение Крыма к России как на последний акт систематической восточной политики, веденной русским правительством с замечательной настойчивостью, причем, слишком доверяя своим источникам, придает частным фактам неблагоприятную для России окраску. Турецкий историк Джевдет, само собой разумеется, изображает события в самом враждебном к России духе, усматривая во всем лишь одни интриги и коварство русских. В этом отношении он заходит так далеко, что, сообщив сведения, найденные им у своих предшественников, Энвери-эфенди и Васыф-эфенди, рассказывающих происходившее беспристрастно и потому невраждебно России, он затем присоединяется к известиям европейским, величая авторов их «мужами знания и прозрения» — «эрбаби даныш у биниш» — и отдавая им предпочтение пред своими соотечественниками только ради того, что их враждебность к русским уж очень пришлась по вкусу его османской русофобии.

Добрая треть второго тома истории Джевдета заключает в себе подробные рефераты прений и рассуждений по крымскому вопросу, происходивших в заседаниях государственного Дивана и в конференциях с русским и другими дипломатами. Эти статьи весьма любопытны для истории наших дипломатических сношений с Портой. Значение их обнаруживается через сопоставление с русскими архивными данными, в числе коих первое место, без сомнения, должно принадлежать дневнику русского посланника в Порте Булгакова[160], который прибыл в Бююк-Дере 19 шабана 1195 года (10 августа 1781); а 8 февраля 1783 года издан манифест императрицы Екатерины, которым заканчивается история Крымского ханства. Все, что произошло после этого знаменательного момента, есть не более как эпилог военно-дипломатической кампании, задуманной императрицей Екатериной и превосходно доведенной до конца при гениальном содействии великого Румянцева-Задунайского.

К такому решительному шагу побудило императрицу, кроме общих благоприятных политических обстоятельств, также, можно полагать, и безрассудное поведение Шагин-Герая, обнаружившее в нем весьма плохого союзника России, как это видно из опубликованных бумаг С. Л. Лашкарева[161], состоявшего резидентом при Шагин-Герае после Веселицкого. Не будучи сам в состоянии поддерживать свой престиж перед взбунтовавшимися подданными, Шагин-Герай излил бессильную злобу на безоружных крымцев после усмирения их силой русского оружия, предавая их беспощадным казням. Потемкин в своих секретных ордерах графу Дебальмену[162] самым решительным образом порицает эти действия хана, которые шли вразрез с политикой и видами русского правительства. «По поводу донесений ваших и посланника при хане господина Веселицкого, — писал Потемкин 19 февраля 1783 года, — об учиненной в Крыму казни многих из татар, в последнем неспокойстве тамо участвовавших, предписываю вашему сиятельству по содержанию оного объявить хану в самых сильных выражениях, что Ее Императорское Величество с прискорбием получить изволила сие неприятное известие… Казни, при том случае употребленные и повторенные потом многократно, не могли устрашить других, а только огорчили его подданных и предуготовили последнее возмущение… Ее Величество желает изволить, дабы он управлял сими народами с кротостью, благоразумному владетелю свойственной, и не подавал причины к новым бунтам, ибо не может ему быть не ощутительно, что сохранение его на ханстве не составляет еще для Империи Российской такого интереса, для которого Ее Величество обязаны бы были находиться всегда в войне, или, по крайней мере, в распрях, с Портой».

Манифест о присоединении Крыма, как известно, не тотчас был опубликован: русское правительство предварительно подготовляло удобную для этого шага почву. Дебальмену предписано было «употребить все способы завести посреди татарских народов ближайшие связи и поселить в них доброхотство и доверие к стороне нашей, дабы потом, когда потребно окажется, удобно можно было их склонить на принесение Ее Императорскому Величеству просьбы о принятии их в подданство». Насколько искренне русское правительство хотело пользоваться одними гуманными средствами к утверждению своей власти в Крыму, это, между прочим, очевидно из категорически предъявленного к Шагин-Гераю требования выдачи своих братьев и племянника с другими татарами, содержавшимися в заключении. «Впрочем, — писал Потемкин Дебальмену, — если б хан поступил на казнь означенных князей крови его, то сие долженствует служить поводом к совершенному отъятию высочайшего покровительства от сего владетеля и сигналом ко спасению Крыма от дальнейших мучительств и утеснений».

Когда решено было присоединение Крыма к российским владениям, личность Шагин-Герая, да еще так дурно себя зарекомендовавшего, сделалась совсем бесполезной для русского правительства. Поэтому Потемкин, сообщая Лашкареву «в сокровеннейшей тайне» правительственное предприятие насчет Татарской области, как он называет Крым, делает ему вместе с тем такой упрек: «Вам не было нужды уговаривать хана принять паки власть, ибо оставление им дер-жавства нам полезнее всего для помянутого предприятия». Шагин-Герая решено было водворить на жительство в одном из городов России, с какой целью ему отпущены были уже и деньги и сделаны были распоряжения к его путешествию через Херсон, Калугу, или Орел, или Воронеж — куда ему заблагорассудится.

