Труба Иерихона Никитин Юрий
– Избранный, избранный, – успокоил со зловещей улыбочкой Сказбуш. – Дайте только выявить и переписать всех избранных…
– Проскрипционные?
– На фиг проски… прокси… всех перепишем! Даже ставших Ивановыми.
А Кречет ответил серьезно:
– При нищенском положении России человеку не хватает денег даже на проезд в городском транспорте. Куда уж думать о выезде в другую страну!.. Я согласен, что любой американец отвечает за политику своего государства.
До этого на меня только посматривали искоса, а теперь уставились, как на тюленя с мячом на носу. Ну хоть не как на Савонаролу с топором в руках.
– Еще как отвечает, – ответил я, потому что Кречет умолк и тоже ждал. – В любой диктаторской не отвечает, а в свободных и демократических странах – отвечает! В этом мы признаем Штаты самой свободной и демократической страной, верно? Выбор правительства и выбор их курса признаем осознанным и никем не навязанным. У них то самое правительство, что выбрал сам народ. Следовательно, народ за политику своей страны несет полную ответственность. Гораздо более полную, чем в Югославии, где народ, по определению Штатов, стонет под игом диктатора Милошевича. Но ведь бомбили, не считаясь с жертвами среди этого мирного населения! Которое не отвечает за тоталитарную политику президента! Тем более мы вправе… с моральной стороны, которая впоследствии обретет и юридические формы, предпринимать любые акции и против так называемых мирных граждан.
Я чувствовал, как в просторном кабинете словно бы сдвинулись стены. Воздух стал тяжелым, запахло бензином. На меня посматривали осторожно, искоса. Никто не решался проронить ни слова, я сказал достаточно страшные для сегодняшнего человечка слова.
Коломиец завозился нервно, голос его прозвучал как выстрел:
– И что вы конкретно предлагаете?
– Конкретными делами занимаемся в своих кабинетах, – ответил я уклончиво. Сам ощутил, что подленько уклоняюсь от прямого ответа, но ничего сделать не мог, я тоже наполовину человек сегодняшнего дня. – Туда несем в клюве решения… полученные здесь, а там… там эти решения обретают плоть. Ну ладно, если вам так уж хочется, чтобы именно я произнес эти слова, то вот вам: штатовцев надо убивать. Везде. Как военных, так и тех, кто работает на военных. То есть всех, кто живет в Штатах и платит налоги.
В кабинете тишина была такая, что стукни по ней молотом – посыплются осколки. Первым завозился Коломиец, министр культуры, проговорил нервным интеллигентным голосом:
– Но нельзя же убивать!.. В смысле, вот так просто. Убивать – и все.
– Почему? – удивился я.
Он отшатнулся, шокированный:
– Почему?.. У вас такие слова, что просто… Я даже не знаю! Просто нельзя! Нельзя – и все тут.
– Совсем нельзя? – переспросил я.
Коломиец задергался, сказал еще раздражительнее:
– Вы прекрасно понимаете, что имею в виду. Нельзя вот так… просто. Только в пещерном веке так! А потом уже все оритуалилось. Даже пьяные хулиганы, что пристают к вам на улице, не бьют сразу, а сперва вроде бы в чем-то обвиняют! Тут неважно в чем. Но главное – соблюдаются какие-то неписаные правила! Нравственные, если хотите.
Коган хмыкнул, проклятый еврей не верит в высокую нравственность русских хулиганов, Яузов сердито засопел, сионизм не спит, я возразил:
– Сейчас по всему миру катится… с юсовской подачи, ессно, так называемое освобождение ото лжи. Ложью в Империи… а затем уже и у нас, называют все, что выращено в человеке культурой. В противовес подавленным инстинктам. В том числе и такие понятия, как честь, доблесть, верность… даже супружеская. Это на тот случай, если кто думает, что я говорю и думаю только о верности партии. Так что не будем и мы особенно пыхтеть над обоснованиями. Дано: Империя лезет во все щели. Уже почти подмяла под свою толстую задницу всю планету. Остановить ее не удавалось ни протестами, ни булавочными уколами. Сейчас положение уже отчаянное! На весах: быть России или не быть. Для ее спасения… а также для спасения всего мира – мы, русские, иначе не беремся! – хороши все средства. В том числе и прямые устранения… черт бы побрал эти эвфемизмы! Да, прямые убийства жителей Империи! Этой живой силы противника, как говорят военные.
Коломиец все еще упрямо качал головой. Сказбуш кашлянул, привлекая внимание, сказал нейтральным голосом, но предостерегающе:
– Виктор Александрович говорит для нас. Для внутреннего потребления, так сказать. Его идеи нельзя в массы… в таком вот виде. Слишком радикальны для простого населения… А вот мы можем подать в нужной обертке. Даже запустить в действие, а самим дистанцироваться от них, если хотите.
Коломиец фыркнул:
– Будто никто не догадается!
