Страна призраков Гибсон Уильям

18

Окно Элеггуа

Tia[74] Хуана велела ему пройти пешком по Сто десятой улице до Амстердам-авеню и собора Святого Иоанна Богослова, чтобы спросить совета у Элеггуа. Властелина, как она выразилась, всех дорог и дверей на свете. Хозяина всех перекрестков между человеческим и божественным. Вот почему, по словам Хуаны, ему отвели особое окно, место для поклонения в огромной церкви на Морнингсайд-Хайтс[75].

– В этом мире, – учила Хуана, – ничто не свершается без его соизволения.

Поднимаясь по склону мимо заграждений из обклеенной постерами фанеры и мелкой проволочной сетки там, где много лет назад ливни обрушили ветхую стену церковных земель, Тито заметил, как с неба посыпались первые белые хлопья. Он поднял воротник, натянул пониже шляпу и продолжал свой путь. Мужчина уже не удивлялся снегу как чему-то чуждому, но все же наполнился благодарностью, когда наконец достиг Амстердама. Неоновая вывеска пиццерии «V&T», не горевшая днем, словно пыталась напомнить о заурядном светском прошлом авеню. Вот уже показался дом священника. Вечно сухой фонтан в его саду украшала совершенно безумная скульптура: Священный Божий Краб, держащий в одной клешне отрубленную голову сатаны. Впервые попав сюда в обществе тетки, Тито ужасно заинтересовался этим изваянием. И еще его любопытство возбудили четыре петушка, живущих при соборе. Один из них был альбиносом – священной птицей Орунла[76], как пояснила Хуана.

Двери собора не охранялись. Стражников Тито нашел внутри, они подошли и попросили сделать пожертвование в пять долларов. Тетка научила племянника, как нужно снять шляпу и перекреститься, после чего, уже не обращая на них внимания, сделав вид, будто бы он не понимает английского, зажечь свечу и притворно погрузиться в молитву.

Сколько пространства! «Это самый большой собор в мире», – утверждала Хуана. Однако сегодняшним снежным утром Тито нашел храм пустым (по крайней мере с виду) и почему-то более холодным, нежели сама улица. В соборе висела дымка – или облако звуков. Даже самые тихие движения порождали легчайшее эхо, которое беспокойно гуляло среди колонн и над каменным полом.

Оставив тонкую свечку теплиться рядом с четырьмя другими, Тито двинулся по направлению к главному алтарю. Он шел и смотрел на облачка, вылетающие изо рта, и только раз приостановился, чтобы оглянуться на сумеречное зарево в гигантском круглом окне-розетке над теми дверями, через которые недавно вступил сюда.

Один из каменных эркеров, обрамляющих чудовищное пространство, принадлежал Элеггуа, о чем свидетельствовали образы на цветных витражах. Вот сантеро просматривает свиток: на нем легко различить цифры три и двадцать один, по которым и распознается ориша; мужчина лезет на столб, чтобы установить «жучок» для телефонного прослушивания; еще один человек изучает компьютерный монитор. В общем, самые разные способы управления этим и другими мирами, и над всеми путями – безраздельная власть оришей.

Мысленно, как учила Хуана, Тито со всем почтением поздоровался.

В тумане звуков возникло некое возмущение, источник которого тут же затерялся в причудливых поворотах и движениях эха. Мужчина посмотрел через плечо, окинул взглядом длинный неф и различил одинокий силуэт, приближающийся к нему.

Тогда он снова поднял взор к витражам, где один из персонажей работал с «мышью», а другой – с клавиатурой, хотя очертания этих привычных устройств казались архаичными и незнакомыми. «Призываю тебя, Элеггуа».

Обернувшись, Тито увидел старика, напоминающего иллюстрацию к законам времени – или свидетельство неотвратимости судьбы. Снег запорошил плечи его твидового пальто и темные поля шляпы, прижатой теперь к груди. Голова слегка покачивалась в такт шагам. Седые волосы отливали сталью на приглушенном фоне зашпаклеванного соборного камня.

