Сочинения де'Бальзак Оноре

– Каким образом?

– Я последую за ней.

– Но ведь ты будешь, как Иов, дитя мое.

– Мой отец, Гасселен и я, мы пробыли три месяца в Вандее со ста пятьюдесятью франками, в походе днем и ночью.

– Калист, – сказала мадемуазель де Туш, – выслушайте меня хорошенько. Я вижу, что вы слишком чисты сердцем, чтобы играть роль, я не хочу развращать такую хорошую натуру, как ваша, я беру все на себя. Вы будете любимы Беатрисой.

– Возможно ли? – спросил он, всплеснув руками.

– Да, – отвечала Камиль, – но придется победить тот договор, который она заключила сама с собой. Я буду лгать за вас. Только не портите мне ничего в этом довольно трудном деле, предпринимаемом мной. Маркиза обладает тонкостью аристократки, она умна и недоверчива; никогда охотнику не приходилось иметь дело с добычей, так трудно дающейся в руки: здесь, бедный мой мальчик, охотник должен слушаться своей собаки. Обещаете ли вы мне слепое послушание? Я буду вашим Фоксом, – сказала она, взяв имя лучшей борзой Калиста.

– Что надо мне делать? – спросил юноша.

– Самые пустяки, – отвечала Камиль. – Вы будете приходить сюда ежедневно в полдень. Точно нетерпеливая любовница, я буду стоять у окна в коридоре, откуда видна дорога в Геранду, и сторожить ваш приход. Затем я буду скрываться в свою комнату, чтобы не быть замеченной и не показывать вам всю силу моей страсти, которая вам в тягость; но вы все-таки изредка можете увидать меня и махать мне платком. Входя во двор и поднимаясь по лестнице, сохраняйте на лице скучающее выражение. Ведь это притворство не будет тебе очень тяжело, дитя мое, неправда ли? – сказала она, прижимаясь головой к его груди. – Иди не скоро, смотри в окно лестницы, которое выходит в сад, точно ищешь Беатрису. Если она будет там (а она будет гулять, будь спокоен) и заметит тебя, входи медленными шагами в маленькую гостиную и оттуда в мою комнату. Если ты увидишь меня у окна, подсматривающей за твоей изменой мне, скорее отскочи назад, чтобы я не увидала, как ты молишь взгляды Беатрисы. Раз ты попадешь в мою комнату, я делаю тебя своим пленником. Мы будем оставаться вместе до четырех часов. В это время вы можете читать, я буду курить; хотя вам и скучно будет не видать ее, но я найду вам интересное чтение. Вы еще ничего не читали из сочинений Жорж Занд; я сегодня ночью пошлю человека в Нант за ними и за книгами других авторов, незнакомых вам. Я буду выходить первая, а вы оставляйте книгу и приходите в маленькую гостиную только тогда, когда услышите, что я разговариваю с Беатрисой. Всякий раз, как вы увидите на рояле раскрытую тетрадь нот, просите меня не уходить. Я позволяю вам быть грубым со мной, если можете; все дойдет хорошо.

– Я знаю, Камиль, что вы питаете ко мне редкую привязанность, так что я даже готов пожалеть, что увидал Беатрису, – искренним тоном сказал он, – но чего вы ждете от этого?

– Через неделю Беатриса будет без ума от вас.

– Боже! Возможно ли? – сказал он, сложив руки и падая на колени перед растроганной Камиль, которая была счастлива, что может дать ему радость хотя бы и на счет своего сердца.

– Слушайте меня хорошенько, – сказала она. – Если вы с маркизой будете иметь даже не продолжительный разговор, а только обменяетесь с ней несколькими словами, если позволите ей расспрашивать вас, если отступите от данной вам роли без речей, которую сыграть очень легко, то знайте, – серьезным тоном сказала она, – вы потеряете ее навсегда.

– Я ничего не понимаю из того, что вы мне говорите, Камиль, – воскликнул Калист с очаровательной наивностью.

– Если бы ты понимал, ты не был бы идеальным ребенком, благородным и красивым Калистом, – отвечала она, взяв его за руку и целуя ее.

Калист сделал тогда то, чего никогда еще не делал: он взял Камиль за талию и поцеловал ее в шею, хотя не с любовью, но с нежностью, как он целовал мать. Мадемуазель де Туш не могла удержать потока слез.

– Идите прочь, дитя мое, и скажите вашей виконтессе, что мой экипаж к ее услугам.

Калисту хотелось остаться, но он был вынужден повиноваться повелительному и властному жесту Камиль; домой он вернулся, исполненный радости, что через неделю его полюбит красавица Рошефильд. Игроки в мушку снова увидали его тем Калистом, каким он был два месяца тому назад, Шарлотта приписывала это изменение себе. Мадемуазель де Пен-Холь очень мило дразнила Калиста. Аббат Гримон старался прочесть в глазах баронессы причину ее спокойствия. Шевалье дю Хальга потирал руки. Обе старые барышни были оживлены, точно две ящерицы. Виконтесса должна была в мушку двести су. Алчность Зефирины так разожглась, что она жалела, что не видит карт и сказала несколько резких слов невестке, которая была рассеяна, видя счастье Калиста, и принималась несколько раз его расспрашивать, хотя ничего не могла понять из его ответов. Игра продолжалась до одиннадцати часов. Двое сдались раньше: барон и шевалье заснули, сидя в креслах друг против друга. Мариотта спекла черные ржаные лепешки, баронесса пошла за чаем. Знаменитый дом дю Геников, перед тем как Кергаруэты и мадемуазель де Пен-Холь собрались уходить, предложил им закуску из свежего масла, фруктов, сливок, для чего из буфета достали серебряный чайник и английский фарфор, присланный баронессе одной из ее теток. Было что-то чарующее в этом намеке на современную роскошь в старинной зале; баронесса была очаровательна: она, как истая ирландка, была воспитана на умении готовить и разливать чай, – это занятие играет важную роль в жизни англичанок. Самая безумная – роскошь не произвела бы того простого, скромного и благородного эффекта, как это радостное гостеприимство. Когда в зале осталась только баронесса с сыном, она с любопытством взглянула на Калиста.

– Что произошло с тобой в Туше? – спросила она.

Калист рассказал о внушенной ему Камиль надежде и о странной полученной им инструкции.

– Бедная женщина! – воскликнула ирландка, всплеснув руками и в первый раз пожалев мадемуазель де Туш.

Несколько минут спустя после ухода Калиста, Беатриса, слышавшая, что он ушел, вернулась к своей приятельнице и нашла ее, с глазами, полными слез, полулежавшей на софе.

– Что с тобой, Фелиситэ? – спросила маркиза.

– Мне сорок лет и я люблю, дорогая моя! – сказала с яростью мадемуазель де Туш и глаза ее сразу сделались сухими и блестящими. – Если бы ты знала, Беатриса, сколько слез проливаю я о погибших днях моей молодости! Быть любимой из жалости, знать, что твое счастье – результат долгих трудов, кошачьих хитростей, западни, расставленной невинному и добродетельному ребенку, разве это не позорно? К счастью, можно найти себе некоторое искупление в безграничности той страсти, в силе счастья, в уверенности, что ты всегда будешь выше других женщин, и что воспоминание о тебе запечатлеется в молодом сердце, благодаря неизгладимым наслаждениям и бесконечному самопожертвованию. Да, попроси он, и я по одному его знаку брошусь в море. Бывают минуты, когда я ловлю себя на желании, чтобы он захотел этого, это было бы жертвой, а не самоубийством. Ах! Беатриса, ты заставила меня нести тяжкий крест, приехав сюда. Я знаю, что мне трудно соперничать с тобой, но ты любишь Конти, ты великодушна и благородна и не обманешь меня; ты, напротив, поможешь мне сохранить моего Калиста. Я предчувствовала впечатление, которое ты произведешь на него, но я остереглась выказать ревность, это только ухудшило бы зло. Напротив, я приготовила его к знакомству с тобой, описав тебя такими яркими красками, чтобы ты не могла затмить свой портрет, а ты, к несчастью, еще похорошела.

Эта страстная элегия, где правда перемешалась с обманом, совершенно убедила г-жу де Рошефильд. Клод Виньон сообщил Конти мотивы своего отъезда, Беатриса, конечно, узнала их и из великодушия выказывала Калисту холодность, но в эту минуту в ее душе поднялось радостное чувство, которое заставляет трепетать сердце женщины, когда она узнает, что ее любят. Любовь, внушаемая женщиной мужчине, всегда бывает неразлучна с нелицемерным восхвалением, которым нельзя не упиваться; но, когда этот мужчина собственность приятельницы, тогда его поклонение возбуждает не только радость, но небесное блаженство. Беатриса, сев рядом с подругой, принялась ласкать ее.