Шагин-Герай не тотчас, однако, подчинился означенному решению: он, вероятно, еще питал надежды на лучшее будущее: вместо того чтобы ехать в Херсон, где его ожидал Потемкин, чтобы сообщить ему «промысел о нем всемилостивейшей Монархини», он предпочел удалиться в Тамань и засесть там. Через год почти, в апреле 1783 года, Потемкин, опять-таки по секрету, предписывает Лашкареву «со всевозможной поспешностью отправиться в Тамань к хану Шагин-Гирею и объяснить ему, коль неприлично поступает он, упорствуя исполнить высочайшую Ее Императорского Величества волю и удерживаясь в Тамани, вместо отправления внутрь Российских пределов». Но нечего было уже объяснять: Шахин-Герай сам все очень хорошо понимал. Повинуясь необходимости, он поселился в указанном ему месте, в городе Калуге; но все еще не мирился со своим положением, хотя видел, что его первоначальные мечты рассеиваются одна за другой. Между бумагами Лашкарева есть одна, содержащая в себе перевод с прошения Шагин-Герая к императрице, из которого видно, что это уже вторичная его петиция, хотя, к сожалению, без означения времени, когда она была написана. Шагин-Герай выражает в ней скорбь свою о том, что «с давних пор оказываемые ему императрицей высочайшие милости, по-видимому, совсем переменились». Эти милости действительно должны были перемениться, потому что Шагин-Герай перед тем дерзнул просить об обратном принятии от него пожалованного ему ордена Андрея Первозванного, тогда как, по другим сведениям, он сам же прежде просил государыню дать ему русский орден, следовательно, неожиданный отказ его от ордена был сделан им с умыслом и совершенно справедливо сочтен за дерзость с его стороны. Любопытнее всего то, что просьба о возврате ордена соединялась вместе с испрошением дозволения выехать в Турцию. Когда Шагин-Герай в звании калги приезжал в Петербург, то засвидетельствовал свое мусульманское правоверие упорным отказом снять шапку на аудиенции императрицы: но потом, в бытность свою ханом, он общался и усваивал от русских многое, что его единоверцы считали предосудительным. Теперь же, будучи разжалован, он вдруг опять прикидывается правоверным благочестивцем: обе свои просьбы — и об обратном принятии от него ордена, и о разрешении ему отъезда в Турцию — он мотивирует предписаниями своей религии. «Первая, нижайшая моя просьба, — пишет он государыне, — представленная о принятии возвратно всевысочайшего Императорского Величества жалованного знака, не причастен я никак сей вине, а винны обряды религии моей, что оной звание имеет Андреевское; знающие, уповаю, в том удостоверить не оставят… До сего времени… за оказанные Вашего Императорского Величества монаршие милости не удостоился по долгу самолично возблагодарить и о внушенных Вашему Величеству, мне неизвестных, прогрешностях просить всемилостивейшего прощения и притом осмелиться трудить, из всеавгустейшего Вашего Величества монаршего благоволения, чтоб я в приличную религии моей сторону к обитанию выехать жить мог». Прикинувшись совсем невинным, Шагин-Герай высказывает недоумение, за что им недовольна императрица, и сожалеет об утрате ее благоволения к нему. «По воле природности моей утвердительно упомянуто[163] выехать мне в турецкое государство: таковому всемилостивейшему соизволению хотя долженствую благодарить, что вольность моя сим монаршим благоволением утверждается; но только осмеливаюсь единственно, видя из сего индифферентность Вашего Императорского Величества всемилостивейшего ко мне благоволения, представить мое в том от сего удара соболезнование и печаль… А как Ваше Величество, огорчившись, мне позволяете ехать в Турецкое государство, сии знаки Вашего Императорского Величества с прискорбием ясно вижу… Мне в таком огорченном состоянии в ту сторону ехать, славу и пользу Вашему Императорскому Величеству не предвижу». При всей темноте и сбивчивости перевода просьбы Шагин-Герая, несомненно в ней то, что императрица огорчена была желанием его отъехать в Турцию, по крайней мере, казалась огорченной, следовательно, не может быть больше и речи о том, что будто бы его русское правительство принуждало к такому отъезду, как утверждают некоторые историки[164]. Одновременность же просьбы о дозволении отъезда с просьбой о принятии назад ордена, которого сам же хан добивался, ведет к предположению, что возврат ордена Шагин-Гераем был сделан в угоду туркам, с которыми он был в тайных сношениях и пред которыми подобной выходкой думал зарекомендовать себя истым мусульманином и, может быть, мечтал при их расположении вновь попытать счастья на политическом поприще. Правду сказать, в Калуге-то житье Шагин-Герая было не красное. Им, как ненужным человеком, никто уже больше в России не интересовался, и с ним перестали чиниться. Попытка его «завесть дружбу и знакомство» с графом Безбородко, которому он послал в подарок перстень, была истолкована в неблагоприятном для него смысле подкупа влиятельного государственного человека и вызвала неудовольствие императрицы. Родственники его донимали жалобами на свое жалкое положение и вопросами о том, «какой последует конец делам нашим?». Привыкши жить широко, Шагин-Герай во время пребывания своего в Калуге постоянно нуждался в деньгах, «которые сыскивать должен (был) с крайними процентами и огорчениями», по донесению Кречетникова[165]. Наконец, ему были причиняемы разные огорчения в частном быту: так, от него взяли пристава Ласкарева и тем повергли его в великое прискорбие, потому что ему не с кем стало «делить время, которое провождал с ним, Ласкаревым, яко сведущим язык татарский». Он был огорчен до крайности и перекопским комендантом, который задержал посланного его в Тамань, отобрал у него и распечатал все имевшиеся при нем письма. Естественно, что Шагин-Герай, живя в таких совершенно новых для него условиях, истосковался и думал найти себе отраду в эмиграции, на которую и последовало высочайшее разрешение, выраженное в именном указе генерал-поручику Черткову[166] от 24 сентября 1784 года «об выпровождении его (Шагин-Герая) чрез Киев в земли турецкие на пребывание».

Получив известие о разрешении отъезда, Шагин-Герай сильно закручинился: отчасти это могло быть следствием его разочарования, если он думал этой просьбой обратить на себя внимание Двора; но больше всего причиной его грусти были, кажется, огромные долги, с которыми у него не было средств расплатиться, а также «ожидание отзыва из Константинополя с посланным от него» и «усумнение его, получит ли он желаемый отзыв»: было опасение, что он не будет впущен во владения турецкие. Но разрешение от Блистательной Порты последовало, и 27 января 1787 года Шагин-Герай, «переехав границу, вступил в область турецкую, расположась начально в лежащей на берегу Днестра деревне Атаках», как доносил об этом коллежский советник Вельяминов, которому поручено было окончательно выпроводить из русских пределов злополучного отставного хана.