И вот он возник совсем рядом и замер, как изваяние. Посмотрел Тито прямо в глаза, а затем обратил свой взор к витражам.

– Гутенберг, – пояснил старик, указывая шляпой на сантеро. – А это Сэмюэл Морзе посылает первое сообщение, – сказал он о мужчине с «мышью». – Монтер телефонной линии. Телевизор.

Последние слова относились к аппарату, который Тито ошибочно принял за монитор. Старик опустил шляпу и снова вперился проницательным взглядом в молодого мужчину.

– Ты похож на отца и деда, очень похож, – произнес он по-русски.

– Это она вам рассказала, где я буду? – по-испански спросил Тито.

– Нет, – отвечал собеседник с устаревшим кубинским акцентом, – подобного удовольствия мне удалось избежать. Грозная женщина, эта твоя тетка. Я просто велел тебя выследить. – Тут он перешел на английский: – Давненько же мы не виделись.

– Verdad.[77]

– Но скоро снова встретимся, – сообщил старик. – Ты получишь еще один предмет, тот же, что и всегда. Доставишь мне, как обычно. Как водится, за тобой будет «хвост».

– Значит, Алехандро был прав?

– Не вините себя. Ваш протокол в высшей степени правилен, а ваша sistema довольно хитра. – Он ввернул русское слово в английскую фразу. – Мы сами позаботились о слежке. Так нужно.

Тито молчал и ждал.

– При передаче, – продолжал старик, – тебя попытаются схватить. У них ничего не выйдет, но устройство ты как бы случайно потеряешь. Последнее очень важно, настолько же, как наше с тобой исчезновение. Для того и существует sistema, верно?

Тито еле-еле качнул головой.

– Но потом ты уедешь, как было задумано. Оставаться в городе небезопасно, понимаешь?

Мужчина подумал о своей комнате без окон. Вспомнил свой компьютер. Клавиатуру. Вазу Ошун. И протокол отъезда со всеми его тонкостями, требующими самого строгого соблюдения. Тито не представлял себе, куда ему предстоит отправиться, но точно знал, что это будет уже не Нью-Йорк.

– Понимаю, – сказал он по-русски.

– Где-то там есть арка, посвященная Перл-Харбору. – Старик запрокинул голову, оглядывая неф. – Мне как-то раз показывали, да я позабыл. Каменщики бросают свои инструменты в день нападения. Строительство собора прервалось на десятилетия.

Тито развернулся и поднял глаза, не зная, куда смотреть. Все арки выгибались на такую головокружительную высоту. Однажды он и Алехандро играли с моделью аэростата в Бэттери-парке[78]. Маленький такой дирижабль с радиоуправлением, заполненный легким гелием. Вот бы запустить сюда такую штуку, было бы интересно исследовать лес из бесчисленных арок нефа, заглядывая в тени опрокинутого глубоководного ущелья. Тито хотел спросить старика о своем отце, почему и как тот погиб.

Подумав об этом, он повернулся, но таинственный пришелец уже бесследно исчез.

19

Фиш

Браун отвел Милгрима обратно в корейскую прачечную на Лафайет и оставил на время: судя по подслушанным с утра обрывкам телефонных переговоров, он решил, что упустившие НУ не обойдутся без дополнительной головомойки.

На этот раз Браун даже не стал напоминать пленнику о лишней боли, которую принесет любая попытка побега. Может, поверил, что Милгрим уже сроднился с мыслью о невидимых стражах на улице (хотя никогда их не видел и понемногу начинал сомневаться)? Вот ведь как интересно...

Браун даже не попрощался. Развернулся и молча ушел по западному тротуару Лафайет-стрит.

