Неосторожность Дюбоу Чарлз

6

День труда. Последний победный клич лета. Темнеет уже раньше. Осень стоит на пороге, ждет. Выходя вечером, берешь с собой свитер.

Клэр едет в моей машине. Она приезжала каждые выходные. Теперь она – одна из нас, часть ядра, которое остается неизменным, какие бы второстепенные персонажи ни прибивались к нам в ресторанах, на вечеринках с коктейлями, на пляже или в ленивые полуденные часы у Уинслоу, вечерами, когда играли в шарады, на прогулке на моей маленькой яхте, на девятом дне рождения Джонни, искупаться вместе голышом или послушать Верди под звездами. Мы все загорели.

Я настоял, чтобы выехать в четверг вечером, велел ей сказаться на работе больной. Никого не будет, объяснил я. Все уже уезжают. Мы отправимся ранним вечером. Пообедаем, поболтаем. Я использую эту возможность, чтобы узнать ее поближе. Клэр на сей раз остановится у меня. И Нэд с Сисси тоже. Они приедут завтра. Уинслоу в выходные принимают других гостей.

Я заказываю нам обоим мартини. Она тоже к нему пристрастилась. Не больше двух за раз, как-то сказал я ей. Я все повторяю старую шутку, чем мартини похож на женскую грудь: и того, и другого по одному мало, а три – слишком. Эту заповедь надо соблюдать.

Мы обедаем в городе, в итальянском ресторане. Он открылся в пятидесятых годах. Кабинки обтянуты красной искусственной кожей, на меню нарисована Пизанская башня. Это последнее заведение на Ньютаун-лейн, сохранившееся со времен моего детства. Даже хозяйственный магазин закрылся. Мне в этом ресторане нравятся две вещи. Во-первых, он демократичный. Я видел, как кинозвезды здесь сидят за соседними столиками с рыбаками, у которых обветрены шеи, и их семьями. Во-вторых, тут подают изумительную тонкую пиццу.

Я расспрашиваю Клэр: где родилась, жила, училась, что изучала, почему работает там, где работает, кто она. Правая рука у меня так и чешется записать ее слова в желтый юридический блокнот, но я все неплохо запомню.

Клэр «сотрудничает со следствием», джин развязал ей язык. А я веду себя идеально: не агрессивен, внимателен, сочувствую. Она рассказывает мне об отце, о своей матери-француженке, о младшем брате, программисте, который живет в Калифорнии. Но я знаю, что у свидетелей свои интересы. Они могут солгать, подтасовать факты. Могут быть обидчивы и закрыты, выдавать лишь самые скудные сведения. Некоторые хотят мне понравиться, думая, что это повлияет на мое понимание закона.

Совершенно ясно, что Клэр хочет мне понравиться. Не в романтическом смысле, увы. Нет, для этого она со мной слишком непринужденно держится. Ведет себя так, словно я – перспективный работодатель. Хочет предстать передо мной в лучшем свете, получить мое одобрение. И перед ней трудно устоять. Клэр смеется моим шуткам, задает вопросы, вытягивает из меня истории. Мало что так нравится мужчине, как звук собственного голоса и понимающий слушатель, а лучше слушательница.

Разговор заходит о Гарри и Мэдилейн.

– Расскажи мне про них еще, – просит Клэр. – Вы с Мэдди всю жизнь друг друга знаете. Я таких, как они, не видела. Они действительно так счастливы, как кажется?

Мы почти допили вино. На тарелке остались корки и одинокие ломтики оливок.

Я пожимаю плечами.

– Кто же знает? Счастье – химера. Вопрос в том, перевешивает ли счастье разные беды; в любом союзе есть и то, и другое. Наверное, все дело в том, чтобы счастья было больше, чем остального. А у Мэдди и Гарри, вынужден признать, счастья больше. Я их хорошо знаю и, надо сказать, не видел, чтобы два человека так подходили друг другу. Они умеют и работать вместе, и веселиться.

Я не виню Клэр за любопытство. Бывают пары, которые так действуют на людей. Вокруг них есть золотая аура, нечто почти осязаемое, заставляющее их светиться ярче остальных. Словно они идут по жизни в свете прожекторов. Когда они входят в комнату, их нельзя не заметить.