Крымские и турецкие историки, уже из одного пренебрежения к личности Шагин-Герая, не считают нужным распространяться о конечной судьбе его[167], кратко заявляя, что он «в 120 году (1787) выехал из гяурских стран и прибыл в богохранимые владения падишахские; там он был сослан и заточен на остров Родос и в шеввале (июль — август) того же года казнен чрез нарочито командированного с этой целью мубашира» («Гюльбюн-и ханан»). Только у Васыф-эфенди есть небольшая заметка насчет удаления Шагин-Герая из России в Турцию, под 1201 годом (1786–1787): «Вследствие того, что враги веры и Державы — московитяне овладели Крымской областью, они уничтожили и писанный на воде ханский титул Шагин-Герая, а самого приютили и водворили на житье в одном месте у себя, назначив ему некоторое содержание. В эту-то пору от него и пришли к Порогу Счастья бумаги с его человеком, по имени Ахмед-эфенди. В них заключалась просьба его к Высокой Державе дать ему убежище в своих богохранимых владениях. А человеку его были поверены еще некоторые обстоятельства, относящиеся к тому же письму его, и когда он был спрошен, то открыл следующий секрет: „Крымский генерал, — подтвердил он, — в надежде получить касающийся правительства предлог, в том только и проводит время, что оскорбляет и унижает упомянутого хана, так что теперь пишет ему бумаги, порицая его действия и говоря: „Если ты желаешь порвать связи с пределами России и направить свои вожжи во владения Высокой Державы, то со стороны русских тебе полное на это соизволение“. Смекнув, что его хотят извести, он и послал меня сюда с письмом; а сам в ожидании ответа на свои писания, потихоньку отправился прямо в Польшу“. Государственные люди собрались несколько раз советоваться по этому делу, и каждый высказывал свое мнение с заключением. Наконец признали за лучшее пригласить хана в богохранимые падишахские владения и водворить его где-нибудь подобно членам его рода. На этом основании тотчас из Счастливого Порога была послана к упомянутому хану бумага, заключающая в себе приглашение, в котором, сообразно требованиям времени и обстоятельств, расточалось столько предупредительностей, долженствовавших вызвать в нем душевное успокоение и примирение. Кроме того, один из капыджи-баши высочайшего двора, Исмаил-ага, назначен был мигмандаром (гостеприимцем), которому было поручено взять хана из Хоти-на и доставить в Букурешт, а оттуда в Адрианополь; для того же, чтобы заботиться об охране его и оказывать ему всяческий почет и внимание во время дороги, был командирован один из высокопочтенных губернаторов, каушанский комендант Исмаил-паша. На почтовых станциях и местах остановки, приходившихся на пути его следования, были заготовлены необходимые припасы и продовольствие — частью было отправлено натурой, частью же передано деньгами. В эту пору к Счастливому Порогу опять пришло послание вышеупомянутого хана, в котором он высказывает свой страх и опасение вследствие ходящих в народе на его счет разговоров, а также выражает и заявляет он необходимость искать себе безопасного прибежища у Его Величества (султана). Эта его просьба также была принята с благосклонностью и признана уместной, и ему дано было понять, что дело покровительства может осуществиться. Тогда же хотинский комендант и другие лица писали, что мигмандар прибыл в Хотин; что хан с полной безопасностью переправился на хотинскую сторону и остановился в приготовленном для него конаке в Бот-баши».

Пример эмиграции Шагин-Герая не единственный: переселение в Турцию претендентов на властное положение среди азиатских народцев, ныне подданных России, совершалось даже еще недавно на наших глазах, в лице двух Шамилей — старика-отца[168] и старшего сына его Казы-Мухаммеда[169]. Не религиозное, во всяком случае, тяготение к мусульманской державе увлекло Шагин-Герая пуститься на последнюю и пагубную для него авантюру, как влекло оно старого фанатика Шамиля, а скорее фальшивый расчет еще играть какую-нибудь политическую роль под сенью оттоманского полумесяца, когда не удалось этого под верховным покровительством и руководством России, как это случилось и с Казы-Мухаммедом. С другой стороны, нет ничего невероятного в том, что Порта отнеслась так снисходительно, даже ласково и предупредительно к ненавистному для нее прежде Шагин-Гераю, как об этом повествует современный историк Васыф-эфенди. Но тем непонятнее становится обстоятельство, что такое расположение, с которым Шагин-Герай был встречен на османской почве, вскоре сменилось гневом турецкого правительства, покончившего с Шагин-Гераем, как с каким-нибудь преступником, предав его смертной казни. О причине такой немилости Порты к человеку, утратившему всякое политическое значение, можно только догадываться по некоторым данным, которые находим у одного из позднейших турецких историков, Ата-бея. Надо думать, что Шагин-Герай, побывавший в Петербурге и все время обращавшийся с русскими людьми образованного класса — генералами, офицерами, дипломатическими резидентами, невольно развил в себе потребность в образованном обществе. Очутившись же на острове Родосе, он, естественно, стосковался и стал искать развлечения в сближении с проживавшими там немногими европейцами, как, например, с членами французского консульства. Сношения его с ними, о которых имеется свидетельство, легко могло возбудить подозрение Порты: она могла усмотреть в этих сношениях, бывших делом простой житейской общительности, какие-нибудь серьезные затеи Шагин-Герая и поспешила избавиться от него. Варварский же способ расправы, примененный к нему турками, не составлял ничего необыкновенного там, где самый крайний произвол не имел себе ограничений ни в условиях правосудия, ни в чувстве гуманности.