– Это другое дело, – сказал Сказбуш спокойно. – Все секретные службы убивают своих политических противников… как у себя, так и в других странах, но ни одна страна не берет на себя ответственность! Вот и мы не будем брать. Тем более что такую массовую работу нам самим не охватить. Придется перенацеливать разные террористические группы за рубежом. Если такое решение, естественно, будет принято.
Все оглянулись на президента. Кречет сидел во главе стола, массивный, как утес на Волге, неподвижный. Побитое оспой лицо было каменным, без выражения, только глаза нехорошо блестели.
ГЛАВА 10
Из душевой Дмитрий вышел с пупырчатой, как у жабы, кожей. Мышцы ныли от недавних перегрузок, а ноги тащились где-то далеко сзади.
Дверца шкафчика с готовностью распахнулась, гордо показывая как рабочие костюмы десантника, так и парадный со знаками отличия майора – после операции «Байкал» он прыгнул через звание.
– Не хвастай, – сказал шкафу Дмитрий. – Нехо–рошо…
Руки жадно сорвали с плечиков обычную рубашку-джинсовку и такие же неприметные брюки.
Последние две недели его усиленно готовили к операциям в странах Востока. Еще не знал, где и что предстоит выполнять, но от него требовали углубленного знания языка, местных обычаев, последних толкований Корана, даже местных блюд. Меньше всего уделялось рукопашной или владению оружием. Он не знал, гордиться или печалиться: то ли считали достаточно крутым, то ли действовать предстояло в мирной обстановке.
Это он сам сегодня поизнурял себя в схватке с тремя противниками, а потом еще и пробежал десять километров с полным набором десантника, обвешанный, как грузовой осел. В памяти слишком свежо, что он ушел на последнее задание в составе элитнейшей группы, а вернулся один… И хотя задание выполнено, но ребята сложили головы там, в проклятой Империи Зла…
Когда вышел, заметил у дверей штаба двух крепких парней, широкомордых, с небольшими животиками и толстыми задницами. Настроение испортилось сразу. Второй месяц в их учебный центр присылают, кто бы подумал, «позвоночников»! Раньше только в военные академии их пихали, чертовых генеральских сынков, а теперь в Генштабе сообразили, что еще престижнее отдать сынка в такую вот элитную спецчасть. Малость потрется, а потом всю жизнь можно козырять, что служил и действовал в таких местах, о которых раньше чем через сто лет и упоминать нельзя, вот так-то!
Зато учеба в таком центре открывает двери к званиям и должностям надежнее, чем красный диплом Военной академии. Руководство Центра готово застрелиться: эти генеральские сынки даже на пушечное мясо не годятся, все испортят и перегадят… К счастью, кто-то из умных голов посоветовал сформировать из них отделение для парадов и гонять по плацу, гонять до бесконечности, шлифуя выправку.
У него теперь был свой джип, старый и неказистый, но с усиленным мотором, встроенные чипы следят за тормозами и подачей топлива… так что около часа несся по прямому шоссе, превышая все ограничения скорости, наконец эстакада, развязка, оттуда еще минут пятнадцать уже не такой гонки, знакомый переулок, вывески сменили, но стена облупилась еще больше…
В гастрономе купил молока, полголовки сыра, хлеба. Филиппа три дня как выписали из госпиталя, но этот псих недобитый все еще стесняется выходить на улицу. Придурок. Ему пластическую операцию сделали, еще краше стал! А если бы оставили таким, какой есть, – обгорелый как головешка, то бабы за ним бы косяком ходили! Это же Россия, чудак. Героев все еще любят, мальчишки ими гордятся. Шрамы не портят мужчину, а все еще украшают!
Лифт поднимался медленно, скрипел, раскачивался, как грязный галстук на шее бомжа. Сквозь сетку Дмитрий увидел новенькую дверь, обитую чуть ли не кожей, удивился, приготовился к неожиданностям.
Дверь открыл сам Филипп. Сильно исхудавший, совсем не тот брызжущий здоровьем здоровяк с румянцем во всю щеку, растущим животиком и складками на боках. Глаза страдальческие.
– Ты один? – спросил Дмитрий.
– Ты чего? – удивился Филипп.
– Да так… Дверь у тебя обновилась. Ага, еще и коврик кто-то постелил…
Филипп в смущении развел широкими ладонями:
– Да тут одна заходила… Да не стой, двигай в комнату. Никого нет.
Дверца холодильника на кухне расцвечена налепленными ягодками. Так делает либо ребенок, либо очень молодая и жизнерадостная женщина.
Дмитрий сделал вид, что никаких изменений не заметил:
– Извини, что не шампанское! Тебе нельзя, а я в одиночку не пью.
– Нет в тебе русской души, – упрекнул Филипп.
– Наверное… Говорят, мой дед – хохол, а бабушка – татарка. Впрочем, выходит – русский!