Милгрим обменялся праздными взглядами с владельцем прачечной, смоляным брюнетом-корейцем старше семидесяти, чья вневозрастная, на диво неблестящая прическа напоминала стрижку Ким Чен Ира. Должно быть, у Брауна был с ним договор, потому что кореец ни разу не спрашивал Милгрима, какая машинка стирает его белье, а если никакая, то для чего тот часами просиживает штаны на виниловом красном диванчике, уткнувшись носом в книгу о средневековом мессианстве, листая журналы с давно устаревшими сплетнями или тупо уставившись перед собой.

Милгрим расстегнул пальто, но снимать не стал, так и опустился в нем на диванчик. Бросил взгляд на кофейный столик перед собой, где плотным компостом слежались черты звездных лиц (хотя, наверное, пупки не совсем относятся к лицам), и заметил на обложке «Таймс» президента, одетого как пилот и застывшего на палубе авианосца. Милгрим прикинул: получалось, что номеру стукнуло года три. Пожалуй, один из самых допотопных экземпляров среди этой пачки «желтого» трепа, к которой время от времени обращался усталый пленник, как только замечал, что его клонит в сон от мессианства двенадцатого столетия. Мужчина уже убедился на горьком опыте: стоит начать клевать носом, кореец обязательно подойдет и ткнет его в бок свернутым в трубку журналом.

Но сейчас Милгрим решительно настроился на амальрикан[79] и Уильяма Голудсмита[80]; поработавших, если можно так выразиться, «на разогреве» у его любимых еретиков Свободного Духа[81]. Рука уже скользнула в карман за уютно потрепанным томиком, когда в прачечной появилась темноволосая девушка в коричневых сапогах и короткой белой куртке. Вошедшая потолковала с корейцем, получила квитанцию в обмен на две пары темных брюк, но не ушла – достала сотовый и бойко затараторила по-испански. А между делом повернула к диванчику, присела и принялась равнодушно полистывать «желтую» прессу на столике из фанеры. Президент Буш в костюме пилота тут же отправился куда-то на дно вороха. Девушке так и не удалось откопать в журналах что-нибудь новенькое, чего бы Милгрим еще не видел. А все-таки было приятно делить с ней виниловое сиденье и наслаждаться звуками чужой непонятной речи. Мужчина словно родился с талантом бегло изъясняться по-русски, зато, будто в отместку, не сумел выучить ни одного романского языка.

Незнакомка небрежно бросила трубку в широкий карман, поднялась, мельком улыбнулась Милгриму, едва посмотрев в его сторону, и удалилась.

Тот опять потянулся в карман за книгой, как вдруг заметил на красном виниле оброненный телефон.

Милгрим искоса посмотрел на корейца: тот с головой погрузился в «Уолл-стрит джорнэл»; издали крохотные черно-белые портреты над статьями напоминали причудливые отпечатки пальцев.

Надо же, как изменила пленника судьба. Прежде он, не задумываясь, прикарманил бы брошенную вещицу. Но эта жизнь под неусыпной слежкой приучила его даже в случайностях видеть чей-нибудь умысел. Что, если испаноговорящая красотка, якобы заскочившая сдать в чистку рабочие брюки, подослана Брауном? И не по рассеянности оставила тут свой сотовый?

С другой стороны, а вдруг нет?

Осторожно, не сводя с корейца глаз, Милгрим потянулся и сжал телефон в ладони. Трубка еще хранила тепло. Сердце мужчины екнуло: пустяковая, а все-таки близость.

Милгрим встал с места.

– Мне нужно сходить в туалет.

Кореец прищурился на него поверх «Уолл-стрит джорнэл».

– Мне надо пописать.

Владелец прачечной сложил газету, поднялся, отвел рукой занавеску в цветочек и жестом пригласил Милгрима зайти. Тот быстро прошагал мимо гладильных машин и вошел в узкую бежевую дверь под трафаретной табличкой «ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА».

Фанерные стены, окрашенные в белый цвет, напомнили мужчине кабинки в летнем лагере под Висконсином. В воздухе стоял сильный, но не лишенный приятности запах дезинфицирующего средства. Милгрим запер дверь на хлипкую с виду тайваньскую задвижку золотистого цвета. Потом опустил на унитаз крышку, присел и уставился на чужой телефон.