– У тебя нет ни одного седого волоса, – сказала она, – ни одной морщины, виски совершенно, как у молодой женщины, между тем, как я знаю женщин тридцати лет, которым приходится закрывать их. Смотри, милая моя, – сказала она, приподнимая свои букли, – вот что стоило мне мое путешествие!

Маркиза показала ей едва заметное увядание своей нежной кожи; подняла рукав и показала такие же следы на запястье руки, где под прозрачной, немного сморщившейся кожей, виднелись вздувшиеся жилки и три глубокие линии образовали вокруг руки браслет из морщин.

– Не правда ли, как верно заметил писатель, знакомый с нашими несчастьями, вот два места, которые никогда не лгут! – сказала она. – Надо много перестрадать, чтобы увидать правдивость его безжалостного замечания; но, на наше счастье, большинство мужчин не знают про это и не читают этого безбожного автора.

– Твое письмо все сказало мне, – отвечала Камиль, – счастье чуждо похвальбы, а ты в нем слишком хвалилась своим счастьем. В любви, не правда ли, правда бывает всегда глуха, нема и слепа? Поэтому, зная, что у тебя есть много причин покинуть Конти, я и боялась твоего пребывания у меня. Дорогая моя, Калист это ангел, он так же добр, как и красив, бедный простак не будет в состоянии выдержать одного твоего взгляда, он слишком восхищается тобой, чтобы по первому ободрению не полюбить тебя; твое пренебрежение сохранит мне его. Я признаюсь тебе со всей слабостью истинной страсти: взять его от меня, значить убить меня. «Адольф», эта отвратительная книга Бенжамена Констана, говорит нам только о страданиях Адольфа, а женское страданье? да что! он недостаточно изучил их, чтобы описывать; а какая женщина осмелится сознаться в них? они опозорили бы наш пол, унизили бы наши добродетели, раздули бы наши пороки. Ах! если судить о них по страху, который я испытываю, страдания эти напоминают адские муки. Но в случае измены, моя роль готова.

– А на что ты решилась? – спросила Беатриса с живостью, от которой Камиль вся вздрогнула.

Обе приятельницы смотрели друг на друга со вниманием двух венецианских инквизиторов и обменялись быстрым взглядом, в котором их души скрестились, и как два кремня блеснули искрами, маркиза опустила глаза.

– После человека остается только Бог, – серьезно отвечала знаменитая женщина. – Бог, это – неизвестность. Я брошусь к нему, как в пропасть. Калист только что клялся мне, что будет восхищаться тобой, как картиной; но ты в свои двадцать восемь лет блистаешь полным расцветом красоты. Между ним и мной уже с этой лжи началась борьба. К счастью, я знаю, что надо делать, чтобы одержать верх.

– Как ты будешь действовать?

– Это моя тайна, милая моя. Предоставь мне преимущества моего возраста. Если Клод Виньон грубо бросил меня в бездну, меня, которая считала себя почти недосягаемо высокой, то я, по крайней мере, буду срывать бледные, запахнувшие, но очаровательные цветы, растущие на дне пропасти.

Маркиза была точно воск в искусных руках мадемуазель де Туш, которой доставляло жгучее удовольствие оплетать ее своими сетями. Камиль простилась с приятельницей, которая вся горела любопытством и была полна не то зависти, не то великодушие и несомненно занята Калистом.

– Она будет в восторге провести меня, – сказала себе Камиль, целуя ее на прощанье.

Когда она осталась одна, автор уступил место женщине; она разразилась слезами, наложила табаку с опиумом на жаровню своего курительного прибора и провела за куреньем почти всю ночь, стараясь отогнать свою скорбь и видя в клубах дыма очаровательную голову Калиста.

– Какую прекрасную книгу можно было бы написать, если рассказать мои страдания! – говорила она себе, – но она уже написана. Сафо жила до меня, Сафо была молода. Какая красивая и трогательная героиня, женщина сорока лет, не правда ли? Кури свой кальян, бедная Камиль, у тебя даже нет надежды опоэтизировать твое несчастье, оно дошло до своего зенита!

Она легла спать на заре, то предаваясь слезам, припадку бешенства и принимая внезапные решения, то погружаясь в глубокие размышления о тайнах католической религии, о которой она никогда не думала, ведя жизнь беспечной артистки и неверующей писательницы.

На другой день, Калист, которому мать велела в точности следовать советам Камиль, пришел в полдень и таинственно пробрался в комнату мадемуазель де Туш, где нашел книги. Фелиситэ осталась, как была, в кресле у окна и продолжала курить, любуясь то дикой картиной болот, то морем, то Калистом, с которым она обменялась несколькими словами о Беатрисе. Когда она увидела, что маркиза гуляет в саду, она, нарочно на глазах у приятельницы, задернула занавеси, оставив только узкую полосу света, направленного на книгу Калиста.

– Сегодня, дитя мое, я попрошу тебя остаться обедать, – сказала она, растрепав ему волосы, – а ты откажись и смотри при этом на маркизу, таким образом, ей легко будет понять, как ты сожалеешь, что не можешь остаться.

В четыре часа Камиль пошла разыгрывать перед маркизой жестокую комедию ложного счастья. Калист вышел из комнаты и понял в эту минуту весь стыд своего положения. Взгляд, брошенный им на Беатрису, которого ожидала Фелиситэ, был еще более выразителен, чем она ожидала. Беатриса была в очаровательном туалете.

– Как вы кокетливо одеты сегодня, милочка, – сказала Камиль, когда Калист ушел.

Эта игра продолжалась шесть дней; дополнялась она без ведома Калиста, искусными разговорами Камиль с подругой. Между двумя женщинами шла беспрерывная дуэль, где они пускали в ход хитрости, притворство, фиктивное великодушие, лживую откровенность, хитрые признания, в которых одна скрывала, а другая выставляла на вид свою любовь в Калисту, в которых острие стрелы, разожженной предательскими речами Камиль, пронзало сердце ее приятельницы и зарождало в нем дурные чувства, с которыми очень трудно совладать честным женщинам. Беатриса стала, наконец, обижаться на недоверие Камиль, она считала его недостойным и себя, и ее, она была в восторге, что и у великой писательницы есть слабости ее пола и ей захотелось сделать себе удовольствие, показать ей, что здесь кончается ее превосходство и что можно ее унизить.

– Милая моя, что ты скажешь ему сегодня? – спросила она, со злостью взглянув на свою приятельницу в ту минуту, как фиктивный любовник просил позволения остаться. – В понедельник, нам надо было поговорить; во вторник, обед никуда не годился; в среду, ты не хотела навлекать на себя гнев баронессы; в четверг, собирались гулять со мной; вчера, ты простилась с ним раньше, чем он успел открыть рот, ну, а сегодня я хочу, чтобы он остался, бедный мальчик.

– Уже, милая моя! – с ядовитой иронией заметила Беатрисе Камиль.

Маркиза покраснела.

– Останьтесь, г-н дю Геник, – сказала мадемуазель де Туш Калисту, приняв вид королевы и оскорбленной женщины. Беатриса стала вдруг холодна и сурова, резка, насмешлива и дурно обращалась с Калистом, которого его мнимая любовница услала играть в мушку с мадемуазель Кергаруэт.

– Она не опасна, – с улыбкой сказала Беатриса.

Молодые влюбленные похожи на голодных; их не удовлетворяют предварительные приготовления повара, они слишком много думают о развязке, чтобы понимать употребляемые средства. Возвращаясь в Геранду, Калист был полон Беатрисы: ему было неизвестно, какую тонкую женскую хитрость проявляла Фелиситэ, чтобы, по общепринятому выражению, подвинуть его дела. Во всю эту неделю маркиза написала Конти только одно письмо, и этот симптом равнодушия не ускользнул от Камиль. Вся жизнь Калиста сосредоточивалась на тех коротких минутах, когда он видел Беатрису. Эта капля воды, далеко не утоляя его жажды, только усиливала ее. Магическое слово: «Ты будешь любим!», сказанное Камиль и подтвержденное матерью, было талисманом, которое помогало ему сдерживать силу своей страсти. Он пожирал время, не спал, заглушая бессонницу чтением, каждый вечер привозил с собой возы книг, по выражению Мариотты. Его тетка проклинала мадемуазель де Туш, но баронесса, несколько раз ходившая к сыну, видя у него свет, знала причину его бессонницы. Хотя она была так же робка, как невинная молодая девушка, и для нее любовь была неведомой книгой, тем не менее, Фанни в своей материнской нежности дошла до многих новых мыслей; но вся глубина этого чувства была непонятна ей, и она ужасалась, видя состояние сына, и трепетала перед этим единственных, непонятным ей желанием, пожиравшим его. У Калиста была теперь только одна мысль: ему все казалось, что перед ним Беатриса. Вечером, за игрой, его рассеянность походила на сонливость отца. Видя его совсем не таким, каков он был, когда думал, что любит Камиль, баронесса с некоторым ужасом следила за всеми этими признаками настоящей любви, чувства совершенно неизвестного в старом замке. Лихорадочная раздражительность, постоянная сосредоточенность делали Калиста каким-то растерянным. Зачастую он целыми часами сидел, уставившись глазами на какую-нибудь фигуру обоев. Утром она ему посоветовала не ходить больше в Туш и оставить этих двух женщин.