В комнате со стены на них весело уставился Славка: беззаботный, рот до ушей, рубашка расстегнута до пояса. Переснято и увеличено с любительской фотографии. Можно бы добавить компьютерных спецэффектов, где-то затемнить, что-то подправить, но Филипп оставил, как было снято. А в квартире все та же беднота, развалившийся диван, хреновая мебель, старые паркетины, что скрипят и выпрыгивают за тобой следом. Впрочем, он уже знает, как Филипп и Слава истолковали понятие «новые русские, самые новые» и как истратили оставленные им деньги.
– Тащи стаканы, – сказал Дмитрий. – Шестипроцентное молоко – это круто!.. Я тоже с тобой выпью.
Филипп замедленными движениями достал из шкафчика стаканы. Дмитрий наблюдал за другом с приклеенной улыбкой. Здоровяк все-таки Филипп. Другие с такими ожогами мрут как мухи. А он выжил, перенес сложнейшие пересадки кожи, тяжелые еще тем, что кое-где выгорело и само мясо. Приходилось что-то наращивать, сшивать, передвигать, теперь заново учится двигать новыми мышцами и укороченными сухожилиями.
На столе появилось три стакана.
– Наливай, – сказал Филипп надтреснутым голосом. – И ему тоже.
Дмитрий молча срезал кончик пакета. Молоко белой струей хлынуло в стакан.
– Перестань себя истязать, – сказал он тихо. – Зато мы победили!.. Мы заставили их убраться с Байкала. Да как заставили!.. Бежали, бросив все снаряжение, технику. Филипп, как ни крути, но основная способность к выживанию нации… как и отдельного человека, определяется готовностью к жертвам. То есть, когда идет война, побеждает та сторона, где готовы больше принести в жертву своего благополучия… жизни своих сограждан, близких и прочих неудобств. А сдается та, где жители первыми говорят: да хватит нам голодать, да пусть они нас захватывают, не поубивают же! Зато наконец перестанем лить кровь. А что заберут Курилы… Судеты, Полабье, Сибирь, Вятку, имена, национальность… ну и хрен с ними! Мне жизнь и мой огородик дороже… Понял, Филипп? Спасая свои шкуры, они губят души. А у нас ни черта нет, кроме наших душ! И вообще у человека ничего больше нет.
– А кто спорит, – пробормотал Филипп.
– Ты.
– Я? Каким образом?
– Сдаешься.
– Еще нет, – ответил Филипп тихо. – Еще нет.
Глаза его уперлись в крышку стола. К молоку не притронулся.
Дмитрий сказал настойчиво:
– Победитель, как известно, определяется не по количеству потерь, победа может быть и пирровой. Победа за тем, за кем поле сражения, увы Бородину… Но обескровленный победитель все же добивается своего! Иудеи пару тысяч лет… не помню точно, не важно, добивались своего государства. Да, шли на жертвы. Не ассимилировались с коренным населением, как ни принуждали их короли, цари, императоры, султаны, президенты. Теперь у них есть Израиль! Маленький, но свой. Курды добиваются своего Курдистана с такой же настойчивостью. Да, они народ проще и бесхитростнее. Но у них, как и у иудеев, есть жажда своего государства. Добиваются… как могут! Но добиваются. Мы в своей России знаем, что не можем добиваться ни хитростью иудеев, ни автоматами курдов, потому чисто по-русски обгаживаем тех и других. У меня есть уши – слышу, есть глаза – читаю, смотрю по телевизору. Одни тупые, другие – хитрые… Так ведь? Да ты пей молоко, я ж пью!
– Да пью я, – нехотя ответил Филипп. – Скоро вовсе на кефир перейду.
– Я вот даже в своем… своей воинской части слышу старинное, что вот если нагрянет враг, то мы все плечом к плечу вместе… Увы, это только красивая отмазка! Как та, что русские долго запрягают, зато потом о-го-го!.. Ни черта не будет. Как сейчас, когда на улице пара сопляков избивает женщину, здоровенные мужики трусливо проходят стороной и возмущаются про себя: ну где же милиция? И почему это никто не вступится? Вон же сколько здоровых мужчин!.. Ну почему я первый? Пусть кто-нибудь начнет, тогда и я… может быть. Только чтоб на мне не порвали рубашку. И не наступили на туфли, я их только что почистил… Филипп, что с тобой? Ты что, вроде бы стыдишься, что пошел на жертву? Да, с нами больше нет Славки. Да, у меня, кроме Славки, погибли ребята, которым я доверял жизнь… Но мы – победили!.. Другое тревожит, Филипп…
Филипп отпил треть, поморщился, опустил стакан на стол с такой осторожностью, словно это была граната.
– Что?
– Это мы сражались, – сказал Дмитрий. – Мы дрались, рвали жилы, жертвовали… Но много ли нас? Раньше было много, знаю. Но с каждым днем нас все меньше. Меня в пот вгоняет мысль, что на нас нападет, скажем, Турция. Или Шри-Ланка. Если при нападении заявит, что всех русских надо перебить на месте, то мы еще… может быть!.. окажем какое-то слабенькое сопротивление. Но если Турция заявит, что она ввела войска как друг, что настроит у нас магазинов и завалит их дубленками и куртками из их хреновой, но дешевой турецкой кожи, что всем оставит огороды и приусадебное хозяйство, а изменит разве что такие пустячки, как осточертевшее православие на ислам, русские имена на турецкие – один раз уже поменяли, почему не снова? – еще какие-то мелочи, но все останутся живы… ведь жизнь – самое ценное?.. Лучше быть живым псом, чем мертвым львом? Лучше жить на коленях, чем умереть стоя?.. И что же? Если честно: окажут ли русские сопротивление?