«Моторола», индикатор вызовов плюс камера. Модели было уже несколько лет, хотя, пожалуй, такие до сих пор лежали на витринах. Если выкрасть ради продажи, то и не поживишься. Зато – почти полный заряд и роуминг.

Перед глазами мужчины, на расстоянии десяти дюймов, висел календарь за тысяча девятьсот девяносто второй год. С августа кто-то перестал переворачивать листы. Рекламу коммерческой фирмы недвижимости украшало не в меру яркое изображение Нью-Йорка при дневном свете, все еще с черными башнями Всемирного торгового центра. Теперь, по прошествии времени, они смотрелись до того странно, до того нереально, научно-фантастически голыми, будто цельные монолиты, что на любых старых снимках казались Милгриму плодом обработки «Фотошопа».

Внизу под календарем, на четырехдюймовом горизонтальном выступе дверной рамы стояла жестяная банка без этикетки, с чуть заржавленными боками. Мужчина склонился вперед и заглянул внутрь. На дне тонким слоем лежали гайки, болты, две бутылочные крышки, скрепки, кнопки, неразличимые железки, трупики мелких насекомых. Все, что могло окислиться, было покрыто ровным и легким рыжим налетом.

Милгрим откинулся к бачку и раскрыл сотовый. Пробежал глазами список испанских имен и фамилий. По памяти набрал номер Фиша и, зажмурившись, нажал кнопку вызова

Фишер ответил, не дожидаясь третьего гудка.

– Алло?

– Фиш, привет.

– Это кто?

– Милгрим.

– Здорово.

Голос в трубке прозвучал удивленно; а впрочем, как же иначе?

Некогда они вместе баловались бензодиазепинами[82]. И оба знали Денниса Бердуэлла, который приходился Милгриму наркодилером. Бывшим наркодилером, поправил сам себя пленник.

– Ну, как дела, Милгрим?

В смысле: не одолжишь лишнего?

– Перебиваюсь помаленьку.

– А, – ответил Фиш.

Он, как всегда, был немногословен. Парень работал в области компьютерной анимации, встречался с подружкой, имел от нее ребенка.

– Фиш, ты не видел Денниса?

– Угу. Видел.

– Как он там?

– Ну, как? Говорит, что сердится на тебя.

– А он сказал почему?

– Да вроде бы деньги тебе давал, а ты не вернул.

Милгрим вздохнул.

– Да, это правда, но я не хотел его кидать. Через этого парня мне все и доставалось. Ты-то, наверное, в курсе?

В трубке послышался плач младенца.

– Ага. Только, знаешь, я бы тебе не советовал дразнить Денниса. Особенно сейчас. И в таком деле.

Судя по голосу, Фиша что-то тревожило, но явно не детские слезы.

– Ты что имеешь в виду?

– Ну, – протянул собеседник. – Та, другая дурь.

«Другая дурь» – это прозрачный метиламфетамин. И Милгрим, и Фиш воздерживались от этой дряни, с них было достаточно покоя и ясности мышления, приносимых бензодиазепинами. У прочей клиентуры Денниса метиламфетамин порождал возрастающую зависимость от болеутоляющих веществ.

– По-моему, он подсел, – произнес Фиш. – Завяз по уши. Ну, ты понимаешь.

Милгрим изумленно поднял брови, обращаясь к фотографии башен-близнецов.

– Жалко.

– Ну, ты-то знаешь, какими они становятся.

– То есть?

– Свирепые параноики, – только и ответил Фиш.

Деннис когда-то учился в Нью-Йоркском университете. Милгрим легко представлял его себе рассерженным, но чтобы свирепым? Это уже чересчур.

– Он же собирает сувениры, посвященные «Звездным войнам», – сказал Милгрим. – Ночами напролет выискивает их в «и-Бэй».