Ата-бей пишет, между прочим, следующее о конечной судьбине Шагин-Герая: «В 1201 году (1787) он, выйдя из стран российских, бесстыдно прибыл в богохранимое высокое государство и был сослан и заточен на остров Родос. В шеввале того же года (июль — август), когда комендант означенного острова Гази-Хасан-бей, объезжая, по поручению, острова Архипелага, осведомился у родосского наиба[170], известного поэта Сюмбуль-заде Вегби-эфенди[171], о том, что будет ли Шагин-Герай казнен по высочайшему фирману, то оказалось, что он, показуя низость своей презренной натуры, в этот раз бежал, чтобы спастись, в родосское консульство французского государства. Упомянутый наиб, узнав об этом, написал в консульство бумагу с просьбой о выдаче его правительству. Но так как нельзя было добиться удовлетворения этой просьбы, то пришлось предпринять какие-нибудь насильственные меры против консульства. Когда там узнали об этом намерении, то и выдали вышеупомянутого эфенди проклятого изменника, который и был казнен. Голова его была отослана в Порту, а гнусный труп его был брошен в один ров, находящийся внутри крепости, и зарыт там».

Ата-бей до того простирает свою ненависть к памяти Шагин-Герая, что усматривает чуть не чудо в судьбе самой могилы его. Он рассказывает, что во времена султанов Селима III (1789–1807) и Махмуда II (1808–1839) на острове Родосе построены были каменные казармы. Возле одной из них сделаны отхожие места, и вот яма для этих мест совершенно случайно вырыта была как раз там, где было погребено тело Шагин-Герая. Автор присовокупляет, что в бытность его на острове Родосе по делам службы ему показывали это место некий Хаджи-Хафиз-ага и другие сведущие люди.

Высказав затем мнение, что причиной гибели Крымского ханства были бесконечные кровавые распри, происходившие между членами властвовавшего рода, питавшими друг к другу зависть и ненависть, Ата-бей в заключение приводит касыду[172], написанную вышеупомянутым поэтом Сюмбуль-заде Мераши Вегби-эфенди по случаю казни Шагин-Герая. Эта касыда в 84 стиха носит заглавие «Тайярэ» («Летучая») и построена на сравнении Шагин-Герая с птицей благодаря лексическому значению его имени — «сокол». Излагая вкратце деяния хана и обстоятельства его казни, Вегби подобрал всевозможные ругательные эпитеты и сравнения для попрания памяти злополучного Шагин-Герая, вся вина которого заключается лишь в том, что он был последний из царствовавших Гераев и сделался невольным свидетелем и разве только отчасти виновником события, подготовленного целой предыдущей историей и, хотя крайне неприятного для Оттоманской Порты, тем не менее все-таки неотвратимого.

Глава XIII

Свершившийся факт и строптивость Оттоманской Порты в признании его. — Номинальные ханы Кубанские Шегбаз-Герай и Бахты-Герай. — Несогласие свидетельств крымского историка с турецкими документальными данными касательно характеристики Шегбаз-Герая. — Личные качества Бахты-Герая и вечное его скитальчество. — Последующая судьба членов фамилии Герайской, приютившихся во владениях покровительствовавшей ей Оттоманской Порты.

Таким образом многовековая борьба Оттоманской Порты с Россией из-за верховенства над Крымско-татарским полуостровом закончилась в пользу последней, и притом, к счастью, без особенных и тяжких жертв с ее стороны, если не считать жертв, принесенных ею раньше в виде многочисленных полоняников, которых угоняли во время своих набегов татары, и тех всевозможных даров и подачек, которыми русское правительство старалось задобрить своих алчных соседей — крымских ханов и их татарское вельможество.

Порта, однако же, не сразу смирилась с совершившимся фактом. Даже в то время, когда надо было похоронить всякую надежду на восстановление вычеркнутого из книги бытия Крымского ханства, она еще упрямо продолжала тешить себя призраками, назначая номинальных ханов, никогда не имевших возможности осуществить на практике тех полномочий, какими они были облекаемы в своем фиктивном положении. Так как смешно же было считаться хоть бы и фиктивными владыками Крыма, сделавшегося неотъемлемым достоянием России, то двое последних из таких призраков, Шегбаз-Герай и Бахты-Герай, носили титул ханов Кубанских.

Прежде же их некоторое время фигурировал Бегадыр-Герай, избранный в ханы противниками Шагин-Герая, принудившими последнего бежать в Керчь и Ени-Кале под защиту русского оружия еще в 1182 году (1768). Он пришел с Кубани в Крым во главе толпы своих сторонников, вначале действовал успешно и привел к повиновению крымцев, но вскоре за тем сам попался русским в плен и просидел некоторое время взаперти, пока ему не удалось бежать опять на Кубань. Впоследствии, в 1204 году (1789–1790), он был вызван в Турцию и поселен в Текфур-Дагы (Родосто), где через два года умер.

Что касается Шегбаз-Герая, третьего сына Арслан-Герай-хана, то он при нескольких прежних ханах занимал второстепенные должности — Едисанского сераскера при отце своем, Буджакского сераскера и Орского бея при дяде Крым-Герае и был калгой при старшем брате Девлет-Герае, а потом проживал в отставке в Визе. Но в 1201 году (1787) будто бы был вызван в Порту и пожалован со стороны султана ханским достоинством, получив в калги брата своего Мубарек-Герая и Арслан-Герая в нур-эд-дины. В этом звании он был отправлен в Буджак и зимовал в Каушане. В это время у Порты шла война с Австрией и Россией[173], и Шегбаз-Гераю удалось очистить Яссы от немцев; но, не получив ниоткуда подкрепления, он не в состоянии был устоять против напора русских и, отдав означенный город в их руки, удалился в Бендеры. Смерть старшего сына Мухаммед-Герая хотя и повергла его в печаль, но не лишила прежней энергии, и только интриги османских вельмож способствовали тому, что ему фирманом, присланным с силяхшуром Абду-л-Ла-беем, в джемазиу-ль-эввеле 1203 года (февраль 1789), предписано было отправляться в прежнее место жительства и там молиться о благоденствии падишаха. Он умер вскоре после этого, 27 зи-ль-каде 1207 года (7 июня 1793), считавшись ханом год и шесть месяцев.

