Воин Доброй Удачи Бэккер Р. Скотт

– Мама? – ахнул он, имея в виду не ту женщину, что родила его, а божество.

Ятвер… Праматерь Родящих, которая приговорила его к убийству самого смертоносного человека, чтобы пройтись потом по опаленной войной земле.

– Нет, – ответили величественные уста.

Казалось чудом, что она слышит его, настолько оглушительный шум стоял внизу. Рев, исполненный такого буйства, что, казалось, сам воздух сочится кровью.

– Хуже.

– Ты… – ахнул он, узнав женщину под сверкающей вуалью ее красоты.

– Я, – ответила Анасуримбор Серва, улыбаясь с несравненной жестокостью. – Сколько сотен должно умереть ради твоего спасения?

– Брось меня, – прохрипел он.

Она отпрянула от его взгляда, исполненного бешеной яростью, всмотрелась во всепоглощающую тьму, нахмурившись, словно наконец поняла, что держит в своих магических объятиях короля. Сквозь завесы горького дыма он ощущал волны запаха, исходящего от нее: мирру славы и вседозволенности и соленый запах напряжения.

Отпусти меня.

Глава 8

Западное Трехморье

Сложность порождает неясность, которая открывает широкий простор предубеждению и скупости. Осложнение не столько берет верх над людьми, сколько вооружает фантазией.

Айенсис «Третья Аналитика Людей»

Поздняя весна, Новой Империи Год 20-й (4132 Год Бивня),

Нансурия, к югу от Момемна

В Гиельгате на него напали двое грабителей, и Воин Доброй Удачи наблюдал, как пьяные, доведенные до отчаяния люди схватились с человеком, который был их погибелью. Они вышли, пошатываясь, из темных закоулков, от их криков прохожие понижали голос до шепота, боясь быть услышанными. И они ползли по булыжникам и нечистотам, мертвый и умирающий, один вялый, другой порывистый. Он вытер об умершего свою селеукаранскую саблю и успел поднять ее, чтобы отразить их бешеную атаку. Потом перешагнул через споткнувшегося и занес саблю, встречая панический удар второго… от которого на отточенном лезвии кривой сабли осталась зазубрина – тонкая, как кожица на веке.

От этой трещинки сабля сломается, и тогда можно будет вонзить сломанное лезвие в сердце аспект-императора. Он даже чувствовал, как кровь стекает по пальцам, когда удалялся в полный опасностей темный закоулок.

Нечистая кровь. Дурная без всякого сравнения.

Никто не заметил его в окружающей сутолоке и смятении. Он видел себя со стороны, незаметно проскальзывающего сквозь толпы зевак – даже в такие беззаконные времена убийство двух человек – не пустяк. Он шел по лабиринту древних, убогих улочек Гиельгата. Одна из нищенок, когда он прошел мимо суконной мастерской, крикнула:

– Эй, ты! Ты!

Миллион раз он видел эту тоску по радости в глазах нищих монашек.

На землях, по которым он потом прошел, следуя за самим собой, плантации, где трудились рабы, расширились, порядки ужесточились. Он видел себя настолько истощенным, что пришлось прислониться к ограде, чтобы погладить окровавленными руками метелки проса и пшеницы. И Богиня с милостью наблюдала за ним целые века, и это было хорошо.

Он проходил мимо телящейся коровы и опускался на колени, чтобы посмотреть на воплощение своей Матери. Проводил пальцами по последу и мазал кровью мочки своих ушей.

Он находил сбежавшего из дому ребенка, который прятался в заросшей канаве, видел себя, отдающего ему последнюю еду.

– Нет большего Дара, – слышал он свой голос, которому внимали широко раскрытые карие глаза, – чем отдавать до самой смерти.

И он гладил темную от загара щеку, которая была также черепом, гниющим среди сорной травы.

Он видел аиста, парящего в невидимых воздушных потоках высоко в небе.

И он вечно шел по следу человека, идущего впереди, и вел того, кто шагал сзади. Он видел его очертания, черные в сиянии солнца, размытые над возделанными холмами, а когда оборачивался, за спиной темнела его фигура.