Последовала пауза. Даже младенец Фиша притих, будто сверхъестественным чутьем уловил общее настроение.

– Он обещал нанять черных из Бруклина, – сообщил Фиш.

Ребенок завопил с новой силой.

– Вот дерьмо, – сказал Милгрим, обращаясь не столько к телефону, сколько к проржавевшей жестянке. – Сделай одно одолжение.

– А?

– Не рассказывай ему, что я звонил.

– Легко, – заверил Фиш.

– А я позвоню, если вдруг перепадет лишнее, – солгал Милгрим и нажал кнопку «конец разговора».

Выйдя из туалета, мужчина помог вернувшейся пуэрториканке сдвинуть красный диванчик, и пока удрученная девушка искала потерянный сотовый на полу, незаметно сунул трубку под истрепанный номер модного журнала «Ин тач» с Дженнифер Аннистон на обложке.

Когда пропажа нашлась, он стоял, прислонившись к сушилке, и как ни в чем не бывало читал про Уильяма Гоулдсмита.

20

Тульпа[83]

Кажется, та женщина у перекрестка везла за собой на буксире внутривенную капельницу, одной рукой помогая катиться своему инвалидному креслу, а другой придерживая хромированную стойку? Кажется, у нее не было ног? Впрочем, после встречи со скейтбордистом без нижней челюсти Холлис мало чему удивлялась.

– Значит, ваша компания находится здесь? – полюбопытствовала она, когда «майбах» повернул в переулок, по которому лучше всего было бы ехать на боевой пехотной машине «брэдли».

Миновав застывший яростный вал уличного граффити, похожий на фрактальную волну Хокусая, автомобиль нырнул под нависшие кольца колючей проволоки, увенчавшей сетчатые ворота.

– Да, – отозвался Бигенд, выруливая на бетонный пандус пятнадцатифутовой высоты, приникший к стене, которая, судя по виду, перенеслась в Лос-Анджелес из бесконечно более древнего города. Может, из Вавилона? Редкие свободные кирпичи между сочными клинописными знаками были покрыты еле заметными царапинами.

Оказавшись на гладкой платформе, где разместился бы целый грузовик, «майбах» притормозил перед металлической дверью на шарнирах. Над ней темнели какие-то выпуклые наросты из дымчатого черного пластика – в них прятались камеры, а то и еще что-нибудь. Украшенная пуантилистским портретом Андре Гиганта[84] поистине оруэлловских масштабов дверь медленно поднялась, и унылый взгляд Андре, наводящий на мысли о базедовой болезни, уступил место галогенному сиянию. Автомобиль заехал в помещение, похожее на ангар, поменьше безлюдной фабрики Чомбо, но все же довольно внушительное. Внутри за блестящим вилочным погрузчиком желтого цвета и ровными грудами новехоньких гипсокартонных листов припарковалось в ряд полдюжины одинаковых серебристых седанов.

Бигенд остановил машину. За приехавшими внимательно наблюдал из-за зеркальных стекол охранник в униформе – черных шортах и рубашке с коротким рукавом. На его бедре была пристегнута увесистая кобура с многочисленными карманами.

Холлис неодолимо потянуло покинуть салон, что она и сделала.

Движение, с которым открылась дверца автомобиля, неприятно напоминало одновременно банковский сейф и вечернюю сумочку Армани: безукоризненно выверенная, бомбонепробиваемая надежность в сочетании с косметически-совершенной зализанностью. После этого шершавый бетонный пол, усеянный гипсовой крошкой, даже немного успокаивал. Охранник повел радиопультом, и за спиной журналистки загромыхало сегментированное железо.

– Сюда, пожалуйста, – произнес Бигенд сквозь грохот и двинулся прочь, не потрудившись закрыть за собой дверцу.

Холлис последовала его примеру. По пути она обернулась. Машина осталась распахнутой, ее мягкие, обитые кожей ягненка внутренности, особенно четкие в искусственном свете гаража, напоминали небольшую пещеру.