С Клэр я разговорчив. Есть даже какое-то облегчение в том, что можно поделиться мелкими секретами. Я столько видел и столько про них знаю. Наверное, так себя чувствуют слуги, шушукаясь за кухонным столом, во все посвященные, но не включенные.

– Он ее очень любит?

Я об этом никогда не спрашивал, мне в голову не приходило. По мне, ответ слишком очевиден. Как можно не любить Мэдилейн?

– Конечно, – отвечаю я. – Их жизнь – одна из величайших историй любви нашего времени.

Звучит глуповато, но я того и хотел. Без трагизма, без обреченности, без отвергнутой или разрушенной любви, как в романах. Они не Тристан и Изольда, или Абеляр и Элоиза. Я не могу вспомнить литературных героев, у которых все сложилось бы по их сценарию. В их истории на пути страсти не существовало преград. Они встретились и полюбили друг друга. Это очень просто и вместе с тем очень сложно. Драма их жизни в том, что они оба знают, как сохранить любовь. И они не замкнулись друг на друга в этой любви. Они делятся ею со многими. Это нас всех к ним и притягивает. Дело не в том, что он – уважаемый писатель, а она – красавица, и даже не в том, что у них прелестный домик возле пляжа, и не в иных их достоинствах. Мы смотрим на них и хотим быть ими. Это я говорю Клэр. Наверное, я слегка перебрал, и мне неловко от своей болтливости.

Позднее, по дороге домой, я пытаюсь приударить за Клэр.

– Уолтер, пожалуйста, не надо, – произносит она. – Давай не будем усложнять.

Я прошу прощения. Мысль, чтобы навязываться женщине, омерзительна. Вероятно, думай я иначе, меня бы чаще целовали.

Помолчав немного, она говорит:

– Ты не обиделся?

– Нет, – весело отвечаю я. – Мне показалось, что из вежливости надо попытаться. Чтобы ты была уверена в себе.

Клэр смеется и похлопывает меня по колену:

– Спасибо, Уолтер. Мне намного лучше.

Мы снова друзья.

Когда мы подъезжаем, в доме тихо. Я понимаю, что она здесь раньше не была. Центром притяжения всегда являлись Мэдди и Гарри.

– Хочешь, покажу тебе дом? Обещаю не набрасываться.

– С удовольствием.

Этот дом построил мой прадед. Он назвал его «Дюнмер». Тогда у всех домов были имена, но его так уже давно никто не называет. В те годы редко строили на берегу. Предпочитали места поближе к городу и пахотным землям, подальше от штормов, которые время от времени обрушивались на побережье. Только в конце девятнадцатого века богатые нью-йоркцы стали покупать участки возле пляжа, где строили огромные летние дома и покидали их каждый год вскоре после Дня труда.

В шестидесятые годы мой отец утеплил дом, прежде всего для того, чтобы мы могли проводить здесь Рождество. Он сделал теплоизоляцию стен – между ними и обшивкой не было ничего, кроме старых газет и пивных бутылок, оставленных строителями; поставил в подвале котел, а в комнатах – батареи. Но только после смерти родителей, когда дом перешел ко мне, в нем стало можно жить круглый год, хотя я все равно закрываю его на январь и февраль, сливая воду из труб, чтобы не замерзли.

В отличие от большинства современных домов в округе интерьеры тут темные, а пространства – скромные для дома такой величины. Нет кинозала. Нет кухни в семейном стиле. Местные риелторы заявили бы, что он годится только под снос, потому что для новых покупателей домов он слишком старомоден. Отделан в итальянском вкусе; снаружи кремовая штукатурка, она хорошо смотрелась бы на озере Комо или на Антибе. На старых черно-белых фотографиях видны полосатые навесы над окнами. Заходя внутрь, попадаешь в холл с высоким потолком, покрытым потемневшей лепниной, которая когда-то была очень модной. Из-за лепнины тут всегда прохладно. На стенах висят семейные портреты и большой выцветший гобелен, дед привез его с Первой мировой войны. Прямо – большая дверь, ведущая в патио, широкий, вымощенный кирпичом двор, где мои родители принимали гостей после венчания. Он шириной во весь дом и выходит на лужайку на склоне большого лимана, за которым океан. С двух сторон от двери висят парные портреты моих прабабушки и прадедушки. Мой дед, мальчик в матроске, стоит рядом со своим отцом, тот строго смотрит сквозь очки. Напротив моя двоюродная бабушка в платье с кринолином, с длинными распущенными волосами, прислонилась к материнским коленям.