И, ступая по его следам, он шел по его пути, в поисках того, что уже прекратило существование со смертью Лжепророка.

Он шагал, пока, наконец, не остановился на возвышении, и впервые вгляделся в стены и улицы, которые видел столько раз.

Момемн. Родной город. Великая столица Новой Империи.

Он видел все закоулки, по которым никогда не проходил. Видел Храм Ксотеи со знаменитыми куполами, слышал мятежные крики, от которых дрожали камни. Видел Дворцовую территорию вдоль стен, выходящих к морю, подернутые дымкой, заброшенные кампусы. Видел сложное строение и мраморную красоту Андиаминских Высот, и взгляд его блуждал, пока не наткнулся на веранду позади тронного зала аспект-императора…

Где в лучах заходящего Дара Ятвер стояла Святейшая императрица.

* * *

Момемн

– Почему матери трудно смотреть на ребенка, который так любит себя? – спросил Инрилатас из тени. И выдохнул с едва сдерживаемым трепетом удовольствия. – Ласкает себя?

Солнечный свет струился сквозь единственное окошко кельи, веером лучей освещая поверхности в дымчатом сумраке. Эсменет видела абрис волос, левого плеча и руки сына. Скорее, ее пугали размышления о мастурбации, а не наблюдение самого акта.

Она посмотрела на него бесстрастным материнским взглядом. Возможно, причина в блудливом прошлом, или он просто изводит ее своими выходками; в любом случае ее это не волнует. Инрилатас уже ничем не может шокировать или смутить Эсменет.

Для нее поставили дубовый стул с затейливой резьбой и подушками, постелили коврик на полу. Рабы-телохранители в белых одеждах встали по бокам, держа в руках плетеные щиты, готовые в любую минуту заслонить императрицу, если сын вздумает кидаться в нее фекалиями или еще от какой-нибудь его блажи. Такое уже случалось. После этого цепи натянут так, что тело сына прижмется к стене, а слуги отмоют пол. Однажды ему удалось сделать нож из ткани своей туники, пропитанной спермой, которым он убил одного из слуг.

– Я хочу, чтобы к тебе пришел Майтанет.

Она чувствовала, как он вглядывается ей в лицо, прощупывает, познает. Со всеми детьми от Келлхуса она испытывала некое чувство разоблачения, но с каждым по-разному. Каютас просто отражал ее несоответствие, это можно было с легкостью отбросить или забыть. Серва доводила ее до бешенства, поскольку сознательно причиняла матери боль, а потом спокойно, равнодушно наблюдала за ней. С Телиопой они много времени проводили вместе и наладили отношения, когда дочь научилась подстраиваться под желания матери.

Но с Инрилатасом все казалось гораздо глубже, навязчивей, как-то…

Она чувствовала себя так же, как под взглядом супруга, только без ощущения… уступки.

– Святейшего дядю, – произнес он.

– Да…

– Знаешь, а от тебя исходит запах, – перебил он. – Запах страха.

– Да, – ответила она, глубоко вздохнув. – Знаю.

Келлхус когда-то говорил ей, что Инрилатас взял абсолютно поровну от родителей: интеллект отца и сердце матери.

«Дуниане не в состоянии управлять страстями, – объяснил он, – они просто разрушают их. Но мой интеллект не настолько могуч, чтобы обуздать твое сердце. Представь, можно ли удержать льва на веревке?»

– Да… Знаю, Инрилатас.

Какая сила может помочь матери взять верх над сыном? Она видела, как Инрилатас доводил до слез и ярости генералов, людей жестких, несгибаемых, а со всеми своими колкостями в ее адрес, всеми истинами он добился только того, что ее жалость к нему возросла. И это, похоже, разжигало в нем тоску, отчего он и вел себя вызывающе, стараясь покорить некую вершину. Под спутанным клубком своего безумия он оставался всего лишь измученным маленьким мальчиком.

И как же трудно было изображать Бога на глазах у матери, убитой горем.

Инрилатас фыркнул. Потом выпустил газы. Эсменет старалась не замечать пятна спермы на залитом солнцем полу в нескольких шагах от своих ног.