Филипп снова отпил, на этот раз медленно, крохотными глотками. Дмитрий следил за неестественно розовым лицом друга. Внезапно понял, что тому просто не хочется отвечать. Но он молчал, терпеливо ждал.
– Не знаю, – ответил Филипп наконец. – И никто не ответит.
– Почему?
– Это раньше народ был един… Все было понятно. А сейчас… Ну, предположим, Турция пришла и заявила, что ликвидирует Россию вслед за Курдистаном. Но населения России, мол, это ничем не заденет! Все могут все так же жить, работать, смотреть телевизор, ходить по бабам. Только в паспорте будет записано, что отныне – турки. И флаг поменяют, как и символику. Как ты сказал, первый раз, что ли? Ну а дошкольники должны будут выучить турецкий язык. А уже правнуки примут ислам и прочие законы. Конечно, отдельные группки вступят в драку. Но ты спрашиваешь, начнется ли всеобщее сопротивление? Или через пару поколений от русских останется то же, что и от половцев? Дима, спроси у меня чего-нибудь полегче. Но ты знаешь, и я знаю, что мы двое – встанем и будем драться. Неважно, если окажемся только мы двое.
Они пили молоко, словно это был чистый спирт: морщась, хмелея. В головах стучали злые мысли.
– А наступает не какая-нибудь Шри-Ланка, – вздохнул Дмитрий. – Прет, как танк, Империя. У нее в информационных бомбах заряды покруче атомных… Сдается мне, что на следующей неделе я уже не смогу тебя проведать.
Филипп насторожился:
– Снова исчезнешь?.. В прошлый раз мы уж черт-те что думали!
– Похоже.
Филипп повесил голову. Неестественно розовое лицо было неподвижно, лицевые мышцы слушались еще плохо, но Дмитрий и по неподвижному лицу уловил, насколько другу сейчас гадко.
– Пока я лежал в госпиталях, – проговорил Филипп глухо, – много думалось… Сам знаешь, когда заняться нечем, только лежи и пялься в потолок, даже газету не поднять, то что еще, как не думать? Мы ж думаем всегда в –последнюю очередь, когда уж совсем нечем больше заняться…
– Ну, – возразил Дмитрий, – не скажи! Вот в нашей палате такие медсестры были… гм… Когда наклоняется над тобой, термометр чтобы, а ее сиськи вот-вот тебе на морду, то, скажу тебе…
– Да что медсестры, – тоскливо возразил Филипп.
– Не скажи, – повторил Дмитрий. – Те, кому с постели можно было только через месяц, уже через три дня на костылях ковыляли! Чтоб, значит, в ночное дежурство к ним в дежурку… Я уж потом подумал, что главврач, зараза, нарочно таких понабрал… Чтоб мы долго не валялись в постелях на дармовых харчах.
– Да, медсестры были, – отмахнулся Филипп. – Но не с моей же рожей… Это ж не нога перебитая! Так что лежал и думал. В прошлой жизни когда думать? Да и кто думает?.. Все только принимаем решения! От грузчика до президента. А эти решения уже кем-то заготовлены, лежат внутри нас… Думал и о том, что мы сделали. Ну, это чисто по-русски: сперва сделать, потом подумать.
– И над чем же ты ломал голову? – поинтересовался Дмитрий. – Медсестры у вас там были… я присмотрел парочку. Сам бы ногу переломал, только бы полежать там.
Филипп ответил без улыбки:
– Думал о самой сути террора.
– А что о нем думать, – сказал Дмитрий легко, друг и без того невеселый, как сыч в пустом сарае, – террор надо делать!.. Наше дело правое, гадов надо бить.
– А не беспокоит, что мы со своим терроризмом вроде бы остались одни? Ну, мы и страны Востока. Да и те не все, не все… А мир сейчас помешан на компромиссах!
– Филипп… Вчера я смотрел по ящику интервью с одним из правительства. Не запомнил, кто-то из новых или мелких, но слова его, как яд дяди Гамлета, запали в мои невинные розовые ухи. Он говорил, как определять правильно ценность того или другого учения. Или способа жизни, не помню. Надо, мол, брать не худшее в учении – везде есть дурь, – а самое лучшее. Так что берем, сказал он, самое лучшее в гомосексуализме, садизме, киллерстве, терроризме, прагматизме и прочих американских сторонах жизни. И рассматриваем внимательно. Цели, идеи, мечты, способы реализации…
Филипп медленно кивал, потом кивки становились все замедленнее, а в глазах появилось недоумение. Для него было ясно, что у противника надо брать как раз худшую сторону и бить по ней, выставляя напоказ, высмеивая, а себя подогревая видом гада, чтобы уж врезать так врезать!