– Не ходить больше в Туш! – воскликнул Калист.

– Иди, иди, не сердись, дорогой мой, – отвечала она, целуя его глаза, сверкнувшие огнем.

Но Калист едва не лишился плода искусных маневров Камиль, благодаря бретонскому пылу своей любви, с которой не мог более совладать. Он поклялся, не взирая на свои обещания Фелиситэ, увидать Беатрису и говорить с ней. Ему хотелось читать в ее глазах, пожирать в них свой взгляд, разглядеть мельчайшие подробности ее туалета, вдохнуть ее духи, услышать музыку ее голоса, следить за элегантными ее движениями, одним взглядом окинуть ее талию, одним словом, рассмотреть ее так, как славный генерал рассматривает поле, где произойдет решительное сражение; ему хотелось этого, как и всем влюбленным; им овладело такое желание, что он ничего не слышал, рассудок его ослабел; он весь был в болезненном состоянии, не замечал ни препятствий, ни расстояния, не чувствовал, есть ли у него даже тело. Он придумал пойти в Туш раньше условленного часа, надеясь в саду найти Беатрису. Он знал, что она прогуливается по утрам до завтрака. Мадемуазель де Туш и маркиза утром ходили к соляным болотам и к бассейну, окруженному песком, куда достигает море; бассейн этот похож на озеро среди дюн. Они вернулись домой и разговаривали, блуждая по маленьким аллеям по лужку.

– Если вас интересуют эти виды, – сказала Камиль, – то вам надо обойти с Калистом вокруг Круазига. Там есть чудные скалы, гранитные каскады, маленькие бухты с естественными водоемами; там можно видеть самые причудливые вещи, и, наконец, море с тысячами мраморных обломков, с массой интересного. Вы увидите, как женщины делают дрова: они прилепляют коровий навоз по стенам, сушат его и кладут глыбами, как в Париже; а зимой здесь греются этими дровами.

– Вы рискуете Калистом? – смеясь, спросила маркиза, намекая тоном на то, что вчера Камиль, сердясь на Беатрису, заставила ее занимать Калиста.

– Ах, милая моя, когда вы узнаете ангельскую душу этого ребенка, вы поймете меня. В нем красота это не главное, надо узнать это чистое сердце, эту наивность, это удивление при каждом новом шаге, сделанном в области любви. Какая вера! Какая чистота! Какая прелесть! Древние были правы, окружая культом святую красоту. Не помню, кто из путешественников говорил нам, что лошади на свободе выбирают себе в главари самую красивую. Красота, милая моя, это гений; она верная примета, данная природой самым совершенным ее творениям, она самый верный символ точно так же, как и величайшая случайность. Можно ли вообразить себе ангела с уродливой фигурой? Разве у них красота не соединяется всегда с силой? Что нас заставляет целыми часами простаивать в Италии перед иными картинами, где гений в продолжение нескольких лет старался изобразить одну из случайностей природы? Положа руку на сердце, разве к нравственному величию мы не хотели бы всегда добавить идеальную красоту? Калист – это осуществившаяся мечта, он храбр, как лев, который спокоен, не подозревая, что он царь. Когда Калист не стесняется, он умен; мне нравится в нем эта застенчивость молодой девушки. Душа отдыхает на этом сердце от всей испорченности, от научных мыслей, от литературы, от света, от политики, от всех этих бесполезных вещей, которые губят наше счастье. Я сделалась теперь тем, чем никогда не была, ребенком! Я уверена в нем, но я нарочно притворяюсь ревнивой; он бывает всегда так доволен этим. Впрочем, это тоже мой секрет.

Беатриса прогуливалась, задумчивая и молчаливая, а Камиль выносила невыносимую муку и бросала на нее украдкой огненные взгляды.

– Ах, милая, ты счастлива, – сказала Беатриса, опираясь на руку Камиль, точно истомившись от какой-то внутренней борьбы.

– Да, очень счастлива! – отвечала с горечью бедная Фелиситэ.

Обе женщины в полном изнеможении упали на скамейку.

Ни одна женщина не была никогда подвержена такому искушению, такому тонкому маккиавелизму, как маркиза за эту неделю.

– А я! Видеть неверности Конти, переносить их!..

– А почему тебе не бросить его? – сказала Камиль, видя, что настала благоприятная минута нанести решительный удар.

– Да разве я могу?

– О! Бедное дитя…

Обе машинально смотрели на группу деревьев.

– Я пойду, потороплю завтрак, – сказала Камиль, – наша прогулка придала мне аппетит.

– А наш разговор лишил меня его, – сказала Беатриса.

Беатриса в утреннем туалете вырисовывалась своей белой фигурой очень отчетливо на золотом фоне листвы. Калист, прокравшийся через гостиную в сад, шел медленно по аллее, чтобы как будто нечаянно встретиться с маркизой; Беатриса, увидав его, слегка вздрогнула.

– Чем я не понравился вам вчера? – спросил Калист, обменявшись несколькими банальными фразами.

– Вы мне так же мало нравитесь, как и не нравитесь, – сказала она кротким голосом.

Тон, весь вид и чарующее обаяние маркизы придали Калисту бодрости.

– Я ничего не составляю для вас, – сказал он взволнованным голосом, с глазами, затуманившимися от слез.

– Разве мы не должны быть чужими друг другу? – отвечала маркиза. – У каждого из нас есть своя искренняя привязанность…

– Ах! – быстро возразил Калист, – я любил Камиль, но не люблю уж больше.

– А что же вы делаете каждый день, целое утро? – спросила она с ядовитой улыбкой, – Я не могу, поверить, чтобы, несмотря на свою страсть к табаку, Камиль предпочитала сигару вам, и, что вы, несмотря на ваше поклонение женщинам-авторам, проводили бы четыре часа за чтением женских романов.

– Вы знаете?.. – воскликнул наивный бретонец, все лицо которого сияло от счастья, что он видит свой кумир.

– Калист, – порывисто воскликнула Камиль, внезапно показываясь перед ними; она прервала его слова, схватила за руку и увлекла на несколько шагов дальше; – Калист, а то ли вы мне обещали?

Маркиза могла расслышать упрек мадемуазель де Туш, которая увела Калиста, продолжая бранить его; она была поражена признаньем Калиста и ничего не понимала из того, что делалось вокруг нее. Г-жа де Рошефильд не была так умна, как Клод Виньон. Ужасная и вместе высокая роль, которую играла здесь Камиль, относится к разряду тех постыдных, хотя и великих деяний, которые женщина допускает только в самом крайнем случае.

Это предел, где разбиваются их сердца, где замолкают женские чувства; здесь начинается для них самоотречение, которое низводит их в преисподнюю или возносит на небо.

Во время завтрака, к которому был приглашен Калист, маркиза, чувства которой отличались горделивостью и благородством, уже справилась с собой и постаралась вырвать из своего сердца зачатки любви. Она с Калистом обращалась уже не холодно и не жестко, а безразлично-ласково, что повергло его в отчаяние. Фелиситэ завела разговор о том, чтобы устроить послезавтра экскурсию в оригинальную местность, лежащую между Тушем, Круазигом и местечком Батц. Она просила Калиста употребить завтрашний день на то, чтобы достать лодку и матросов, на случай прогулки по морю. Она берет на себя провизию, лошадей, одним словом, все, что нужно было иметь под рукой, чтобы не испытывать усталости. Беатриса отказалась наотрез, сказав, что она не может разъезжать таким образом по окрестностям. Лицо Калиста, выражавшее живую радость, сразу точно подернулось облаком.

– А чего вы боитесь, милая моя? – спросила Камиль.

– Мое положение слишком щекотливо, чтобы мне рисковать не репутацией, а своим счастьем, – с пафосом сказала она, глядя на молодого бретонца, – Вы знаете, как ревнив Конти; если он узнает…

– А кто ему скажет об этом?

– Разве он не должен приехать за мной?

