«Странная война» в Черном море (август – октябрь 1914 года) Козлов Денис
Отметим, что «десантобоязнь» российского командования имела под собой некоторые основания. Действительно, 10 (23) октября Энвер-паша и генерал-лейтенант немецкой военной миссии Ф. Бронзарт фон Шеллендорф (последний вскоре займет пост начальника штаба турецкого главного командования[33]) проинформировали германскую главную квартиру о своем видении первых шагов Турции после вступления в войну. Военные действия предполагалось открыть внезапным, без объявления войны, нападением на русский флот (выбор момента предоставлялся В. Сушону), за которым должно было последовать объявление джихада державам Антанты. На Кавказе османы планировали ограничиться обороной, а активные действия развернуть в направлении Суэцкого канала и, в случае присоединения Болгарии к австро-германскому блоку, против Сербии. Если же на стороне центральных держав выступит и Румыния, то турки выразили готовность совместно с ней вторгнуться в пределы России. Наконец, в документе фигурирует «высадка трех-четырех армейских корпусов под Одессой», причем десантную экспедицию предполагалось увязать с наступлением австро-германских войск на восточном фронте{169}.
Конечно, с военной точки зрения этот смелый прожект был совершенно невыполнимым, так как турки не располагали ни свободными войсками, ни тоннажем для перевозки 75-100 тыс. человек. Да и завоевание господства в Черном море, необходимого для проведения десантной операции глубиной более 300 миль, являлось для германо-турецкого флота задачей чрезвычайно сложной даже после вступления под оттоманский флаг двух германских крейсеров. На это обстоятельство, кстати, обратил внимание турецкого генштаба и сам В. Сушон в своем известном меморандуме от 27 октября (7 ноября) 1914г.: «Если в ходе войны зайдет речь о десантировании турецкой армии на вражеское побережье, то возникнет вопрос, соответствует ли эта задача возможностям флота. Если противник будет действовать хотя бы элементарно правильно, то оттоманский флот при его численности и боеспособности будет не в состоянии перевезти войска и обеспечить их высадку»{170}.
Очевидно, что пассаж Энвера о возможности десанта — не более чем образчик бравады юного турецкого генерала, которому, как отмечали многие современники и историки, не давали покоя лавры Бонапарта. Однако командование русского Черноморского флота вынуждено было считаться с возможностью вторжения османов на побережье северо-западной части моря. Там, кроме всего прочего, располагался и Николаев, где строились линейные корабли, миноносцы и подводные лодки, готовности которых с нетерпением ожидало командование русского Черноморского флота. «Одесский военный округ остался почти без войск, почему мог явиться искушением противнику для нанесения нам удара, последствием которого могло быть привлечение колеблющейся Румынии на сторону наших врагов и уничтожение наших достраивающихся в Николаеве кораблей», — констатировал А.А. Эбергард в одном из рапортов на имя Верховного главнокомандующего{171}. Действительно, осенью 1914 г. побережье от Днестровского лимана до Очаковской крепости прикрывалось лишь расквартированной в Одессе 10-й ополченческой бригадой, еще одна бригада — 11 — я — составляла гарнизон Очакова{172}.
Оборонять Одессу от турецкого десанта и николаевские верфи — от посягательств неприятельских морских сил командование флота предполагало прежде всего путем постановки минных заграждений в Одесском заливе с дальнейшей защитой их специально сформированной корабельной группировкой. Однако ставить мины адмирал А.А. Эбергард справедливо полагал целесообразным только после начала военных действий против Турции, так как заблаговременно поставленные заграждения были бы основательно разрежены зимними штормами (Министерство иностранных дел уверяло, что Порта может «колебаться» до весны 1915 г.) и в конечном счете представляли бы опасность не столько для противника, сколько для своего флота и каботажного судоходства{173}.
Корабельные же силы были сосредоточены в Одессе сразу после занятия Турцией угрожающего положения. Сюда были переведены минные заградители «Беш-Тау» и «Дунай», а также старый линейный корабль «Синоп», в начале сентября замененный канонерскими лодками «Донец» и «Кубанец».
25 сентября (8 октября), во время одного из выходов для отработки задач боевой подготовки, флот посетил Одессу, где состоялось совещание адмирала А.А. Эбегарда с главнокомандующим 7-й армией (бывшим командующим войсками Одесского военного округа) генералом от артиллерии В.Н. Никитиным{174}. Достигнутое соглашение предусматривало, что флот берет на себя постановку и охрану оборонительных минных заграждений, что же касается непосредственного отражения нападения неприятеля на Одессу, то А.А. Эбергард мог выделить для решения этой задачи только перечисленные выше немногочисленные корабли, и войскам округа приходилось рассчитывать на свои силы.
К середине октября базирующиеся на Одессу корабли были сведены в «отряд судов обороны северо-западной части моря», обязанности начальника которого исполнял по совместительству капитан I ранга М.И. Федорович[34] — командир строящегося в Николаеве дредноута «Император Александр III». Ему же был подчинен Одесский район службы связи с соответствующими постами. Начальнику отряда предписывалось контролировать не только подступы к Одессе, но и вход в Днепровско-Бугский лиман, для чего заградитель «Дунай» и одна из канонерских лодок стояли, как правило, в Очакове. Однако в ночь на 16 (29) октября и «Донец», и «Кубанец» находились в одесской гавани. Налицо, таком образом, были все корабли отряда каперанга М.И. Федоровича, за исключением «Дуная».
Старшим на рейде состоял командир канонерской лодки «Донец» капитан II ранга 3. А. Шипулинский. Сведения об обстановке на подходах к порту он получал с береговых постов у Большого Фонтана, Днестровского лимана и портовой лоцманской вахты, с которыми корабль имел прямую телефонную связь. Наблюдение за ближайшими походами к Воронцовскому маяку велось непосредственно с «Донца», ошвартованного кормой у западной оконечности брекватера. Правда, обзор с корабля ограничивала высокая эстакада на Карантинном молу, закрывавшая большую часть горизонта, поэтому на оконечности волнолома командир лодки выставил дополнительный наблюдательный пост, снабженный сигнальными ракетами на случай ночной тревоги. Однако и этот пост мог обнаружить неприятеля только после того, как последний обогнет Воронцовский маяк и, таким образом, будет не далее как в одном кабельтове от «Донца». Кроме того, на выносной пост выставлялись в порядке очереди свободные от корабельной вахты люди, не имеющие специальных навыков сигнальщиков. Остальные корабли отряда связи с наблюдательными постами не имели и могли получить информацию об изменениях обстановки только с «Донца».
Командование отряда полагало, что находящиеся в порту корабли и суда в достаточной мере защищены стенками молов и брекватера, поэтому не озаботилось установкой бонов или сетевых заграждений при входах в гавань. Маяки и входные огни на ночь гасились, но на волноломе, молах и набережных горели фонари. Ночной вход и выход судов не запрещались, однако ни на один из военных кораблей не были возложены задачи встречи и опознавания входящих плавсредств. Не предусматривались для этого ни посылка портовых катеров, ни установка прожекторов на оконечностях молов. По данным впоследствии показаниям офицеров «Донца», ночью процесс опознавания ограничивался окриком «Что за судно?». Учитывая, что это происходило в момент, когда возможный неприятель находился уже на траверзе канлодки у самого ее борта, приходится согласиться с советским историком, полагавшим, что «эта пародия на предосторожность не могла иметь никакого реального значения для предупреждения нападения»{175}.
Таким образом, служба охраны рейдов в одесском порту была далека от совершенства, а в ночное время, по существу, отсутствовала. Тем не менее капитан I ранга М.И. Федорович, прибывший в Одессу 14 (27) октября, нашел принятые командиром «Донца» меры вполне достаточными{176}.
Не выдерживала никакой критики и боевая готовность кораблей. Вахта неслась без какого-либо усиления, дежурных орудий не назначалось, после ежевечерней тревоги с проверкой плутонгов на «Донце» к орудиям было подано по два снаряда, а на «Кубанце» не сделали и этого.
Около половины третьего ночи 16 (29) октября старшина берегового наблюдательного поста у Большого Фонтана доложил в каботажный отдел порта о том, что его сигнальщики заметили сквозь мглу неясный огонь, который в течение продолжительного времени как будто держался на одном месте. Из портовой конторы ответили, что огонь, очевидно, принадлежит одному из двух пароходов Русского общества пароходства и торговли (РОПиТ), только что вышедших из одесского порта. Наблюдатели удовлетворились этим объяснением, хотя были склонны приписать замеченный огонь шлюпке или низкобортному судну. Доклада на «Донец» не последовало.
Не исключено, что обнаруженный бдительным сигнальщиком огонь действительно принадлежал российскому судну — в это время из гавани выходили два парохода, ведомые лоцманским катером. Именно этот «караван» и помог сориентироваться корветтен-капитану Р. Мадлунгу, который тщетно пытался уточнить свое место и нащупать входной фарватер. Двинувшись навстречу русским судам, турецкие миноносцы разошлись с ними на контркурсах буквально в 40 метрах — по свидетельству командира «Муавенета», «с судов что-то прокричали в мегафон, а в остальном не обратили на нас внимания».
Через 50 минут после первого доклада с Большого Фонтана — около 03.20 — из-за Карантинного мола показались силуэты двух судов с включенными ходовыми огнями. Обогнув Воронцовский маяк, турецкие миноносцы остановились «осмотреться» и обнаружили, что «гавань полна судами», а за волноломом ошвартована канонерка с «характерным кормовым орудием» и вахтой, которая рассматривала турецкие миноносцы, не проявляя признаков беспокойства. «Гайрет» и «Муавенет» дали малый ход и вошли в гавань.