Он всегда так делал – метил места своими выделениями. Вечно все пачкал. Портил. Осквернял. Выражал телом свои поиски совершенства слов и выражений. Мужчины всегда гордятся собственными грехами, как говорил ей Келлхус, поскольку они упиваются властью, а любая власть базируется на насилии над чужим телом или желаниями.

«Бесчисленные предписания ограничивают сношения между людьми, те правила, которых они и в глаза не видели, даже если они посвятили всю жизнь изучению джнана. Наш сын живет в мире, совершенно отличном от твоего, Эсми, – видимого мира. Запутанный мир, что давит, душит бездумными запретами, по которым мы привыкли выносить суждения друг о друге».

– Ты не удивлен? – спросила она.

Сын приложил палец к губам.

– Ты полагаешь, что Отец оставил Империю тебе, потому что он опасается притязаний своего брата. Поэтому ты подозреваешь дядю в измене. И хочешь, чтоб я расспросил его. Прочел его мысли по лицу.

– Да, – сказала Эсменет.

– Нет… Ты сейчас просто включаешь рациональность. Истина в том, мама, что ты уже знаешь о своем проигрыше. Уже сейчас ты чувствуешь, что Новая Империя ускользает из твоих рук, нависла над бездной. И зная это, ты понимаешь, что Майтанет будет вынужден отобрать у тебя Империю, не ради собственного удовлетворения, а ради брата…

Началась игра всерьез.

«В его присутствии ты всегда должна быть начеку, – предупреждал Келлхус. – Потому что правда – его самое острое оружие. Он будет отвечать на вопросы, которые ты никогда не задашь, хотя они давно наболели в душе. Призовет на помощь всю свою эрудицию, чтобы покорить тебя, Эсми. Каждое открытие, каждое озарение, которые ты считала своими, станут его».

Так, стараясь вооружить ее против сына, он в то же время настраивал Эсменет против себя. Точь-в-точь как утверждал Акхеймион много лет назад.

Подавшись вперед, она оперлась локтями на колени, чтобы рассмотреть его, как делала в то давнее время, когда он был ребенком.

– Я не проиграю, Инрилатас. Если Майтанет хочет воспользоваться моей неудачей, он ошибается. Если он так поступит, то он нарушит божественный закон аспект-императора.

Инрилатас мягко, будто прощая, рассмеялся, как самый разумный человек.

– Но ты проиграешь, – заявил он с бесстрастностью работорговца. – И зачем тогда мне помогать тебе, мама? Может, я приму сторону дяди, потому что, по правде говоря, только он может спасти Империю Отца.

Верить ли ему? Инрилатасу, уродливому чуду Келлхуса и Эсменет…

– Потому что в твоей груди бьется мое сердце, – неосторожно выпалила она в материнском порыве. – Потому что половина твоего безумия – от меня…

Но она растерялась, смутилась оттого, что Инрилатас едва слушал ее, обличая фальшь этих сантиментов, которые казались просты и искренни одновременно.

Он дернулся, загремели цепи.

– Меня пучит. Уходи. Сейчас же.

– Потому что я знаю – ты хочешь, чтобы Империя пала.

Раздался странный смех, будто чувство юмора теперь держалось на безумии.

– И ты веришь… тому, что я говорю? – спросил он надтреснутым от необъяснимого напряжения голосом. – Словам… сумасшедшего?

– Да. Только потому, что знаю: Истина – твое безумие.

В этих словах прозвучало некое торжество, о котором Эсменет тут же пожалела, зная, что сын уже все заметил, и боясь, что он откажет просто в силу своей испорченности. Еще ребенком он всегда старался задушить все, что было в ней светлого.

– Вдохновенные слова, мама, – сказал он тусклым, безжизненным голосом, словно передразнивал свою старшую сестру, Телиопу. – А ведь отец предупреждал тебя именно об этом – не верить. Ты не видишь темноты, которая окутывает твои мысли, но, в отличие от других, знаешь, что она есть. И понимаешь, как редко твои слова и дела являются твоими собственными…

Он поднял закованные в кандалы руки, чтобы похлопать, но аплодисменты так и не раздались.