– В процессе ремонта мы теряем львиную долю своих преимуществ, – посетовал Бигенд, обогнув десятифутовую груду кирпича.

– Львиную долю?

– Да, большую часть. Мне будет недоставать прежних неудобств. Они сбивали клиентов с толку, а это всегда полезно. На прошлой неделе мы открыли в Пекине новую систему офисов, так вот я совершенно не доволен. Три этажа в новостройке, что мы там забыли? Хотя, конечно, это же Пекин. – Он пожал плечами. – Выбирать не приходится, верно?

Холлис не нашлась с ответом и промолчала.

Поднявшись по широкому лестничному пролету, они вошли в помещение, которому предстояло превратиться в фойе. Здешний охранник внимательно изучал окна замкнутой телесистемы, выведенные на дисплей с плоским экраном, и даже не поднял головы, когда разъехались двери лифта, сплошь обклеенного пыльными слоями гофрированного картона.

Бигенд приподнял забрызганный побелкой клапан и прикоснулся к панели управления. Через два этажа лифт остановился.

Мужчина жестом пригласил свою спутницу на выход, и они ступили на дорожку из того же картона, приклеенного изолентой к гладкому серому полу из какого-то незнакомого материала. Дорожка вела к столу для переговоров, окруженному шестью стульями. Над ним на стене висел экран с диагональю в тридцать футов, который изображал портрет Холлис работы Антона Корбайна в идеальном разрешении.

Журналистка обернулась на Бигенда, и тот сказал:

– Чудесный снимок.

– А у меня от него до сих пор мурашки по коже.

– Это потому, что личность любой «звезды» – в каком-то смысле всегда что-то вроде тульпы.

– Вроде чего?

– Проекция мыслеформы, термин взят из учения тибетских йогов. Двойник знаменитости начинает жить своей, отдельной жизнью. При определенных условиях он продолжает безбедно существовать даже после смерти своего прототипа. Собственно, об этом и говорят нам всяческие конкурсы двойников Элвиса.

Тут его взгляды мало чем отличались от рассуждений Инчмэйла; впрочем, Холлис порой и сама так думала.

– А что происходит, – спросила она, – если «звездная» личность скончается первой?

– Почти ничего, – сказал Бигнд. – В том-то и загвоздка. Но против забвения работают гигантские портреты. Да и музыка менее всех искусств подчиняется времени.

– «Прошлое не мертво. Это даже не прошлое». – Холлис повторила слова Фолкнера, которые часто цитировал Инчмэйл. – Как насчет того, чтобы поменять канал?

Мужчина повел рукой по направлению к экрану. На месте портрета возник советский транспортный вертолет «Хук», вид снизу.

– Ну и что вы об этом думаете?

Улыбка Бигенда блеснула, как луч маяка. В помещении не было окон (разве только их замаскировали), так что единственным источником освещения оставался огромный экран.

– Вам по душе, когда люди сбиты с толку?

– Да.

– Значит, и я вам понравлюсь.

– Уже нравитесь. И я бы сильно удивился, если бы было иначе. Если бы вы сейчас не колебались.

Она подошла к столу для переговоров и провела пальцем по его черной поверхности, прочертив дорожку среди известковой пыли.

– Скажите, журнал и вправду существует?

– Все в этом мире, – проговорил Бигенд, – потенциально.

– Все в этом мире, – проговорила Холлис, – потенциальный треп.

– Пожалуйста, считайте, что я ваш патрон.

– Спасибо, но мне не по вкусу, как это звучит.