– Компромисс, – сказал Дмитрий, – звучит красиво. На самом деле это эвфемизм…
– Что-что?
– Запиши, – посоветовал Дмитрий. – Тоже красиво звучит, да? За такими словами хорошо прятать, как за высоким забором, кучи смердящего дерьма… Компромисс – это вежливое название трусости. А не признающие компромиссов люди, увы, чаще всего – террористы. Один из наших ребят, Откин, хороший парень, хоть и больно хитрый, как-то сказал, что на компромиссы надо идти всегда… кроме тех случаев, когда на компромиссы идти нельзя. Но, к сожалению, абсолютное большинство людей заранее готово идти на компромиссы во всем. Тем более что есть оправдание, есть база – «мировое общественное мнение»! И простой средний человек, говоря о необходимости идти на компромиссы, обычно прячет за этим собственную трусость, боязнь столкновения, проверки на прочность крепости идеи, которую исповедует. Но себя надо уважать или хотя бы делать вид… чтобы дети уважали!.. потому под оправдание собственной трусости какую только базу не подтаскивают! А бескомпромиссных или менее компромиссных объявляем тупыми и негибкими. Вспомним: порицая других, тем самым косвенно хвалим себя!
Филипп кивал, медленно и уже без отвращения цедил молоко. Проронил скрипучим голосом:
– Люди компромиссов – хорошая добыча для тех, кто на компромиссы не идет. Когда сталкиваются двое, один трусливо отступает, второй занимает его место… но дальше до какой-то поры не наступает, это и зовется изящным словом «компромисс»… Эх, Дима! Россия что-то зачастила идти на компромиссы. И все отступала, отступала, отступала…
– Отступала, – согласился Дмитрий. – Сейчас пробуем остановиться. Надо попытаться выдержать натиск.
– Как?
– Иногда, – сказал Дмитрий осторожно, – чтобы остановить… надо пользоваться встречными ударами.
ГЛАВА 11
Чтобы вывести его на улицу, пришлось едва не взрывать дом. Филипп побелел, лоб его покрылся испариной, а на щеках проступила смертельная бледность. Дмитрий всерьез готов был обращаться к врачам, но Филипп как-то пересилил себя, голос дрожал и трепетал, как свеча на холодном ветру:
– Не надо психиатров… Мне в самом деле нечего делать на улице. Но если у тебя такой каприз…
– Каприз, – подтвердил Дмитрий. – Филипп, я завтра улетаю! Может быть, уже не вернусь… жизнь есть жизнь. Так что ты моим капризам хоть сегодня не перечь.
Улыбка была такой горькой, что Филипп заставил себя выйти с ним на лестничную площадку, а затем и войти в лифт.
На улице его тряхнуло, Дмитрий с острой жалостью поглядывал на сгорбившуюся фигуру друга, острые плечи, испуганный взгляд.
Филипп старался держаться ближе к стенам зданий, словно боялся идти близко к кромке тротуара, Дмитрий крепко держал за локоть, поворачивал в стороны, говорил громко и уверенно.
Хмурые тучи двигались быстро, темные и лохматые. Когда миновали квартал, солнце выскользнуло в щель, вниз ударил узкий яркий луч, словно по земле шарили прожектором.
Оба как раз вышли на площадь. Острый, как меч, шпиль на мечети вспыхнул подобно фейерверку. Дмитрию казалось, что во все стороны брызжут огненные искры, а сам шпиль не уменьшается, а увеличивается в объеме, усиливает блеск, как за последний год ислам усилил блеск и мощь своего учения.
По-восточному светлая и изукрашенная яркими изразцами мечеть сразу привлекала взоры. Дмитрию стало досадно, что смотрят именно на мечеть, а не идут любоваться собором Василия Блаженного или Кремлем. К тому же недавно закончили окончательную отделку нелепого безоб–разия – храма Христа Спасителя… нет, надо признаться честно, мечеть в самом деле красивее. Понятно, ее строили не лапотные строители, что возводили Покровский собор, переназванный народом храмом Василия Блаженного, а дипломированные специалисты. Им кинули на лапу огромные бабки, при постройке мечети использовали новейшие технологии, но это все объяснение, которое на фиг простому народу. Простой народ просто смотрит на это светлое чудо и говорит в восторге: лепота…
– Лепота, – услышал он в сторонке восторженное. – Это ж надо, какую красоту отгрохали…
На мечеть засмотрелся русоволосый мужик, явно из глубинки, только у них вот такие бесхитростные лица с обязательной лукавинкой в уголках глаз, обветренная кожа, даже если горожанин, – лишь в Москве автобуса не ждут часами на морозе, – независимая и одновременно настороженная поза.
– Нравится? – удивился Дмитрий.
– Еще бы, – ответил мужик.
Дмитрий оглянулся на Филиппа, тот нахмурился, но смолчал. Дмитрий возразил громко:
– Но это ж… это ж мечеть!