– Я впечатлен, мама. Ты понимаешь такую штуку, которую в мире именуют душой.

– Такая штука может быть спасена… или проклята.

– А что, если искупление – всего лишь иная форма проклятия? Что, если единственное истинное спасение заключается в том, чтобы видеть насквозь эту штуку и выбирать забвение?

– А что, если, – ответила Эсменет слегка раздраженно, – эти вопросы можно обсуждать бесконечно без надежды на прояснение?

В мгновение ока манеры Телиопы исчезли, уступив место повадкам злобно посмеивающейся, дикой обезьяны.

– Узнаю слова отца!

Может, ей следовало бы рассмеяться. Может, она бы так и сделала, несмотря на полное отсутствие доверия. Но Эсменет была так запугана, что не было никакой надежды на возможное веселье.

– Я устала от твоих игр, Инрилатас, – сказала она в гневе, который, казалось, придавал сил голосу. – Я понимаю, что ты видишь мои мысли по лицу и голосу. Понимаю твои способности настолько, насколько может человек, в котором не течет дунианская кровь. И сознаю все трудности, с которыми сталкиваюсь всего лишь при разговоре с тобой!

Опять смех.

– Нет, мама. Не понимаешь. Если бы понимала, то утопила бы меня много лет назад.

Она буквально вскочила на ноги, настолько резко вспыхнула в ней ярость. Но сдержалась.

«Помни, Эсми, – предупреждал Келлхус, – никогда не позволяй своим страстям управлять тобой. С тем, кто обуреваем страстями, легко совладать. Только извиваясь и управляя своими мыслями, можно выскользнуть из его хватки…»

Инрилатас подался вперед, на лице его живо проступили противоречивые чувства, оно напоминало пику, целенаправленно пробирающуюся меж механизмов ее души.

– Тебе трудно подчиняться советам отца… – заметил он голосом Келлхуса. – Но следует знать, что я такой же твой супруг, как и он. Даже дядя, когда рассуждает, анализирует и подбирает слова, чтобы показать, как говорят другие, делает это для того, чтобы скрыть бесчеловечность, которой я так горжусь. Мы, дуниане… мы не люди. И вы… вы дети для нас. Смешные, обожаемые. И нестерпимо глупые.

Святейшая императрица Трехморья в ужасе застыла на месте.

– Но ты это и так знаешь… – продолжил Инрилатас, пристально глядя на нее. – Кто-то уже сообщил тебе… И почти теми же словами! Кто? Колдун? Легендарный Друз Акхеймион – да! Он сказал тебе это, в последний раз попытавшись вернуть твое сердце, так? А… Теперь я вижу тебя гораздо яснее! Ты провела все эти годы в обвинениях и раскаянии, разрываясь между страхом и любовью, обремененная детьми, – такими испорченными и одаренными детьми! – которых ты никогда не надеялась понять и полюбить.

– Но я люблю тебя!

– Нет любви без доверия, мама. Только потребность… жажда. А я – лишь отражение этого, не больше и не меньше.

У нее сжалось горло. Слезы хлынули из глаз, потекли горячими потоками по щекам.

Он добился своего. Наконец-то добился…

– Будь ты проклят! – прошептала она, смахнув слезы с глаз.

Разбитой, опустошенной – вот как она себя чувствовала, побыв с сыном всего лишь несколько минут. А слова! То, что он сказал, давно уже мучило ее по ночам.

– Это была ошибка, – пробормотала она, избегая смотреть на его мрачную фигуру.

Но, как только она повернулась к рабам, чтобы дать сигнал уходить, он сказал:

– Отец прекратил всякое общение.

Эсменет тяжело опустилась на стул, глубоко дыша, уставясь невидящими глазами в пол.

– Да, – вымолвила она.

– Ты одинока, ты заблудилась в дебрях искусных интриг, которые не в силах понять.

– Да…

Наконец она решилась поднять глаза.

– Ты сделаешь это для меня, Инрилатас?

– Вера. Это единственное, что ты ищешь.

– Да… Я…

Ее накрыла какая-то пассивность.

– Ты мне нужен.