Мглистая ночь позволила наблюдателям «Донца» распознать в приближающихся кораблях миноносцы только по приближении их к брекватеру, однако сначала корабли вероломных турок были приняты за русские эсминцы типа «Лейтенант Шестаков», которые своей архитектурой, действительно, имели некоторое сходство с «милетами». В отечественных документах и литературе встречаются указания на то, что с миноносцев «раздавались громкие команды по-русски»{177} и даже полагающиеся в таких случаях «крепкие словечки»{178}, однако в данных противной стороны подтверждений столь изощренной имитации обнаружить не удалось; напротив, германский очевидец утверждает, что при приближении к гавани «никто не говорил ни слова и не свистел»{179}. Не подтверждает противник и содержащейся в некоторых наших документах информации о том, что турецкие корабли входили в одесскую гавань под российскими флагами{180}.
Первым опознал входящие корабли как неприятельские эсминцы вахтенный начальник «Донца», который тотчас послал доложить командиру и сам бросился к левому 152-миллиметровому орудию. На турецких миноносцах были слышны доносившиеся с канлодки свистки и «дикие крики», палуба заполнилась наспех одетыми людьми. Однако было поздно: в момент тревоги на «Донце» из торпедного аппарата «Гайрета» вышла мина Уайтхеда. Промахнуться по неподвижному кораблю, стреляя из траверзных курсовых углов цели с дистанции менее полукабельтова, весьма сложно. В 03.25 торпеда взорвалась в носовой части лодки, подняв «высокий столб черного дыма, в котором виднелись ломающиеся мачты».
Вот как характеризуются повреждения «Донца» в специальном исследовании К.П. Пузыревского: «Торпеда» (масса заряда 112 кг) попала в левый водяной трюм, разрушив его вместе с кингстоном затопления носовых артиллерийских погребов, холодильником опреснителя и его отливным кингстоном, а также с донкой его откачивания, трубопроводом и клапанами, причем пробоина в обшивке простиралась по левому борту от киля до верхней палубы впереди носового котельного отделения между шпангоутами №№ 65-70. Как выяснилось при последующем подъеме лодки, размеры пробоины с помятыми листами обшивки и шпангоутами составляли по длине 14,63 м и по высоте 11,58 м…»{181}.
«Донец» получил дифферент на нос и начал стремительно погружаться с креном на левый борт. Все произошло настолько быстро, что команда, не имея возможности бороться за живучесть корабля, должна была позаботиться о своем спасении и вплавь добиралась до волнолома. Услышав звук взрыва и крики по помощи, «Кубанец» и «Беш-Тау» направили к месту катастрофы шлюпки; спасенную ими команду в количестве 103 человек собрали на одном из пароходов РОПиТ. Экипаж «Донца» недосчитался 33 человек{182}, из числа офицеров и чиновников корабля погиб судовой доктор титулярный советник Н.И. Щегольков{183}.
Тем временем турецкие эсминцы, закрыв ходовые огни, увеличили ход до среднего и двинулись вглубь гавани. «На берегу в это время поднялся дьявольский шум, завыли все сирены, на пароходах кричали люди, появившиеся на палубах в ночной одежде», — свидетельствует очевидец.
В глубине гавани, ошвартованная кормой между Новым и Военным молами, стояла канонерская лодка «Кубанец» под командой капитана II ранга Л.И. Фролова. Взрыв торпеды «Гайрета» на лодке приписали «несчастному случаю» с «Донцом» или одним из пароходов и немедленно отправили шлюпки для спасения людей. Обстановка вполне прояснилась только тогда, когда из-за Платоновского мола показался двухтрубный миноносец. Это был «Муавенет», который, не дойдя до «Кубанца» около полукабельтова, взял его под обстрел, удерживая в луче прожектора. Первый же снаряд, попавший в барбет правого носового 6-дюймового орудия лодки, вывел из строя механизм наведения. В результате единственное крупное орудие «Кубанца», в секторе обстрела которого находился неприятельский корабль, не могло действовать.
Одновременно с открытием огня капитан-лейтенант Р. Фирле намеревался выпустить в канлодку торпеду, но помешал случай. Портовый катер № 2, бывший в дежурстве у пристани Каботажной гавани, тотчас после подрыва «Донца» полным ходом поспешил к Воронцовскому маяку и на траверзе Нового мола налетел на «Муавенет» как раз в тот момент, когда его командир собирался дать команду на торпедный выстрел. Резкой перекладкой руля Р. Фирле смог избежать лобового столкновения, и удар пришелся по касательной: катер, что называется, «прочертил» по правому борту неприятельского корабля, задевая за шлюпбалки и другие выступающие части. Турки закидали отважный барказ ручными гранатами, а затем, когда он вышел из «мертвой зоны», поразили удачным выстрелом из кормового орудия. Неприятелям показалось, что барказ затонул в результате взрыва котла, однако в действительности снаряд угодил в рубку, убив одного и ранив двоих членов команды и перебив штуртрос. Повреждения, впрочем, были скоро исправлены, и катер успел принять участие в спасении моряков «Донца».
Торпеду в «Кубанец» с «Муавенета» все-таки выпустили, однако промахнулись — видимо, вследствие резкого маневрирования эсминца. Мина взорвалась «с ужасным грохотом» (немцы объяснили это малой глубиной под килем цели), однако попала не в «Кубанец», а в причальную стенку. По-видимому, миноносец Р. Фирле выпустил в русскую канонерку еще одну торпеду. На следующее утро турецкую мину Уайтхеда с поврежденным боевым зарядным отделением обнаружили в акватории гавани{184}, а в начале 1915 г. препроводили в Морской музей имени Петра Великого (ныне Центральный военно-морской музей).
Вероятно, командир миноносца посчитал столкновение с портовым катером не случайностью, а намеренной акцией русских — если угодно, элементом активной обороны. Опасаясь других подобных неприятностей, а также все усиливающегося ружейного (а возможно, и пулеметного) огня с берега, Р. Фирле счел за благо ретироваться из внутренней гавани, тем более что свою миссию он считал выполненной — германский офицер пребывал в полной уверенности, что «Кубанец» разделил судьбу «Донца». Обогнув группу парусных судов, «Муавенет» вышел через восточные ворота в Нефтяную гавань, где обстрелял портовые сооружения и транспортные суда.
Мысль о пленении одесского губернатора барону В. фон Фирксу и его бравым подчиненным пришлось оставить. Причины этого объясняет командир «Муавенета»: «Во-первых, я не хотел и при всем желании не мог причалить к берегу, у которого скучились пароходы и парусники, а во-вторых, маневрирование с турецкой командой и без носового руля в очень узком пространстве было и так было очень проблематичным. Ни вражеская артиллерия, ни возможность запутаться в одной из многочисленных якорных цепей, швартовов и буйрепов и, к радости русских, остаться обездвиженным и беззащитным, мне как командиру было очень неприятна. К тому же и сам Фиркс теперь понял, что боеготовность русских на берегу достаточно высока, чтобы сделать попытки пробиться ко дворцу генерал-губернатора и потом невредимым возвратиться на борт»{185}.
Между тем флагманский «Гайрет» несколько замешкался в середине гавани и некоторое время пытался разобраться в расположении судов, не начиная стрельбы. Только подойдя к Военному молу, корветтен-капитан Р. Мадлунг распорядился открыть прожектор и осветить брекватер, намереваясь, видимо, отыскать «Беш-Тау». Убедившись в том, что он «проскочил» место стоянки русского заградителя, эсминец медленно развернулся на 16 румбов (это происходило почти перед носом «Кубанца») и, подойдя плотную к «Беш-Тау», открыл огонь, временами освещая цель прожектором. «Гайрет» выпустил около дюжины снарядов, которыми было убито двое и ранено трое членов экипажа.
Командир «Беш-Тау» старший лейтенант В.Е. Погорельский на стрельбу турок не отвечал, надеясь, что неприятель примет его корабль за коммерческий пароход и прекратит обстрел, чреватый детонацией находящихся на заградителе мин. Вероятно, выдержка команды «Беш-Тау» сыграла свою роль — «Гайрет», явно не доведя дело до конца, задним ходом отошел на середину гавани и повернул к Карантинному молу. По пути двумя снарядами отправив на дно угольную баржу, стоявшую у левого борта «Беш-Тау», «Гайрет» вышел на внешний рейд. В течение следующих пяти минут эсминец Р. Мадлунга, прикрываясь брекватером, бомбардировал порт, после чего, соединившись с «Муавенетом», удалился в открытое море.
Что же касается миноносца капитан-лейтенанта Р. Фирле, то он, завершив двадцатиминутный обстрел Нефтяной гавани, подошел к внешней стороне волнолома, где попал под огонь «Кубанца». Артиллеристы капитана II ранга Л.И. Фролова могли стрелять только в те редкие моменты, когда цель появлялась в промежутках между ошвартованными у брекватера судами. В отечественной литературе и документах можно обнаружить упоминания о том, что «Муавенет» поразили несколько русских снарядов. В частности, Н.В. Новиков указывает на два попадания, после которых «на миноносце потухло электричество и слышались крики»27, а в одном из донесений командующего Черноморским флотом морскому министру упоминается «сбитая труба» турецкого миноносца{186}. Противник, однако, информации о потерях и повреждениях своих кораблей не подтверждает. Так или иначе, но около 04.45, то есть через час с четвертью после подрыва «Донца», турецкие миноносцы, продолжая на курсе отхода бомбардировать порт, скрылись в утренней мгле. «Гайрет» и «Муавенет» возвращались вдоль румынского и болгарского побережья. К счастью для Р. Мадлунга и его подчиненных, погоды стояли тихие, и кораблям хватило угля дойти до Босфора. Попади миноносцы в шторм, их бункеры были бы опустошены значительно раньше — в этом случае германские офицеры предполагали интернироваться в Румынии. Утром 17 (30) октября эсминцы, встреченные перед устьем Босфора «Явузом» и миноносцами «Самсун» и «Ташос», ошвартовались в Стении.
Около этого времени вернулся в базу и минный заградитель «Самсун» — старый буксир, имевший не вполне исправный котел, текущий холодильник и компас, картушка которого ходила на три-четыре румба в обе стороны, а затем и вовсе отказалась служить. Заградитель вышел в поход совместно с эсминцами Р. Мадлунга, но тот вскоре отослал «Самсун» вперед, с тем чтобы тот полным ходом проследовал в Одесский залив и еще до рассвета 29 октября успел выставить минную банку. Однако тихоходный буксир явно не поспевал к сроку: когда около половины четвертого со стороны Одессы раздались звуки канонады, стало ясно, что поставить мины на подходах к порту «Самсун», едва дававший 10 узлов ходу, не сможет, тем более что как раз в это время в поле зрения турок оказались два неопознанных судна без огней (вероятно, те самые, которые четверть часа назад помогли турецким миноносцам найти вход в Одесскую гавань). Поэтому капитан-лейтенант П. Герман принял резонное решение поставить мины мористее — на каботажной трассе Одесса — Севастополь. В 03.45 в 10 милях от Одессы за борт полетела первая мина, и в течение следующего получаса заградитель поставил линию из 28 мин с интервалом 300-400 метров в направлении Тендровской косы{187}.
Вскоре с «Самсуна» было усмотрено еще одно судно, которое, как показалось утомленным туркам, «следовало за всеми движениями заградителя», и лишь к рассвету исчезло в полосе тумана. Дальнейший путь вдоль румынских и болгарских берегов прошел без происшествий, если не считать таковыми выход из строя правой машины, а заодно и всей турецкой машинной команды, работу которой пришлось взять на себя немецким матросам. Как записал в военном дневнике командир корабля, «немногочисленные немцы почти с нечеловеческими усилиями и поразительной бодростью сделали все возможное для выполнения задания»{188}.
Результатом набега на Одессу, который Р. Фирле назвал «успешной и счастливой первой операцией под турецким флагом», стало потопление канонерской лодки «Донец» и угольной баржи; повреждения получили наряду с «Кубанцем» и «Беш-Тау» пароходы «Витязь», «Вампоа» (английский), «Портюгаль» и «Оксюз» (французские). Перечисленные грузовые суда пострадали от нескольких случайных попаданий, не причинивших серьезного вреда. К счастью, остались невредимыми несколько барж с боеприпасами, предназначавшиеся для отправки по Дунаю в Сербию. В порту и городе от огня противника пострадали трамвайная станция, сахарный завод на Пересыпи и один из топливных резервуаров в Нефтяной гавани. По версии немцев, там начался большой пожар, зарево которого еще долго освещало отходившие турецкие миноносцы, однако, по отечественным данным, нефть из поврежденной цистерны разлилась, но не воспламенилась. Кроме потерь экипажа «Донца» было двое раненых на «Кубанце», двое убитых и трое раненых на «Беш-Тау», трое убитых и трое раненых на портовых плавсредствах. Имелись потери на грузовых судах и на территории порта.
Причины гибели канонерской лодки «Донец», а также разнообразные слухи об обстоятельствах ночного нападения турок вынудили командование флота учинить расследование, которое, впрочем, ограничилось выяснением деталей организации обороны порты и установило, что «все меры предосторожности, зависящие от командиров, были приняты, офицеры и команда были на судах, орудия были приготовлены к отражению атаки, вахта неслась с полной бдительностью»{189}.
Очевидно, что меры, необходимые для обеспечения безопасности крупнейшего порта Черного моря в угрожаемый период, лежали не в компетенции «командиров и команд» стоявших в Одессе кораблей. Дерзкое и безнаказанное нападение противника и гибель «Донца» стали следствием просчетов вышестоящих инстанций — прежде всего, командования флота, которое накануне вечером — с получением информации об агрессивных намерениях Порты — не привело флот в готовность к отражению удара противника, отложив перевод сил на «положение первое» до рассвета 16 (29) октября.
Однако одесская конфузия явно меркла по сравнению с тем, что несколькими часами позже произошло под Севастополем…
Глава 6.
Бомбардировка Севастополя линейным крейсером «Гебен»
Для сопровождения своего флагманского корабля — линейного крейсера «Гебен» — контр-адмирал В. Сушон назначил эсминцы «Ташоз» (командир — кидемли юзбаши (капитан III ранга) Тевфик Халит) и «Самсун» (кидемли юзбаши Незир Абдулла). На корабли были определены и германские командиры — капитан-лейтенант Бруно Конн («Ташоз») и обер-лейтенант цур зее Отто фон Шрадер («Самсун»); на «Ташозе» держал брейд-вымпел командир 2-й полуфлотилии миноносцев обер-лейтенант цур зее О. Зоммер.
Утром 15 (28) октября командующий вызвал на «Явуз» командиров миноносцев для окончательного согласования деталей предстоящей бомбардировки главной базы русского Черноморского флота. Весьма показательно, что на этом совещании и Б. Конн, и О. фон Шрадер, успевшие ознакомиться с состоянием вверенных им кораблей, назвали выход в операцию на «Ташозе» и «Самсуне» предприятием, «требующим большой смелости»{190}. Рубикон, однако, был перейден, и в 10.40 корабельная группа «Гебена» взяла курс на Севастополь.
По приближении к российским берегам на рассвете 16 (29) октября выяснилось, что вследствие грубой ошибки по навигационной части (без таковых, как ни странно, обходилась редкая операция кайзеровского флота против русских) «Гебен» оказался существенно севернее предполагаемого района боевого маневрирования и поэтому вынужден был спускаться на юг вдоль западного побережья Крыма. Когда в начале седьмого крейсер, следуя за тралами миноносцев, приблизился к широте Севастополя, выяснилось, что германские командиры и штурманы допустили еще более существенный промах: дистанция до берега составляла 40 кабельтовых — то есть почти вдвое меньше против запланированных 75. Этим В. Сушон подставил себя под «действительный» огонь береговых батарей, заблаговременно приведенных в полную боевую готовность.
Еще в 04.15 в Севастополе была принята открытая радиограмма дежурного парохода РОПиТ из Одессы: «Турецкий миноносец взорвал «Донец», ходит в одесском порту и взрывает суда». Получив это сообщение, адмирал А.А. Эбергард дал по флоту радио «Война началась», и в течение часа циркулярной телеграммой начальника штаба флота контр-адмирала К.А. Плансона об этом были оповещены все районы, порты и крепости Черного моря.
Через четверть часа после «тревожного звонка» из Одессы начальник охраны рейдов капитан I ранга В. 3. Бурхановский, находившийся со свом штабом здесь же — на «Георгии Победоносце», поручил своему помощнику капитану II ранга В.И. Лебедеву известить начальника артиллерии Севастопольской крепости генерал-майора Г.П. Коркашвили о возможности появления неприятельского флота в виду крепостных батарей. Через полчаса — около 05.00 — каперанг В.З. Бурхановский обратился к начальнику штаба флота за разрешением оставить крепостные минные заграждения[35]«замкнутыми», однако получил приказ привести их в безопасное положение («разомкнуть») ввиду ожидаемого возвращения «Прута». Отдав соответствующее распоряжение начальнику минной обороны, начальник охраны рейдов предупредил его о «серьезности положения»{191}. В 05.20 стоящий на внутреннем рейде флот получил приказ вскрыть пакеты «4Ш» (распоряжения на случай открытия военных действий с планом минных заграждений перед Севастополем и секретных безопасных фарватеров).
К половине шестого стало ясно, что «враг у ворот» — пост службы связи на мысе Сарыч доложил, что на юго-западе наблюдает луч прожектора, а в 05.58 поступило донесение поста на мысе Лукулл об обнаружении двухтрубного двухмачтового судна.
Около 06.00 командующий флотом отправил в ставку экстренную телеграмму: «3 ч. 30 мин. утра турецкие миноносцы атаковали в Одессе охранную лодку «Донец» и с рейда стреляли по городу. «Донец» затонул. Стрельба прекратилась. Выхожу с флотом в море». Одновременно начальник партии траления старший лейтенант В.Г. Энгельман получил приказ сниматься для «очистки» выходного фарватера[36].
Тем временем — в 06.12 — пост на Лукулле уточнил, что обнаруженное им судно имеет орудийные башни и сопровождается двумя миноносцами. Через три минуты начальник партии траления, успевший дойти до траверза Херсонесского монастыря, доложил об обнаружении «Гебена» в 35 кабельтовых от себя и, не дожидаясь указаний, поспешил повернуть в Севастополь. Когда тральщики поравнялись с «Георгием Победоносцем», старший лейтенант В.Г. Энгельман был запрошен о причине возвращения на внутренний рейд (по-видимому, его радио об обнаружении неприятеля разобрать не успели). Приказ командующего флотом о переводе крепостных минных заграждений в опасное положение и радио по флоту «Заграждение введено» последовали в 06.23, однако к началу бомбардировки Севастополя «Гебеном» это распоряжение выполнено не было.
Первой — в 06.28 — по показавшемуся из полосы тумана неприятельскому дредноуту открыла огонь артиллерия Севастопольской крепости, точнее, все батареи Северного отдела береговой обороны, за исключением мортирных, и одна 11-дюймовая батарея Южного фронта (№ 12). Восемь береговых батарей — всего 44 орудия калибром от 152 до 280 мм — взяли неприятельский корабль под обстрел с дистанции 45-50 кабельтовых. «Гебен» отвечал через две минуты после первого выстрела крепостных батарей и вел огонь пятиорудийными залпами артиллерии главного калибра, чередуя их с залпами 150-миллиметровых орудий.
Первый залп «Гебена» лег большим недолетом перед расположенной на Северной стороне батареей № 4 (четыре 152-миллиметровые пушки Канэ, построена в 1905 году{192}), второй — у береговой черты, третий — перелетом (за батареей), четвертый — еще большим перелетом{193}. Затем старший артиллерист «Гебена» увеличил прицел до 65 кабельтовых, взяв под обстрел сооружения базы и внутренний (Большой) рейд, где стоял флот.
Неприятель не добился попаданий в корабли, хотя несколько снарядов упали в непосредственной от них близости. Один из залпов накрыл линкор «Пантелеймон», на который обрушились столбы воды от близких разрывов; снаряды другого залпа упали среди судов партии траления, еще не ошвартовавшихся у Инженерной пристани, — но и там, к счастью, отделались «холодной ванной и неприятными ощущениями»{194}.
Особенно тяжелые последствия могли иметь попадания в минные заградители, стоявшие на бочках против Килен-бухты сомкнутой колонной, параллельной колонне линейной дивизии. Несколькими часами ранее начальник отряда контр-адмирал Н.Г. Львов получил приказ командующего флотом приготовиться к постановке большого минного заграждения перед Севастополем, теперь же несколько сот мин[37] пришлось весьма спешно разоружить.
Два снаряда «Гебена» упали перед носом «Великой княгини Ксении», обрушив на бак заградителя громадную массу воды. Командир корабля лейтенант М.М. Четверухин тотчас распорядился отставить приготовление мин и объявил пожарную тревогу. На стоявшем рядом «Пантелеймоне» услышали сигнал и семафором запросили о причине, командир «Ксении» приказал ответить, что тревогу «пробили из предосторожности»{195}.
С борта флагманского корабля контр-адмирала Н.Г. Львова наблюдал бомбардировку Севастополя и В.В. Безуар, который утром 16 (29) октября дежурил по штабу отряда заградителей:
«Новый залп лег как раз между бочками отсутствовавшего «Прута», осколки загудели через наши заградители, на одном были перебиты провода сигнальных огней и пробит мостик. На соседнем заградителе какая-то фигура в страхе нырнула с полубака в воду и кричит из воды «ратуйте». А с полубака пальцем грозит офицер и отвечает: «тони, с…, спасать не буду». И снова из воды — «ратуйте». Тузик подбирает из воды злосчастного коммерческого матроса[38], а тем временем минутное веселое настроение сменяется ожиданием нового залпа. Влепит в нас или перелет? Загудело над головами, и на угольных складах по соседству полетели на воздух тучи угля и земли…»{196}.
Не менее живописное описание этой «странной, необычной картины» оставил Н.А. Монастырев — он был застигнут обстрелом на заградителе «Великий князь Алексей», накануне поставленном в сухой док:
«Группы портовых рабочих, шедших на работу, испуганно и недоумевающе метались по набережной, женщины истерически взвизгивали и с ужасом в глазах бежали в разные стороны. Со стороны Северного рейда доносились взрывы снарядов и потом залпы орудий. Сначала я подумал, что стреляет эскадра, но потом по дальности и характеру стрельбы догадался, что стреляют крепостные батареи. Не успел я отойти несколько от дока, как в нескольких шагах от меня и совсем близко от дока хлопнулся снаряд, который разбросал камни и землю далеко вокруг. Над моей головой со свистом пронесся осколок и ударился о батопорт дока. Я подождал несколько мгновений и потом подбежал к упавшему снаряду — это оказался огромный осколок, при виде которого я сразу понял, что это стреляет «Гебен». Я поднял его, еще горячий и с трудом понес на корабль и торжественно положил его на стол в кают-компании: «Вот вам «гебенский» подарок, господа, принимайте и распишитесь…». Наш капитан и его помощники, дотоле не видавшие осколков большого снаряда, к тому же полученного столь неожиданно, больше чем с недоверием и издали его рассматривали, а лакей Иван, парень, видимо, не из храброго десятка, бледный, с трясущейся челюстью от страха, испуганно временами высовывал голову далеко из-за двери, не решаясь войти в кают-компанию. «Иван, черт возьми, давайте же кофе. Давно пора», — сказал я ему. «Ваше высокородие, ради Бога, уберите его», — произнес он умоляюще. — «А вдруг взорвется…». И, несмотря на этот довольно трагический момент, я не мог не расхохотаться при виде его физиономии с трясущейся челюстью и испугано мигающими глазами. Но, видя, что осколок спокойно лежит на столе и не думает взрываться, он успокоился и стал сервировать стол для утреннего кофе. В этот момент стрельба прекратилась»{197}.
Через семь минут после начала бомбардировки адмирал А.А. Эбергард со своим походным штабом на катере перешел с «Георгия Победоносца» на линкор «Евстафий». Стремясь обезопасить заградители, командующий флотом в 06.55, то есть уже после прекращения обстрела, семафором приказал контр-адмиралу Н.Г. Львову перевести свои корабли вглубь бухты, к Инкерману, что и было исполнено к половине восьмого.
Вот как описывает современник реакцию горожан на первое с 1878 г. появление неприятельского флота перед бастионами Севастополя:
«Внезапно… раздались орудийные выстрелы, задрожали стекла в окнах. Жители проснулись, никто не предполагал прибытия неприятеля, все в городе думали, что происходит просто-напросто учебная стрельба. Но вот выстрелы стали учащаться, удары из тяжелых орудий делались все сильнее и сильнее. Население в беспокойстве бросилось к набережной, думая там узнать разгадку внезапных орудийных залпов. Все спрашивали друг друга: «Что такое?». Никто ничего не знал. Кто-то сказал: «Кто его знает. Турок пришел». Мощная канонада, то стихая, то учащаясь, продолжалась. В море ничего не было видно. Сумрачное утро и густой туман повисли над бухтой, и только огни и звезды орудийных выстрелов на мгновение разрезали непроглядную тьму»{198}.
Несколько снарядов взорвалось на берегу. Первый попал в угольный склад, другой разворотил насыпь близлежащего железнодорожного пути и, как свидетельствует очевидец, «высоко подбросил рельсы вместе со шпалами», третий (о нем упоминал Н.А. Монастырев) угодил в склон горы над сухим доком и осыпал камнями и осколками заградитель «Великий князь Алексей». Другой снаряд взорвался на набережной Морского госпиталя, как раз под крыльцом венерической палаты, пациенты коей вышли «полюбоваться бомбардировкой». Взрыв неприятельского снаряда прекратил страдания двоих нижних чинов, еще восемь получили тяжелые ранения{199}. По некоторым сведениям, на Корабельной стороне было убито и ранено восемь обывателей{200}, впрочем, севастопольский градоначальник контр-адмирал С.И. Бурлей в отчете министру внутренних дел указал, что неприятельская бомбардировка «не причинила потерь среди гражданского населения и лишь немного повредила несколько зданий»{201}. Сообщалось, в частности, что один из снарядов попал в земскую школу, разрушив классную обстановку, при чем проживавший при школе учитель уцелел, но от пережитого стресса повредился рассудком{202}. В целом же, если верить С.И. Бурлею, севастопольцы, «веря в несокрушимую силу своих войск и своих твердынь, … спокойно отнеслись к этому набегу и продолжали свою мирную жизнь».
Германо-турецкий дредноут, несмотря на изменения скорости и использование зигзага, находился под плотным и достаточно точным огнем крепостной артиллерии. «Адский шум сотрясает воздух. На суше бушует смертоносный огонь, русские бешено отстреливаются… Вновь загорается огненная цепь, начинается слева, прекращается далеко справа… Перед нами, за нами, вокруг нас снаряды падают в воду, метровые фонтаны рядами поднимаются из воды, вокруг по взбаламученному железным градом морю, словно сделанные по волшебству, танцуют белесые колонны. Вздымающаяся шипучая пена ухудшает видимость — временами ничего не видно, побережье на мгновенье исчезает», — свидетельствует член экипажа «Гебена», оставивший весьма эмоциональное описание многих боевых эпизодов войны на Черном море{203}.
Утром 16 (29) октября впервые вступила в дело и авиация Черноморского флота, точнее, самолеты 1-го и 2-го боевых отрядов («Б-1» и «Б-2») Севастопольской гидроавиастанции лейтенанта И.И. Стаховского. Первым — в 07.03 — поднялся в воздух на гидроплане типа «Кертис» мичман Б.Д. Светухин, который вскоре обнаружил «Гебен», «стоящий приблизительно на створе Инкерманских маяков»; наблюдал неприятельский дредноут и вылетевший следом лейтенант А.А. Тюфяев{204}. В тот день на разведку вылетали, кроме того, лейтенанты В.Р. Качинский, Е.Е. Коведяев, В.В. Утгоф, Б.Р. Миклашевский, мичманы Н.А. Рагозин, Г.В. Корнилович, К.М. Ламанов, Р.Ф. фон Эссен, кондуктор А.А. Черный.
В девяти из 16 проведенных боевых вылетов авиаторы наблюдали неприятельские корабли{205}. Однако стало очевидным, что к добываемым авиацией разведывательным данным о количестве, типе и характере маневрирования кораблей противника следует относиться весьма критически. Так, в донесении А.А. Тюфяева вдвое против фактического было преувеличено удаление неприятельского крейсера от береговой черты, а Б.Д. Светухин доложил об обнаружении «Гебена», «повернутого носом на N и стреляющего правым бортом», тогда как на самом деле линейный крейсер двигался на юго-восток и вел огонь левым бортом. Недостоверными оказались и сведения о том, что «ему в кильватер держались 4-6 миноносцев». Неподалеку от «Гебена» действительно находились миноносцы — два турецких и три русских, однако первые шли впереди по курсу дредноута с тралами, а вторые держались более чем в сотне кабельтовых к западу.
Между тем скверная видимость и помехи в пристрелке, которые создавали друг другу одновременно стреляющие многочисленные батареи, поначалу не позволяли береговой артиллерии добиться попаданий в линейный крейсер, большинство залпов ложились на перелетах. Только после десятого залпа с «Гебена» вероломного неприятеля настигло возмездие: подчиненные генерал-майора Г.П. Коркашвили поразили флагманский корабль османского флота сразу тремя снарядами в район второй дымовой трубы{206}. «Четыре огненных языка взметнулись на батарее, грохот выстрелов ударил по барабанным перепонкам батарейцев, и четыре двадцатипудовых снаряда понеслись к противнику. Через некоторое время опять залп, и четыре снаряда полетели к вражеским кораблям… И вот первый успех. При втором залпе на корме крейсера взметнулся столб черного дыма… Дым и пламя окутали корму крейсера. В это время мы заметили еще два попадания… На корабле возник пожар, да не обошлось, наверное, без убитых и раненых», — вспоминал впоследствии фейерверкер Королев, находившийся на одной из батарей Северного отдела{207}. Однако, несмотря на множество осколков, экипаж «Гебена» потерь не понес, далеко не фатальными оказались и нанесенные дредноуту повреждения. Верхняя палуба почти не пострадала, лишь один осколок через тракт дымохода проник в котельное отделение и перебил трубку одного из котлов, который пришлось вывести из действия.
Справедливо полагая, что при плохой видимости бомбардировка береговых объектов едва ли даст решительные результаты, и принимая во внимание «молодецкий отпор» (выражение генерал-лейтенанта А.Н. Ананьина) со стороны крепостных батарей, контр-адмирал В. Сушон приказал ворочать вправо и увеличить ход до 22 узлов. С помощью цветных ракет на миноносцы передали приказ убрать тралы. В 06.48, выпустив в течение четверти часа сорок семь 280-миллиметровых и двенадцать 150-миллиметровых снарядов, «Гебен» прекратил огонь и на зигзаге вышел из-под обстрела. Через две минуты, когда германо-турецкий дредноут оказался все зоны досягаемости крепостной артиллерии, замолчали и береговые батареи, успевшие израсходовать 360 снарядов{208}.
Распоряжение о «вводе» крепостного заграждения адмирал А.А. Эбергард отдал, напомним, в 06.23. Однако приказание, и без того не сразу принятое начальником минной обороны подполковником Н.К. Широгорским, еще и задержалось с передачей по телефону на минные станции (магистральные кабели минных заграждений были заведены на четыре станции — № 1 и 4 на Северной стороне, № 2 для заграждения у мыса Фиолент и № 3 для заграждения к югу от Карантинной бухты{209}).
Объясняя морскому министру мотивы решения о «выводе» крепостных заграждений и причины задержки с их включением, адмирал А.А. Эбергард изложил события так: «С рассветом… боевые цепи заграждения были выключены, так как к этому времени ожидался приход «Прута». Как только было донесено с постов, что в море открылся «Гебен», немедленно было отдано приказание ввести боевые цепи. Приказание было отдано лично начальником охраны рейдов на минную станцию. Выведя заграждение, начальник минной обороны вышел из помещения на пристань, где минеры готовились к работам. Поэтому принял приказание от начальника охраны рейдов унтер-офицер, который побежал доложить о том начальнику минной обороны. Через некоторое время начальник минной обороны лично ответил начальнику охраны рейдов, что цепи введены. Это было уже после первого выстрела».
На вопрос о том, находился ли кто-нибудь у включателя, командующий флотом ответил, что «дежурный офицер всегда находится на станции у коммутатора, но приказания ему отдаются только начальником минной обороны. Поэтому в передаче приказания с корабля «Георгий Победоносец» до станции произошла задержка»{210}.
Вследствие этой задержки ввод боевых батарей на станциях № 2 и 3 был произведен только в 06.42, а на станциях № 1 и 4 и того позже — в 06.45. Передача и выполнение приказа комфлота заняли, таким образом, 19 и 22 минуты соответственно. Между тем, судя по записям, сделанным на минных станциях, там было отмечено несколько замыканий на двух магистралях[39]. По свидетельству А.Н. Пестова, бывшего в октябре 1914 г. начальником 2-й станции, «зазвенела» мина № 12 первой минной станции, о чем Н.К. Широгорский узнал «с ужасом и разочарованием», опросив своих подчиненных по телефону после ухода «Гебена»{211}.
Учитывая наблюдаемый с берега путь «Гебена», это говорило о том, что между 06.35 и 06.40 флагманский корабль В. Сушона маневрировал на крепостном минном заграждении.
В крепостной артиллерии в результате перестрелки с «Гебеном» пострадала только новая (сооружена в 1913 г.) батарея № 16 «Генерала Хрулева», расположенная между деревней Учкуевка и устьем р. Бельбек. Внутренним взрывом было разрушено одно из четырех 10-дюймовых орудий обр. 1895 г. и убито шесть и ранено 11 нижних чинов (один их них умер от ран)[40]. Возникший пожар грозил взрывом боезапаса в погребах и уничтожением всей батареи, однако умелыми и энергичными действиями штабс-капитана Мироновича и 17 его подчиненных огонь был ликвидирован{212}. Комендант Севастопольской крепости генерал-лейтенант А.Н. Ананьин представил отважного офицера к ордену Св. Георгия 4-й степени, командира батареи капитана Кунцевича — к ордену Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом, а «молодцов нижних чинов» наградил Георгиевскими крестами 4-й степени. В скором времени — 18 ноября (1 декабря){213} — Александр Никодимович Миронович станет первым в Севастопольской крепостной артиллерии георгиевским кавалером.
Из кораблей эскадры только заслуженный ветеран «Георгий Победоносец» в течение короткого времени наблюдал неприятеля, да и то лишь когда тот уже удалялся от Севастополя. Линкор сделал три выстрела из носовых 152-миллиметровых орудий и, видя недолеты (дистанция к этому времени увеличилась до 80 кабельтовых), прекратил бесполезную стрельбу{214}.
Вскоре после поворота с германского линейного крейсера усмотрели в северо-западной четверти дымы и опознали три русских миноносца…
Глава 7.
Минная атака князя Трубецкого и гибель заградителя «Прут»
После возвращения флота из похода 15 (28) октября минная бригада в количестве 15 кораблей под командованием начальника «нефтяного» дивизиона[41] капитана I ранга М.П. Саблина осталась в районе Евпатории для проведения практических торпедных стрельб. Вечером, получив оповещение командующего флотом о «серьезности положения», Михаил Петрович счел за благо напомнить «большому штабу» о себе и около 23.00 радировал на «Георгий Победоносец»: «Ввиду серьезности положения полагал бы необходимым иметь полный запас топлива. Жду распоряжений». Однако из штаба флота, где, вероятно, опасались подставить свои миноносцы под огонь приведенной в готовность крепостной артиллерии, пришло распоряжение отложить всякие решительные шаги до утра: «Приготовьтесь к бою. Возвращайтесь в Севастополь, подходя в обстрел батарей и к минному заграждению не ранее рассвета. В случае появления неприятеля вскройте пакет 4Ш»{215}. К полуночи бригада находилась в Евпаторийском заливе с приказом к 06.00 16 (29) октября иметь пары во всех котлах.
Для несения дозорной службы перед Севастополем М.П. Саблин направил эскадренные миноносцы «Лейтенант Пущин» (капитан II ранга В.С. Головизин), «Живучий» (капитан II ранга А.А. Пчельников) и «Жаркий» (капитан II ранга С.А. Якушев) под брейд-вымпелом начальника 1-го дивизиона капитана I ранга князя В.В. Трубецкого — выдающегося командира и флагмана Великой войны и одного из колоритнейших персонажей отечественной военно-морской истории[42].
Уже на пути к Севастополю, в 00.15, князь Владимир Владимирович получил радио штаба флота: «В море «Прут», будьте осторожны. В случае появления неприятеля поддержите «Прут». Зная из полученных накануне радиограмм о выходе германо-турецких военных кораблей в Черное море, начальник дивизиона намеренно сузил зону патрулирования и держался главным образом на внешнем рейде Севастополя — на случай, если неприятель вознамерится поставить мины на входном фарватере (этого, кстати, серьезно опасалось и командование флота{216}). К восходу солнца эсминцы оказались неподалеку от точки «Аз» — исходного пункта фарватера, лежащего на створе Инкерманских маяков.
Памятуя о приказе поддержать «Прут», который с рассветом должен был возвратиться в главную базу, князь В.В. Трубецкой направился к нему навстречу и вскоре усмотрел силуэт заградителя, находившегося к юго-западу от Херсонесского маяка. Несколько к северу от «Прута» был замечен небольшой корабль, поначалу принятый за неприятельский миноносец, имеющий намерение атаковать наш минный транспорт. Русские эсминцы тотчас повернули навстречу «противнику», но последний оказался шедшим в Севастополь ледоколом «Гайдамак». Убедившись в своей ошибке, начальник 1-го дивизиона направился к «Пруту», и в это время — около половины седьмого — со стороны Качи были усмотрены вспышки выстрелов и раздался гул канонады крепостной артиллерии. Из-за тумана В.В. Трубецкой и его подчиненные кораблей противника не наблюдали, с русских миноносцев были изредка видны лишь водяные столбы, поднимаемые снарядами береговых батарей. Начальник дивизиона распорядился увеличить ход и поспешил к «Пруту», двигавшемуся в юго-восточном направлении.
Через четверть часа «Лейтенант Пущин» сотоварищи попали в поле зрения «Гебена», вышедшего из-под обстрела крепостной артиллерии. Князь В.В. Трубецкой, «открыв» в свою очередь грозный неприятельский дредноут, сыграл боевую тревогу[43]. Миноносцы подняли стеньговые флаги и еще минут десять лежали на курсе, слегка сходящемся с курсом флагманского корабля В. Сушона. Наконец, в 07.10, начальник дивизиона, видя, что «Гебен» продолжает двигаться в направлении беззащитного «Прута», решился на торпедную атаку. Подняв на левом ноке «Пущина» флаг «Рцы», сигнализирующий о минной атаке левым бортом, каперанг В.В. Трубецкой увеличил ход до самого полного (24-25 узлов) и начал склоняться влево.
Весьма красочное описание самоотверженной атаки 1-го дивизиона принадлежит перу писателя русского морского зарубежья капитана II ранга А.П. Лукина:
«Это был потрясающий момент. В черных клубах валившего из всех труб дыма, в кипящих бурунах своего бешеного хода, с выдвинутыми за борт, в сторону врага, минными аппаратами, неслись четыре (так в оригинале, правильно три. — Д. К.) миноносца. В дыму белели их стеньговые флаги… Огромный тяжелый силуэт дредноута все ближе и ближе…Он видит атаку, но не открывает еще огня. Выжидает, чтобы лучше и вернее поразить врага. Его орудия взяли миноносец на прицел. Еще мгновенье, и он откроет по ним ураганный огонь. Опасность грозная. Притаившиеся у аппаратов люди… напряженно ждут условленной сирены минного залпа с флагманского миноносца…»{217}.
Здесь уместно вспомнить о том, что дневные атаки тяжелых боевых кораблей минами Уайтхеда справедливо считались накануне и в годы Великой войны делом безнадежным. Так, А.В. Колчак в своей программной статье «Какой нужен России флот» (1908 г.) назвал таковые попытки «совершенно немыслимыми», за исключением разве что случаев «эксплуатации победы», когда целью миноносцев могут стать «ослабленные артиллерийским боем суда»{218}. Действительно, нехитрое сопоставление максимальной дальности хода торпед того времени (не более 30 кабельтовых) и радиуса досягаемости противоминной артиллерии линкоров и крейсеров (до 80 кабельтовых) показывает, что при сближении на дистанцию торпедного залпа даже 30-узловому миноносцу приходилось от 5-7 минут до часа (в зависимости от исходной позиции по курсовому углу цели) оставаться беззащитной мишенью для неприятельской артиллерии.
Правда, в последние предвоенные годы среди представителей русской «молодой школы» в Морском генеральном штабе имели хождение более оптимистические взгляды на эту проблему. В частности, в 1912 г. старший лейтенант М.И. Смирнов (впоследствии флаг-капитан по оперативной части и начальник штаба Черноморского флота, морской министр правительства А.В. Колчака в чине контр-адмирала) опубликовал работу «О тактике миноносцев в дневном бою». Рассмотрев «теорию вопроса» и установив «главные положения» дневной атаки самодвижущимися минами, автор сделал вывод о том, что «группа из четырех современных эскадренных миноносцев, имеющих по пять аппаратов и мины образца 1911 года, может успешно атаковать бригаду (линейных кораблей. — Д. К.) неприятеля»{219}. Излишне напоминать о том, что боевая практика Великой войны продемонстрировала нелепость этого предположения: при свете дня даже один дредноут, не говоря о соединении таких кораблей, легко обращал в бегство целые дивизионы эсминцев, в том числе самых современных — вспомним погоню «Гебена» за «Счастливым», «Дерзким» и «Гневным» 8 (21) сентября 1915 г.
Однако известный храбрец князь Владимир Владимирович, вероятно, не имел досуга углубляться в тактические расчеты и повел свои миноносцы (заметим, далеко не самого современного типа) на неприятельский линейный крейсер, надеясь тем самым отвести смертельную угрозу от заградителя «Прут», до которого, между тем, оставалось не более 70 кабельтовых. «Что именно заставило командира этого отряда миноносцев пойти в такую почти самоубийственную атаку? Была ли это некая бравада, неразумная храбрость, или же это была смелая попытка перехватить психологическую инициативу немедленным агрессивным поступком? Скорее всего, это было последнее», — заметит впоследствии русский офицер королевского австралийского флота Г.М. Некрасов{220}.
Обнаружив дерзкий маневр русских, командир «Явуза» тоже подвернул влево и, приведя дивизион В.В. Трубецкого на курсовой угол 60 градусов правого борта, открыл огонь по головному миноносцу — «Лейтенанту Пущину». Дредноут стрелял шестиорудийными залпами противоминной артиллерии с дистанции 60-70 кабельтовых, которая постепенно сократилась до 45 кабельтовых. Первый залп лег с большим недолетом (8-9 кабельтовых), второй — недолетом в 1-2 кабельтова, третий — небольшим перелетом. Четвертый залп дал три попадания 150-миллиметровыми снарядами.
Вот что писал в своем донесении капитан I ранга В.В. Трубецкой: «От взрыва 6-дюймового (правильно 150-миллиметрового. — Д. К.) снаряда, попавшего в палубу под мостиком и взорвавшегося в командном кубрике, вспыхнул пожар и была выведена из строя вся прислуга носовой подачи. Следующим залпом с мостика смело всех сигнальщиков и разворотило штурманскую рубку и привод штурвала. Миноносец управлялся машинами. Нос миноносца начал погружаться, электрическая проводка была перебита, почему нельзя было откачивать воду из кубрика и погреба турбиною. Температура от разгоравшегося пожара быстро стала подниматься, почему начали взрываться патроны. Опасаясь взрыва патронного погреба и видя, что подойти к неприятельскому крейсеру на минный выстрел не удастся, повернул дивизион на восемь румбов от неприятеля…»{221}.
Экипаж «Лейтенанта Пущина», потерявший пятерых убитыми, двоих без вести пропавшими и 12 ранеными[44], молодецки боролся за живучесть корабля, проявляя образцы мужества в духе лучших традиций отечественного флота. Унтер-офицер-электрик, несмотря на ранение, быстро отыскал повреждение электропроводки и умело заменил испорченный провод, благодаря чему удалось запустить водоотливную турбину и начать осушение затопленных помещений. Подводную пробоину заделал трюмный унтер-офицер, который спустился во второй кубрик, невзирая на пожар, разгорающийся в расположенном рядом артиллерийском погребе. На раскуроченном мостике несколько моряков руками обдирали горящую парусину, не давая распространяться огню. Когда осколками неприятельского снаряда было перебито рулевое устройство на ходовом мостике, руль был переведен на ручной привод благодаря грамотным и инициативным действиям рулевого боцманмата{222}. И этот перечень далеко не полон.
Подбитый и осевший носом «Лейтенант Пущин» своим ходом вернулся в Севастополь без четверти девять; к половине десятого пришли и «Жаркий» с «Живучим», не получившие повреждений[45].
После поворота дивизиона В.В. Трубецкого на запад капитан цур зее Р. Аккерман, приняв, по-видимому, этот маневр за свидетельство произведенного торпедного залпа, счел за благо отвернуть влево. Отступавшие русские миноносцы были оставлены в покое, тем более что перед немцами предстала куда более заманчивая цель…
Накануне описываемых событий — 15 (28) октября — возвратившийся с моря командующий флотом получил повеление Верховного главнокомандующего об отправке на Юго-Западный фронт, в Луков, расквартированной в Крыму 62-й пехотной дивизии{223}. В тот же день в штаб флота поступило срочное и секретное отношение начальника упомянутой дивизии: генерал от инфантерии А.И. Иевреинов сообщал о своем выступлении в состав действующей армии и испрашивал перевозки морем в Севастополь расквартированного в Ялте батальона Мариупольского полка — «для выигрыша времени и сохранения силы людей»{224}. Далее войска предполагали оправить на фронт по железной дороге[46].
Для перевозки мариупольцев командующий отрядил «Прут» — самый крупный (5400 тонн в полном грузу) и вместительный (600 мин в двух погребах) заградитель Черноморского флота, способный принять 630 человек пехоты (в декабре 1909 г. переоборудован из парохода Добровольного флота «Москва»){225}. Решение направить в Ялту столь ценный корабль, к тому же имевший на борту полный запас мин (который, кстати, составлял без малого половину количества мин, поднимаемого всем флотом[47]), немало озадачивало современников и позднейших исследователей, но являлось в известной степени вынужденным. Вот как аргументировал свое решение А.А. Эбергард, отвечая спустя несколько дней на вопрос морского министра: «Я послал заградитель «Прут» как единственный в то время транспорт под парами (он был с флотом в море на маневрах). В моем распоряжении были годные для перевозки войск только «Прут», «Кронштадт» и четыре заградителя. На заградителях, так же как и на «Пруте», были мины, но более современные. «Кронштадт» (отменно оборудованная плавмастерская. — Д. К.) для нас более ценен, чем «Прут»{226}.