– В начале двадцатых годов двадцатого столетия, – промолвил рекламный магнат, – в этой стране еще находились люди, ни разу не слышавшие музыки в записи. Их было не много, но все же. С тех пор миновало около века. Ваша карьера «записывающейся певицы», – он жестом изобразил кавычки, – имела место ближе к окончанию того периода, который продлился менее ста лет и во время которого потребителям недоставало технических средств для производства того, что они потребляли. Они покупали записи, но не могли воссоздавать их. Когда появилась «Кёфью», монополия на средства производства уже начинала расшатываться. Прежде музыканты получали деньги за исполнение, издание и продажу своих произведений или же имели дело с постоянными покупателями. Поп-звезда, в том смысле, как мы ее знали, – тут он слегка кивнул в сторону собеседницы, – на самом деле была порождением до-вездесущих медиа.

– Порождением чего?

– Состояния, когда так называемые масс-медиа, если хотите, существовали в рамках этого мира.

– А не?..

– А не поглощали его.

При этих словах освещение изменилось. Холлис подняла глаза на экран: теперь на его поверхности царил металлический синий муравей глиф.

– А что такого в контейнере Чомбо? – спросила она.

– Это не его контейнер.

– Ваш?

– И не наш.

– «Наш»? Вы имеете в виду себя и?..

– Вас.

– Но это не мой контейнер.

– А я что говорил? – ответил Бигенд. И улыбнулся.

– Тогда чей?

– Не представляю. Однако надеюсь, что вы все выясните.

– Но что внутри?

– Этого мы тоже не знаем.

– Ладно, при чем здесь Чомбо?

– Похоже, ему известен способ узнавать местонахождение контейнера, хотя бы время от времени.

– Тогда почему не спросить прямо?

– Потому что это тайна. Чомбо прилично платят за молчание, а если вы успели заметить, он и так не слишком разговорчив.

– Хорошо, кто именно платит?

– О, этот секрет вообще покрыт полным мраком.

– Разве не хозяин контейнера?

– Или окончательный получатель, если таковой существует. Трудно сказать. Потому-то, Холлис, я и выбрал вас, чтобы вызвать его на откровенность.

– Вы просто не видели. Бобби совсем не был рад нашему знакомству. Я что-то не слышала повторного приглашения.

– Полагаю, тут вы заблуждаетесь, – возразил Бигенд. – Когда он свыкнется с мыслью, что вас можно вызвать на новую аудиенцию, мы наверняка о нем снова услышим.

– А какую роль в этой истории играют айподы?

Мужчина поднял бровь.

– Рауш велел присматриваться к тем, которыми пользуются для хранения информации. Разве так еще кто-то делает?

– Чомбо иногда записывает данные на айпод и отсылает его из Штатов.

– Какого рода эти данные?

– Мы не сумели выяснить. Якобы музыка.

– Куда уходят посылки, тоже не знаете?

– Сан-Хуан, Коста-Рика. Оттуда, возможно, куда-нибудь еще.

– Кто получатель?

– В первую очередь – хозяин дорогого абонентского ящика. В Сан-Хуане таких предостаточно. Мы как раз над этим работаем. Вы там бывали?

– Нет.

– В Сан-Хуане целая община пенсионеров-цэрэушников. И людей из DEA. Мы тоже кое-кого послали, чтобы без лишнего шума разобраться в обстановке. Правда, пока никакого толку.

– А почему вас так интересует содержимое этого контейнера?

Бигенд вытянул из кармана пиджака бледно-голубой микрофибровый платок и тщательно протер один из стульев от пыли.

– Присядете?

– Нет, спасибо. Продолжайте.

Тогда он сел сам. И посмотрел на журналистку снизу вверх.

– Опыт научил меня ценить все, что выбивается из общих рамок. Теперь я очень внимателен именно к человеческим странностям, особенно тем, которые прячут от посторонних глаз. Я трачу большие деньги на то, чтобы раскопать чужие секреты. Бывает, из них рождаются наиболее удачные достижения «Синего муравья». Например, за основу вирусной рекламы обуви «Троуп Слоуп» мы взяли анонимные видеоролики, выложенные в сети.

– Так это вы сделали? Запихали свое дерьмо на задний план старых фильмов? Вот гадость, блин! Пардон, что я по-французски.