Сердце ее забилось сильнее, в душе забурлили невидимые переживания. Дурные предчувствия. Сомнения. Вожделение.

– Но нас должно быть трое… – наконец проговорил Инрилатас.

Опять в его голосе послышались неизвестные страсти.

Императрица опять расплакалась, на этот раз с облегчением.

– Конечно. Только я и твой дядя.

– Нет. Не ты. Мои братья…

У него перехватило дыхание.

– Братья? – спросила она скорее встревоженно, нежели удивленно.

– Кел… – прорычал он. – И Самми…

Императрица остолбенела. Если Инрилатас искал ее самое слабое место, то он его нашел.

– Не понимаю, – проговорила она, сглотнув. – Самми… Он же…

Но человек, к которому она обращалась, уже мало походил на человека. Анасуримбор Инрилатас медленно поднялся, словно готовясь к танцу, и бросился вперед. Руки и ноги его вытянулись, сдерживаемые цепями. Изо рта брызнула слюна, глаза сузились, обнаженное тело задрожало от напряжения, вены и жилы вздулись. Эсменет не могла не заметить, как ее щитоносцы сжались за плетеными экранами, предназначенными для нее.

– Мама! – выкрикнул сын с горящими жаждой убийства глазами. – Мама! Подойди! Ближе!

К ней вернулась первоначальная непроницаемость. Вот… Вот ее сын, каким она знала его лучше всего.

Зверь.

– Дай мне заглянуть тебе в рот, мама!

– Иотия.

Женщина по имени Псатма Наннафери, которую привели к Падирадже с его неотесанными придворными, выглядела как все именитые пленницы – ее раздели и заковали в кандалы. Но если других привлекательных женщин встречали сладострастными возгласами – поскольку унижение было частью судебного процесса Падираджи, как понял Маловеби, – то сейчас странная тишина сопровождала недолгий проход Псатмы Наннафери к ногам Фанайяла. Слухи об этой женщине быстро распространились среди пустынников. Тот факт, что колдун школы «Мбимайю» не слышал их, только разжигал его любопытство и еще напоминал о том, что он здесь чужой.

Фанайял захватил один из уцелевших храмов с огромным куполом, который примыкал к рынку Агнотум, откуда в Зеум попадало немало роскошных товаров. Алтарь опрокинули на волокуши и увезли. Гобелены и панели, изображавшие Трактат и Хроники Бивня, сожгли. Те, что изображали Первую Священную Войну, вывезли из Иотии к конюшням, захваченным разраставшейся армией Фанайяла. Фрески были изуродованы, резные работы разбиты. На стены вывесили несколько красно-зеленых знамен с двойными саблями Фанимри. Но Бивней и Циркумфикосов было так много, что невозможно было их все уничтожить. Куда ни кинь взгляд: вдоль колонн, под карнизы, на своды боковых архитравов – везде Маловеби видел неповрежденные свидетельства религии аспект-императора.

Купол – чья высота и ширина сами по себе казались чудом – без арок рассыпался на осколки, как и сам Маловеби, отделившийся от своего народа. Огромный плафон с фресками повис в туманной высоте над неверными. Пять росписей изображали Инри Сейенуса в разных положениях, откуда он, простирая руки, окруженные золотистым сиянием, великодушным взором серебряных глаз смотрел в бездонную глубину храма.

Фанайяльские сановники не выказывали никакого беспокойства, в отличие от Второго Негоцианта. Но Маловеби всегда поражался человеческой бесчувственности к иронии и противоречиям. Если кианийцы раньше выглядели порочно и убого, то теперь и вовсе абсурдно, обвешанные трофеями великого имперского города. Шайка пустынников обрядилась в причудливую смесь одежды и оружия: высокие конические шлемы из Айнона, черные туниерские кольчуги, серебряные плащи, которые, похоже, были из женского гардероба, и обвисшие красные панталоны, явно принадлежавшие раньше рабам-евнухам. Один даже щеголял с нильнамешским щитом, украшенным перьями. Большая часть этих людей провела жизнь в пустыне, охотясь, как дикие звери. Они почитали за роскошь каждый глоток воды и любую защиту от солнца и ветра, и становилось понятным их ликование, стремление упиваться немыслимыми дарами, которые обрушила на них Судьба.