Калист побледнел при этих словах. Несмотря на настояние Фелиситэ и молодого бретонца, г-жа де Рошефильд осталась неумолима и выказала, по словам Камиль, свое упрямство. Калист, не взирая на надежду, внушавшуюся ему мадемуазель де Туш, покинул Туш, полный огорчений, любви, которая наполняла его душу своей силой, доходящей до безумия. Вернувшись в замок, он вышел из комнаты только к обеду и вскоре опять ушел в себе. В десять часов встревоженная мать пришла проведать его и увидала, что он пишет что-то; вокруг валялись перечеркнутые и изорванные листы бумаги; он писал Беатрисе, так как не доверял больше Камиль; выражение лица маркизы во время их свидания в саду очень ободрило его. Первое любовное письмо никогда не выливается сразу, как пламенный крик души, хотя казалось бы, оно должно бы быть таким. Письмо молодого, не испорченного существа бывает всегда полно слишком большого огня, слишком много в нем кипучего материала, так что приходится написать, разорвать и снова сочинять несколько писем, пока, наконец, одно письмо явится резюме всего этого. Вот на чем остановился Калист и вот письмо, которое он прочел своей бедной удивленной матери. Ей казалось, что весь старый дом занялся огнем, любовь сына горела точно зарево пожара.

Калист Беатрисе.

«Я любил вас, когда вы для меня еще были мечтой, судите же, как сильна стала моя любовь, когда я увидел вас. Действительность превзошла мечту мою. К моему огорчению, я не скажу вам ничего нового, сказав вам, что вы чудно хороши; но навряд ли в ком-нибудь красота ваша вызывала такое чувство, как у меня. Вы красивы и не только одним видом красоты; я изучил вас, думая о вас и днем и ночью, я проник во все тайны вашей наружности, во все скрытые изгибы вашего сердца, узнал всю вашу неоцененную другими деликатность. Разве вас кто-нибудь понял, боготворил, как вы того заслуживаете? Знайте же, каждая ваша черта нашла отголосок в моем сердце: ваша гордость равняется моей; благородство вашего взгляда, обаяние ваших манер, изящество движений – все в вас находится в гармонии с мыслями и желаниями, таящимися в глубине вашей души и, угадав их, я счел себя достойным вас. Если бы за эти несколько дней я не стал вашим двойником, стал ли бы я говорить о себе? Читать в себе, было бы эгоизмом; здесь дело идет гораздо больше о вас, чем о Калисте. Чтобы писать вам, Беатриса, я заставил замолкнуть свои двадцать лет, я постарался состариться умом или, может быть, вы сами его состарили во мне этой неделей ужасных мучений, которые вы невольно причинили мне. Не принимайте меня за заурядного влюбленного, над которыми вы вполне основательно смеялись. Хороша заслуга любить молодую, красивую, умную и благородную женщину! Увы! Я даже не думаю о том, чтобы заслужить вас. Что такое я для вас? Ребенок, привлеченный блеском вашей красоты и нравственным величием, как бабочка огнем. Вы только и можете, что наступить ногой на цветы моей души, но я счастлив уже тем, что вы растопчете их. Полная преданность, безграничная преданность, безумная любовь, все богатства любящего, правдивого сердца – ничто; они только помогают любить, из-за них нельзя заставить себя полюбить. Временами я не могу понять, как такой пламенный фанатизм не согреет моего кумира; но когда я вижу ваши суровые и холодные глаза – я весь леденею. Ваше презрение, а не мое поклонение, одерживает верх. Почему? Вы не можете так ненавидеть меня, как я люблю вас, так почему же более слабое чувство должно осиливать более глубокое? Я любил Фелиситэ всей силой сердца; но я забыл ее в один день, в одну минуту, увидав вас. Она была ошибкой, а истина – вы; вы сами, не зная, разрушили мое счастье, но ничего не должны мне за это. Я любил Камиль безнадежно, и вы также не даете мне никакой надежды: ничего не изменилось, кроме самого божества. Я был идолопоклонником, а теперь стал христианином, вот и все. Вы научили меня тому, что любить – это величайшее счастье; быть любимым – следует за ним. По мнению Камиль, любовь на несколько дней не значит любить; любовь, которая не разрастается все больше с каждым днем, жалкая страсть; чтобы все расти, любовь не должна видеть своего предела, а Камиль видела закат нашей любви. Увидав вас, я понял ее слова, которые я оспаривал со всей юностью, со всей силой своего желания, с деспотичным самомнением своих двадцати лет. Великая, несравненная Камиль смешала свои слезы с моими. Итак, я могу вас любить на земле и на небе, как любят Бога. Если бы вы полюбили меня, вам не пришлось бы приводить мне те доводы, которыми Камиль сковывала все мои старания. Мы оба молоды, мы можем подняться на одних крыльях, летать под одним небом, не боясь грозы, которой страшилась эта орлица. По что я говорю? Я слишком далеко унесся от моих скромных желаний! Вы, пожалуй, не будете больше верить моей покорности, моему терпению и молчаливому поклонению, которое я усердно молю вас не терзать понапрасну. Я знаю, Беатриса, что вы не можете полюбить меня иначе, как утратив отчасти уважение к себе. Поэтому я не прошу ответа. Камиль говорила как-то по поводу своего имени, что имена имеют свой фатум. Этот фатум я предчувствовал для себя в вашем, когда в Геранде на взморье оно впервые бросилось мне в глаза на берегу океана. Вы пройдете в моей жизни, как Беатриче в жизни Данте. Мое сердце будет служить пьедесталом для бледной, мстительной, гнетущей статуи. Вам запрещено меня любить; вы будете испытывать смертельные муки, вам будут изменять, унижать вас, делать несчастной: в вас есть демоническая гордость, которая приковывает вас к столбу, избранному вами; вы погибнете около него, разрушив храм, как сделал Сампсон. Я не сам угадал это, любовь моя слишком слепа для этого; мне сказала об этом Камиль. Здесь говорит ее ум, а не мой; у меня же нет более ума, когда дело идет о вас, сердце мое наполняется кровью и от нее темнеет рассудок, слабеют силы, костенеет язык, подгибаются колена. Что бы вы ни делали, я только могу боготворить вас. Камиль называет вашу решительность упрямством; я защищаю вас и считаю ее добродетелью. От этого вы делаетесь еще красивее в моих глазах. Я знаю мою судьбу: гордость Бретани стоит на одном уровне с женщиной, сделавшей себе добродетель из своей гордости. Милая Беатриса, будьте же добры и утешьте меня. Когда жертвы были уже намечены, их увенчивали цветами: вы должны меня осыпать цветами сожаления, усладить меня гармонией самопожертвования. Разве не служу я доказательством вашего величия, разве вы не будете еще более велики от моей любви, презренной вами, не взирая на ее искренность, на ее бессмертный огонь? Опросите Камиль, как я вел себя с того дня, как она мне сказала, что любит Клода Виньон. Я замолк, я страдал молча. Для вас я найду в себе еще больше сил, если только вы не повергнете меня в отчаяние, если вы оцените мое геройство. Одна ваша похвала даст мне силы, подобно мученику, вынести все терзания. Если вы будете упорствовать в этом холодном молчании, в этом убийственном пренебрежении, я могу подумать, что я опасен. Ах! будьте со мной такой, какая вы есть, любящей, веселой, умной, очаровательной. Говорите мне про Женнаро, как Камиль говорила мне про Клода. У меня нет другого таланта, кроме любви, меня нечего опасаться; я буду вести себя с вами, как будто не люблю вас. Неужели вы отвергнете мольбу смиренной любви бедного ребенка, который как милости просит, чтобы его огонь светил ему, чтобы солнце согревало его? Человек, которого вы любите, всегда будет видеть вас; а у бедного Калиста мало времени впереди, вы скоро покончите с ним всякие расчеты. Итак, я завтра приду в Туш, неправда ли? вы не откажете опереться на мою руку и осмотреть Круазиг и Батц? Если вы не пойдете, то это будет ответ, понятный для Калиста».

Затем следовали еще четыре мелко исписанных страницы, где Калист пояснял угрозу, заключавшуюся в этих последних словах, и рассказывал про свою жизнь, про детство; он чаще всего прибегал к восклицаниям и щедро рассыпал многоточие, принятое современной литературой в неудобных пассажах; благодаря этим мостикам, воображение читателя легко шагает через пропасть. Было бы излишним повторять его наивное повествование; если оно не тронуло г-жу де Рошефильд, то едва ли заинтересует любителей сильных ощущений. Но мать разразилась слезами и спросила сына:

– Значит, ты не был счастлив?

Эта печальная поэма чувства, как ураган, ворвавшегося в сердце Калиста и увлекающего за собой душу другого существа, ошеломили баронессу: она в первый раз в жизни прочла любовное письмо. Калист был, в полном недоумении, как переслать письмо. В зале еще сидел шевалье дю Хальга и еще шла последняя оживленная партия в мушку. Шарлотта де Кергаруэт, в отчаянии от равнодушия Калиста, старалась понравиться старикам и через них упрочить надежду на брак. Калист последовал за матерью и явился в залу с письмом, жегшим его сердце, он волновался, ходил взад и вперед, точно нечаянно влетевшая в комнату бабочка. Наконец, мать со сыном увлекли шевалье дю Хальга в большую залу и отослали оттуда маленького слугу мадемуазель де Пен-Холь и Мариотту.