В таком виде изобразил политическую и военную карьеру номинального хана Шегбаз-Герая родной сын его, крымский историк Халим-Герай, сыновнее чувство которого приписывает всю бесцветность и безуспешность отцовских подвигов исключительно недостаточности помощи провиантом и народом со стороны османской администрации, а скорое удаление его со сцены — интригам против него турецких сановников. Турецкий же историк Джевдет нашел в архивах официальные документы, в которых личность Шегбаз-Герая рисуется далеко не в таком виде, как в истории его сына. Это донесения турецких военачальников, которые говорят об общем нерасположении к титулярному хану как его соотчичей-татар, так и товарищей по оружию — турецких командиров. Так, между прочим, везирь Чура-заде Ахмед-паша писал своему правительству следующее: «Теперешний Кубанский хан Шегбаз-Герай-хан хотя в сущности честный и надежный человек, но так как Буджакские татары недовольны им, то и не могло выйти никакого толку, а между тем в такую свирепую зиму следовало бы воспользоваться услугами хана, который бы мог повести на чапол (набег) тысяч двадцать татар или более. В прошлую кампанию ваш покорный слуга много обращался в Крыму среди татарства с султанами и мурзами и познакомился с их состоянием — этому народу Шегбаз-Герай антипатичен: кроме четырех-пяти человек султанов, перешедших с ним вместе в Буджак, остальные все воротились назад, и после этого, я думаю, толку никакого не будет. Все татары желают сына Крым-Герая, бывшего калгу Бахты-Герай-султана, и с ним совершат чапол. А так как Каплан-Герай-султан весьма храбрый человек, то и он также бы мог быть отправлен с какого-нибудь края на чапол, чтобы мстить России».

Другой командир, галацкий сердар Якуб-ага, в том же духе отзывался о Шегбаз-Герае, свидетельствуя о неправильности его действий и недовольстве татар против него, считая его виновником вторичного занятия Ясс русскими. Только причину недовольства татар ханом он, с нашей точки зрения, выставляет несколько странную. Якуб-ага говорит: «Татары, захватывая в полном вооружении мятежных молдаван, приставших к неприятелю под именем волонтеров, приводили их, говоря, что это из райи. Хан же оскорблял приводивших, а гяуров отпускал. Татарам и прочему войску стало досадно, и они рассеялись; все они вернулись со слезами: чего он хотел от этого, понять не могли. Насколько известно вашему покорному слуге, от Шегбаз-Герая впредь нельзя ждать толку. Мне он показался человеком чувственным: сидит себе да молчит, а дела все в руках калги Мубарек-Герая. Что же касается татар, то они… все желают Бахты-Герай-султана, от хана же совершенно отвернулись».

Наконец Ташлы-байрактар Мухаммед-ага, из жителей Хотина, доносил просто невозможные вещи на хана. «Когда русские перешли Днестр, — писал он, — то ханского сына Мухаммед-Герай-султана послали с достаточным числом татарского войска навстречу. Я тоже там был. Когда показались неприятельские отряды, татарское войско с полной твердостью и готовностью хотело двинуться в атаку, но султан воспрепятствовал, говоря: „Нам поручено только делать поиски и разведки, а вступать в сражение нет разрешения“. Татары стали говорить тогда: „Это что за речи? Коли на государственные обязанности не глядите, так, по крайней мере, нет ли ревности религиозной?“… Когда поневоле пришлось воротиться, то все — и султаны, и мурзы, и татары — в глаза заявили хану и калге: „Вы не мусульмане: если бы вы были мусульмане, то вы бы не удерживали нас от джихада!“… Все татары озлобились на хана и желают Бахты-Герай-султана в ханы, а в калги Арслан-Герая».

Историк Джевдет, не разделяя вполне упреков, обращенных к Шегбаз-Гераю, заключающихся в вышеприведенных такрырах, тем не менее полагает, что при тогдашних обстоятельствах ему немыслимо было долее оставаться ханом, когда столько доносов раздавалось против него; когда, по словам автора «Гюльбюн-и ханан», против него еще интриговали некоторые вельможи и когда сам Шегбаз-Герай, оскорбляя способных и храбрых султанов, всех их оттолкнул от себя, среди прочих причинив, без всякого резона, оскорбление знаменитому своим необыкновенным мужеством Арслан-Герай-султану. Ему теперь ничего не оставалось, как только убраться со свитой в свой чифтлик, что он и сделал, будучи в джемазиу-ль-эввеле 1203 года (февраль 1789) отрешен от ханства.

Оказывается, однако же, что едва ли не самую деятельную интригу против Шегбаз-Герая вел Бахты-Герай-султан через своих клевретов в Порте. Один из них, по имени Мухаммед-ага, говорил там, что если бы Бахты-Герай был назначен Портой, то он бы в двадцать дней явился на помощь Очакову. Его в самом деле послушали, и тотчас же был издан фирман, чтобы Бахты-Герай с четырьмя-пятью тысячами войска поспешал на помощь к этой крепости, имевшей в ту пору весьма важное значение для Порты. Другой ходатай явился в Порту с такими речами: «Бахты-Герай-султан говорит, что когда же иначе, как не теперь, он мог бы оказать услугу Высокой Державе; но что только такой несчастный, как он, не может набрать и стянуть сразу четыре-пять тысяч войска. Собрать такое войско дело усилий Высокой Державы; а он пойдет со своими приверженцами и приближенными. В случае же оказания ему Высокой Державой внимания и почета он может идти с еще большим войском!»