Даже сейчас они больше напоминали карнавал небезопасных безумцев, чем возможных союзников Высоко Священного Зеума.

И вновь Фанайял единственный из всех являл собой саму элегантность и осторожность, которые так отличали его от своего народа. За передним краем разбитого алтаря поставили деревянное кресло для Падираджи, одежда которого мерцала даже во мраке храма: золотистая кольчуга на белой с серебром тунике – форма кояури, прославленных тяжеловооруженных всадников, которыми он командовал в молодости во время Первой Священной Войны.

По правую руку от него стоял Меппа с откинутым капюшоном, глаза его, как всегда, прикрывала серебряная повязка. Сишауримская змея, похожая на крюк из черного металла, поднималась из его шеи, пробуя языком воздух и поворачиваясь на каждую реплику.

Маловеби было поручено встать слева и чуть позади, в тени, откуда он видел не меньше сотни обнаженных женщин и мужчин, которых по мстительной прихоти Падираджи протаскивали перед ним волоком. В этой жалкой процессии некоторые выглядели гордо и вызывающе, но большинство – униженными и сломленными, умоляя о помиловании, которого они так и не увидели. Независимо от статуса всех пленных спрашивали, готовы ли они отречься от аспект-императора и присягнуть на верность Пророку Храма. Тех, кто отказывался, выводили, чтобы незамедлительно казнить. Согласившихся уводили на невольничий рынок, где продавали с молотка. Вдов и девочек-сирот из дворянского сословия просто отдали на растерзание захватчикам.

Судебные процессы продолжались, становясь все более грязными и фарсовыми, и с каждым новым обреченным старому адепту казалось бессмысленным задумываться о злодеяниях верующих, как после долгого пути ноги старика уже не чувствуют ни боли, ни зуда.

Но Псатма Наннафери мгновенно развеяла его тоску и беспокойство.

Стража бросила ее на мозаичный пол храма к ногам Падираджи. Но с ней, в отличие от других пленников, им не удалось получить грязное удовольствие – они делали это с неохотой, механически, словно стараясь спрятаться за своими действиями.

Фанайял, подавшись вперед, поглаживал свитую бороду, изучая пленницу. Это было нечто беспрецедентное.

– Мой инквизитор поведал мне очень интересную историю…

Женщина медленно, грациозно выпрямилась, невзирая на железные оковы. В ней не было заметно ни страха за будущее, ни стыда за наготу. Она обладала определенной красотой и в то же время жесткостью, которая противоречила мягким изгибам темного тела. И нечто в ее позе и взгляде наводило на мысль, что она старше – гораздо старше – своих тридцати лет.

– Он говорит, – продолжил Фанайял, – что ты – Псатма Наннафери, Верховная жрица культа Ятвер.

Мрачная, снисходительная улыбка.

– Да, я.

– Он также утверждает, что это по твоей вине мы нашли эти земли охваченные огнем, когда прибыли сюда.

Она кивнула:

– Я всего лишь сосуд. Изливаю то, чем наполнена.

Хватило всего нескольких слов, чтобы понять, насколько это грозная женщина. Вот она стояла, нагая, скованная, но ее взгляд и осанка говорили об уверенности, слишком глубокой, чтобы называться гордыней, о величественности, которая опрокинула колья между ней и прославленным разбойником Падираджой.

– А теперь твоя богиня предала тебя?

– Предала? – фыркнула она. – Это еще не конец. Не рискуй своим превосходством над проигравшим. Это дар! Воля нашей Богини-Матери.

– Значит, богиня желает разрушения своих храмов? Мучений и казни своих рабов?

Чем дольше Маловеби смотрел на эту женщину, тем большая тяжесть давила ему на лоб. В ее влажных глазах светилась уязвимость, тело соблазняло девичьей тонкостью. И в то же время она будто была суровой седовласой старухой. Даже в нежном холмике лобка чувствовалась жесткость… Псатма была воплощением противоречий, словно под видом юной девы скрывалась старая ведьма, и ощущение этого висело вокруг нее дымчатым ореолом.