– Что им нужно от шевалье? – спросила старая Зефирина у старой Пен-Холь.

– Калист имеет вид сумасшедшего, – отвечала она. – Он так же мало оказывает внимания Шарлотте, как работнице.

Баронесса сообразила, что в 1780 г. шевалье дю Хальга плавал в водах сердечных дел, и сказала Калисту спросить его совета.

– Как лучше всего тайно передать любимой женщине письмо? – спросил Калист шевалье на ухо.

– Надо письмо вложить в руку горничной и прибавить к нему несколько золотых, потому что рано или поздно горничная будет посвящена в тайну, так лучше заручиться ею сейчас же, – отвечал шевалье, на лице которого показалась улыбка, – но лучше всего передать письмо самому.

– Золотых! – воскликнула баронесса.

Калист вернулся, взял шляпу и побежал в Туш, где явился, точно призрак, в маленькую гостиную, откуда слышались голоса Беатрисы и Камиль. Обе сидели на диване и, по-видимому, в совершенно мирном настроении. Калист с сообразительностью, которую иногда дает любовь, очень развязно бросился на диван подле маркизы, взял руку ее и вложил в нее письмо, так что Фелиситэ, внимательно следившая за ним, не успела ничего заметить. Сердце Калиста затрепетало от острого и сладкого чувства, когда руку его пожала рука Беатрисы, спокойно продолжавшей разговор и нимало не смущенной: письмо она засунула за перчатку.

– Вы бросаетесь на женщин так же, как и на диваны, – смеясь, сказала она.

– А между тем, он не магометанской веры, – сказала Фелиситэ, не упустив случая сказать эпиграмму.

Калист встал, взял руку Камиль и поцеловал ее; затем подошел к роялю и провел пальцем по всем клавишам. Эта внезапная веселость очень заинтересовала Камиль, она подошла к нему.

– Что с вами? – спросила она его на ухо.

– Ничего, – отвечал он.

«Между ними что-то есть», сказала себе мадемуазель де Туш.

Маркиза оставалась непроницаемой. Камиль старалась разговорить Калиста, в надежде, что он выдаст себя, но он, под предлогом беспокойства матери, ушел из Туша к одиннадцати часам, сопровождаемый проницательным взглядом огненных глаз Камиль, которая впервые слышала от него эту фразу.

Калист провел беспокойную ночь, занятый одной Беатрисой и на другое утро раз двадцать бегал в Геранду за ответом; наконец, горничная маркизы пришла в замок дю Геник и передала Калисту ответ, который он отправился читать вглубь сада, в беседку.

Беатриса Калисту.

«Вы – благородное дитя, но вы дитя. Вы принадлежите Камиль, которая боготворит вас. Во мне вы не найдете ни совершенств, которыми она обладает, ни того счастья, которым она осыпает вас. Думайте, что хотите, но она молода, а я стара; ее сердце полно богатств, а мое – пусто, она относится к вам с преданностью, которую вы недостаточно цените, она отрешилась от всякого эгоизма и живет вами одним; а меня вечно будут мучить сомнения, я заставлю вас разделять со мной скучную, лишенную всякого благородства, по моей вине испорченную жизнь. Камиль ничем не связана, она свободна в своих поступках, а я – раба. Наконец, вы забываете, что я люблю и любима. Положение мое должно бы охранить меня от всех ухаживаний. Любить, или сказать мне, что меня любят, это со стороны мужчины оскорбление. Новое падение разве не низведет меня на уровень самых низких существ моего пола. Вы, такой юный и тактичный, как можете вы заставлять меня говорить вам эти вещи, которые раздирают мое сердце? Я предпочла огласку и непоправимое зло позору постоянного обмана, предпочла погибнуть сама, но остаться честной; в глазах многих лиц, уважением которых я дорожу, я еще стою высоко: изменившись, я упаду на несколько ступеней ниже. Свет бывает снисходителен к тем, которые хотя и наслаждаются незаконным счастьем, но не изменяют ему; но он неумолим к пороку. Я не чувствую к вам ни пренебрежения, ни гнева, я отвечаю вам просто и искренно. Вы молоды, не знаете света, вы охвачены мечтой и неспособны, как и все люди с незапятнанной жизнью, предаваться таким размышлениям, которые подсказывают нам горе. Пойду еще дальше. Даже если мне суждено быть самой униженной женщиной, я старалась бы скрыть мои ужасные несчастья; будь я брошена, обманута, на что, слава Богу, мало вероятия; но даже если бы небо в своем возмездии послало это на мою долю, то никто не увидал бы меня больше. Да, я почувствовала бы тогда в себе силу убить того человека, который стал бы мне говорить о любви, если бы при моих тогдашних обстоятельствах до меня мог проникнуть какой-нибудь мужчина. Вот каковы мои убеждения. Мне, пожалуй, надо скорее поблагодарить вас, что вы написали мне. После вашего письма, а после моего ответа в особенности, я буду себя чувствовать в Туше более по себе, могу не скрывать своего характера, как вы просите меня. Я не говорю вам о том смешном положении, в котором я очутилась бы, если бы мои глаза перестали выражать те чувства, на которые вы жалуетесь. Совершить у Камиль вторичную кражу, значило бы признать свое полное бессилие, на что женщина никогда не решится два раза. Люби я вас безумно, слепо, до забвения всего, все передо мной будет стоять Камиль! ее любовь к вам слишком высокое препятствие, никакая сила не совладает с ним, через него не перелетит даже ангел на своих крыльях: только демон не отступит перед позорным предательством. Здесь, дитя мое, существует масса причин, которые имеют значение для благородной, чуткой женщины и в которых вы, мужчины, ничего не смыслите, даже если бы все походили на нас так, как вы в данное время. У вас есть мать, показавшая вам, какой должна быть женщина в своей жизни; она чиста, незапятнанна и свято выполнила свой долг; то, что я знаю о ней, вызвало слезы на мои глаза, и в глубине сердца я почувствовала к ней зависть. И я могла бы быть такой! Калист, такова должна быть ваша жена, такова должна быть ее жизнь. Я не отошлю вас со злостью, как раньше, к маленькой Шарлотте, которая скоро прискучила бы вам, но пожелаю вам какую-нибудь чудную молодую девушку, достойную вас. Если бы я согласилась принадлежать вам, я испортила бы всю вашу жизнь. Вам пришлось бы или выказать мало доверия и постоянства, или вознамериться посвятить мне всю жизнь: я буду искренна, я взяла бы ее и увезла бы с собой куда-нибудь далеко от всех; я сделала бы вас несчастным, ревновала бы, видела бы разные ужасы в капле воды; я не могу примириться с некоторыми неприятностями, с которыми справляются другие женщины; во мне поднимались бы разные невыносимые мысли, которые, исходя от меня, а не от вас, все-таки смертельно оскорбляли бы меня. Когда человек на десятом году счастья не так же почтителен и деликатен, как накануне того дня, когда он молил о ласке, он подл и презренен в моих глазах! Такой любовник не верит более Амадисам и Кирам моих мечтаний. В наше время чистая любовь – легенда, и я вижу с вашей стороны только тщеславный каприз, конец которого вам не известен. Мне нет сорока лет, я еще не могу подчинить мою гордость авторитету своей опытности; у меня нет той любви, которая делает смиренной, одним словом – я женщина с характером слишком еще юным, чтобы не быть отвратительным. Я не могу поручиться за свое настроение, вся моя представительность – чисто внешняя. Быть может, я еще недостаточно выстрадала, чтобы получить то снисходительное обращение и безграничную нежность, которым научают нас безжалостные обманы и измены; счастье всегда заносчиво и я очень заносчива. Камиль будет для вас всегда преданной рабой, а я – безрассудным тираном. К тому же, Камиль точно послана вам вашим ангелом-хранителем, чтобы довести вас до того момента, с которого вы можете вступить в предназначенную для вас жизнь, от которой вы не должны отклоняться! Я знаю Фелиситэ! Ее нежность неистощима; ей, пожалуй, несколько чужда грация нашего пола, но у нее зато избыток плодотворной силы, постоянства и благородных порывов, за которые можно все простить. Она женит вас, хотя будет испытывать ужасные терзания; она сумеет найти для вас свободную Беатрису, если Беатриса соответствует вашему идеалу женщины и вашим грезам; она устранит все трудности с вашего пути; от продажи одной десятины ее земли в Париже можно выкупить ваши владения в Бретани; она сделает вас своим наследником; разве не сделала она вас своим приемным сыном? Увы! А что могу я сделать для вашего счастья? Ничего. Не изменяйте же этой безграничной любви, которая довольствуется материнскими обязанностями. Я нахожу, что она так счастлива, Камиль!.. Влечение, которое вы чувствуете в Беатрисе, – одна из тех шалостей, к которым очень снисходительны женщины в возрасте Камиль. Когда они уверены в том, что их любят, они за постоянство могут простить и неверность; для них даже составляет большое удовольствие восторжествовать над молодостью своих соперниц. Камиль стоит выше всех других женщин: я говорю это не для нее, а только для того, чтобы успокоить вашу совесть. Я хорошо изучила Камиль; в моих глазах она один из величайших людей нашего времени. Она умна и добра – два качества, почти непримиримые в одной женщине, великодушна и проста – еще две добродетели, очень редко встречающиеся вместе. Я заглянула в ее сердце: оно полно редких сокровищ. Мне кажется, что это для нее написал Данте в своем Раю чудную строфу о вечном блаженстве, которую она вам объясняла как-то вечером и которая кончается словами «Senza brama'sicura richezza». Она рассказывала мне о своей судьбе, о своей жизни и доказывала мне, что любовь, этот предмет наших желаний, нашей мечты, всегда бежала от нее; а я ей отвечала, что она только может доказать мне этим, как трудно встретиться двум идеальным личностям и как часто от этого происходят несчастья. Вы одна из тех ангельских душ, которой почти невозможно найти себе родственную душу. От этого несчастья, дорогое дитя мое, вас спасет Камиль; она найдет вам, хотя бы ей пришлось умереть, существо, с которым вы могли бы быть счастливым в браке.