Мужик хладнокровно сплюнул на брусчатку, застеснялся и растер подошвой сапога, выказывая хорошие манеры, сказал довольно:
– Так не казино ж!.. Или это, как его… где у вас голые бабы…
– Да у нас они везде голые, – ответил Дмитрий. – Бордель, что ли?
– Во-во, – сказал мужик. – А то ишь, салон по интиму, по услугам… Моя дура чуть не вляпалась! А это – мечеть!.. К богу, значится…
Дмитрий сказал с нажимом:
– Так там же молятся не нашему богу! Не нашему, понимаешь?..
Мужик поглядел на обоих настороженно. В глазах мелькнуло подозрение. Уже суховатым голосом буркнул:
– Да, не деньгам там молятся. Ты прав, паря.
Он отступил, Дмитрий в молчании провожал его взглядом. А мужик в полном восторге и в то же время по-хозяйски пошел вдоль стены мечети, рассматривал благородное покрытие изразцовых плиток, качал головой, хватался за шапку и смотрел вверх, на крышу, на сверкающий шпиль.
– Ну как? – спросил Дмитрий.
– Да пошел ты, – ответил Филипп. – Ну, погуляли?.. Пойдем домой. Или я сам пойду.
– Не сердись, – сказал Дмитрий успокаивающе, – а то совсем красивым станешь… Ты ж этого не хочешь? Давай вон там присядем, пивка по кружечке…
Филипп попятился, если уж идти пить пиво, то в подвальчик, но Дмитрий вытащил его чуть ли не к обочине тротуара. Предприимчивый хозяин крохотного гастронома поставил прямо на улице полдесятка столиков, вынес стулья, а двое подростков разносили пиво и охлажденную кока-колу. По большей части гостям столицы: кто же еще будет терпеливо сидеть возле грохочущей проезжей части улицы и с благоговением смотреть на центр самой Москвы!
Дмитрий заказал четыре кружки пива, одну осушил сразу, залпом, перевел дух:
– Хорошо… Уверен, что и у Славки там тоже неплохое пивко. Он смотрит на нас, взбодрись! Еще Россия не сгинэла!
– За Славку, – тихо ответил Филипп.
– За всех нас…
– И да сгинут вороги.
– Да будет…
Он замер с кружкой пива, уши слегка шелохнулись. Филипп повернул голову. Со стороны Белорусского вокзала по проезжей части шла, мешая движению, большая пестрая группа. Две немолодые женщины с насупленными сердитыми лицами несли транспарант, но так неумело, раскачивая и дергая под напором встречного свежего ветерка, что Дмитрий никак не мог прочесть лозунг.
А следом двигалось с дюжину музыкантов, они громко и неумело исполняли странную музыку. Внезапно защемило сердце, он ощутил сладкую боль в груди, а в глазах защипало. Еще не поняв, в чем дело, встал и вслушивался молча.
Рядом загремело кресло, это нехотя поднялся Филипп. Дмитрий чувствовал взгляды остальных сидящих за соседними столиками, насмешливые, непонимающие, удивленные, презрительные. А оркестр приближался, играли с энтузиазмом, лица решительные, готовые к оскорблениям, мученические, заранее изготовившиеся вытерпеть всё и вся.
За спиной заскрежетал по асфальту отодвигаемый стул. Послышался сердитый женский голос:
– Ты с ума сошел? Это же националисты…
И неловкий мужской:
– А мне плевать, кто идет. Это гимн Советского Союза!
Дмитрий чувствовал, что в глазах затуманилось. Грудь распирало странное чувство, лицо само по себе начало дергаться и кривиться. Он удержал мышцы неподвижными, зато ощутил, как запруда век прорвалась, по щекам прокатились две горячие слезинки.
Он не знал, можно ли шевелиться, чтобы вытереть мокрые дорожки, позор для мужчины, не рискнул, так и стоял, пока жалкая кучка демонстрантов не прошла мимо. Филипп сочувствующе сопел рядом.
Дмитрий наконец торопливо вытерся, сел. Филипп подвинул к нему кружку с пивом, ухватил дрожащими руками свою. Молча припали разом, словно старались загасить пожар в сердцах.
Филипп сказал тихо:
– Не знаю… Я ведь не застал того времени, когда при звуках гимна все вставали. Отец говорил, что это происходило в больших залах, торжественно! А на сцене всегда широкий стол под красной скатертью. Там восседал партком – это такой десяток толстых морд, – и все десятеро высматривают в зале: кто не встанет – к вечеру уже сядет… А вот сейчас… гм… без всякого принуждения… Я встал и… как будто камень с души свалился.
Дмитрий сказал:
– Я тоже… как будто смыл с себя всю накопившуюся грязь.
– Может быть, – предположил Филипп, – мы уже изголодались… по такому?