И даже сейчас, когда она взирала на Фанайяла, нечто змеиное сквозило в ней, злобное и беспощадное во взгляде зардевшейся, напряженной женщины, такой притягательной и манящей.

– Мы принимаем те дары, что нам дают, – нараспев сказала пленница. – Мы страдаем в мирской суете, а Она спасет нас! Спасет от забвения! От тех демонов, которых порождают бесчинства! Это всего лишь сцена, где души готовятся к вечности. Наши страдания – пустяки в сравнении с грядущей славой!

Фанайял расхохотался, забавляясь от всей души. Но его веселье резко оборвалось под тревожными взглядами придворных.

– Выходит, даже плен… ты считаешь даром?

– Да.

– А если бы я отдал тебя на растерзание моим людям?

– Ты этого не сделаешь.

– Почему же?

В мгновение ока жрица стала жеманной и развратной. Она даже посмотрела на свою грудь, неправдоподобно молодую и упругую.

– Потому что я переродилась, став черной землей, дождем и жарким солнцем, – сказала она. – Богиня явила благодатное Плодородие в моем образе. Ты не позволишь другим торговать мной, пока твои ляжки не сго…

– Мои ляжки? – вскричал Фанайял с деланым недоверием.

Маловеби не верил своим глазам. Псатма буквально звенела от желания, и при этом была неприступна, как скала. Что-то… Что-то не так…

– Даже сейчас, – произнесла она, – твое семя готово упасть на глубоко вспаханную, мягкую землю.

Грубый хохот прокатился по зале, нерешительно оборвавшись. Даже старый Маловеби почувствовал, как теснит грудь и такое же напряжение растекается по бедрам…

Колдун Мбимайю осознал присутствие Богини, не испытывая ни малейшего страха. В воздухе витала опасность, большая опасность. Эта женщина ступала одной ногой по ту сторону реального мира…

Он уже разомкнул губы, чтобы предупредить об опасности, но в последний момент сдержался.

Друг ли он этим дикарям? Всего лишь наблюдатель, переводчик. Если поставить Фанайяла в известность, будут ли соблюдены интересы Зеума? Союзник он или нет, но факт остается фактом: этот человек – фанатик в худшем смысле этого слова, одержимый своей верой, которая создает из Богов демонов и ад из рая. Чтобы разрушить союз, заработанный общей неприязнью к Праматери, нужно быть полным дураком. Зеумцы, может, и не молятся на Сотню, но несомненно почитают и уважают ее.

– Мягкая, глубоко вспаханная земля, – повторил Фанайял, пожирая ее глазами.

Он обернулся к своим поджарым воинам.

– Вот самое настоящее искушение, друзья мои! – воскликнул он, тряхнув головой. – Вот оно, искушение!

Последовал очередной взрыв смеха.

– Твои сестры мертвы, – продолжил Падираджа, словно на него не подействовали ее уловки. – Ваши храмы разрушены. Если это – дары, как ты говоришь, то я настроен на самый щедрый лад.

Он сделал паузу, раздалось несколько слабых смешков.

– Я могу подарить тебе виселицу или, скажем, тысячу ударов плетьми. Или мне придется обратиться к Меппе, чтобы он показал, какой тюрьмой может быть твое тело.

Маловеби поймал себя на мысли, моргнула ли хоть раз эта женщина, настолько непреклонен был ее взгляд. И весьма тревожило то, что Фанайял выдерживает его с такой бездумной легкостью. Был ли он просто рассеян или владел собой так же, как и она?

И то и другое не сулило союзу ничего хорошего.

– Моя душа уже покинула это тело и вернулась в него, – сказала она нежным голосом, в котором прорывались скрипучие старушечьи нотки. – Нет страданий, которые ты можешь причинить мне.

– Вот упрямица! – смеясь, воскликнул Фанайял. – Какое адское упорство! Да ты ведьма, служительница дьявола!

И вновь раскаты смеха сотрясли двор пустынников.

– Я не буду истязать твое тело, – внезапно произнес Меппа.

