Сезон охоты на людей Хантер Стивен

Глава 16

У Донни оставалось три магазина к М-14 по двадцать патронов в каждом. Боб имел семь патронов в своем 0,45-дюймовом кольте, плюс одну снаряженную обойму и семь патронов в 0,380-дюймовом кольте, к которому дополнительных обойм не было. У Донни оставалось четыре гранаты. Еще у Боба был его «рэндолл сервайвер», у Донни – штык.

Вот и все.

– Дерьмово, – заметил Донни.

– Похоже, что нас вот-вот подадут к столу, – согласился Боб.

– Дерьмово, – повторил Донни.

– Это я виноват, – сказал Боб. – Прости, Свинина. Я мог уволочь их куда-нибудь подальше. Не следовало мне возвращаться на этот холм. У меня мозги не работали.

– Брось, неважно, – ответил Донни.

Северовьетнамцы суетились вокруг подножья холма. Возможно, они подбирали своих убитых и раненых, но пока что не было ясно, каков будет их следующий шаг. Они больше не пускали ракет, но продолжали маневрировать возле самого пригорка. Для решающего штурма, предположил Боб.

– Может быть, они думают, что мы понаставили там еще мин, – предположил Боб. – Хотя вряд ли.

Было темно. У Донни не осталось ни одной ракеты. Они корчились в жалком окопчике на вершине холма, один лицом на восток, другой – на запад. Мертвые подрывные машинки М-57, от которых все так же тянулись провода, валялись здесь же. Зловоние взрывчатки С-4 со странной остротой стояло в воздухе, хотя со времени взрывов прошло уже около часа. Донни держал наизготовку свою М-14, Боб сжимал по пистолету в каждой руке. Они не видели ровно ничего. Поднялся холодный, порывистый, пронизывающий ветер.

– Они, вероятно, установят минометы, присмотрятся, где мы сидим, и раздолбают нас из них. Зачем им лишние потери? А потом спокойно отправятся дальше.

– Мы пытались, – ответил Донни.

– Мы дрались, как черти из самого адского пекла, – сказал Боб. – И сможем задержать их еще немного. Твой старик на небе, куда попадают рейнджеры, сейчас гордится тобой.

– Я только надеюсь, что наши тела найдут и сообщат моим оставшимся родственникам.

– Ты передал в штаб брачное свидетельство?

– Нет. Решил, что это неважно. В 'Наме ведь не разрешается жить на своих квартирах.

– Ну да, конечно. Но ты же хочешь, чтобы она получила за тебя страховку?

– О, она не нуждается в деньгах. У них хватает денег. А мои братья смогут учиться на мои гробовые. Так что с этим делом все в порядке.

Разговаривать им не хотелось. Они слышали движение у подножья холма, до них долетали отдельные непонятные команды, которые сержанты отдавали своим подчиненным.

– Я потерял карточку, – сказал Донни. – Вот это мне очень не нравится.

– Карточку Джулии?

– Да.

– Когда?

– Да этой ночью. Нет, скорее поздно вечером, когда потащился за этим фланговым патрулем. Я не помню. С меня слетела шляпа.

– А она была у тебя в шляпе?

– Ну да.

– Ладно, тогда я тебе вот что скажу. Допустим, я не могу вытащить тебя отсюда и не могу пришпилить тебе Почетную медаль, которую ты заслужил, но если бы я смог вернуть тебе твою шляпу, то сказал бы ты, что я с тобой хорошо обращаюсь?

– Ты и так всегда хорошо обращаешься со мной.

– Да? Ну, раз уж ты так считаешь... Твоя шляпа и впрямь слетела с головы, но ты был так озабочен, а теперь так устал, что у тебя напрочь вышибло из памяти, что ты ее привязал шнуром к подбородку, чтобы дождь не намочил темечко. Так вот, шнур все еще на месте. А шляпа висит у тебя на спине.

– Боже!

Донни пощупал шею, обнаружил там шнур и, потянув за него, достал из-за спины шляпу.

– Вот дерьмо, – сказал он, потому что это было единственное слово, которое пришло ему на ум.

– Ну, – сказал Боб, – вот тебе твоя жена. Посмотри на нее.

Донни подцепил подкладку, вытащил оттуда целлофановый пакетик. Развернув целлофан, он достал немного помятую и слегка испачканную фотографию.

Он смотрел на нее, и, хотя не мог разглядеть в темноте ровно ничего, ему становилось легче.

В своих мыслях он был там, вместе с нею. Еще раз. Ему хотелось заплакать. Она была так хороша, и он в подробностях запомнил те три дня, которые им выпали. Они поженились в Уоррентоне, в Вирджинии, приехали в Скайлайн-драйв и сняли домик в одном из парков. Каждый день они совершали долгие прогулки. Там были проложены дорожки, тянувшиеся вдоль склонов гор, и можно было рассматривать долину Шенандоа или, если вы находились по другую сторону, то Пьедмонт. Там расстилались зеленые холмистые земли, покрытые, насколько хватал глаз, клетками ферм; очень красиво и хорошо.

Может быть, так получилось только в его воображении, но погода стояла идеальная. Была весна, начало мая, и жизнь с яростной силой проламывалась сквозь корку земли; повсюду торчали зеленые ростки и почки. Порой казалось, что в мире существовали только они вдвоем, а вся остальная земля пребывала где-то там, далеко внизу. А может быть, всем солдатам их последний отпуск представляется как необыкновенно чудесный и прекрасный?

– Вот, посмотри, – сказал Донни.

– Слишком темно.

– Говорю тебе, посмотри, – рявкнул он, впервые позволив себе резко заговорить со своим сержантом.

Суэггер смерил его печальным взглядом, но фотографию взял.

Он смотрел на Джулию, но не видел ничего. Впрочем он и так помнил этот снимок. Он был сделан где-то в лесу весной; ветер и солнце играли с волосами девушки. Она была одета в водолазку и улыбалась той улыбкой, при виде которой человека пронзает сладкая боль. Она казалась как-то особенно, необыкновенно чистой. Светло-соломенные волосы, белые ровные крепкие зубы, загорелое до смуглоты лицо, лицо человека, проводящего большую часть жизни на свежем воздухе. Она была очень красивой, эта девочка, не хуже любой фотомодели или кинематографической красотки. Боб почувствовал нечто похожее на потрясение, когда подумал о том жестоком факте, что никто и нигде не любил его, никто не будет горевать по нем и даже не испытает хоть какого-нибудь чувства, узнав о его смерти. У него никого не было. Впрочем, один престарелый адвокат из Арканзаса мог бы обронить пару слезинок, но у него были свои собственные дети и своя собственная жизнь, да и вообще старик, по всей вероятности, будет куда больше скорбеть об отце Боба, чем о самом Бобе. Вот такие дела...

– Потрясающая женщина, – сказал Боб. – Я могу открыть тебе секрет: она очень любит тебя.

– Наш медовый месяц. Скайлайн-драйв. Мой старый капитан дал мне аж шесть сотен долларов, чтобы я куда-нибудь уехал с нею, прежде чем придет приказ на меня. Выбил мне экстренный отпуск. На три дня. Он был великий парень. Я пытался вернуть ему деньги, но письмо вернулось назад с пометкой, что он, мол, оставил службу.

– Это паршиво. Похоже, что он был хорошим человеком.

– Его тоже достали.

– Так ведь все рано или поздно уходят со службы.

– Нет, я имею в виду совсем не то. Ему помог совершенно определенный парень, обладающий немалым влиянием, который вознамерился очистить мир. И мы попались под его метелку. Мне, несмотря ни на что, очень хотелось бы с ним повидаться. Коммандер Бонсон. Так вот вам, коммандер Бонсон, ваша маленькая победа. Вы в конце концов победили. Такие, как вы, всегда побеждают.

Вспышка. Зеленая, высоко. А затем по черному небосводу поплыли, снижаясь, еще два или три зеленых солнца.

– Приготовься, – скомандовал Боб.

Они услышали негромкое «понк-понк-понк»: это в нескольких сотнях метров от них в трубы опустили три 81-миллиметровые мины. В следующее мгновение они со слабым посвистыванием взлетели в воздух, достигли апогея и начали по крутой кривой падать на землю.

– Прячься! – крикнул Боб.

Оба вжались в грязь на дне мелкого окопа. Три мины упали метрах в пятидесяти от них и взорвались почти одновременно. Грохот сотряс воздух, а двоих морских пехотинцев подбросило над землей.

– Ах Христос!

Прошла минута.

Взлетели еще три ракеты, осыпая искрами всю округу. Они казались не просто зелеными, но даже какими-то влажными на вид.

Боб подумал, что в этом свете тоже вполне можно было бы целиться, но, черт возьми, что бы это дало сейчас? Он валялся мордой в грязи, ощущая этой самой мордой вещество, из которого состоял Вьетнам, обоняя его запахи и зная, что никогда больше не увидит ни одного рассвета.

«Понк-понк-понк».

Мины вылетели из труб, шепотом напевая свою песенку о смерти и конце всяких надежд, и начали опускаться вниз.

«О Иисус, – взмолился про себя Боб, – о дорогой Иисус, позволь мне жить, пожалуйста, позволь мне жить».

Мины взорвались примерно в тридцати метрах; тройное сотрясение, громкое, как адский гром. В плече у него заныло даже прежде, чем он, подброшенный силой взрыва, снова рухнул на землю Вьетнама. Резкий дым китайской взрывчатки щипал глаза и ноздри.

Боб знал, как это происходит. Где-нибудь сидит корректировщик, который диктует поправки. Пятьдесят назад пятьдесят вправо... И рано или поздно, как правило рано эта гадость плюхнется тебе прямо на голову.

О, это было очень, очень близко.

– Я был плохим сыном, – всхлипнул Донни. – Мне так жаль, что я был плохим сыном. О, умоляю, прости меня за то, что я был плохим сыном. Я не смог заставить себя навестить папу в больнице: у него был такой страшный вид. О, папа, я так раскаиваюсь...

– Ты был хорошим сыном, – шепотом прокричал Боб. – Твой папа все понял, так что не переживай из-за этого.

«Понк-понк-понк».

Боб думал о своем собственном отце. Ему тоже хотелось сейчас, чтобы тогда он был лучшим сыном. Он помнил, как отец тем последним вечером, уже в сумерках, отъезжал на своем полицейском автомобиле. Кто тогда мог знать, что это было в последний раз? Его мать при этом не присутствовала. Отец высунул руку в окно, помахал Бобу, а потом свернул налево, в сторону Блу-Ай, а оттуда он должен был поехать по 71-му федеральному шоссе на рандеву с Джимми Паем и своей и Джимми смертью, в поле, которое походило на любое другое поле в мире.

Взрывы снова подбросили их в окопчике; чуть ли не все тело Боба онемело, а потом больно заныло. Эти три залпа обозначили вилку. Теперь все. Они добрались до них. Теперь им оставалось лишь опустить в стволы минометов еще несколько снарядов, и, по правилам статистики, последует прямое попадание и все закончится. Огонь на поражение.

– Я так раскаиваюсь, – всхлипывал Донни.

Боб обнял его; он чувствовал его молодой животный страх, знал, что впереди не будет никакой славы, а только конец всему и прощение; и кто мог знать о том, что они жили, или умерли, или сражались здесь, на этом холме?

– Мне так жаль... – Донни уже почти рыдал.

– Ну-ну, – проговорил Боб.

Кто-то зажег на горизонте оранжевую вспышку. Она была очень большой, она висела там непостижимо долго, и лишь спустя гораздо больше времени, чем потребовалось бы нормальным, разумным людям, они поняли, что видят свой последний в жизни рассвет, что это вовсе не вспышка, а солнце.

А вместе с солнцем появились «фантомы».

«Фантомы» шли с востока низко и точно по оси долины, их двигатели гремели, с оглушительным шумом заглатывая воздух и, казалось, разрывая его в клочья. Они скидывали длинные трубы, которые, крутясь в воздухе, падали в долину и там распускались цветами, более оранжевыми, чем солнце, и более горячими, чем любое солнце, так как эти цветы порождала мощь тысяч килограммов сгущенного бензина.

– Боже! – визгливо закричал Боб. – Воздух! Воздух!

Самолеты отвернули, заложив почти вертикальные параллельные виражи, и тут же пошли на второй заход, заполняя долину очистительным пламенем.

А потом настала очередь боевых вертолетов.

«Кобры» походили не на змей, а на жужжащих насекомых, тонких и ловких в воздухе: они приближались с сухим треском роторов, их мини-пушки звенели, словно электропилы, расчленяющие древесный ствол, поливая долину множеством снарядов.

– Радио, – сказал Боб.

Донни повернулся спиной и сбросил PRC-77 на руки Бобу, а тот стремительным движением включил рацию и принялся искать частоту, на которой поддерживалась связь земли с воздухом.

– Восьмерка, включи восьмерку! – крикнул Донни, и Боб сразу же нашел ее, повернул и немедленно наткнулся на разыскивавших его людей.

– ..."Браво-четыре", «Сьерра-браво-четыре», ответьте, пожалуйста, ответьте немедленно. «Сьерра-Браво-четыре», где вы? Это «Янки-девятка-папа», «Янки-девятка-папа». Я армейский авиакорректировщик в дальнем конце долины; мне немедленно нужна ваша позиция.

– "Янки-девятка-папа", это «Сьерра-браво-четыре». Черт возьми, парни, мы вас не видим!

– "Сьерра-браво-четыре", где вы? Прием.

– Я нахожусь на холме приблизительно в двух кликах[40] от «Аризоны» на восточной стороне долины. Э-э... Я не знаю его обозначения, у меня нет карты, я...

– Дым, «Сьерра-браво-четыре», пусти дым.

– "Янки-девятка-папа", есть, пускаю дым.

Боб сорвал с пояса дымовую гранату, выдернул чеку и метнул гранату недалеко от себя. Граната со злобным шипением завертелась на месте и извергла из себя клубы густого желтого тумана, которые слились в высокий клочковатый столб, четко вырисовавшийся на фоне рассвета.

– "Сьерра-браво-четыре", вижу простым глазом ваш желтый дым.

– "Янки-девятка-папа", все верно. Кстати, у меня в огороде полным-полно плохих парней. Мне немедленно, повторяю, немедленно нужна помощь. «Янки-девятка-папа», не могли бы вы прополоть огородик для меня? Прием.

– Понял вас, «Сьерра-браво», понял вас. Продержитесь еще немного, а я пошлю птичек прямо к вам. Сидите около своего дыма. Связь кончаю.

Уже через несколько секунд «кобры» свернули к невысокому холму, на котором укрылись Боб и Донни. Мини-пушки выли, ракеты взвизгивали, а потом боевые вертолеты все разом отлетели далеко в сторону, и прямо перед Бобом и Донни очень низко и быстро промелькнуло звено «фантомов»; ярким мечущимся пламенем расцвел напалм. Воздух наполнился запахом бензина.

Очень скоро все стихло.

– "Сьерра-браво-четыре", это «Янки-зулу-девятнадцать». Я иду за вами.

Это была птичка, «хью», выкрашенная в армейский защитный цвет; она молотила роторами с такой яростью, словно намеревалась изрубить на части самого дьявола, и она устремилась к ним, поднимая над землей водяную пыль и пригибая траву. Боб хлопнул Донни по загривку и подтолкнул к «птице»; они пробежали метров семь, отделявших их от открытого люка, а там их подхватило несколько рук, подтянувших их в кабину, прочь с Дурной Земли. Вертолет резко пошел вверх, навстречу восходящему солнцу.

– Эй, – крикнул Донни, перекрывая рев винтов, – а ведь дождь-то перестал.

Глава 17

Старшего полковника Хуу Ко начали критиковать еще во время его пребывания в госпитале. Критика была беспощадной. Она была непрерывной. Она была жестокой. Каждый день в десять часов его отвозили на кресле-каталке в зал, где заседал комитет. Его страшно обгоревшая левая рука, замотанная бинтами, висела на перевязи, он чувствовал себя сонным и отупевшим от болеутоляющих лекарств, а в голове звенели революционные афоризмы, которыми его беспрестанно потчевали медсестры и врачи.

Он сидел в неловкой позе, раскрасневшийся от нескончаемого жара, ожидая, когда действие обезболивающих средств начнет проходить, а перед ним сидели обвинители, лиц которых он не мог рассмотреть, так как лампы были направлены ему в лицо.

– Старший полковник, почему вы отказались продолжать движение, невзирая на потери?

– Старший полковник, кто надоумил вас прекратить движение и отправить отряды на розыски американского снайпера?

– Старший полковник, может быть, вы подвержены заразе самолюбия и самомнения? Или вы не доверяете Родине и ее движущей силе, Партии?

– Старший полковник, почему вы потратили впустую время на разворачивание минометов, когда одно подразделение могло бы заблокировать американцев в их укрытии и вы могли бы успеть атаковать лагерь «Аризона» до наступления рассвета?

– Старший полковник, правда ли, что политический комиссар Фук Бо перед своей геройской смертью рекомендовал вам выбрать иной, лучший образ действий, и если так, то почему вы пренебрегли его советом? Разве вы не знали, что он говорил от имени Партии?

Вопросы были бесконечными, как и его боль.

Самое главное, что все обвинения по сути своей были справедливыми: он вел себя непрофессионально, поддался западным демонам самолюбия, яд которых, судя по всему, глубоко проник в его душу и так и не успел выветриться за годы суровой аскетической жизни. Он поступал так, будто все случившееся было личным поединком между ним и американцем, который сумел до такой степени вывести его из равновесия. Он сорвал выполнение задания ради того, чтобы убить американца, и, если верить разведывательным донесениям, в этом тоже не смог добиться успеха.

Он был опозорен. Теперь у него не могло быть никакого достойного будущего. Он потерпел полную неудачу, потому что его сердце оказалось слабым, а характер – никудышным. Все, что о нем говорили, было совершенно верным, а критика, которой его подвергали, и близко не походила на наказание, какого он заслуживал. Никто не мог покарать его строже, чем он сам карал себя. Он заслужил адские муки, он заслужил забвение. Он был тараканом, который...

Но однажды произошло чрезвычайно странное событие. Прямо во время очередного заседания, когда непреклонная воля политических офицеров вдребезги сокрушала остатки его жалкой никчемной личности, двери без стука отворились и в помещение стремительно вошли два курьера из Политбюро. Они подали старшему дознавателю конверт, который тот поспешно вскрыл и пробежал глазами депешу.

В следующий момент его лицо расплылось в широкой улыбке, полной любви и сострадания. Он смотрел на Хуу Ко так, будто перед ним находился собственной персоной спаситель человечества, покойный, но вечно живой великий Дядя Хо.

– Ах, полковник, – взревел он голосом, исполненным такой липкой сладости, что это казалось почти неприличным, – ах, полковник, мне кажется, что вы чувствуете себя так неудобно в этом кресле! Уверен, что вы не отказались бы от чашки чаю! Тран, окажите любезность, сходите на кухню и принесите полковнику чашку чаю. И каких-нибудь хороших конфет. Цукаты из свеклы? Или американский шоколад? Ах да, «Херши», у нас же есть «Херши» с... если не возражаете, то я предложил бы с... с миндалем.

– С миндалем? – переспросил полковник, мысли которого пребывали очень, очень далеко от «Херши» с миндалем.

Тран, который лишь минуту назад на все корки честил полковника, браня его за глупость, с готовностью вскочил и, как лакей, помчался исполнять поручение. Буквально через несколько секунд он вернулся с подносом, на котором стояли чайник, тонкая фарфоровая чашка и блюдечко с плитками шоколада «Херши», густо напичканными миндалем, и подал все это новой знаменитости. Тут же весь комитет собрался вокруг своего нового большого друга и революционного героя полковника, а через несколько минут старый Тран собственноручно отвез сидевшего в инвалидном кресле полковника в автомобиль, с непритворной теплотой расспрашивая по пути, как поживают прекрасная жена полковника и шестеро его чудесных детей.

Комитет в полном составе стоял у дверей и приветливо махал руками полковнику, отъезжавшему в сверкающем «ситроене» в обществе двух порученцев из Политбюро, которые ничего не стали ему объяснять, а лишь предложили сигареты, термос чая и вообще делали все, чтобы ему было удобно и спокойно.

– Почему меня столь внезапно реабилитировали? – поинтересовался он. – Ведь я классовый предатель и трус. Я саботажник, обструкционист, ревизионист и тайный шпион Запада.

– Ах, полковник! – воскликнул старший из сопровождающих и принужденно захохотал. – Вы шутите! Как вы забавно сказали! Правда, он великий остряк? Я и забыл, полковник, что о вашем остроумии рассказывают легенды!

И Хуу Ко понял, что этот человек, ко всему прочему, напуган. Что же такого могло случиться?

А в следующее мгновение ему все стало ясно. В Демократической Республике Вьетнам имелась только одна сила, которая могла вот так внезапно все изменить, – русские.

В своем военном представительстве советские эксперты из ГРУ – Главного разведывательного управления – долго и настойчиво допрашивали его, не пытаясь, впрочем, определить его вину. Эти люди были одновременно отчужденными и внимательными, все одетые в черную боевую униформу спецназа без знаков различия, хотя по поведению все же можно было различить старших и младших по званию. Они ни разу не упомянули ни о политике, ни о революции. Хуу Ко четко осознал, что это не следствие с целью предать его суду, а разведывательная операция.

Они были очень скрупулезны на свой западный манер. Хуу Ко неторопливо рассказал обо всем, что было, сначала указывая все по карте, а потом, на второй день, на масштабной модели долины, ведущей в Кхамдук. Его поразило, как быстро была сделана эта модель и как точно были переданы на ней все детали, вплоть до раскраски. Все беседы велись по-русски.