– Мы – да. Но страна…
Филипп осторожно повернул голову. Через столик сидели красивая женщина с довольно молодым, к удивлению Филиппа, мужчиной. Женщина, пунцовая, как роза, что-то яростным шепотом доказывала мужчине, пригибала голову, стыдясь посмотреть по сторонам, а мужчина сидел ровно, угрюмый, видно было, как медленно накаляется.
Он ощутил взгляд Филиппа, покосился в его сторону. Филипп подмигнул, как союзнику в неравной борьбе. Мужчина слабо улыбнулся, но Филиппу показалось, что он чуть расслабился и дальше слушал спутницу без растущего раздражения.
– А мы, – сказал Филипп, – и есть страна.
ГЛАВА 12
В огромном кабинете Кречета чувствовался сухой жар, словно мы оказались перед горнилом открытой доменной печи. Во рту у меня стало сухо, а из горла вырывался горячий воздух.
Умом я понимал, что кондиционеры поддерживают ровную температуру, та не поднимается и не падает, но сейчас я словно на поверхности Меркурия перед огромным, на полнеба, диском огромного Солнца. А оно все поднимается и поднимается из-за горизонта, а я не смею взглянуть…
Да и другие елозят взглядами по столу, переглядываются, тихие, как мыши в подполье. Кречет предпочитает атмосферу шумную, когда за столом все жужжат и переговариваются, бумаги и папки летают с края стола на край, а все телеэкраны на стене работают, настроенные на основные каналы. Помню, Хемингуэй предпочитал писать не в кабинете, а в шумном кафе, а Цезарю лучше работалось, когда вокруг было полно спорящих сенаторов.
И хотя два из этих каналов показывают то, что было на самом деле, но Кречет в курсе всего, что передают на всю страну и прочий мир, не имевший счастья вовремя войти в состав России.
Он кивнул, предлагая мне продолжить. Я перевел дыхание, даже мне нелегко сказать такое, ведь я волей случая всажен именно в эту эпоху, когда принято говорить именно так, а не иначе, и, чтобы сказать правду, требуется сперва сломать в душе тюремную решетку.
– Как? – сказал я. – Это дело специалистов. Но штатовцы сейчас расползлись по всему миру. Они все – воюющая сторона. Даже так называемые мирные туристы. Они стреляют в нас своим образом жизни: сексуальными свободами, неприятием любых ограничений, свободой от нравственных оков, что нас все еще достает и от чего мы все в глубине своих подленьких душ хотели бы освободиться! Я считаю возможным снабжать оружием и прочими нужными средствами разные террористические группы… которые будут взрывать автобусы с американскими туристами, убивать одиночек. А где невозможно их убивать, пусть бросают камни, плюют, выкрикивают ругань. Словом, для начала надо загнать этих пропагандистов обратно на свою сторону земного шара.
Кречет оглядел всех, рыкнул:
– Надеюсь, никого не надо предупреждать, что будет за утечку информации?.. Нет? Тогда продолжим.
– Мне это очень не нравится, – заявил Коломиец упрямо, – все-таки наша роль в тотальном истреблении граждан США станет известна. Пусть и без явных доказательств. Я, конечно, понимаю, что США постоянно нарушают все международные договоры… грубо даже нарушают! Нехорошо очень, нецивилизованно. Однако же…
Забайкалов по ту сторону стола взглянул на министра культуры с брезгливым удивлением:
– Да что вы о нарушении договоров?.. Всерьез полагаете, что международные договоры выполняют из чувства… ха-ха!.. порядочности? Или еще чего-то такого же нематериального, не подкрепленного авианосцами и крылатыми ракетами?.. Договоры, дорогой мой, заключают с теми, кого боятся. И выполняют все пункты до тех пор, пока боятся. А чего бояться сейчас нас, когда мы в такой… простите, Сруль Израилевич, дупе?
– А я при чем? – удивился Коган. Подумал, спросил подозрительно: – На что вы все-таки намекиваете?
– Это он вообще о финансах, – пояснил благожелательно Краснохарев. Тоже подумал, брякнул: – Деньги ведь не пахнут?
Кто-то хихикнул, разряжая обстановку. Я сказал настойчиво:
– Тут Степан Бандерович засомневался, в самом ли деле великий Толстой призывал не брать французов в плен. Пусть прочтет, все-таки министр культуры!.. Там есть еще одно важное рассуждение… Его в старых школах заучивали наизусть, потом стыдливо из программ выбросили. Это там, где Толстой обосновывает правоту тех, кто отбрасывает все «цивилизованные нормы» ведения войны, чтобы нанести противнику наибольший урон! Помните, о двух фехтовальщиках? Когда русский фехтовальщик увидел, что француз превосходит его, то отбросил изящную шпагу, схватил огромную дубину и стал дубасить француза так, что превратил его в кусок кровавого мяса! Это оправдано как Толстым, так и всем мировым сообществом, которое возвело Толстого на вершину. Еще непонятно?..