Большую часть холла занимает длинный стол, на нем лежит старая книга для гостей в кожаном переплете. Она исписана почти целиком. Первая запись – моя ровесница. Прежние книги, полные паутинных росчерков и давно ушедших имен, перенесены в библиотеку.

– Распишись, если хочешь, – говорю я.

Раньше не видел ее почерк, но меня не удивляет его четкость и изящество. У меня, как у большинства юристов, почерк ужасный. Клэр вписывает свое имя, дату и добавляет:

– У тебя красивый дом.

Дверь справа от стола ведет в большую парадную столовую – арену множества бесконечных обедов, которые меня, ребенком, заставляли высиживать, если родители находились дома, – черпали ложками суп и поглощали тяжелую пищу, приготовленную Женевьевой и поданную Робертом. Стены оклеены зюберовскими обоями с изображением Эльдорадо. Они мне нравятся. Это ворота в иное измерение, и в те редкие дни, когда я устраиваю торжественный обед, я все еще могу заблудиться в его зачарованных джунглях, сплавляться на каноэ по Амазонке или стрелять в индейцев из револьвера.

На втором этаже восемь спален. Самая большая была спальней прадедушки и прабабушки. Ее обычно называют Викторианской комнатой. Думаю, Клэр я устрою именно там. Кровать с балдахином для меня коротковата, но я всегда селю тут тех, кто у меня впервые. По крайней мере, тех, кто мне нравится. Я по-прежнему сплю в комнате, где жил ребенком, – она над кухней, там было крыло с детской.

И наконец, комната для игр на третьем этаже. Самая большая в доме, в ней стоит старый бильярдный стол, книжные полки забиты романами, популярными во времена молодости моих родителей, – Киплинг и Бакен, Уида, Том Свифт и Роберт Льюис Стивенсон, – в шкафах хранятся привезенные друзьями и родней экзотические наряды, мы облачались в них на маскарады. На стене висит весло, с ним мой двоюродный дед одержал победу в Хенли, а на сиденьях под окнами я устраивался в дождливые дни с книжкой.

– Надо организовать костюмированный бал, – говорит Клэр.

Она роется в шкафах. Вытаскивает костюм Пьеро, который я надевал в детстве. Он ей будет впору. Потом бурнус, в нем отец походил на Рудольфа Валентино. Я всегда обожал этот костюм, поскольку к нему прилагался настоящий кинжал.

– Будет весело.

Последний маскарад у нас был уже очень давно.

На мгновение мне опять хочется начать к ней приставать, но я сдерживаюсь. Может, на сей раз она бы согласилась. Дорогая недвижимость бывает отменным афродизиаком.

Мы спускаемся вниз, я показываю Клэр ее комнату. Она большая, окна выходят на лиман. Наверное, просторнее, чем вся квартира Клэр. Кровать стоит справа от входа, французское постельное белье – часть приданого моей прабабушки. Парные комоды, туалетный столик, на котором до сих пор лежат прабабушкины щетки для волос – Тиффани, с серебряными ручками, – камин, секретер, пара стульев в стиле Людовика XV. Поблекшие семейные фотографии: мой дед в форме; трое бабушкиных братьев. Бледные тяжелые камчатые шторы. Широкая полоса ковра, шезлонг, столик со старинным телефоном и таким же древним радио, оба они уже давно не работают, но остаются на своих местах, потому что всегда тут находились.

– Какая чудесная комната! – восклицает Клэр.

– Прабабушкина. Знаешь, в те времена мужья и жены редко жили в одной комнате. Прадед спал в соседней.

Та комната скромна, как келья трапписта.

– А ты где спишь?

– В другой половине дома. В детской. Ну, не смотри на меня так. Не в том смысле, что там картинки с Дональдом Даком на стенах. Я ее за годы привел в соответствие. Просто там мне уютнее всего.

– Но ты можешь выбрать любую комнату в доме.

– Именно. И могу каждый вечер ужинать в столовой, и маскарады тоже могу устраивать. Но я этого не делаю. Я сюда приезжаю отдохнуть, поспать и поработать.

– Тебе не одиноко?

– Нет. И потом, тут Мэдилейн и Гарри по соседству.

Мы желаем друг другу спокойной ночи, и я шагаю прочь по знакомому ковру мимо бывшей спальни родителей, мимо «хорошей» комнаты для гостей в свое старое логово. Лежа в постели ночью, представляю, что ко мне пришла Клэр. Пару раз даже выхожу в холл. Мне кажется, будто слышу ее шаги, но, когда я засыпаю на рассвете, я по-прежнему один.

7

После учебы Гарри пошел в морскую пехоту. Ему, как выпускнику колледжа, автоматически было присвоено офицерское звание, и он поступил в лётную школу. Мэдилейн поехала с ним. Они поженились на следующий день после церемонии вручения дипломов. Скромная свадьба в часовне Баттелла, потом обед в Йельском клубе. Нэд был шафером. Приехали отец Мэдилейн, ее брат Джонни и мачеха. Мистер и миссис Уинслоу. Я их прежде не видел. Его отец преподавал английский в частной школе. Твид, четкие формулировки, усмешка, широкие плечи. Гарри с малых лет баловали все учителя отцовской школы в Коннектикуте, он пользовался благами, которые ему не полагались. Он являлся любимчиком старшеклассников, пока был маленьким, студентом его звали со школой кататься на лыжах и отмечать праздники. В отличие от большинства учеников Гарри подрабатывал летом: был рабочим на нефтяном месторождении в Оклахоме, ходил на сейнере на Аляске.

Почему вдруг морская пехота? Мне это решение показалось тогда очень странным. Никто из наших не пошел в армию. Наши отцы росли, когда еще призывали, но большей частью по возрасту проскочили между корейской и вьетнамской войнами. Хотя отец Мэдди ушел из Принстона, чтобы добровольцем отправиться на войну в Корее – этот поступок никак не сочетался у меня в голове с непотребствами, которые он творил, став старше. А может, отчасти объяснял их. Откуда мне знать, я не служил и не слышал ни единого выстрела, сделанного во гневе.

В последние дни в колледже Гарри не заговаривал о намерении пойти в армию. Мы в основном были одержимы желанием смягчить удар, ждавший нас после выпуска: искали работу в инвестиционных банках, газетах или некоммерческих организациях, подавали документы в аспирантуру. Я знал, что осенью поступлю на юридический факультет, поэтому просто позволил майским дням катиться вперед без особой тревоги.

Я понимал, что Гарри подражает моему внешнему спокойствию, но он редко говорил о будущем. Когда за одним из бесконечных прощальных обедов он объявил о своих намерениях собравшимся – Мэдди, мне, Нэду и нескольким доверенным лицам, – видно было, что новостью это оказалось не только для меня. Даже Нэд, лучший друг Гарри, который нашел место в стажерской программе «Меррилл Линч», вытаращил глаза:

– Ты ведь пошутил? – спросил он.

– Вовсе нет, – ответил Гарри. – Я бы в жизни не стал подобным шутить. Всегда мечтал научиться летать. Для профессионального хоккеиста я недостаточно хорош, а на Уолл-стрит мне работать неинтересно. Я пока не знаю, чем займусь, вот и решил, что будет время подумать, пока послужу родине.

Мэдди, конечно, знала. Более того, она была на его стороне. Если бы он заявил ей, что хочет стать укротителем львов или промышленным водолазом, она бы с той же радостью согласилась.

Поскольку они были женаты, то первый год жили рядом с базой морской авиации в Пенсаколе. Гарри летал на истребителях. У них тогда был пес, коричневая дворняжка Декстер. Мэдди ездила на том же красном «Эм-Джи», что в Йеле. Куда бы они ни шли, перед ними открывался блистательный путь. Старшие офицеры зачастили к ним на вечеринки с коктейлями. Их новыми друзьями стали легендарные футболисты из Университета Миссисипи и Технологического университета Джорджии, женатые на бывших девушках из команды поддержки.