Я протягиваю вам дружески руку и рассчитываю, что не ваше сердце, но ваш ум, поможет нам теперь чувствовать себя вместе, как брат и сестра, и покончим на этом нашу переписку, между Тушем и Герандой, которая представляет довольно оригинальное явление.

Беатриса де Кастеран».

Баронесса, до крайности взволнованная всеми мелочами и ходом любви сына к красавице де Рошефильд, не могла спокойно сидеть в зале за вышиваньем и поминутно взглядывала на него. Наконец, она встала с кресла и подошла к нему, со смелым и вместе нерешительным видом. Она была в эту минуту похожа на куртизанку, которая хочет добиться какой-нибудь уступки.

– Ну, что? – спросила она, вся дрожа, не упоминая прямо о письме. Калист показал ей бумагу и прочел письмо. Оба эти чудные существа в своей наивной простоте не увидали в этом решительном, но коварном ответе лукавства и западни, расставленной ему маркизой.

– Она благородная, чудная женщина! – сказала баронесса, глаза которой стали влажными. – Я буду за нее молить Бога. Я не думала, что женщина, покинувшая мужа и ребенка, может остаться такой добродетельной! Она достойна прощения.

– Разве я не прав, боготворя ее? – сказал Калист.

– Но к чему приведет тебя эта любовь? – воскликнула баронесса. – Ах! дитя мое, как опасны женщины с такими благородными чувствами! Дурных можно меньше опасаться. Женись на Шарлотте де Кергаруэт, выкупи две трети наших фамильных земель. Продав несколько ферм, мадемуазель де Пен– Холь может сделать это великое дело и будет заботиться о твоих владениях. Ты можешь оставить твоим детям хорошее имя, хорошее состояние…

– Забыть Беатрису? – сказал Калист глухим голосом, устремив глаза вниз.

Он оставил баронессу и пошел к себе, чтобы ответить маркизе. Г-жа дю Геник запечатлела в своем сердце письмо г-жи де Рошефильд; ей хотелось знать, на что может надеяться Калист. В эти часы, шевалье дю Хальга гулял обыкновенно со своей собачкой; баронесса, уверенная, что встретит его на прогулке, надела шляпу, шаль и вышла. Видеть баронессу дю Геник в Геранде в другом месте, кроме церкви или на двух аллеях, излюбленном месте праздничных прогулов, в сопровождении мужа и мадемуазель де Пен-Холь, было таким необычайным явлением, что по всему городу через два часа только и было разговору при встрече:

– Г-жа дю Геник выходила сегодня, вы знаете?

Вскоре эта новость достигла ушей мадемуазель де Пен-Холь, которая сказала племяннице:

– У дю Геников происходит что-то особенное.

– Калист безумно влюблен в красавицу маркизу де Рошефильд, – сказала Шарлотта, – мне нужно бы уехать из Геранды и возвратиться в Нант.

В эту минуту, шевалье дю Хальга, удивленный тем, что его искала баронесса, отвязал свою Тизбе, видя, что ему невозможно делить свое внимание.

– Шевалье, занимались ли вы когда-нибудь романами? – спросила баронесса.

Капитан дю Хальга самодовольно выпрямился. Г-жа дю Геник, не упоминая ни про сына, ни про маркизу, повторила ему любовное письмо и спросила, как надо понимать такой ответ. Шевалье насторожился и гладил подбородок, слушая и изредка делая маленькие гримасы. Наконец, он с хитрым видом посмотрел пристально на баронессу.

– Когда кровные скакуны должны брать барьеры, они сначала подходят и обнюхивают их, – сказал он. – Калист будет счастливейшим малым на свете.

– Тише, – сказала баронесса.

– Я нем. Прежде, это было моим единственным преимуществом, – сказал старый шевалье. – Погода хорошая, – продолжал он, помолчав, – ветер северо-восточный. Черт возьми! Как шла хорошо по этому ветру «Красавица-Курица» в тот день, когда… Но, – вдруг сказал он, – у меня звенит в ушах и боль в боках, погода переменится. Вы знаете, что битва, которую выдержала «Красавица-Курица», стала так известна, что женщины даже носили уборы ее имени. Г-жа де Кергаруэт первая явилась в оперу в таком уборе. «Вы причесаны, как победительница», сказал я ей. Эти слова стали повторять во всех ложах.

Баронесса снисходительно слушала старика, который, верный законам галантности, проводил ее до переулка, оставив Тизбе. У шевалье вырвалась тайна рождения Тизбе; Тизбе была внучка очаровательной Тизбе, собачки адмиральши де Кергаруэт, первой жены графа де Кергаруэт. Этой последней Тизбе было восемнадцать лет. Баронесса быстро вбежала к Калисту, чувствуя себя так легко и радостно, точно сама любила. Калиста не было; Фанни увидала на столе сложенное, но не запечатанное письмо, адресованное г-же де Рошефильд. Непреодолимое любопытство толкнуло встревоженную мать прочесть ответ сына. Ее нескромность была жестоко наказана. Она почувствовала ужасную боль, увидав, в какую пропасть толкает Калиста его любовь.

Калист Беатрисе.

«Что значит для меня род дю Геник, особенно в наше время, дорогая Беатриса! Имя «Беатриса» – все для меня: ее радость – моя радость; ее жизнь – моя жизнь; ее счастье – мое счастье. Земли наши заложены уже два столетия и могут оставаться в таком положении еще два века; они отданы фермерам, и отнять их не может никто. Религия моя – видеть вас, любить вас. Мысль о женитьбе сводит меня с ума. Двух Беатрис не существует, я женюсь только на вас, хотя бы пришлось ждать для этого двадцать лет; я молод, а вы останетесь всегда такой же прекрасной, как теперь. Мать моя святая женщина, и я не смею осуждать ее, но она никогда не любила. Я понимаю теперь, как много она потеряла, и какую жертву пришлось ей принести. Вы, Беатриса, научили меня еще больше любить мою мать; в моем сердце она живет вместе с вами, эта единственная ваша соперница, и надо ли говорить, что вы царите в нем безраздельно. Доводы ваши оказались бессильны для моего ума. Скажите мне слово, я попрошу Камиль, и она сама уверит вас, что я не люблю ее. Она расширила мой умственный кругозор, – и только. С тех пор, как я увидел вас, она сделалась для меня сестрой, другом; и кроме дружбы у нас нет никаких других прав друг на друга.

Я видел в ней женщину до момента встречи с вами. Вы мне доказали обратное. Камиль плавает, охотится, ездит верхом, курит, пьет, пишет, анализирует сердца и книги; в ней нет никакой женственности, – она сильна и крепка, как мужчина. В ней нет ни ваших легких движений, ни вашей походки, напоминающей полет птиц, нет вашего нежного голоса, вашего чистого взгляда, ваших грациозных манер. Она просто Камиль Мопен – и только. В вас же соединено все, что я люблю. При первой моей встрече с вами, мне показалось, что вы созданы для меня. Вы смеетесь, конечно, над этим чувством, но оно растет все больше и мне кажется невозможным теперь быть разъединенным с вами. Вы моя душа, и жизнь без вас не мыслима для меня. Дайте же мне любить вас. Убежим в страну, где мы будем одни, и в сердце вашем останется только Бог и я. Мать моя, которая любит вас уже теперь, приедет провести с нами несколько дней. В Ирландии столько замков, и семья, моей матери предложит нам один из них. Боже мой! уедемте! Корабль с матросами умчит нас раньше, чем узнают, куда скроемся мы от света, которого вы так боитесь. Вас не любили, я чувствую это, читая ваши письма, и если бы не существовали причины, о которых вы говорили, вы отдались бы моей любви. Святая любовь, Беатриса, стирает прошлое. При виде вас возможно ли думать о чем-нибудь другом? Любовь моя так сильна, что если бы вы были даже в тысячу раз хуже, я обожал бы вас, как самое святое существо.