Коган пробормотал, но услышали все:
– Что уж непонятного. Когда самому даже вышептать страшно, прячемся за спины классиков…
Я кивнул холодно, продолжал:
– Повторяю, чтобы остановить расползание этой заразы по всему миру, американцев можно и нужно убивать всюду. Везде, где попадаются. Туристов ли, иностранных специалистов или любых эмиссаров их образа жизни! Ибо даже так называемые мирные жители, которых в США так стараются вывести из-под удара, являются воюющей стороной. Да это ж они платят налоги, поддерживают трудом и деньгами политику их страны, их военную экспансию. А если даже сами не берут в руки винтовок… то какая разница? Те, что подносят патроны, – тоже воюют. И те, кто подвозит бензин к танкам. И те, кто эти танки строит в глубине страны. И те, кто платит налоги, работает, обучает детей. Все, кто там живет, являются живой силой противника. Без этого смешного разделения на тех, кто носит погоны и кто не носит!
Краснохарев бухнул подозрительно:
– А как же эта… как ее… слезинка невинного ребенка? Этот гребаный ребенок плачет впрямь чугунными болванками! На какую чашу весов бухнет эта стопудовая слезинка, тут же перетянет…
Я развел руками:
– Бомбежка юсовцев Югославии показала, что для них эти невинные ребенки в реальности, а не в пропаганде! Если надо разбомбить мост, то хоть весь его обвешай этими ребенками, имперцы бомбы бросали. Так что, едва выпадает возможность, надо убивать как американского солдата, так и его жену, его детей и его собаку… Ладно, насчет собаки это я перегнул, прошу меня извинить.
Краснохарев красиво изогнул бровь:
– А детей за что? Они не воюют.
– Они – часть сообщества, которое называется юсовцами. Повторяю для тугодумов, когда юсовцы бомбили Югославию, они били по Югославии, не разделяя заводы и детские жизни.
Коган заметил ядовито:
– Как вовремя для Виктора Александровича юсовцы побомбили Югославию! Теперь у него такой козырь…
Я кивнул:
– Глупо было бы им не воспользоваться, верно? Теперь я везде буду напоминать, как американские самолеты бомбили школы и детские садики, в то же время не поразили ни единого танка, хотя гонялись именно за ними!.. Ни единого, об этом писали во всем мире! Я буду напоминать, что однажды был такой красивый город Дрезден, старинный город музеев, где никогда не было военных заводов или военных частей… Американская авиация стерла его с лица земли за одну ночь страшными ковровыми бомбардировками. Не осталось ни единого дома! Погибли все: мужчины, женщины, дети… И что же? Американцев судили за это тягчайшее преступление? Нет, это они поспешили занять судейские кресла и судили тех… кого бомбили! Как, впрочем, везде захватывают эти судейские кресла и сейчас.
Как обычно, краем глаза я видел, как Мирошниченко неслышно исчезал, появлялся, тихий и бесшумный. Сейчас появился с Михаилом Егоровым, министром внутренних дел, тот скромненько сел на краешек и уставился на президента. Мирошниченко положил перед Кречетом очередной листок, а пока тот читал, сбегал к самому крупному телевизору, включил. Замелькали кадры с плачущими женщинами, взволнованные лица очевидцев, а телерепортер, захлебываясь от праведного гнева, с жаром рассказывал про побоище на кладбище.
Сказбуш сказал быстро:
– Я не стал беспокоить вас такой мелочью, Платон Тарасович. Операция, которую мы провели совместно с МВД, прошла успешно.
Кречет пару минут слушал льющиеся с телеэкрана взволнованные речи о попрании человеческих прав, скривился:
– Нужно ли было на бронетранспортерах? Не много ли чести?
Егоров кашлянул, вскочил, голос был торопливый и сбивчивый:
– Платон Тарасович, тут важен психологический эффект. Главное было не в уничтожении сотни-другой бандитов – свято место пусто не бывает! – а в том, что ни одному не удалось уйти. И что побили даже тех, кто с ними был связан: адвокатов, попов, музыкантов. Наша психика как у лотерейщиков: если хоть один выигрыш на тысячу, то все надеемся, что выпадет нам. И потому играют, играют, играют… Но если будут твердо знать, что в предыдущей лотерее не было ни одного выигрыша?.. И в следующей – пулю в лоб не заменят штрафом в два оклада? Бэтээры – это хорошее доказательство, что выигрышных билетов отныне не будет.
Краснохарев сказал рассудительно:
– Попов мочить – дело приятное, но, увы, малополезное. А что, если патриарх гвалт поднимет?.. Сейчас там новый, молодой, злющий! Похоже, в самом деле верит в свое дело, что совсем уж на голову не лезет…
Забайкалов прогудел размеренным, как паровозный гудок, голосом:
– У него других дел хватает.
– Каких? – полюбопытствовал Коган.
– Вам знать ни к чему, – веско сказал Яузов. – Мало того что христианство специально для нас придумали, так еще другие дела вам подавай?
Краснохарев предостерег:
– Смотрите, как бы патриарх этих побитых попов не объявил мучениками! Когда православие протухло, его можно оживить только мучениками.
Читать бесплатно другие книги:
