Икс или игрек? Кристи Агата

1

Перед ужином, войдя в «салон» пансиона «Сан-Суси», Таппенс застала там одну миссис О'Рурк – та сидела у окна, возвышаясь как огромная статуя Будды[28].

Миссис О'Рурк приветствовала Таппенс радостно и любезно:

– Вы посмотрите, кто пришел! Наша милая миссис Бленкенсоп. Вы вроде меня, любите спуститься заблаговременно и посидеть спокойно минутку-другую, прежде чем идти в столовую. В хорошую погоду, когда открыто окно, так что не слышишь запахов с кухни, тут очень даже приятно. Ужасная вещь эти запахи в пансионах, особенно если на плите лук или капуста. Садитесь вот здесь, миссис Бленкенсоп, и расскажите, что вы делали весь этот погожий денек и как вам понравился Лигемптон.

Миссис О'Рурк оказывала на Таппенс слегка гипнотическое действие. Она напоминала ей страшную великаншу из сказок времен почти забытого детства. Крупная, басовитая, с бородой и усами, беззастенчиво черневшими вокруг рта, со смешинками в глубоко посаженных глазах, она казалась каким-то порождением детской фантазии.

На ее вопрос Таппенс ответила, что Лигемптон ей нравится и, наверно, она получит от пребывания здесь большое удовольствие. То есть, конечно, печально оговорилась Таппенс, насколько это вообще для нее возможно, когда на сердце давит и давит постоянное беспокойство.

– Не надо бы вам так уж все время изводиться, – благодушно посоветовала ей миссис О'Рурк. – Возвратятся к вам ваши сыны, целые и невредимые, даже не сомневайтесь. Один у вас в авиации, вы как будто говорили?

– Да, Реймонд.

– И где же он сейчас, во Франции или в Англии?

– В настоящее время он в Египте, но из того, что он написал в последнем письме, – не то чтобы прямо написал, но у нас свой условный язык, вы меня понимаете? – некоторые фразы имеют определенное значение, по-моему, в этом нет ничего предосудительного, вы согласны?

– Ну конечно, согласна. У матери свои права, – немедленно заверила ее миссис О'Рурк.

– Да, да. Мне только и надо знать, где он в данную минуту находится. Без этого я не могу.

Миссис О'Рурк понимающе наклонила свою голову восточного истукана.

– Я полностью, ну совершенно полностью разделяю ваши чувства. Если бы у меня был сын в действующей армии, я бы точно так же обходила цензуру, даже не сомневайтесь. А второй ваш мальчик, тот, что во флоте?

Таппенс с готовностью приступила к саге[29] о Дугласе.

– Понимаете, – заключила она, – я чувствую себя такой одинокой и всеми покинутой без моих мальчиков! Они никогда раньше не уезжали от меня вот так, все трое разом. Мои сыновья ко мне относятся изумительно. Я вообще даже сказала бы, что они видят во мне скорее близкого друга, чем мать. – Она застенчиво улыбнулась. – Иногда мне приходится прямо бранить их за то, что они никуда не хотят без меня пойти.

(«Какая зануда!» – мысленно выругала себя Таппенс.)

А вслух продолжала:

– И теперь я сначала совсем растерялась, не знала, куда деться, чем себя занять. Срок аренды нашего лондонского дома кончался, мне казалось, нет смысла ее возобновлять, вот я и подумала: хорошо бы пока поселиться в каком-нибудь тихом городке, но чтобы было надежное железнодорожное сообщение…

Восточное божество в образе миссис О'Рурк опять понимающе кивнуло.

– Вполне, вполне с вами согласна. Лондон сейчас неподходящее место для житья. Ах, там такой мрак и ужас! Я и сама прожила в Лондоне немало лет. Вообще я, знаете ли, занимаюсь торговлей антиквариатом. У меня лавочка на Корнаби-стрит в Челси[30], может, случалось мимо проезжать? «Кейт Келли» значится на вывеске. Чудесные вещицы у меня там были. Главным образом стекло – Уотерфорд[31], Корк[32] – прелесть! Светильники, люстры, вазы для пунша, – в таком роде. И заграничное стекло тоже. И небольшие предметы мебели, ничего крупного, – просто кое-какая старинная мелочь, все больше орех и дуб. Чудесные вещицы! У меня и покупатели были постоянные. Но куда денешься – война. Все пошло прахом. Еще повезло, что отделалась без особых убытков.

У Таппенс шевельнулось смутное воспоминание: магазинчик, весь заставленный стеклом, – не проберешься, и крупная, могучая хозяйка, говорившая низким, вкрадчивым голосом. Да, безусловно, она когда-то бывала в этой «лавочке».

Миссис О'Рурк продолжала рассуждать:

– Я не из тех, кто только и знает что жалуется, как иные в этом пансионе. Взять, к примеру, мистера Кейли с его кашне и пледами и вечными стонами, что он терпит убытки. Еще бы не терпеть убытки, ведь война идет. Или жена его, которая боится словечко поперек молвить. Или молоденькая миссис Спрот, которая все время охает насчет своего мужа.

– А он у нее что, на фронте?

– Как бы не так. Мелкий служащий в страховой конторе, только-то и всего, и до того боится воздушных налетов, что с первых же дней войны отправил жену сюда. Я хочу сказать, для ребенка, для милой крошки Бетти, оно и вправду так лучше, а миссис Спрот сидит тут и куксится, хотя муж и наезжает при всякой возможности. Она все стонет, что Артур очень по ней скучает. Если спросите меня, так я считаю, не особенно-то он небось по ней тоскует, нашел, поди, себе утешение.

Таппенс вздохнула.

– Бедняжки они, молодые матери! Если отправить детей одних, то изведешься от беспокойства: как они там? А уехать вместе с детьми – мужей брошенных жалко.

– Да, да. Жить на два дома – дорогое удовольствие.

– А в этом пансионе цены, мне кажется, умеренные, – заметила Таппенс.

– Ваша правда. Лишних с тебя не тянут. Миссис Перенья – умелая хозяйка. Вот уж кто действительно загадочная женщина.

– Чем загадочная? – удивилась Таппенс.

Миссис О'Рурк прищурила один глаз и сказала:

– Вы, поди, считаете меня сплетницей? Оно и верно, люблю обсуждать ближних. Я вообще любопытная. Вот и просиживаю часами в этом кресле, смотрю, кто пришел, кто ушел, кто на веранде сидит да что в саду делается. Так о чем бишь мы? Да, про загадочную миссис Перенью. В жизни этой женщины, если я умею разбираться в людях, произошла какая-то большая драма.

– Вы так думаете?

– Да. Я так думаю. Вы посмотрите, какую таинственность она на себя напускает. Я у нее спрашиваю: вы из какой местности в Ирландии, дорогая? И можете себе представить? Она вздумала отпираться! Что она, мол, вовсе и не из Ирландии.

– А по-вашему, она ирландка?

– Конечно, ирландка. Неужто я свою соотечественницу не признаю? Могу и графство назвать, откуда она родом. А она меня зачем-то морочить вздумала. Я, говорит, англичанка, а муж мой был испанец…

Миссис О'Рурк вдруг замолчала, так как в «салон» вошла миссис Спрот, и сразу вслед за ней – Томми.

Таппенс немедленно приняла кокетливый вид.

– Добрый вечер, мистер Медоуз. Вы сегодня такой оживленный.

– Упражнения на свежем воздухе, в этом весь секрет, – ответил Томми. – Партия в гольф с утра, и прогулка по набережной после обеда.

Милисент Спрот подхватила:

– Я сегодня ходила с маленькой на пляж. Она хотела побегать ножками по воде, но я все-таки решила, что слишком холодно. Мы стали с ней строить песочный замок, и представляете, прибежала какая-то собака, утащила мое вязание и распустила чуть не полработы. Такая досада. Я с большим трудом подобрала петли. Я никудышная вязальщица.

– А вы, миссис Бленкенсоп, очень подвинулись со своим подшлемником, – вдруг сказала миссис О'Рурк, обернувшись к Таппенс. – Вы, оказывается, быстро вяжете. А мисс Минтон вроде говорила, что вы будто бы только начинающая.

Таппенс покраснела – ну и зоркий же глаз у этой миссис О'Рурк! – и с досадой пояснила:

– Я на самом деле давно вяжу. Я мисс Минтон так и сказала. Но она обожает учить других.

Все присутствующие рассмеялись в знак согласия. А еще через несколько минут явились остальные и прозвучал гонг к ужину.

За ужином зашел разговор на самую животрепещущую тему дня: о шпионах. Были в который уже раз пересказаны известные страшные истории – про монахиню, протянувшую из-под рясы мускулистую мужскую руку; про пастора-парашютиста, который неудачно приземлился и выругался слишком уж крепко для святого отца; про кухарку-австриячку, у которой в комнате оказался спрятанный в печную трубу радиопередатчик, и тому подобные происшествия, случившиеся или едва не случившиеся с родной теткой или двоюродной кузиной кого-то из присутствующих. Отсюда естественно перешли на пятую колонну. Ругали английских фашистов, коммунистов, пацифистов и непротивленцев. Словом, обычная застольная беседа, какие можно было услышать всякий день. Однако Таппенс внимательно следила за лицами и тоном говорящих – не мелькнет ли какой-то особенный взгляд, не проскользнет ли разоблачительное слово. Но ничего примечательного она не заметила. Одна только Шейла Перенья не принимала участия в разговоре, но, может быть, у нее такой замкнутый характер? Она сидела за столом с мрачным, воинственным выражением на смуглом лице и молчала.

Карла фон Дейнима сегодня за ужином не было, так что языки постепенно развязались. И под конец Шейла все-таки произнесла одну реплику. Это было после того, как миссис Спрот сказала своим пронзительным писклявым голосом:

– По-моему, немцы в ту войну допустили большую ошибку, что расстреляли сестру Кэвелл[33]. Это всех против них настроило.

И тогда Шейла, вскинув черноволосую голову, спросила:

– Почему бы им было ее не расстрелять? Она ведь была шпионка, разве нет?

– Нет, нет! Шпионкой она не была.

– Ну все равно, помогала англичанам бежать с вражеской территории, какая разница. И поэтому заслуживала расстрела.

– Но расстрелять женщину!.. И медсестру!..

Шейла встала из-за стола.

– А по-моему, немцы поступили правильно, – проговорила она и вышла через открытую дверь в сад.

Десерт из недозрелых бананов и вялых апельсинов уже давно дожидался на столе. Кончив ужинать, все поднялись и вместе перешли в «салон» пить кофе. Только Томми, не привлекая ничьего внимания, выскользнул на веранду. Шейла Перенья стояла, облокотившись о перила, и смотрела на море. Томми подошел и встал рядом.

По частому, неровному дыханию девушки было ясно, что она чем-то сильно взволнована. Он протянул ей сигареты. Она взяла одну.

– Чудесная ночь, – заговорил Томми.

Она тихо, с чувством ответила:

– Была бы чудесная, если бы…

Томми вопросительно взглянул на нее. Он только теперь до конца оценил своеобразную привлекательность этого молодого существа, полного бурных чувств и жизни, бьющей через край. Из-за такой, подумал он, недолго голову потерять.

– Если бы не война, хотели вы сказать? – спросил Томми.

– Вовсе нет. Войну я терпеть не могу.

– Как и все мы.

– Иначе, чем я. Я не выношу все эти разглагольствования о войне, и самодовольство, и этот отвратительный, подлый патриотизм.

– Патриотизм? – не понял Томми.

– Да. Я ненавижу патриотизм, вы слышите? Всю эту демагогию: «родина», «за родину», «во имя родины». «Предатель родины – умер за родину – служил родине». Почему это страна, в которой живешь, должна иметь такое значение?

Томми ответил:

– Нипочему. Имеет, и все.

– А для меня нет! Вам хорошо – разъезжаете по всей Британской империи, покупаете и продаете товары, а потом возвращаетесь, загорелый и набитый всякими пошлостями, разговорами про туземцев, про бремя белого человека и прочее.

Томми мягко заметил:

– Я не такой уж, надеюсь, беспросветный болван, моя милая.

– Конечно, я слегка преувеличиваю. Но вы ведь меня поняли? Вы верите в Британскую империю и в эту дурацкую идею смерти за отечество.

– Мое отечество, – с горечью сказал Томми, – кажется, не особенно жаждет, чтобы я за него умирал.

– Возможно. Но вы этого хотите, хотите умереть за отечество! А это глупо! Нет ничего, за что стоит умереть. Это только так говорится, болтовня одна, пена на губах – высокопарный идиотизм. Для меня мое отечество не значит ровным счетом ничего.

– В один прекрасный день, поверьте, вы еще убедитесь, сами того не подозревая, что и для вас оно очень даже много значит.

– Нет. Никогда. Я столько приняла горя… Я такое пережила… – Она было замолчала, но затем вдруг повернулась к Томми и взволнованно спросила: – Вы знаете, кто был мой отец?

– Нет.

– Его звали Патрик Магуайр. Он… он был сообщником Кейсмента[34] во время прошлой войны. И был расстрелян как предатель. Он погиб ни за что! За идею! Они друг друга распаляли разговорами, он и все те ирландцы. Почему бы ему не сидеть тихо дома и не заниматься своими делами. Он умер мучеником для одних и предателем для других. А по-моему, это было просто идиотство!

В ее голосе звучал вызов, долго сдерживаемое негодование.

Томми сказал:

– Так вот какая тень омрачала вашу жизнь с самых ранних лет?

– Еще как омрачала! Мать сменила фамилию. Несколько лет мы жили в Испании, и она всем говорит, что мой отец был наполовину испанец. Мы всюду должны лгать, где бы ни очутились. Мы изъездили всю Европу. Наконец вот заехали сюда и открыли пансион. По-моему, ничего отвратительнее нельзя придумать.

Томми спросил:

– А ваша мать, как она ко всему этому относится?

– К тому, как умер мой отец? – Шейла немного помолчала, нахмурив брови. Потом неуверенно ответила: – На самом деле я даже не знаю… Она никогда со мной об этом не говорила. У моей матери не так-то просто разобрать, что она чувствует или думает.

Томми кивнул.

Шейла вдруг сказала:

– Я… я не знаю, почему я вам все это наговорила. Разнервничалась, наверно. С чего вообще это началось?

– Со спора про Эдит Кэвелл.

– А, ну да. Патриотизм. Я сказала, что ненавижу патриотизм.

– А вы не помните, что сказала сама сестра Кэвелл?

– Она что-то сказала?

– Да. Перед смертью. Вы не знаете?

И Томми повторил предсмертные слова Эдит Кэвелл:

– «Патриотизм – это еще не все… Мне надо, чтобы у меня в сердце не было ненависти».

Шейла охнула. Прикусила губу. И, резко повернувшись, убежала в темноту сада.

2

– Так что, как видишь, Таппенс, все сходится одно к одному.

Таппенс задумалась, кивнула. Они разговаривали с глазу на глаз у воды. Таппенс стояла, облокотясь о стену волнолома, Томми сидел на парапете, возвышаясь над нею, и ему был бы виден оттуда всякий, кто вздумал бы двинуться от набережной в их сторону. Впрочем, он не особенно опасался появления соглядатаев, так как загодя выяснил у обитателей пансиона, кто куда собирается после завтрака. К тому же их встреча с Таппенс имела вид вполне случайный – эдакая приятная неожиданность для дамы и некоторая неловкость для него самого.

– Значит, миссис Перенья? – уточнила Таппенс.

– Да. Не Икс, а Игрек. Она отвечает всем требованиям.

Таппенс опять озабоченно кивнула.

– Да. Ирландка, по определению наблюдательной миссис О'Рурк, но скрывает это. Много ездила по Европе. Сменила фамилию на Перенья, приехала сюда и открыла пансион. Отличная маскировка – жизнь в окружении безобидных пансионеров. Муж ее был казнен за измену, так что у нее есть свои основания возглавить здесь деятельность пятой колонны. Да, все сходится. А как по-твоему, дочь тоже замешана?

Томми еще раз все прикинул и твердо ответил:

– Определенно – нет. Иначе бы она ни за что не стала мне о себе рассказывать. Я, честно сказать, чувствую себя подлецом.

Таппенс это было понятно. Она кивнула:

– Бывает. В некотором отношении работа наша довольно грязная.

– Но необходимая.

– О да.

Томми смущенно признался:

– Мне не меньше, чем всякому, противно лгать…

Но Таппенс его перебила:

– А мне это совершенно безразлично. Честно говоря, я даже получаю удовольствие от удачного, артистического обмана. Меня угнетают те моменты, когда забываешься и перестаешь притворяться, когда вдруг оказываешься собой, настоящей, и именно это, свое, дает результат, которого не получить иначе. – Она помолчала, а потом еще пояснила свою мысль: – Как, например, случилось с тобой вчера вечером, в разговоре с этой девушкой. Она откликнулась тебе настоящему, такому, какой ты на самом деле, – и поэтому у тебя так пакостно на душе.

– Должно быть, ты права, Таппенс.

– Я знаю по себе. У меня было то же самое, когда я разговаривала с молодым немцем.

– А что ты думаешь о нем?

Таппенс сразу ответила:

– Если хочешь знать мое мнение, по-моему, он ни во что не замешан.

– А Грант считает иначе.

– Уж этот твой Грант! – Таппенс вдруг развеселилась и хихикнула. – Воображаю, какое у него было лицо, когда ты ему рассказал про меня!

– Во всяком случае, он признал свою ошибку и исправил ее. Теперь ты полноправный участник нашей операции.

Таппенс кивнула, но немного рассеянно.

– Помнишь, после той войны, когда мы с тобой выслеживали мистера Брауна, как весело было? – сказала она. – Как мы увлеченно работали?

– Еще бы не помнить, – весь просветлев, ответил Томми.

– Но почему же теперь иначе, Томми?

Томми подумал, нахмурив веснушчатый лоб. И серьезно ответил:

– Я думаю, все дело в возрасте.

– Ты что же, считаешь, что мы стары для такой работы? – взвилась Таппенс.

– Нет. Конечно, нет. Просто теперь она уже не так нас веселит. И во всем то же самое. Это наша с тобой вторая война. Мы ее воспринимаем совсем по-другому.

– Верно. Мы сознаем, какая это страшная и бессмысленная вещь – война. Сколько она несет бед и страданий. А по молодости лет мы ничего этого не понимали.

– Вот именно. В ту войну я, случалось, отчаянно боялся, случалось, оказывался на волосок от смерти и прошел раза два сквозь ад – но бывал так же весел и счастлив.

– Наверно, все это испытывает теперь Дерек, – вздохнула Таппенс.

– Не будем думать об этом, старушка.

– Ты прав. – Таппенс сурово сжала зубы. – Нам поручено важное дело. И мы обязаны его выполнить. Так что давай не отвлекаться. Итак, нашли ли мы то, что искали, в миссис Перенье?

– Скажем так, есть ряд признаков, что это она. Больше ведь никто не привлек твое внимание?

Таппенс еще раз подумала.

– Больше никто. Поначалу, когда я только приехала, я, естественно, первым делом всех оценила и прикинула, так сказать, потенциальные возможности каждого. Некоторые, как показалось мне, сразу исключаются.

– Например?

– Ну, например, мисс Минтон, эта типичная английская старая дева, или миссис Спрот со своей малюткой Бетти, или скудоумная миссис Кейли.

– Да, но скудоумной можно прикинуться.

– Безусловно. А вот в роли суетливой старой девы или любящей молодой мамаши слишком легко переиграть и оказаться неубедительной. А эти две особы совершенно естественны. К тому же у миссис Спрот ребенок.

– Мне кажется, даже у тайных агентов могут быть дети, – сказал Томми.

– Но не на руках, – горячо возразила Таппенс. – На такое дело ребенка с собой не возьмешь. В этом я совершенно уверена, Томми. Потому что знаю по собственному опыту. Детей постараешься держать как можно дальше от всего этого.

– Беру свои слова обратно, – согласился Томми. – Миссис Спрот и мисс Минтон я тебе уступаю. Но насчет миссис Кейли не уверен.

– Пожалуй. Она остается в списке. Потому что она бесспорно переигрывает. Таких идиоток, какой представляется она, нечасто встретишь.

– Я замечал, что жизнь преданной жены ослабляет интеллект, – вкрадчиво заметил Томми.

– По кому же это ты судишь, мой милый? – поинтересовалась Таппенс.

– Не по тебе, дорогая. Твоя преданность мужу никогда не достигала таких высот.

– А ты для мужчины на редкость спокойно относишься к своим болезням.

Томми вернулся к смотру кандидатур.

– Кейли, – задумчиво произнес он. – Пожалуй, в Кейли есть что-то подозрительное.

– Да. Согласна. И потом еще миссис О'Рурк.

– Как она тебе кажется?

– Сама не знаю. У меня от нее мороз по коже. Как будто в ней есть что-то людоедское. Если я понятно выражаюсь.

– Не очень понятно. Но я, кажется, понимаю. Может быть, это в ней просто жадность на людей. Очень уж ее интересуют люди.

– У нее приметливый глаз, – сказала Таппенс, припомнив случай с вязанием.