Чувство мое к вам вы называете оскорблением? Ах, Беатриса! Любовь такого благородного ребенка (ведь так называете вы меня) осчастливила бы королеву. Итак, влюбленные мы уйдем завтра в скалы, к морю. Подарите мне день счастья, и эта ничтожная милость, не оставляя воспоминания в вас, составит для Калиста целое богатство…»

Баронесса выронила письмо, не докончив его. Опустившись на колени, она мысленно произнесла молитву, прося Бога спасти сына от безумия, удалить его с ложного пути, на котором он стоял.

– Что ты делаешь? – спросил Калист.

– Молюсь за тебя, – ответила мать, смотря на сына глазами, полными слез. – Я сделала большую ошибку, прочитав это письмо: мой Калист сошел с ума.

– Это самое приятное безумие, – сказал юноша, целуя мать.

– Мне очень бы хотелось видеть эту женщину.

– Отлично, мама. Завтра мы едем в Круазиг, – выйди на плотину. – Он запечатал письмо и уехал в Туш. Баронесса была сильно взволнована. Инстинктом сознавала она, что чувство сына как бы поддерживал другой, вполне опытный человек. Казалось, Калист писал к Беатрисе, по совету шевалье дю Хальга.

Глупым и недалеким существам доставляет, вероятно, удовольствие играть чужой душой, расставляя ей сети. Беатриса знала, что стоит ниже Камиль. Это сказывалось не только в умственных способностях, доходящих до гениальности, но также и в умении чувствовать, в силе любви, переходящей в страсть.

Когда Калист приезжал в Туш, летя с пылкостью первой любви на крыльях надежды, маркиза ощущала живой восторг быть любимой этим прелестным юношей.

Она не хотела поддаваться этому чувству, всеми силами старалась побороть этот каприз («capriccio», как говорят итальянцы), думая таким образов подняться на один уровень с подругой. Она была счастлива сознанием, что приносит жертву для Камиль. Одни француженки обладают тем особенным, неуловимым кокетством, которое дает им превосходство над другими женщинами. В маркизе это кокетство доходило до совершенства. Сопротивляясь такой массе искушений, она в душе прислушивалась к чудным, полным похвал напевам добродетели.

Обе женщины, бесстрастные на вид, полулежали теперь на диване, в маленькой уютной гостиной, среди массы цветов. Окно было открыто. Южный палящий ветер подергивал серебристою зыбью соленое озеро, расстилавшееся перед их глазами. Солнце ярко золотило песок.

В душе они были настолько взволнованы, насколько природа казалась покойной, отдыхая под влиянием света и тепла, под безоблачным кровом лазурного неба. Запутанная как бы в колесах машины, которую сама она привела в движение, Камиль зорко следила за собой около своего проницательного дружественного врага, которого она сама засадила в одну клетку с собой.

Чтобы не выдать своей тайны, Камиль погрузилась в созерцание таинственной природы. Заглушая страдания, она старалась отыскать смысл в природе и успокаивалась, находя Бога в чудном беспредельном небе. Когда неверующий познает Бога, он весь предается вере, которая одна только дает полное удовлетворение. Утром Камиль вышла к маркизе взволнованная бессонною ночью. Калист казался ей небесным видением и, преданная ему безгранично, она представляла его себе ангелом– хранителем.

Разве не он довел ее до такой высоты религии, где страдания смолкают и тонут в непонятной бесконечности.

Торжествующий вид Беатрисы положительно беспокоил Камиль. Женщина не может скрыть от соперницы своего торжества, даже если она отрицает свою победу. Удивительна была эта нравственная глухая борьба двух подруг. Каждая из них старалась скрыть свою тайну, каждая считала себя жертвой.

Калист вошел, держа письмо в перчатке, ожидая удобной минуты, чтобы передать его Беатрисе. Перемена в подруге не ускользнула от наблюдательной Камиль, и она, делая вид, что не обращает на нее внимание, зорко стала наблюдать за ней в зеркале, как только вошел Калист. Минута встречи самая предательская для всех женщин. И умные, и глупые, правдивые и лживые не в состоянии скрыть своей тайны. То слишком много осторожности, то лишнее пренебрежение, взгляд слишком простой, или полный огня, опущенные ресницы – все выдает чувство, при всем старании скрыть его, и только одно равнодушие никогда не требует вуали. Женщины гениальны в своих оттенках; прибегая так часто к ним, они постигают их в совершенстве. В этих случаях она взглядом окидывает соперницу с ног до головы; ей понятно все. Она отгадывает чуть-чуть заметное движение ноги, неприметное волнение, находя значение в том, что не имеет смысла для мужчины. Трудно себе представить лучшую комедию, как две наблюдающие друг за другом женщины.

– Калист сделал опять глупость, – думала Камиль, наблюдая их неуловимые взгляды, понятные им одним.

Маркиза смотрела на Калиста, как на вещь, принадлежащую ей; в ней не было ни холодности, ни притворного равнодушия. Калист был понят. Он покраснел, как виноватый, но счастливый человек. В Туш он пришел узнать о распоряжениях на следующий день.

– Так вы, наверное, идете, моя милая? – спросила Камиль.

– Иду, – отвечала Беатриса.

– А как вы узнали об этом? – обратилась мадемуазель де Туш к Калисту.

– Я только что слышал ваши предположения, – поспешил ответить он, заметя взгляд, брошенный на него мадам Рошефильд. Она не хотела, чтобы Камиль знала об их переписке.

– Как они понимают друг друга, – подумала Камиль, от которой не ускользнули их взгляды… – Все кончено. Мне остается только исчезнуть.

Мысль эта давила ее, а изменившееся лицо заставило вздрогнуть Беатрису.

– Что с тобой, душечка?

– Ничего, – отвечала Камиль. – Итак, Калист, вы пришлете моих и ваших лошадей в Круазиг, чтобы нам вернуться оттуда на лошадях через город Батц. Мы позавтракаем в Круазиге, обедать же будем в Туше. Позаботьтесь также и о перевозчиках. Выедем мы утром, около восьми часов. Какая чудная панорама откроется перед вами, – говорила она Беатрисе. – Вы увидите Камбремера, добровольно наложившего на себя покаяние на этой скале за то, что убил сына. О, теперь вы в первобытной стране, где чувства у людей необыкновенны. Калист расскажет вам эту историю, – говорила Камиль, уходя в свою комнату. Она задыхалась.

Калист отдал письмо Беатрисе, и последовал за мадемуазель де Туш.

– Калист, вас любят, это верно, но вы скрываете от меня что-то, не следуете моим советам.

– Любим, я! – воскликнул Калист, падая в кресло.

Камиль подошла к двери. Беатриса исчезла; это было более чем странно. Женщина уходит из комнаты, где находится предмет ее любви, только тогда, когда ей предстоит что-нибудь лучшее.

– Может быть, она получила письмо от Калиста, – промелькнуло у нее в уме. Но на такую смелость, ей казалось, невинный бретонец не был способен.

– Если ты не послушаешь меня, все будет потеряно из-за твоей ошибки, – строго говорила Камиль. – Теперь оставь меня, иди, готовься к радостям завтрашнего дня.

Она сделала знак, и Калист повиновался ей. Иногда и немые страдания говорят с деспотическим красноречием.

Отправляясь с лодочниками в Круазиг, проходя песками и болотами, Калисту делалось страшно: что-то фатальное звучало в последней фразе Камиль.

Через четыре часа он возвратился усталый, думая отобедать в Туше. Его встретила у дверей горничная Камиль и сказала, что этот вечер его принять не могут. Удивленный Калист хотел порасспросить горничную, но она заперла дверь и убежала.

Пробило шесть часов на колокольне Геранды. Калист возвратился домой, велел подать обед и в самом мрачном настроении сел играть в мушку. Эти переходы от счастья к несчастью, от безнадежности к уверенности быть любимым убивали молодую душу, которая уносилась к небесам так высоко, что падение должно было быть более чем ужасно.

– Что с тобой, мой Калист? – шепнула ему на ухо мать.

– Ничего, – ответил юноша, смотря на нее потухнувшим взглядом.

Не надежда, а безнадежность служит мерилом нашего честолюбия. Каждый отдается чудным грезам надежды в тайне, страдания же не прикрываются флером.

– Какой вы нелюбезный, – говорила Шарлотта, когда истощился весь запас ее мелкого, провинциального кокетства, переходящего в придирчивость.

– Я устал, – проговорил Калист, вставая и прощаясь со всеми.