До сих пор он стоял молча и неподвижно подле своего повелителя, устремив взгляд вперед. Только змея, которая изогнулась на его левой щеке, как лук из оникса, взирала на женщину.

Псатма Наннафери ответила сишауриму усмешкой.

– Моя душа за пределами твоей черной магии, Змееголовый. Я поклоняюсь Богине-Матери.

Впервые Маловеби стал свидетелем такого сверхъестественного общения: слепой, говорящий в пустоту, и женщина в кандалах, словно безумная королева среди восставших рабов.

– Ты поклоняешься демону.

Верховная жрица с горечью рассмеялась. Смех отразился от стен, эхом прокатился по высоким нишам, покрытым письменами, которые запрещали всякое веселье до этого. И вдруг все собравшиеся мужчины превратились в смешливых мальчишек, вся их гордость улетучилась, словно от шлепков строгой матери.

– Скажи ей, что пожелаешь! – воскликнула Псатма Наннафери. – Демон? Да! Я поклоняюсь демону! – если тебе нравится так ее называть! Ты думаешь, мы поклоняемся Сотне, потому что они хорошие? По ту сторону мира царит безумие, Змееголовый, а не боги или демоны – даже не Бог! Глупец! Мы поклоняемся им, потому что они имеют власть над нами. А мы – ятверианцы – почитаем лишь ту, кто обладает наибольшей силой!

Маловеби подавил в себе очередное желание высказаться, убедить фанимцев пощадить ее, освободить, а потом принести в жертву тысячу быков в честь Ятвер. Праматерь была здесь! Здесь!

– Боги – всего лишь демоны покрупнее, – ответствовал сишаурим, – алчущие на поверхности вечности, желающие только испытать ясность наших душ. Разве не видишь?

Женщина вначале рассмеялась, а после губы ее сложились в лукавую улыбку.

– Ну конечно, алчность! Толстяки насытятся. А как же святость? И вера? Вот что следует прославлять!

В голосе Меппы не было слабости, но его тембр бледнел на фоне хватающего за душу скрежета в голосе Верховной Жрицы. Даже когда он настаивал на своем, тон искреннего убеждения был единственной его опорой, чтобы удерживать равновесие на своей чаше весов.

– Мы для них – как наркотик. Боги питаются дымом от наших жертвенных костров. А из наших мыслей и страстей делают себе украшения. Они забавляются нашими страданиями и восторгами, коллекционируют нас, дергают, как струны, берут аккорды из целых народов, играя музыку, созданную из наших мучений, века напролет. Мы видели это. Видели это своими глазами, которых теперь нет!

Маловеби нахмурился. Фанимское безумие… Не иначе.

– Тогда вам должно быть известно, – ответствовала Псатма Наннафери с каким-то рычанием, от которого у Маловеби побежали мурашки по телу, – что трапезе не будет конца, когда Она возьмет вас. Ваша кровь и плоть станут неиссякаемы по смерти. Почувствуй, как мало воздуха ты можешь вдохнуть, Змееголовый. Ты полагаешь, что твой Одинокий Бог похож на тебя. И лепишь свой образ по его подобию. Считаешь, что тщательно выводишь линии и контуры, пересекая границу Запределья, как тот глупец, Сейенус, определивший, чту принадлежит Верховному Богу, а что – нет. Абстрактные заблуждения! Гордыня! Богиня ждет, Змееголовый, а ты – не больше, чем крохотное пятнышко на фоне ее терпения! Лишь Рождение и Война способны охватить суть того, что делает Она!

Страницы: «« ... 1011121314151617 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

В книгу «Сочинения» Оноре де Бальзака, выдающегося французского писателя, один из основоположников р...
В книгу «Сочинения» Оноре де Бальзака, выдающегося французского писателя, один из основоположников р...
Эта сказка – метафора, аллегория, где джинн – душа человека, а лампа, в которой он находится, – его ...
Эта книга – уникальная попытка современного французского богослова, католического священника Франсуа...
Эта великая книга должна быть у каждого человека наряду с Библией. Подобно Библии «Манифест мотиваци...
В учебнике рассматриваются основные теоретические положения и даются практические рекомендации, необ...