Несмотря на противоречие друг другу панегиристов Бахты-Герая, общие настроения в его пользу среди татар, плохая репутация Шегбаз-Герая и затруднительные обстоятельства — все это так благоприятно сложилось, что Бахты-Герай достиг своей цели и получил звание хана. Из армии ему послана была грамота и инвеститура. Для охраны Кубанской области он командировал одного из братьев своих, Мухаммед-Герай-султана, назначив его калгой и кубанским главнокомандующим, на смену бывшего там Нур-эддин-султана, назначенного раньше Шегбаз-Гераем.

Сам же Бахты-Герай, вызванный из своего чифтлика, был послан в султанский лагерь с тем, чтобы пойти на помощь Очакову. Но так как предмет пожеланий татар было совершить чапол, цель Бахты-Герая была добиться ханского достоинства, Порта же требовала помощи Очакову, то такое разногласие в стремлениях не привело ни к какому полезному результату[174].

Выбиваясь из последних сил в борьбе с Россией, переходя от отчаяния к новым надеждам, Порта напоследок еще раз расщедрилась на подарки кубанскому башбогу (главнокомандующему) Мухаммед-Гераю и свите его, прибывшей в Стамбул по случаю восшествия на престол нового султана Селима III (1789–1807). Отправляя его опять в Анапу, ему вручили целый запас стрел, луков, дорогих одежд для раздачи начальникам племен, в видах приобретения их расположения к Порте. Но все эти турецкие щедроты не изменили течения дел на Кубани. Россия не уступала Порте в привлечении на свою сторону местного народонаселения путем воздействия на его главарей и руководителей материальными выгодами, но при этом еще превосходила ее военными средствами там, где оказывалась в них надобность, и черкесские племена в конце концов подчинились мусульманскому принципу: «Власть принадлежит сильному», против чего оказались несостоятельными все усилия Порты.

Да и Бахты-Герай не оправдал тех надежд на него, которые внушены были Порте его усердными приспешниками: он не высказал ни одного дельного мнения на военных советах и только напрасно тратил отпускавшиеся на него из османской казны деньги, передвигаясь бесцельно из одного места в другое. Турки по-прежнему терпели постоянные поражения, несмотря на пламенные воззвания сердар-экрема к мужеству предводителей; таково, например, воззвание, сочиненное от его имени историком Васыфом-эфенди, где немало лестных слов пришлось и на долю Вахты-Герая, возвеличенного за его доблести, ничем, однако, не доказанные на деле. Рано или поздно, а пришлось-таки дело кончить миром, заключенным в 1792 году в Яссах[175], с тем чтобы навсегда оставить всякие мечты соперничать с Россией и перестать заниматься Гераями, песня которых была уже спета.

Бахты-Герай аттестован Халим-Гераем как человек умный, добрый, славившийся своими знаниями в истории и красноречием, как прекрасный собеседник. Но едва ли не самую достопримечательную страницу его истории составляет его скитальчество, которому он подвергся после своего разжалования. Сначала его сослали и заточили в Кандию, откуда вскоре перевезли на остров Митилену, потом на остров Хиос. Отсюда отправили в Галлиполи; из Галлиполи переселили в Текфур-Дагы. После того он получил разрешение на житье в своем чифтлике в Паша-Карыйеси, но спустя короткое время вторично был отправлен на остров Митилену, где и умер в рамазане 1215 года (январь 1801). Продолжительность его титулярного властвования составила три года и восемь месяцев.

Конец карьеры Бахты-Герая, по свидетельству турецких историков, совершился следующим образом. Известно, что султан Селим III вступил на престол с твердым намерением оздоровить государственное тело своей империи внутренними преобразованиями. Когда поднят был вопрос, между прочим, о реформе военной и об укреплении фаниц, то на совет в июне 1792 года был приглашен и Бахты-Герай, как человек сведущий и опытный. На заседании, происходившем у нового садразама Мелек-Мухаммед-паши[176], в разговоре о военных делах коснулись положения Кубани, Кабарды и Анапы. А до султана уже доходили слухи о некоторых неуместных выходках Бахты-Герая. Так, однажды на совете у прежнего верховного везиря Хасан-паши[177], когда шли рассуждения по крымскому вопросу, он прямо сказал: «Вы уж заботьтесь об устройстве других мест, а с Крымом разве вы что-нибудь можете сделать? Он вас не касается». А между тем, хотя последняя война причинила столько ущерба и неприятностей Высокой Державе, султан Селим настаивал на ее продолжении — и только единственно с целью вернуть Крым. «Вследствие этого, — пишет Джевдет, — подобные речи Бахты-Герая были весьма досадны султану, который тогда же намеревался дать ему отставку, да только поопасался, как бы это не вызвало мятежа на Кубани, и он отложил до поры до времени исполнение своего намерения. В этот раз, на совете с Мелек-пашою, мнения и планы Бахты-Герая тоже обнаруживали лишь его горделивые и пустые притязания и, будучи доложены султану, также опять раздосадовали его. Теперь, когда война была окончена, пребывание Бахты-Герая в своем чифтлике с титулом хана Кубанского признано было неудобным. С другой стороны, вследствие общего прогресса наук и искусств, военное дело вступило в совершенно иную фазу развития, равно как и политические отношения приняли иную форму, так что поэтому не виделось прежней пользы от иррегулярных войск: теперь требовались уже войска обученные, следовательно, не было больше нужды и в татарских полчищах. Сверх того, как уже было раньше сказано, крымские султаны причиняли насилие и притеснения бедному люду в Румелии, а чифтлики их сделались притонами разбойников, так что местные власти не были в состоянии препятствовать злодействам их. Так как на основании этого решено было их всех разослать и заточить в разные пункты, то Бахты-Герая и сослали на остров Крит, а потом гоняли из одного места в другое». Турецкий историк говорит в заключение: «Властвование Чингизских султанов, правивших в Крыму, нашло конец свой в Щагин-Герай-хане; ханская линия прекратилась с Бахты-Гераем». Вероятно, он этим хотел сказать, что Вахты-Герай был последний из своей фамилии, носивший ханский титул, и что после него все Гераи стали частными лицами, не пользуясь даже призрачным положением владетельных особ, хотя бы даже номинально числившихся таковыми.