– И наконец, Блетчли, – заключил Томми.

– Блетчли – это твой объект. Я с ним и двух слов не сказала.

– Я считаю, что он обыкновенный отставной офицер старой закалки. Так мне кажется.

– То-то и оно, – отозвалась Таппенс скорее на интонацию, чем на слова. – Самое плохое в нашем деле – это что каждого обыкновенного человека начинаешь выворачивать так, чтобы он соответствовал твоим самым мрачным предположениям.

– Я устроил Блетчли несколько испытаний.

– В каком роде? Я и сама кое-что задумала.

– Просто расставил обыкновенные небольшие ловушечки по части дат и мест – в таком роде.

– Нельзя ли снизойти от общего к частностям?

– Ну, скажем, мы разговаривали про утиную охоту. Он упомянул Файюм[35], какая там была отличная охота в таком-то году и в таком-то месяце. Через какое-то время я совсем в другой связи упоминаю Египет: мумии, Тутанхамон[36], и все такое прочее, случалось ему это видеть? Когда он там был? И сопоставляю ответы. Или пароходная линия «П. и О.»[37]. Я называю два-три судна, говорю, что вот такой-то пароход особенно хорош. Он говорит, что плавал на нем тогда-то в такой-то порт, я потом проверяю. Такие вот мелочи, ничего серьезного, чтобы не насторожить, – просто проверка на точность.

– И до сих пор он ни на чем не споткнулся?

– Ни на чем. А это очень надежный тест, можешь мне поверить, Таппенс.

– Но ведь если он – Икс, он бы вызубрил свою легенду[38], хоть среди ночи разбуди.

– Конечно. В общем и целом. А вот не попасться на второстепенных подробностях – это уже потруднее. Или случается наоборот, кто-то помнит слишком многое, чего просто так человек в голове бы не держал. Обычный человек затруднится сразу ответить, в двадцать шестом году он ездил куда-то на сафари[39] или в двадцать седьмом. Он задумается, начнет прикидывать, вспоминать.

– Но ты до сих пор Блетчли ни на чем не поймал?

– До сих пор он давал самые нормальные ответы.

– И результат отрицательный?

– Именно.

– Ну так вот, теперь я тебе расскажу, что я задумала.

И Таппенс поделилась с ним своим замыслом.

3

На обратном пути в «Сан-Суси» миссис Бленкенсоп заглянула на почту, купила марки, а потом зашла в телефонную будку. Набрала некий номер и попросила к телефону «мистера Фарадея». Это был условленный способ связи с мистером Грантом. Вышла она из телефонной будки улыбаясь и неспешно пошла дальше, да еще остановилась по дороге прикупить шерстяной пряжи для вязания.

Погода весь день была хорошая, с моря дул приятный ветерок. Таппенс постаралась умерить свою природную прыть и брела праздной, медленной походкой, какой, по ее представлениям, должна была ходить миссис Бленкенсоп. Миссис Бленкенсоп ведь совершенно нечего делать, разве что вязать (плоховато) да писать письма своим мальчикам. Она постоянно писала сыновьям письма и часто оставляла их недописанными на всяких видных местах.

Таппенс медленно поднималась по крутой улице в гору к пансиону «Сан-Суси». Поскольку улица кончалась у следующего за пансионом дома, то есть у «Привала контрабандистов», принадлежавшего капитан-лейтенанту Хейдоку, движения на ней почти не было – всего-то проедет с утра несколько фургонов с продуктами, и все. Таппенс брела не спеша, забавляясь попутно тем, что прочитывала прихотливые названия домов, мимо которых проходила. «Белла Виста»[40] (не совсем верно названо: так как моря отсюда почти не видно, а весь обзор заслоняет массивный дом постройки конца прошлого века тоже с довольно претенциозным именем: «Эденхольм»). Следующий дом – «Карачи»[41]. За ним – «Шерли Тауэр». Затем – «Вид на море» (на этот раз в соответствии с истиной), «Замок Клэр» (преувеличение: на самом деле домик довольно скромных размеров), «Трелони» – еще один пансион, конкурент «Сан-Суси», и, наконец, большое кирпичное здание пансиона миссис Переньи.

Подходя, Таппенс обратила внимание на женщину, стоящую у ворот и заглядывающую в сад. Вид ее и напряженная поза выдавали настороженность, тревогу.