Тогда-то Мэдди и открыла в себе кулинарный талант. Вдохновляясь местной кухней и располагая свободным временем, она бралась за рагу из креветок, соус ремулад, жарила кур и пекла пироги с орехами пекан. Вскоре начала изучать Джулию Чайлд, Поля Бокюза и Джеймса Бирда. Готовила соус бешамель, петуха в вине, террины из лосося, беф бургиньон и сырные суфле. Приглашения на ее обеды ждали, как награды от президента.

Гарри целыми днями совершал тренировочные полеты, отрабатывал задания и занимался теорией на земле. К счастью, не было войны. На выходные они куда-нибудь уезжали, ехали всю ночь, чтобы повидать друзей в Джупитер-Айленд или половить альбулу в Киз. Я несколько раз приезжал к ним, когда учился на первом курсе в Йельском юридическом. А еще их переводили с места на место. Бог-Филд, Северная Каролина. Твенти-Найн-Палмс, Калифорния. Год в Японии. Мэдди говорит, именно там Гарри начал сочинять. Свои первые опыты он никому, кроме нее, не показывал, но она его поддержала. Гарри написал множество рассказов и роман. Все это было уничтожено.

Однажды Мэдди мне сказала:

– Когда я полюбила Гарри, то не думала, что он станет писателем. Он просто был самым уверенным в себе человеком из всех, кого я знала. Всегда стремился быть лучшим. Лучше всех играл в хоккей, потом стал лучшим пилотом, наверное, можно было ожидать, что он станет лучшим писателем. Если бы Гарри захотел быть лучшим похитителем драгоценностей, у него и это скорее всего получилось бы.

Он не бросал начатого. Рассылал рассказы в журналы и литературные альманахи, большей частью малоизвестные. Наконец один опубликовали. Затем еще один. Отслужив свои шесть лет, Гарри вышел в отставку, чтобы полностью посвятить себя писательству. Через несколько лет вышла первая книга, почти автобиографический роман об офицере-летчике, его ожидали сдержанные похвалы и скромные продажи. Однако критика разглядела в нем автора, которому нужно время, чтобы раскрыться.

Они с Мэдди переехали в Нью-Йорк, потом год жили в окрестностях Бозмана, затем в Париже, где сняли квартиру над сенегальским рестораном в подчеркнуто демократичном Восемнадцатом округе. Выплат по трастовому фонду Мэдди хватало на жизнь – без излишеств. Родился Джонни, а вскоре вторая книга Гарри, которую он писал семь лет, получила национальную премию. Поговаривали даже об экранизации.

Но он по-прежнему любил летать. Когда опубликовали вторую книгу, Гарри выполнил обещание, данное самому себе, и купил подержанный самолет. Отремонтировал его и поставил на аэродроме недалеко от дома. В хорошую погоду он поднимал самолет в воздух. Иногда звал с собой кого-нибудь. Летели до Нантакета, огибали мыс Санкати и возвращались. Или на север, в сторону Уэстерли. Иногда Гарри садился, чтобы перекусить, но предпочитал беспосадочные перелеты. Я много раз летал с ним. Это очень умиротворяет. Мэдилейн соглашалась редко. Ей неспокойно в маленьких самолетах.

Утро пятницы. Перед ними аэродром, вдалеке стоят без дела цистерны-заправщики, самолеты местной элиты, готовые сорваться с места, ждут на стоянках, как мальчики, подающие мячи, у кромки корта. Здесь только Гарри и Клэр. Мы с ней рано утром отправились к Уинслоу.

– Я собираюсь полетать, – объявил Гарри, когда мы вошли. – Кто со мной?

Я отказался.

– Я бы с радостью, – сказала Клэр. – У тебя свой самолет?

– Одномоторная «Сессна-182». Красотуля. Была в починке. Первый раз за все лето выдалась возможность подняться в воздух.

– Мне переодеться?

– Нет, пойдет и так.