– Калист очень изменился, – сказала мадемуазель Пен-Холь.

– Еще бы, у нас нет красивых платьев, отделанных кружевами, мы не подымаем так рукава, мы не позируем, не умеем смотреть в сторону, поворачивать голову, – говорила Шарлотта, передразнивая и утрируя позы и взгляды маркизы. – У нас нет голоса, исходящего как бы из головы, ни этого маленького, интересного кашля – кхе! кхе! напоминающего вздох Тени. Несчастье наше заключается в нашем крепком здоровье. Мы любим друзей наших просто и без кокетства; смотря на них, мы не хотим ужалить их и не бросаем на них лицемерных взглядов. Мы не умеем опускать голову наподобие плавучей ивы и казаться любезными, поднимая ее таким образом.

Мадемуазель Пен-Холь не могла удержаться от смеха, смотря на гримасы племянницы, но ни шевалье, ни барон не поняли этой сатиры провинции на Париж.

– А все же маркиза очень красивая женщина, – сказала старая дева.

– Завтра она поедет в Круазиг. Пойдем туда, друг мой, – обратилась баронесса к мужу, – мне так хочется видеть ее.

В то время как Калист ломал себе голову, думая, отчего его не приняли, в Туше между двумя подругами разыгралась сцена, отразившаяся на событиях следующего дня. Письмо Калиста вызвало в мадам Рошефильд особенное, ей совсем незнакомое, волнение. На долю очень немногих женщин выпадает такая молодая, чистая и искренняя любовь. До сих пор Беатриса больше любила сама, чем была любима. После рабства она испытывала невыразимое удовольствие изобразить в свою очередь тирана. Когда она перечитывала письмо Калиста, радость ее была отравлена одною мыслью: если Калист и Камиль не любили друг друга, зачем проводили они целые дни вместе после отъезда Клод Виньона. Быстро припомнились ей и все разговоры Камиль. И, как бы вызванный силой нечистого духа, раздражая ее, предстал перед ней, как в зеркале, весь образ этой героини девушки со всеми ее жестами и манерами. Беатриса чувствовала, что не только не сравнялась с Камиль, но уничтожена, раздавлена ею; не она вела игру, как хотелось ей, а ею играли. В руках Камиль она была просто игрушкой, которую та хотела дать ребенку, любимому особенною любовью.

Открытие это для такой женщины, как Беатриса, было целым взрывом. До тонкости припомнилась ей вся неделя. Ясно понимала она обе роли и чувствовала себя положительно уничтоженной. В порыве ревности, она заподозрила в Камиль намерение отомстить Конти.

Возможно, что все прошлое этих двух лет отразилось в двух последних неделях. Подстрекаемая сомнениями, недоверием и злобой, Беатриса была вне себя. Взволнованная она ходила по комнате, присаживаясь на минутку, чтобы прийти к какому-нибудь решению, и не останавливалась ни на чем. К обеду она вышла в дезабилье. При одном взгляде на соперницу, Камиль угадала все. Холодный молчаливый вид, нежелание одеться, все показывало Камиль, до какой степени была раздражена Беатриса. Мадемуазель де Туш вышла и отдала распоряжение, так удивившее Калиста. Она боялась, что он явится во время ссоры и, безумно влюбленный и наивный, натворит неловкостей, и тогда Беатриса исчезнет для него навсегда. Ей хотелось остаться одной с Беатрисой. Она знала черствую душу подруги, знала, сколько мелочности скрывалось за ее кажущейся гордостью, которую она так удачно называла упрямством.

Обед прошел скучно. Тактичные обе, они не хотели объясняться при служащих или давать им возможность слушать их разговор у дверей. Камиль была добра и мягка; она сознавала свое превосходство; маркиза, на оборот, резка и придирчива, так как была уверена, что ею играют, как ребенком.

Эта борьба взглядов, жестов, недосказанных слов, непонятных для прислуги, предвещала сильную грозу. После обеда, поднимаясь наверх, Камиль предложила шутливо руку маркизе, но Беатриса сделала вид, что не заметила этой любезности, и убежала одна. Когда слуга подал кофе, мадемуазель де Туш сказала ему: «Оставьте нас», и это был знак к сражению.

– Вы ведете романы гораздо опаснее тех, которые пишете, моя милочка, – проговорила маркиза.

– И они обладают большим преимуществом, – ответила Камиль, закуривая папироску.

– Каким же, именно?

– Они не изданы, мой ангел.

– Будет ли, по крайней мере, напечатан тот, в котором вы изобразите меня? – говорила Беатриса.

– Я не обладаю призванием Эдипа, и хотя признаю в вас ум и красоту сфинкса, но прошу не задавать мне загадок, милая Беатриса.

– Мы не гнушаемся ничем для того, чтобы дать счастье мужчинам; чтобы их позабавить, рассеять, мы готовы на все…

– И получаем взамен только упреки за наши усилия и старания; все это приписывают испорченности, – перебила ее Камиль, бросая папироску.

– Они забывают всегда, что любовь, увлекающая нас, оправдывает нашу несдержанность, так как чего только не творим мы, если любим. И тогда мужчины вполне показывают себя, они всегда неблагодарны и несправедливы, – продолжала Беатриса. – Все женщины хорошо знают, насколько они лучше, благороднее и даже добродетельнее мужчин. Но теперь я только узнала, как справедливо мнение о вас, на которое вы когда-то жаловались. В вас, милочка, есть, действительно, что-то мужское; вы ведете себя, как они, ни перед чем не останавливаетесь, у вас их ум и их взгляды на нас. Я слишком откровенна и не скрываю моего неудовольствия на вас; никто еще не наносил мне такой раны, от которой я страдаю теперь. Если вы не можете любить, как женщина, вы все же женщина по мстительности. Надо быть гениальной, чтобы выбрать так удачно самую больную струнку. Я говорю о Калисте и о всех ваших хитростях, придуманных вами для меня. До чего вы дошли, Камиль Мопен, и что у вас за намерения!

– Все больше и больше я вижу сфинкса, – вставила, смеясь, Камиль.

– Вы вообразили, что я наброшусь на Калиста? – продолжала Беатриса, – слишком я молода для этого. Мне еще понятна любовь с ее ужасною ревностью, с ее неодолимыми прихотями. Я не автор. Я не умею искать в чувствах смысл и идею, – горячилась Беатриса.

– Успокойтесь, мой друг, на глупую любовь вы не способны, для этого вы слишком умны, – говорила Камиль, – и слишком холодны для того, чтобы ваша голова не принимала участия в делах вашего сердца.

Маркиза вспыхнула от этой насмешки. Она бросила на Камиль взгляд, полный ненависти и злобы, и самые острые стрелы из ее колчана полетели в ответ.

Куря папироску, холодно слушала Камиль эту раздраженную тираду, полную ужасных несправедливостей. Выведенная из себя спокойствием соперницы, Беатриса дошла до того, что уколола ее годами.

– Вы кончили? – спросила Камиль, выпуская облачко дыма. – Вы любите Калиста?

– Конечно, нет.

– Тем лучше. Я люблю его и даже слишком, мой покой нарушен. Может быть, он и увлекается вами, – говорила Камиль, – Вы ведь самая обворожительная блондинка в мире, я же черна, как крот. Вы стройны и гибки, у меня же слишком много величия в фигуре, а главное, вы молоды, и тут вы не хотели пощадить меня. Перечисляю ваши превосходства надо мной, как женщиной, вы сильно напоминаете журнал, который злоупотребляет шутками. Я сделала все, чтобы помешать тому, что происходит, – продолжала Камиль, поднимая глаза к небу, – и если во мне и мало женственности, то все же я достаточно еще женщина для того, чтобы соперница могла победить меня только при моем же содействии. (Последнее замечание, сказанное очень просто, особенно задело маркизу). Вы должны считать меня очень недалекой, если думаете, что я такая, какой вам рисует меня Калист. Я не так возвышенна и не так низка, я просто женщина, я слишком женщина. Бросьте же этот тон и лучше дайте мне вашу руку, – сказала Камиль, овладевая рукой Беатрисы. – Суть ведь в том, что вы не любите Калиста, не горячитесь же, будьте с ним завтра холодны и строги. В конце концов, он покорится; я же сначала устрою с ним ссору, а потом примирение. Еще не все потрачено из нашего арсенала. Калист, впрочем, бретонец; если он станет продолжать свое настойчивое ухаживание, скажите мне откровенно и уезжайте тогда во мне на дачу близ Парижа. Вы будете пользоваться там всеми удобствами, а Конти может приехать туда. Пускай Калист бранит меня! Боже мой, самая чистая любовь и та лжет не менее шести раз в день. Лишний обман только доказывает силу любви.

Лицо Камиль, полное холодного самообладания, пугало и волновало маркизу. Она не находила ответа. Камиль нанесла ей последний удар.