Поколение Чингизидов, издавна водворившихся в турецких владениях, настолько было там многочисленно, что, кажется, не извелось и до настоящего времени. Еще недавно в турецких газетах оповещено было, как о замечательном событии, о женитьбе одного из потомков Сеадет-Герая на дочери какого-то паши. Но только с потерей политического значения род Гераев принял совершенно иной характер в качестве простых обывателей и подданных Оттоманской империи. Татарские царевичи, расплодившись в Румелии, сделались чистой обузой для Порты. Еще Стахиев сообщал в 1780 году, что «провезенный 5 апреля через Дарданеллы за остров Лемнос в ссылку татарский султан Газы-Гирей с 20 своими служителями туда отправлен потому, что, будучи в своем ромелийском поместье, повесил из личной ненависти одного постороннего примата, который, везучи сюда (в Константинополь) казенный оброк, принужден был чрез его поместье ехать»[178].

В былое время проживавшие в пределах Турции Чингизиды пользовались как местные джентльмены своим исключительным, привилегированным положением для обуздания произвола и тирании местных турецких властей, как это, например, известно о Крым-Герае, когда он был в отставке, а теперь они сами сделались бичом окрестного народонаселения, предаваясь грабежу и насилию. Так, когда в 1206 году (1791–1792), по случаю усиливавшихся в придунайских провинциях разбоев, созваны были в Адрианополь почетные лица разных городов и местечек для совещания о мерах к обузданию злодеев, то они прямо заявили, что все разбои совершаются при деятельном участии татарских султанов, которые дают убежище гайдукам, горным разбойникам и убийцам; принимают и скрывают у себя награбленное имущество и потом делят сообща с ними добычу между собой. Особливо отличались этим тогда Мухаммед-Герай в окрестностях Шумлы и Селямэт-Герай около Кырк-Килисэ. Последний производил разбои в сообществе с неким тырновским аяном Османом-эфенди, на дочери которого он был женат. Депутаты просили губернатора защитить жителей от необузданности крымских султанов, которым обыкновенно все сходило с рук благодаря каким-то прежним их заслугам перед Высокой Портой. Теперь же для усмирения их, как пишет Джевдет, пришлось отправлять военные отряды.

Таков был конечный результат взаимоотношений Порты с членами дома Гераев, которых она столько веков собирала у себя и лелеяла как орудие своего верховенства над Крымом и постоянной военной демонстрации против соседних государств — Польши и главным образом России.

Заключение

Формальное объявление Крыма русской провинцией было знамением другой жизни, других порядков, новой эпохи в исторической судьбе полуострова. 1783 годом заключается деловой архив татарской администрации; со следующего, 1784 года начинается новое, российское делопроизводство. Там, где дотоле издавались и действовали ярлыки крымских ханов и фирманы их верховных покровителей, турецких султанов, все теперь творилось и вершилось в силу ордеров князя Потемкина Таврического. Коренное народонаселение в последние бурные времена частью было выведено по административным и военным соображениям русского начальства, частью само разбрелось для отыскания более спокойного себе пристанища. Чудные по богатству и красотам земли южной половины полуострова оказались бесхозными и вскоре нашли себе новых владетелей. Если вы поговорите с нынешними крымскими татарами, то они вам скажут, что лучшие места в Крыму забрали, мол, джнерал-лар («генералы»). Но это надо понимать в таком же условном смысле, в каком те же татары всех русских называют «казак». Настоящие генералы, подлинные деятели, потом и кровью добывшие этот райский уголок для своего отечества, совершили свои доблестные подвиги и вернулись восвояси, а к дележу добычи налетела отовсюду стая всяких пролазов, прихвостней и аферистов, умеющих всегда ловить момент для безданной, беспошлинной наживы.

Князь Таврический заявил в одном своем ордере Каховскому[179], что «никакие земли не могут быть даны без моей апробации; покупать же оных не воспрещается». Но следов купли земель почти незаметно в архивных делах этой достопамятной эпохи расхищения государственной собственности: всевозможные выходцы из-за границы и из внутренних губерний Российской империи и иные проходимцы старались заполучить землю в Крыму даром, путем одной «апробации» всемогущего Потемкина. Для получения этой апробации ловкие приобретатели прибегали к разным сноровкам, рассчитанным на слабость капризного вельможи, к химерным предприятиям и нововведениям, якобы клонившимся к благу государства и к процветанию края, состоявшего под особенным его покровительством. Один, например, просит себе отвода земли, «где сам изберет» (sic), для разведения садов, пашни и насаждения деревьев; другой выпрашивает даровой земли «для разведения фаянсовой и фарфоровой фабрики»; третий — для разведения целой «апельсинной рощи» под Чатыр-дагом[180]. Какой-то польский шляхтич Любович принимает русское подданство под условием отвода ему земли в Крыму «под поселение 150 семей на собственный его кошт»; капитан Крыжановский в компании с евреем Шмулем Ильевичем берут казенный подряд на поставку поселенцев в Таврическую губернию: еврею обещано «за каждую привезенную в Тавриду девку по пяти рублев». Но где же эти фабрики, где эти апельсинные рощи, где это русское население в Крыму?!! Все это был мираж, обман, мошенничество.

А что же сталось с прежними хозяевами благодатного края, с татарами?

Фактическими обладателями земли Крымского ханства испокон века были мурзы и придворная ханская высшая челядь — капы-кулу. Остальной, черный народ хотя и считался лично свободным, но был в постоянной экономической и бытовой зависимости от своих племяначальников, родовых мурз: они собирали этих людей, как баранов, по известному числу с очага, в партии и водили их в набег на соседние, русские или польские, украинские территории для грабежей и хищничества; они составляли из них отряды для поддержания тех или иных своих требований, которые предъявляли своим ханам или агентам Оттоманской Порты. Духовные же руководители темной татарской массы, по своим расчетам, больше выражали интересы членов господствовавшей корпорации — придворных ханских чиновников и влиятельных мурз, или же сообразовались с желаниями или намерениями Стамбула, откуда они получали санкции на свои высшие юридические посты: они, в сущности, были лишь казуистическими пособниками тех, у кого была в руках сила, смотря по обстоятельствам. У татар, по свидетельству турецких историков, была поговорка: «Татар бльмэз хан кулу дурр» («Татары слуги того хана, который не умер»). Ею формулировалась та исконная преданность единому стоящему вверху главе татарского народа. Кому надо было поддержать чью-либо кандидатуру на ханский трон, те всегда ссылались на этот политический принцип; на него опирались даже в свое время мятежные братья Мухаммед-Герай и Шагин-Герай в 1624–1625 годах, и его не могли дискредитировать агенты Оттоманской Порты, явившиеся в Крым для возведения в ханы Джанибек-Герая, которого татары не хотели принимать потому, что отец его не был ханом, а только султаном и, следовательно, в его лице не осуществлялось бессмертие ханское, которое заключалось в этой родовой преемственности по старшинству происхождения[181]. Пользуясь таким стойким воззрением татарской массы, крымские мурзы творили волю свою, составляя плотную корпорацию, которая в одной руке держала хана, а другой орудовала темною массой остального народонаселения. Теперь же, когда крымский хан из «бльмэз» — «неумирающего» сделался «олмаз» — «несуществующим», те же татарские мурзы или бросились в разные стороны искать укромного пристанища для продолжения своего существования на прежних коренных традиционных началах, или же остались на месте и стали хлопотать о том, чтобы заручиться русскими правительственными дипломами на дворянское звание, которое бы обеспечивало им их земледельческие права наподобие разных пришельцев, захвативших себе всякими правдами и неправдами более или менее крупные куски земли в Крыму.

Те из мурз, которые вовремя поняли роковую перемену обстоятельств и раньше других изъявили готовность содействовать подчинению бывшего ханства новой власти русской державы, были беспрекословно вознаграждены новой властью; для остальных же началась переборка и поверка правомерности и законности их претензий на привилегированное звание и положение.

В каком же положении оказалась прочая масса татарского населения, не входившего в состав бекской корпорации? Часть кочевая — бродившие в степных пространствах Крыма ногайцы остались верны своему кочевому нраву: сложили свои пожитки на арбы и перебрались на пустопорожние пространства Добруджи и другие подобные местности во владениях Турции. Их примеру последовали и некоторые оседлые жители из татар, которые тоже — напрасно, — испугавшись русского владычества, побросали свои мазанки и побрели искать счастья на чужбине. Остальные, не захотевшие расстаться со своими родными пепелищами, очутились ни в тех, ни всех: иные, имевшие кое-какую земельную собственность, сжавшись, как овцы в непогоду, образовали нечто вроде особых татарских сельских общин и повели нескончаемые тяжбы с новоявленными собственниками обширных крупных даром доставшихся им поместий; большинство же, брошенные на произвол судьбы своими прежними фактическими господами, мурзами и агами, и не умевшие сгруппироваться в общины, оказались в положении безземельных батраков, кое-как перебивающихся личной периодической работенкой, или мелких ничтожных арендаторов, которых гоняют по своему произволу и усмотрению с места на место хозяева земли из тех же мурз или иноплеменные выходцы из разных краев — армяне, греки, немецкие и болгарские колонисты и даже, в последнее время, евреи.

Эти несчастные люди, некогда страшившие наших предков своей дикой удалью и наездничеством, теперь больше не рыщут уже на конях, а бродят пешком в башмаках, похожих на опорки, по-прежнему благоговейно целуют ручки у своих мурз и мулл, боязливо и недоверчиво косятся на русских, подозревая в них непременных посягателей на свое достояние и личную неприкосновенность. Но они очень добродушно и откровенно относятся к тем, даже и русским, в ком они заметят бескорыстно-ласковое и человеческое с собой обращение. Над ними обыкновенно смеются, что они медленны в работе и нерасторопны в делах, в которых требуется кипучая подвижность и изворотливость. Но тут, кроме природного темперамента, думается нам, играет немалую роль особенность татарско-мусульманского мировоззрения, вера в кысмэт — судьбу, именуемая на языке европейцев фатализмом. Сущность этого воззрения, столь отличная от основных понятий европейского цивилизованного человека, заключается в следующем. Европейский человек поступает так: я сыт, и дети мои сыты; но мне надо еще многое приобрести, чтобы и детям детей моих хватило, и их детям, и т. д., а до других мне дела нет. Татарин рассуждает иначе: мне Бог дал сегодня на пропитание с моей семьей, и слава Тебе Господи; остальное пусть достается другим: ведь и они тоже хотят быть сыты. На чьей стороне историческая и всякая иная правда, разбирать не входит в программу нашего настоящего исследования.

От Крымского же ханства теперь сохранились одни лишь воспоминания как материал для различных научных исследований и соображений.