На аэродроме он подает план полета и проходит предполетную проверку. Сегодня они полетят к Блок-Айленду. Самолет старый, но Гарри все равно любит его. В голубом небе ни облачка. Уже припекает, последняя летняя жара. В маленькой кабине душно. Гарри открывает окна.

– Станет прохладнее, когда поднимемся, – говорит он.

Он в старой рубашке цвета хаки и полинявшей йельской кепке. На шее золотая цепочка. Он говорит Клэр, что на цепочке – медальон со святым Христофором, на счастье. Мэдди купила его, когда Гарри служил в армии. Они выруливают на взлетную полосу; впереди всего один самолет.

Клэр взволнована. Она совсем как ребенок, едва не прижимает нос к пластиковому окну. Двигатель набирает обороты, и самолет начинает разбег перед взлетом. Гарри прибавляет скорость, и они мчатся вперед. Колеса шасси касаются полосы, а в следующую секунду отрываются – и они взмывают. Земля под ними валится вниз – и когда они ложатся на крыло, Клэр видит, что они уже в сотнях футов над землей, и люди, дома и деревья стремительно уменьшаются.

Набрав высоту, Гарри спрашивает:

– А вид ничего, да?

Ему приходится перекрикивать шум двигателя.

Она подается вперед на сиденье и кивает. Видит, как простирается до самого горизонта синева Атлантики. Клэр поражается, как быстро они летят. Расстояние, которое на машине заняло бы час, преодолено за секунды.

– Никогда раньше не летала, – произносит она. – В смысле, не летала на маленьком самолете. Невероятное ощущение.

Гарри показывает на свое правое ухо.

– Надо погромче! – кричит он.

– Хорошо!

Гарри улыбается и поднимает большой палец, его глаз не видно за темными очками. В полете он показывает ей ориентиры. Материк остался позади, они, как боги, скользят над океаном. Рыбачья лодка, белая на синей воде, прыгает, как игрушка. Блок-Айленд виднеется вдали, а потом они внезапно оказываются над ним. Клэр смотрит, как волны разбиваются о скалы.

– Это Блаффс-Бич! – кричит Гарри. – А вон там Моэган-Блаффс и Юго-Западный маяк. Между ними Блэкрок-Бич. Там нудистский пляж, но отсюда вряд ли что увидишь. – Он улыбается.

Клэр поглядывает на него. Гарри в шортах и мокасинах, у него сильные загорелые ноги, покрытые золотистыми волосками. Она хочет их потрогать. Они в первый раз остались одни. Говорить трудно. Клэр понятие не имела, что будет так шумно.

Она складывает в уме слова, но ничего не произносит. Столько хочется сказать, но сейчас не время. Мало того, что шумит двигатель – Гарри в наушниках, из-за них он слышит еще хуже.

– Ты что-то сказала? – произносит он, приподнимая правый наушник.

Клэр качает головой. Она с облегчением ощущает, словно оступилась на краю пропасти, но чудом удержала равновесие. Сердце колотится, ладони вспотели. Ничего не изменилось.

– Хочешь попробовать? – кричит Гарри, указывая на панель перед ней.

– Что? Ты про самолет?

– Конечно! Это просто. Возьмись за штурвал. Тут не как в машине. Рукоятка управляет высотой, то есть позволяет поднять самолет, опустить, повернуть влево и вправо. Если потянешь, самолет пойдет вверх. Нажмешь – пойдет вниз, поняла? Педаль справа – обороты. Видишь? Это альтиметр. Он показывает высоту. Держись на тысяче футов. Это показывает скорость. Сейчас она сто пятьдесят пять миль в час. А вот это, на самолет похоже, видишь? Показывает положение в воздухе. Держи ровно, если не собираешься повернуть. Поняла?

– Что мне делать?

– Не паникуй. Я все время буду держать управление. Просто возьмись за свой штурвал. Он не кусается.

Гарри крепко берется за штурвал. Чувствует своим телом вибрацию двигателя. Самолет слегка взбрыкивает, и Клэр вздрагивает.

– Не так крепко, – советует Гарри. – Расслабься.

– Попробую.

Клэр делает несколько быстрых вдохов и выдохов и снова, уже легче, берется за рычаг.