– Вы были...

– Вот здесь, когда раздались первые выстрелы.

– Сколько их было?

– Он выстрелил три раза.

– Полуавтомат?

– Нет, винтовка с затвором. Он стрелял недостаточно быстро для полуавтомата, хотя и с таким оружием был очень, очень хорош. Пожалуй, я не только не видел, но даже и не слышал о человеке, который мог бы так быстро действовать оружием с ручным затвором.

Русские слушали его внимательно, но было ясно, что их интересовал не только снайпер. Нет, они изучали весь ход операции, гибель саперной команды, звуки выстрелов с правого фланга, использование ракет. Ракеты почему-то особенно привлекли их внимание.

– Ракеты. Вы можете описать их?

– Да, конечно, товарищ. Они, как мне показалось, были стандартными американскими боевыми осветительными ракетами, ярко-белые, более мощные, чем наши зеленые китайские. Они висели в воздухе приблизительно две минуты и становились ярче по мере снижения.

Они слушали, делали записи, составляли сложные диаграммы и хронологические таблицы, стараясь восстановить ход событий в мельчайших подробностях. Было совершенно ясно, что, прежде чем взяться за него, они уже расспросили других участников сражения в Кхамдуке.

Они не вынуждали его делать какие-либо заключения, напротив, вели себя как помощники, старающиеся вместе с ним добиться полной ясности.

– А теперь, полковник, – сказал руководитель группы, маленький желчный человек, почти непрерывно куривший «Мальборо», – исходя из того, что мы выяснили, хотелось бы узнать, каковы ваши предположения по поводу того, что случилось. Какое значение имели ракеты, особенно с учетом их местоположения относительно основных направлений стрельбы, которая велась против вас?

– Совершенно ясно, что там был еще один человек. Это снайперская команда американских морских пехотинцев, а они почти всегда действуют по двое.

– Да, – согласился руководитель группы. – Мы считаем точно так же. И что интересно, баллистический анализ в целом подтверждает ваш вывод. Часть людей была убита 173-грановыми пулями, которые используются американцами в качестве особо прицельных боеприпасов, следовательно, ими стрелял снайпер. Но мы также обнаружили тела со 150-грановыми пулями, а это стандартный боеприпас для М-14. Отсюда ясно, что одна из винтовок была магазинным «ремингтоном», а вторая – М-14. Конечно среди жертв было легко выделить убитых из автомата сорок пятого калибра. Мы полагаем, что это запасное оружие снайпера.

Полковник был поражен: они копались во всем этом с такой тщательностью, словно проводили вскрытие трупа, словно рассчитывали раскрыть самые заветные тайны. Это было настолько важно для них, как будто опасности подвергалось их самое ценное достояние и они полностью посвятили себя предотвращению угрозы.

– Вы хотели бы узнать, кто были эти люди?

Да, полковник хотел этого. Но ему следовало смирить самолюбие, поскольку познакомиться, пусть даже заочно, с людьми, погубившими его батальон, его репутацию и его будущее, значило бы еще больше персонализировать коллизию, превратить ее в частное событие, в некое осложнение, может быть, даже наваждение, имеющее отношение к его собственной жизни, как будто он являлся, жертвой этого события, а не его причиной.

– Нет, пожалуй. Меня не интересуют конкретные люди.

– Хорошо сказано. Но, увы, теперь вам придется это сделать. Это впрямую входит в ваше новое назначение.

Очень любопытно! Новое назначение под патронажем русских. Но что же это могло означать?

Вот при каких обстоятельствах ему довелось впервые познакомиться со своим главным противником, человеком по имени Суэггер, сержантом, который однажды выиграл крупные соревнования по стрельбе, принес много вреда Родине за время трех сроков службы во Вьетнаме и даже теперь бродил по лесам и полям, выслеживая новые жертвы.

Суэггер был изображен на фотографии из журнала для морских пехотинцев и оказался именно таким, какого ожидал увидеть полковник. Он помнил американцев по Парижу и по времени, проведенному им в Сайгоне с тамошними марионетками. Этот принадлежал к знакомому типу, правда, имел несколько утрированный облик. Тощий, крепкий, ловкий, энергичный, более храбрый, чем даже французы, столь же храбрый, как любой немец из Иностранного легиона. Хитрость, дополненная тем специфическим качеством мышления, которое позволяет ему инстинктивно угадывать слабые места и решительно атаковать их. Дисциплинированный до такой степени, какая почти никогда не бывает доступна американцам. Из него получился бы прекрасный, просто редкостный партийный функционер, настолько четким и целенаправленным было его мышление.

В общем-то, на снимке был запечатлен молодой человек с выступающими скулами и прищуренными глазами, его обветренное лицо освещалось усмешкой. В руках он держал какой-то несуразный приз, а рядом с награжденным стоял человек, казавшийся его постаревшей копией: те же самые глаза-щелки и коротко подстриженные волосы, разве что на груди старшего больше орденских ленточек. «Сержант Суэггер принимает поздравления командира после победы в соревнованиях, проводившихся в Кэмп-Перри» – гласил заголовок в переводе на вьетнамский. Полковник понял выражение лица с фотографии – это было ликование воина, и он увидел в этих сощуренных глазах множество смертей и безжалостность палача всех тех убитых.

– Для такого, – сказал он, – война не повод для убийств, а просто их оправдание.

– Возможно, – ответил руководитель русских разведчиков. – Возможно, что война позволила ему в полном объеме почувствовать свою незаурядность, даже величие. Но вам не кажется, что он обладает определенной дисциплиной? Он не развратник, он нисколько не похож на известных американских преступников. Он никого не насиловал, никого не убивал, кроме как в бою. За ним не замечено никаких сексуальных отклонений или странностей, связанных с психопатией.

– Нет, он не психопат, – сказал Хуу Ко. – Он герой, хотя граница между тем и другим достаточно тонкая, пожалуй, даже хрупкая. Ему необходимо дело, чтобы найти свое истинное "я", вот что я хочу сказать. Он из тех, кто не способен жить без обоснования жизни. Ему постоянно требуется нечто, чтобы он мог оправдаться перед собой. Отнимите у него это нечто, и у него не останется ничего.

– Очень хорошо. А теперь посмотрите это, здесь есть кое-что еще.

В большом конверте содержалось много сведений о Суэггере, собранных в основном по разным газетам. Однако среди них попадались и материалы из внутренних документов Корпуса морской пехоты, добытые, вероятно, каким-то чрезвычайно тайным агентом.

– Н-да!

– Изучите этого человека. Разберитесь во всем как следует. Поймите его. Он и есть ваше новое назначение.

– Да, конечно. Я понимаю. Но какова окончательная цель проекта?

– Что значит «какова»? Его смерть, конечно. Его, а также и второго. Они оба должны умереть.

Он засыпал с мыслями о Суэггере, он видел Суэггера во сне, он читал о Суэггере, он ел, не чувствуя вкуса и думая только о Суэггере. Суэггер захватил и подчинил себе всю западную часть его сознания: Хуу Ко напрягал все свои силы для того, чтобы воспринять такие принципы, как гордость, честь и доблесть, и понять, каким образом их наличие поддерживало существование коррумпированного буржуазного государства. Ибо подобное государство не могло существовать без чистого огня души таких центурионов, как Суэггер, стоящих на страже и готовых принять смерть на рубежах своей империи.

– Но почему я? – спросил он у русского. – Почему не кто-то из ваших собственных аналитиков?

– Да что могут знать наши аналитики? Вы воюете против этих людей с тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года.

– А вы – с тысяча девятьсот семнадцатого.

– Но наша война бескровная, теоретическая. А ваша самая настоящая, пахнущая кровью, дерьмом и мочой. Это опыт, который трудно купить, который заслуживает величайшего уважения.

Один из следующих дней принес новую неожиданность – разведывательные фотографии, сделанные с какого-то высотного летательного аппарата. То, что было на этих фотографиях, судя по всему, являлось полевой базой морской пехоты и находилось в джунглях какого-то района его собственной страны.

– Первый корпус, – объяснил русский. – Примерно в сорока километров от Кхамдука. Одна из последних американских полевых баз, оставшихся в зоне. Они называют ее огневой базой Додж-сити. Гарнизон – морские пехотинцы. Именно отсюда этот американец, Суэггер, и его корректировщик совершают свои вылазки.

– Неужели?

– Точно. В общем, если мы будем брать его, это произойдет на его территории. У него всегда будет преимущество, если, конечно, мы не сможем изучить ландшафт так же хорошо, как и он сам.

– Несомненно, местные кадры...

– Э-э, погодите-погодите, здесь складывается чрезвычайно любопытная ситуация. Местные кадры в данном районе полностью бездействуют уже несколько месяцев. Этот Суэггер наводит на них ужас. Они называют его quan toi.

– Гвоздильщик?

– Совершенно верно, гвоздильщик. Как лудильщик или точильщик. Он расстреливает их, словно вбивает гвозди. Во всяком случае, на местном уровне активность почти полностью прекратилась. Именно поэтому огневая база Додж-сити все еще существует, тогда как очень много морских пехотинцев уже отправились домой. Гвоздильщик прибил своими гвоздями столько народу, что никому не хочется работать в его зоне. Можно, конечно, спросить: ну и что из того? Война скоро завершится, он будет отозван, и на этом все кончится. Но мы не можем допустить такого исхода, не так ли?

Но как Хуу Ко ни старался, он не мог заставить себя ненавидеть американца. Это казалось ему бессмысленным. Этот человек не относился к числу зачинщиков войны, он не разрабатывал ее стратегию, у него определенно не было никаких садистских наклонностей, никакой тяги к злодейству. Он был просто превосходным профессиональным солдатом из тех, на которых уже не одну тысячу лет держатся все армии. Он имел какой-то лишний ген, определяющий агрессивность, и еще один лишний ген для изумительной меткости, вот и все. Он был верующим, хотя, возможно, и нет. Полковник помнил, как в его другой жизни один француз по фамилии Камю сказал: «Когда люди действия теряют веру в свое дело, у них остается вера только в действие как таковое».

Впрочем, все это не имело значения. И точно так же не имели никакого значения вопросы о причине задержки, которые он задавал самому себе. Почему русские не предпринимали никаких действий, если это настолько важно? Почему они ждали и чего они ждали? Хуу Ко решил подчиниться ходу событий и взялся за изучение ландшафта в окрестностях базы Додж-сити.

Она была расположена на холме, на тысячу метров вокруг которого американцы уничтожили лес своим «эджент орандж». Лагерь был самым обычным (за долгие годы войны Хуу Ко приходилось видеть сотни таких), и его тактические проблемы тоже были типичными. Во многих отношениях этот лагерь походил на непокоренную армейскую базу «Аризона». Тактика борьбы против таких баз была примитивной, но обычно оказывалась вполне эффективной: незаметно подойти ночью, изготовиться к атаке в темноте, пустить вперед саперов, чтобы подорвать заграждение из колючей проволоки, и тут же атаковать всеми силами. А вот для уничтожения одной снайперской команды требовалась совсем иная тактика, и здесь все было не так просто. Команда, по всей вероятности, выходила в рейды по ночам, если, конечно, ее не забрасывали вертолетом. Загвоздка состояла в том, чтобы узнать, через какой участок периметра они выходят и каков их обычный маршрут прохода через открытую зону. Поэтому надеяться перехватить их можно было, лишь отлично зная ландшафт и понимая образ мышления Суэггера.

Изучая фотографии, Хуу Ко заметил три естественных пути выхода из лагеря, изобилующих овражками, проходами, ложбинками, по которым люди могли передвигаться, не рискуя быть обнаруженными. Да, в таких местах вполне можно устроить засаду, и не исключено, что она окажется эффективной: в дальних рейдах удаче принадлежит далеко не последняя роль. Но если по каким-то причинам американцам пришлось бы выйти из лагеря в течение дня, скажем с первыми проблесками рассвета, то у хорошего стрелка был шанс застрелить их с вершины холма, находившегося на расстоянии около полутора тысяч метров. О, это был бы дальний, отчаянно дальний выстрел, но умелый человек вполне мог бы выполнить его намного эффективнее, чем, скажем, засадная группа, которой могло повезти, а могло и не повезти.

Но где взять нужного человека? Хуу Ко точно знал, что среди северовьетнамцев такого, конечно же, нет. Честно говоря, такого человека, такого специалиста могло и вообще не существовать, по крайней мере среди действующих стрелков. Хуу Ко ничего не говорил о своих умозаключениях, а русские его не спрашивали. Но однажды ночью его бесцеремонно разбудили спецназовцы и сообщили, что он должен куда-то ехать.

Одетый в повседневную форму, он влез в сверкающий черный лимузин «ЗИЛ», где уже сидели четверо или пятеро русских. Они оживленно разговаривали между собой и громко смеялись. Хуу Ко они игнорировали.

Лимузин въехал в Ханой и помчался по затемненным улицам и широким, но теперь опустевшим бульварам, через церемониальные площади, где были выставлены сбитые американские «фантомы». Ветер колыхал многочисленные транспаранты: «ВПЕРЕД К ПОБЕДЕ, БРАТЬЯ», «ДА ЗДРАВСТВУЕТ РОДИНА» и «ЗА НАШЕ РЕВОЛЮЦИОННОЕ БУДУЩЕЕ». Русские не обращали на окружающее никакого внимания, они смеялись, говорили о женщинах и о выпивке и курили американские сигареты; они во многом, походили на американцев: не почтительные законопослушные люди, но люди, настолько уверенные в своем предназначении, что это частенько раздражало.

Вскоре Хуу Ко понял, куда они направлялись: к аэродрому имени Народной революции, находившемуся севернее Ханоя. Машина, почти не снижая скорости, миновала ворота в проволочном заграждении и сторожевые посты – пассажир, сидевший на переднем сиденье, помахивал пропуском, открывавшим дорогу везде и всюду, – и направилась не к главному зданию, а к стоявшему на отшибе корпусу, усиленно охранявшемуся белыми людьми, одетыми в боевую форму спецназа и с автоматами в руках. Это были профессиональные головорезы, которые осуществляли все самые сложные операции, а кроме того, обучали северовьетнамцев некоторым искусствам, необходимым для осуществления темных тайных дел.

«ЗИЛ» остановился, его пассажиры высадились и вместе с Хуу Ко прошли внутрь. Там обнаружился чрезвычайно уютный уголок России, оснащенный телевизорами, баром, обставленный роскошной западной мебелью и все такое прочее. Повсюду валялись затрепанные и не очень номера «Плейбоя» и пустые пивные бутылки, а стены были обильно украшены изображениями обнаженных блондинок с колоссальными грудями, дерзко бросавшими вызов земному притяжению, и гладкими, без единого волоска, лобками.

Русские, подумал Хуу Ко.

Через некоторое время небольшая группа вышла на асфальтированную дорожку, заканчивавшуюся у края рулежной полосы, и стала дожидаться какого-то человека, которого называли Соларатов. Была ли это его настоящая фамилия или псевдоним, Хуу Ко не сказали. Не назвали также его звания или должности, даже имени. Просто Соларатов, как будто сама фамилия содержала исчерпывающую информацию. И на том спасибо.

Погода снова была холодной, хотя и без дождя. Русские тяжело переносили жаркий период, но он пока еще не наступил. В сером свете нарождающегося дня Хуу Ко стоял немного в стороне от непристойно ругавшихся и громко хохотавших русских разведчиков и спецназовцев, одинокий среди них человек, непричастный к их товариществу и безуспешно пытавшийся понять, для чего потребовалось его присутствие. Было совершенно ясно: они хотели, чтобы он был здесь; он видел вещи, не открывавшиеся, вероятно, ни одному северовьетнамцу ниже уровня работников Политбюро. Зачем это было нужно? Какой был во всем этом смысл?

Издали донесся звук тяжелого реактивного самолета; сначала чуть слышный, он становился все громче и сильнее. Самолет уверенно приближался с востока, со стороны солнца. Вскоре он промелькнул почти над головами. В утреннем свете было легко узнать туполевский «Ту-16», или, как его называли американцы, «барсук», – двухмоторный бомбардировщик с экипажем из трех человек, с каплевидным штурманским фонарем и сверкающим пластмассовыми фасетчатыми окнами носовым блистером. Он был окрашен в маскировочный цвет, и красные звезды отчетливо выделялись на зеленом фоне. Выпустив закрылки, самолет проплыл на запад, сделал пологий вираж, вышел на посадочную глиссаду и коснулся главной взлетно-посадочной полосы. Пробежав положенное расстояние, он остановился, а затем свернул на рулежную дорожку и тяжело покатил к небольшой группе людей.

Поравнявшись с ними, он застыл на месте, реактивные турбины в последний раз взвыли и стихли. Открылась овальная дверь люка, расположенного сзади и немного ниже фонаря пилотской кабины, сразу же за носовой стойкой шасси, оттуда выдвинулся легкий трап, по нему спустились два летчика, помахали встречавшим и, не подходя к ним, уселись в приехавший за ними небольшой автомобиль. Русская наземная команда техников немедленно принялась возиться с самолетом.

– Ну, он, конечно, заставить нас подождать, – заметил один из русских.

– Ублюдок. Ему никто не велит поторопиться. Он может заставить ждать себя даже секретаря ЦК, если такая гребаная мысль вдруг взбредет ему в голову!

Раздались сдержанные смешки, однако совсем немного погодя в люке показалась еще одна фигура. Человек неторопливо спустился по трапу и остановился на асфальте. Одет он был в черный высотный костюм летчика, хотя было видно, что он совсем не летчик. В руке он держал неуклюжий длинный плоский футляр, наподобие тех, в каких носят музыкальные инструменты.

Он повернулся к встречавшим, и почему-то все сразу замолчали.

Это был неприветливый невысокий человек лет под сорок, с щеткой седых волос и толстой короткой бычьей шеей. Его глаза напоминали голубые бусины, вставленные в сделанную из обветренной кожи маску – его холодное мрачное лицо. Кисти его рук казались огромными, и Хуу Ко заметил, что он чересчур мускулист для такого маленького человека и обладает широкой грудью и пружинистой силой, ощущавшейся в каждом движении.

Не было никаких приветствий, никакого обмена воинскими салютами. Если вновь прибывший и знал кого-то из встречавших, то он никак не дал этого понять. В нем не было видно проявления каких-либо эмоций, и, похоже, он не считал нужным соблюдать какие-либо церемонии.

Один из встречавших поспешил к нему, чтобы забрать поклажу.

Коротышка лишь молча взглянул на него, и сразу стало понятно, что свой багаж он не доверит никому, а желавший услужить бедняга, почувствовав всю серьезность этого безмолвного отпора, сконфуженно замер на месте.

– Соларатов, – нарушил молчание руководитель русских разведчиков, – как прошел полет?

– Тесно, – ответил Соларатов. – Мне следовало предупредить, что я летаю только первым классом.

Послышались нервозные смешки.

Соларатов прошел мимо полковника, не обратив на него ни малейшего внимания, в сопровождении подхалимов, готовых вылизывать ему ботинки языком. Глядя на него, Хуу Ко вспомнил другого человека, которого ему показывали в конце сороковых годов в Париже, еще одного человека, пребывавшего в ледяной отстраненности от людей, способного взглядом заставить любого умолкнуть и несмотря на это – а может быть, как раз поэтому – окруженного легионами подхалимов, на которых он не обращал ни малейшего внимания; человека, чья репутация была подобна айсбергу из голубого льда, который словно бы окружал его. Звали этого человека Сартр.

Глава 18

Вьетнам выскочил ему навстречу, будто из сновидения: зеленый, бескрайний, пересеченный горными хребтами, чувственный и переполненный насилием, уродливый и прекрасный одновременно. Дурная Земля. Но в чем-то и Хорошая Земля.

«Тут я воевал, – думал Донни. – Тут я сражался бок о бок с Бобом Ли Суэггером».

Это было вовсе не сновидение и никогда им не было. Это была самая реальная реальность, стоило лишь бросить взгляд через грязный пластмассовый иллюминатор самолета, снижавшегося после рейса с Окинавы и доставлявшего обратно в 'Нам солдат, побывавших в краткосрочном отпуске. Впереди виднелась Обезьянья гора, возвышавшаяся над Китайским берегом на причудливом полуострове, а дальше открывалась картина, чем-то схожая с деловым центром Дейтона: многоцелевая воинская база и просторное летное поле аэродрома Дананг, окруженное ровными, как квадраты шахматной доски, кварталами зданий, улицами и дополнительными взлетно-посадочными полосами. А позади всего этого пыльными бородавками возвышались холмы, обозначенные на картах числами 364, 268 и 327.

«С-130» миновал береговую линию, пронзил низкие облака, окунулся в тропический туман и приземлился в заброшенном городе, который не так давно был одним из наиболее густонаселенных городов мира, столицей страны 1-го корпуса морской пехоты, местом, откуда осуществлялось Управление войной морской пехоты, ее 3-м водно-десантным соединением.

Пальмы все так же раскачивались на ветру, все так же вокруг теснились горы в великолепном уборе тропической зелени, но город уже был почти пуст. Все его главные заведения стеснились в несколько временных строений – опустевшая или, по крайней мере, «вьетнамизированная» столица. Несколько управлений все еще были укомплектованы, в нескольких бараках все еще шла жизнь, но и техники, и штабные работники, и эксперты, которые руководили военными действиями во Вьетнаме, пребывали теперь в полной безопасности у себя дома, и здесь оставались лишь отдельные части, например парни из огневой базы Додж-сити и несколько других, по воле случая замыкающих процесс эвакуации 1-го корпуса.