– Молодец. Теперь держи ровно.

Он отпускает штурвал.

– Видишь? Теперь ты ведешь самолет.

– Господи, с ума сойти!

У нее кружится голова. Даже не верится, что это так просто.

– Попробуешь повернуть?

Ей приходится напрягаться, чтобы его услышать. Она кричит в ответ:

– Да. Что надо делать?

– Проверни штурвал немного вправо, а потом выравнивай.

Клэр так и делает, и самолет разворачивается, но идет вниз.

– Потяни – только не сильно.

Она тянет, самолет выравнивается.

– Хорошо. Теперь иди этим курсом. Видишь, вон там? Это наш аэродром.

Когда они подлетают ближе, Гарри кричит:

– Теперь давай-ка лучше я!

Он связывается с башней, сообщает, что приближается, и получает разрешение на посадку. Вытягивает правую руку и показывает вниз.

– Сейчас пройдем над нашим домом. Мы как раз под трассой. Смотри.

Клэр вытягивает шею. Дом виден внизу, словно на диораме в музее. Она чувствует себя великаном. Гарри начинает снижаться, опустив закрылки, сбрасывает скорость. Верхушки деревьев поднимаются им навстречу. Предметы опять увеличиваются. «Сессна» касается земли с легким толчком и отскоком из-за давления воздуха на крылья. Гарри выруливает на стоянку и глушит двигатель.

– Неплохо, – произносит он, поглядев на часы. – Еще двенадцати нет.

– Спасибо огромное. Это, наверное, самый потрясающий опыт в моей жизни, – говорит Клэр.

У нее горят глаза. Когда вылезаешь из кабины, весь мир кажется плоским и обыденным. Ей хочется обратно в облака.

По дороге домой Клэр, осмелев, спрашивает:

– Что случилось с Джонни? Я про шрам. Уолтер сказал, его прооперировали, когда он был маленьким.

– Все верно. Он родился с пороком сердца. С дырой в сердце.

– Боже. И что?

– Сделали несколько операций. Мы его возили в детскую больницу в Бостоне. В первый раз провели там несколько месяцев. Джонни мог умереть.

– Сколько ему было?

– Первый раз прооперировали сразу после рождения. Последний – когда ему исполнилось четыре.

Я помню бессонные ночи в больнице, монотонное попискивание мониторов, озабоченных хирургов в голубых халатах – и маленькое распластанное в забытьи существо за прозрачным экраном. Это был ад.

– Теперь все в порядке?

Гарри потирает лоб.

– Не знаю. Вроде бы. Врачи дают оптимистические прогнозы. Он нас уже долго не тревожил, слава богу.

– Джонни не похож на больного. Обычный здоровый мальчик.

– Это нелегко далось. Он быстро устает. Мэдди с него глаз не спускает, постоянно следит, вдруг что пойдет не так. Возникали ложные тревоги, но тут лишних предосторожностей не бывает. Даже если Джонни и выглядит обычным здоровым мальчиком, на самом деле все иначе.

– Очень жаль.

– Да не о чем жалеть. Мы его любим, воспитываем в нем уверенность, стараемся сделать его жизнь нормальной. Может, он проживет шесть лет, а может, шестьдесят. В школе ему, правда, нелегко приходится. Он не может заниматься спортом. Дети бывают жестокими.

– Вам, наверное, очень тяжело. Вам обоим.

– Иногда. Но Джонни замечательный парень. Знает, что нас беспокоит, и пытается облегчить нам жизнь. Говорит Мэдди: «Не волнуйся, мам, я не заболел. Не переживай». Но порой ощущаешь себя таким беспомощным…

– Сочувствую. Он славный мальчик. Такое чудесное сочетание Мэдди и тебя.

Они подъезжают к дому. Джонни выбегает им навстречу.

– Папа! Пап! – кричит он, когда шины с хрустом замирают на гравии.

Я сижу у окна, читаю газету.

– Привет команде!

– Пап, тебе звонили. Из Рима. Мама записала, что передать.

– Спасибо, дружок. Скажи маме, что я вернулся.

Мальчик убегает обратно в дом. Гарри поворачивается к Клэр:

– Мне надо позвонить. Рад, что ты со мной полетала.

Он выходит из машины.

– Нет, это тебе спасибо, что взял с собой. А когда мы опять полетим?

– Не скоро.

– Ты о чем?

Гарри смотрит на нее в недоумении.

– Я думал, ты знаешь. Почему и надо позвонить. Мэдди, Джонни и я уезжаем через неделю в Рим. У меня творческий грант на поездку. Буду там работать над новой книгой.

– Нет, я не слышала. – Клэр кажется, что ее сейчас стошнит. – И сколько вы будете отсутствовать?

– Почти год. Вернемся в июне. К лету.

– Ясно, – говорит она и добавляет: – Наверное, ждете с нетерпением.

– Да. Мой старый друг нашел нам квартиру рядом с Пантеоном.

– А как же Джонни? Ему ведь надо в школу?

– Там есть американская школа. И нам посоветовали там хороших врачей.

– Я очень за вас рада.

Клэр старается, чтобы ее слова прозвучали искренне.

– Спасибо. Будет весело. Я всегда хотел пожить в Риме. И Мэдди тоже. Как ты понимаешь, ее очень вдохновляет местная еда. Она уже записалась на курсы кулинарии и итальянского языка.

– Я буду по вас скучать.

Клэр обнимает Гарри за шею и прижимается щекой к его щеке. Он похлопывает ее по спине и с улыбкой высвобождается.

– Нам тебя тоже будет не хватать!

– Еще раз спасибо, – говорит Клэр ему вслед, когда он направляется в дом. – Мне было очень хорошо.

– Рад, что тебе понравилось. Ты смелая. Не все любят летать на маленьких самолетах.

– Мне – очень.

Гарри улыбается и заходит в дом. Клэр не замечает меня, а я наблюдаю за ней еще какое-то время после его ухода. Наконец она поворачивается и идет прочь. Мне очень жаль ее, она так печальна.

Я нахожу ее через несколько часов. Она сидит на краю моего причала, смотрит на лиман, болтая ногами в воде. Мимо проплывает семья лебедей. Пара маленьких яхт с косыми парусами, которые любят живущие на лимане, лавирует вдали. Очень тихо.

– Где ты была? – спрашиваю я. – Мы тебя везде искали. Собираемся поиграть в теннис.

Да, теннисный корт у меня тоже есть. Старомодный грунтовый корт. Знаю, многие сегодня предпочитают акриловое покрытие, но мне нравится укатывать грунт. Подготовка так же важна, как сама игра.

Клэр поднимает голову. Удивляется, а потом огорчается, словно надеялась увидеть кого-то другого. На мне старая, когда-то бывшая белой, теннисная форма.

– Извини, Уолтер. Мне надо было побыть одной.

– Все в порядке?

– Ты знал, что Гарри и Мэдди уезжают в Рим?

– Конечно.

– А я – нет.

– Это так ужасно?

– Да. В смысле, нет.

– У тебя предубеждение против римлян? Какой-нибудь итальянец разбил тебе сердце или ты споткнулась и упала с Испанской лестницы?

Я стараюсь шутить, но вижу, что Клэр не в настроении. Она пожимает плечами.

– Я могу чем-нибудь помочь?

Клэр снова качает головой.

– Понятно. Тогда просто я не буду к тебе лезть, идет?

– Спасибо, Уолтер. Мне просто хочется побыть одной. Может, я позднее приду посмотреть на игру в теннис.

– Надеюсь. Ты мне должна матч-реванш.

Клэр слабо улыбается. На прошлой неделе мы сравняли счет: 6:4, 6:4.

Она не появляется до вечера. После тенниса я на цыпочках подхожу к двери ее комнаты и вижу, что та заперта. В семь Клэр спускается. Я в кухне, укладываю булочки для гамбургеров в сумку. Мы будем готовить на пляже. В День труда у нас так принято. Будет около пятидесяти человек. Нэд, Гарри и я уже соорудили на пляже костер, выкопали в песке яму и наполнили ее плавником.

– Извини, что не появилась на корте, – говорит Клэр, входя в кухню. – От меня было бы немного толку.

– Тебе получше?