Когда около 2 часов пополудни 15 (28) октября флот вернулся в Севастополь, на флагманском корабле был поднят адресованный «Пруту» сигнал «приготовиться к походу», а его командир был вызван на «Георгий Победоносец». Там капитана II ранга Г.А. Быкова[48] принял адмирал А.А. Эбергард, который приказал командиру «Прута» идти в Ялту, на следующее утро взять на борт батальон и незамедлительно возвращаться в Севастополь. Проходя через помещение оперативной части, Г.А. Быков узнал от офицеров штаба о радиосообщениях рейсовых пароходов РОПиТ, из коих следовало, что в Черном море находятся турецкие боевые корабли. Зайдя к начальнику охраны рейдов капитану I ранга В. З. Бурхановскому за указаниями для прохода минных заграждений, Георгий Александрович высказал уместное опасение, «как бы «Прут» со своим батальоном не напоролся на «Гебен»{227}.
Перед выходом в море начальник отряда заградителей контр-адмирал Н.Г. Львов со штабом перешел на «Великую княгиню Ксению», а находившиеся на «Пруте» ученики Минной школы были отправлены в береговой экипаж.
После 5 часов пополудни «Прут» снялся с бочек и вышел в море. Командир приказал затемнить корабль и не включать ходовых огней, а сам во все время перехода не сходил с мостика. Расшифрованное около 21.00 радио командующего о пребывании «Гебена» в Черном море и о назначенном на утро выходе флота из Севастополя, вероятно, только усилило тревогу Г.А. Быкова.
Около полуночи, когда уже открылись огни Ялты, командир «Прута» получил радиограмму комфлота: «Ночь держитесь в море. После рассвета возвращайтесь в Севастополь, вскрыв, если появится неприятель, пакет 4Ш», и затем указание: «Завтра приготовиться ставить мины», адресованное, кроме «Прута», остальным заградителям отряда контр-адмирала Н.Г. Львова, а также «Дунаю», «Беш-Тау», «Дых-Тау» и начальнику обороны Керченского пролива{228}. Из опасения ночной встречи с дозорными миноносцами командир заградителя решил держаться мористее и лишь после рассвета подойти к исходной точке входного фарватера. Мотивы этого решения со слов самого Г.А. Быкова впоследствии изложил П.А. Варнек: «Быков предполагал, что на рассвете в этом районе его прикроет флот или, во всяком случае, сильный отряд и обеспечит вход в Севастополь. Он думал, что в противном случае ему приказали бы зайти в Ялту или скрываться в Балаклаве, что с его опытом не представляло затруднений, или же пройти в Севастополь, пользуясь известным ему фарватером между берегом и минными заграждением»{229}. Коль скоро командир «Прута» рассчитывал на активное содействие всего флота или «сильного отряда», резонно предположить, что на заградителе не приняли радио с распоряжением «поддержать «Прут», переданное штабом флота капитану I ранга князю В.В. Трубецкому — ведь только ему специально ставилась задача обеспечить возвращение заградителя в базу.
Радио командующего об открытии военных действий на «Пруте» приняли в 5.20. Не имея новых инструкций, Г.А. Быков, находившийся много мористее точки «Аз», приказал ворочать на инкерманский створ. С побудкой на корабле началась подготовка к постановке минного заграждения. Начало светать, но северную часть горизонта застилала полоса тумана.
В 06.33 со стороны берега было замечено зарево, «как от сильной канонады», что дало командиру «Прута» основание предположить, что между ним и Севастополем находятся неприятельские корабли. Пытаясь избежать встречи с противником, Г.А. Быков приказал увеличить ход до полного и повернул на юго-восток — в направлении Балаклавы.
Около 07.00 по запросу командующего флотом командир «Прута» показал свое место. Радио кавторанга Г.А. Быкова было расшифровано в штабе флота в 07.16: в это время заградитель находился в точке с координатами 44°34' N, 33°0’ О, то есть в 15 милях от Херсонесского маяка по пеленгу 265°. Это известие стало неожиданностью для адмирала А.А. Эбергарда, который не предполагал обнаружить «Прут» так далеко в море. Как явствует из объяснений, данных командующим морскому министру по поводу мер, принятых для извещения заградителя о появлении «Гебена» перед Севастополем, А.А. Эбергард предполагал, что командир «Прута» воспользуется секретным фарватером и пройдет в базу под прикрытием береговых батарей. Теперь же комфлоту оставалось лишь выслать на подмогу «Пруту» подводные лодки. Около половины восьмого стоявшие в Южной бухте «Судак» (лейтенант Н.А. Зарубин) и «Лосось» (старший лейтенант Г.Ф. Дудкин) получили приказ срочно выйти в море, но было слишком поздно.
Тем временем на левой раковине заградителя показались миноносцы князя В.В. Трубецкого, которые, пролежав несколько минут на параллельном курсе, внезапно повернули влево и скоро вошли в полосу фонтанов от падавших неприятельских снарядов. Теперь, надо полагать, командир «Прута» окончательно удостоверился в правильности своих худших предположений.
Наконец сквозь пелену тумана с «Прута» был усмотрен «большой двухтрубный корабль», принятый было за линкор «Три Святителя»{230}, но вскоре опознанный как «Гебен». Линейный крейсер большим ходом шел наперерез заградителю, что скоро убедило Г.А. Быкова в бессмысленности попыток спастись под берегом. Отдавая себе отчет в безнадежности положения, командир заградителя пробил водяную тревогу[49] и приказал старшему инженер-механику затопить корабль. На этот случай на «Пруте» заблаговременно были приняты дополнительные меры. Исходя из того что открытия штатных забортных отверстий будет недостаточно для быстрого затопления столь крупного корабля, под холодильником и в других местах трюма заложили подрывные патроны. Их провода вывели в жилую палубу, где они могли быть быстро присоединены к одному «коммутатору» (подрывному аккумулятору).
Тем временем трюмные открыли кингстоны, горловины, двери водонепроницаемых переборок и забортные клапаны в машинном отделении. Капитан II ранга Г.А. Быков приказал застопорить машину, но заднего хода давать не стал, чтобы корабль постепенно замедлял ход. Это было сделано для того, чтобы отвалившие от «Прута» шлюпки и бросившиеся в воду люди оказались за кормой заградителя, избежав тем самым опасности от снарядов «Гебена» и возможного взрыва находившихся на борту мин. Места в шлюпках хватило не всем, и многие моряки вынуждены были прыгать за борт и держаться за брошенные в воду койки.
С остановкой машины инженер — механик приказал немедленно выгребать жар из топок и открыть предо хранительные клапаны во избежание взрыва котлов{231}. После объявления водяной тревоги на борту кроме командира надлежало остаться старшему офицеру старшему лейтенанту Ю.Л. Лонткевичу, старшему минному офицеру лейтенанту А.В. Рогускому и нескольким нижним чинам-специалистам. Фактически на корабле еще некоторое время оставались судовой врач В.И. Алешин, работавший на перевязочном пункте, и корабельный священник иеромонах отец Антоний, который с крестом в руке благословлял оставшихся на палубе матросов, которые не решались прыгать в воду. Для снятия с «Прута» последней группы у борта осталась шлюпка-шестерка под командой мичмана А.В. Архангельского.
Тем временем «Гебен» пересек курс заградителя и поднял сигнал с предложением о сдаче. В ответ Г.А. Быков распорядился поднять стеньговые флаги и приступил к уничтожению шифров и других секретных документов.
«Гебен», зайдя с правого борта «Прута», в 07.35 открыл огонь из 150-миллиметровых орудий с дистанции около 25 кабельтовых. К этому времени заградитель уже получил заметный дифферент на корму, а шлюпки успели отойти от борта. Первый неприятельский залп дал перелет, второй — попадание в полубак, где возник пожар; взрывом был убит боцман Калюжный.
В этот момент на центральную станцию службы связи поступило сообщение: «Гебен» стреляет в «Прута». На «Пруте» поднят флаг о сдаче». На одном из береговых постов — «за дальностью расстояния» — поднятый на фок-мачте заградителя шелковый парадный Андреевский флаг приняли за белый. Почти одновременно штаб флота получил радио князя В.В. Трубецкого: «Гебен» обстреливает «Прут». Помочь не могу, имею повреждения». Адмирал А.А. Эбергард, не имея более средств поддержать обреченный заградитель, вынужден был радировать капитану II ранга Г.А. Быкову: «Если положение безвыходное, топитесь и уничтожьте секреты»{232}.
Вот как выглядят события следующих минут в изложении П.А. Варнека:
«Желая ускорить потопление заградителя, командир приказал лейтенанту Рогузскому взорвать подрывные патроны. Через люк в жилую палубу Рогузский крикнул «Рви!» стоявшему у коммутатора минному кондуктору.
На мостике взрыв был слышен слабо, но заградитель встряхнуло, и он начал быстро оседать кормой. Считая, что теперь все сделано, командир приказал оставшимся на борту спасаться, сам же решил корабль не покидать, следуя примеру славных командиров Сакена и Миклухи-Маклая. В это время Рогузский, выйдя из радиорубки, с последней полученной телеграммой в руке, побежал к мостику по спардеку, но рядом с ним разорвался снаряд, выбросивший его за борт. Перегнувшись через поручни, Быков увидел Рогузского в воде, без движения; кругом него вода была окрашена в красный цвет»{233}.
Кстати, до конца 1960-х годов, когда П.А. Варнеком были опубликованы подробности гибели «Прута»[50], сообщенные его бывшим командиром (находясь в эмиграции, сам Г.А. Быков «по скромности характера» в печати не выступал), в исторической литературе и публицистике доминировала несколько иная интерпретация обстоятельств гибели минного офицера заградителя. Считалось, что лейтенант А.В. Рогуский (по отзыву сослуживца — «на редкость спокойный офицер») спустился вниз, чтобы подорвать минный погреб, и погиб от прогремевшего вскоре взрыва. За этот подвиг император посмертно пожаловал Александра Владиславовича Рогуского орденом Св. Георгия 4-й степени, о чем было объявлено высочайшим приказом по Морскому ведомству от 4 (17) ноября. Гораздо менее известен самоотверженный поступок инженер-механика прапорщика Смолова{234}, который, рискуя жизнью, заложил подрывной патрон в машинном отделении, между отливными клапанами циркуляционной помпы и правым бортом. Офицер поджег фитиль, приказал подчиненным выходить наверх и последним покинул машину.
После нескольких залпов «Гебена» заградитель был объят пожаром — в 07.56 пост на Фиоленте доложил, что «Прут» горит. Фок-мачта была надломлена, а грот-мачта свалилась в воду Стрелял по агонизирующему русскому кораблю, точнее, по скоплению шлюпок и плававших людей, и один из турецких миноносцев; одним из его снарядов был убит бросившийся в воду ревизор мичман К.С. Смирнов. Командир заградителя попытался отогнать неприятельский миноносец огнем из 47-миллиметровой пушки, однако нос «Прута» поднялся настолько высоко, что противник, обошедший русский корабль с носа, оказался в «мертвой зоне»{235}. По некоторым данным (не подтверждаемым, впрочем, противником), «Самсун» и «Ташоз» выпустили в заградитель торпеды, которые прошли мимо цели{236}. Командир «Прута», раненый осколками в спину и голову, одним из последних взрывов был выброшен за борт. Оказавшись вблизи переполненной шестерки, Г.А. Быков ухватился за планширь и отказался занять место в шлюпке, приказав спасать плававших вокруг матросов.
В 08.40 заградитель стал вертикально носом вверх и «пошел ко дну с поднятыми стеньговыми флагами при громких криках «Ура» плававшей в воде команды»{237}. Судьбу корабля разделили лейтенант А.В. Рогуский, мичман К.С. Смирнов и иеромонах отец Антоний (Смирнов) — 76-летний судовой священник не решился прыгнуть в воду, а шлюпка мичмана А.В. Архангельского, со всех сторон облепленная людьми, к трапу подойти не смогла. Из числа команды погибли боцман Калюжный и 26 нижних чинов.
Имея в виду возможность выхода русской эскадры и опасаясь атак подводных лодок, В. Сушон недолго оставался на месте гибели «Прута». Миноносец «Самсун» подошел к шестерке, которая последней отвалила от заградителя, и снял находившихся в ней людей; одновременно нескольких моряков вытащили из воды на борт «Ташоза». Надеясь на помощь своих и не желая оказаться в руках «басурман», которые «славились» жестоким обращением с пленными[51], некоторые моряки старались отплыть подальше от неприятельского корабля. Турки взяли в плен капитана II ранга Г.А. Быкова[52], старшего лейтенанта Ю.Л. Лонткевича, мичмана А.В. Архангельского, судового врача надворного советника В.И. Алешина и 72 человека кондукторов и нижних чинов{238}. Три офицера, кондуктор и остальная команда — всего около 145 человек — успели отойти к берегу на переполненных катере, вельботе и барказе, которые взяла на буксир подводная лодка «Судак».
Расправившись с русским заградителем и приняв с миноносцев пленных моряков «Прута», около 10.00 «Гебен» скрылся из видимости береговых постов службы связи и проложил курс к Босфору. Едва успев отойти от крымского побережья, неприятельские корабли усмотрели шедший из Мариуполя пароход «Ида» (1708 брт), имевший на борту пассажиров и груз угля. Остановив судно предупредительными выстрелами и сняв людей, немцы отравили пароход в Босфор с призовой командой.
В половине пятого пополудни командиры «Ташоза» и «Самсуна» доложили командующему, что из-за неисправностей по механической части они не способны поддерживать установленный эскадренный ход, и В. Сушон разрешил миноносцам возвращаться в базу самостоятельно. На следующее утро в 30 милях от Босфора к линейному крейсеру подошел «Ирмингард», с которого на «Гебен» погрузили 880 тонн угля. По поводу этого редкого по тем временам маневра (грузы передавались траверзным способом на скорости 8 узлов) командующий флотом заметил: «Погрузка угля на ходу идет очень хорошо. За час мы принимаем до 208 тонн»{239}. К 16.00 «Торгуд» и «Барбаросс» (на последний были переданы пленные моряки «Прута») вошли в Босфор, а «Явуз» остался в предпроливной зоне, поставив на ночь противоторпедные сети. В. Сушон «в любой момент ожидал появления русских», поэтому на якорь не становился, а галсировал вдоль берега 5-узловым ходом. Только во второй половине дня 18 (31) октября «Гебен» вошел в Босфор, чтобы к 17.00 бросить якорь в гавани Хайдарпаша, расположенной на азиатском берегу пролива у выхода в Мраморное море.
Рассуждая о событиях, развернувшихся утром 16 (29) октября в районе Севастополя, мы упустили из виду заградитель «Нилуфер» (1545-тонный паром английской постройки, купленный Портой в 1911 г. и в сентябре 1914 г. переоборудованный в заградитель), которому было предписано поставить мины на подходах к главной базе русского Черноморского флота.
Корабль вышел в море в 19.00 14 (27) октября и следующей ночью был перекрашен: корпус вместо шарового стал черным, а дымовая труба — желтой. Этим капитан-лейтенант резерва С. Цедерхольм, не надеявшийся избежать встречи с российскими судами, имел в виду придать своему кораблю более «мирный» вид. Своей цели командир «Нилуфера», вероятно, добился, но изрядно отстал от графика, так как при покраске судна ход пришлось уменьшить до 3 узлов. Только форсированием машины С. Цедерхольму удалось вовремя — к рассвету 16 (29) октября — поспеть к Севастополю. Однако в 3.55 командиру заградителя пришлось отказаться от постановки мин прямо на входном фарватере, поскольку у исходной точки «канала» были усмотрены «три военных корабля» — миноносцы князя В.В. Трубецкого. С. Цедерхольм отошел на две мили мористее, и в 05.00 подчиненные минного офицера лейтенанта цур зее Г.-А. Либескинда приступили к постановке.
Когда последняя из 60 мин была сброшена за борт, по кораблю «мазнул» луч прожектора, но «Нилуферу» удалось ретироваться незамеченным. На пути в Босфор около 4 часов пополудни неприятель обнаружил русский почтовый пароход «Великий князь Александр» (1852 брт). Сняв с судна команду и пассажиров, «Нилуфер» потопил его огнем своей единственной 57-миллиметровой пушки. На следующее утро минзаг вошел в пролив.
Забегая вперед, отметим, что контр-адмирал В. Сушон не одобрил решения командира «Нилуфера» об уничтожении русского парохода, полагая, что С. Цедерхольм имел все возможности привести приз в Константинополь. Ссылки командира заградителя на «отсутствие информации об обстановке у Босфора» не показались командующему убедительными. Более того, адмирал назначил формальное расследование действий С. Цедерхольма, однако призвать нерадивого резервиста к ответу В. Сушон не успел — 6 (19) ноября 1914 г. «Нилуфер» погиб со всем экипажем на минах, поставленных перед Босфором «нефтяным» дивизионом капитана I ранга М.П. Саблина двумя неделями ранее.
Глава 8.
Феодосия и Новороссийск под огнем германо-турецких кораблей
Бомбардировка Феодосии была поручена крейсеру «Гамидие» — крупнейшему из собственно турецких кораблей, принимавших участие в операции. Хотя в качестве «прикомандированного» командира на борту находился корветтен-капитан фон Э. фон Коттвиц, а команда была усилена полусотней немецких матросов-специалистов, распоряжался на крейсере ярбай Васиф Мухиттин, офицерс отменными командирскими качествами, однако с ничтожным практическим опытом управления кораблем — его манера швартоваться стала притчей во языцех даже в оттоманском флоте, который вообще не отличался высокой морской культурой.
Половину пути к русским берегам «Гамидие» проделал в кильватер «Бреслау», направлявшемуся в Керченский пролив; здесь же — на левом траверзе германского крейсера — держался и «Берк», целью которого являлся Новороссийск. Когда во второй половине дня 15 (28) октября отряд разделился, погода, бывшая ясной и спокойной, испортилась: усилился ветер, временами шел дождь.
Ранним утром — около 06.30 — 16 (29) октября «Гамидие» вошел в Феодосийскую бухту, где произвел несколько странных эволюции (на берегу посчитали, что эти маневры имели целью «или исследование бухты, или минирование ея»), а затем спустил на воду паровой катер, который под белым флагом направился в порт с двумя парламентерами (одним германским и одним турецким офицерами) на борту. Береговому начальству был передан запечатанный конверт, в котором находилась записка на английском языке. Портовый переводчик С. Рогальский перевел неприятельское послание следующим образом:
«По приказу адмирала Турецкого флота бомбардировка магазинов (складов. —Д. К.) и кораблей, станции береговой охраны, железнодорожной станции начнется через два часа. Не только магазины, суда и проч., принадлежащие правительству, а также таковые, принадлежащие обществам, будут бомбардированы.
Пожалуйста, отдайте приказ, чтобы народ покинул суда и места немедленно, так как мы не желаем убивать людей, женщин и детей (так в документе. — Д. К.)»{240}.
По-видимому, и начальник Феодосийского торгового порта Е. Михаэлис, и городские власти были немало озадачены таким поворотом событий, так как телеграмма начальника штаба Черноморского флота о начале войны с Турцией, оправленная из Севастополя в 06.00, будет получена в Феодосии только в половине девятого{241}.
Между тем быстро распространившееся известие о предстоящей бомбардировке вызвало панику среди обывателей, бросившихся вон из города. Видя «большую растерянность среди должностных лиц различных ведомств», за наведение порядка взялся старший воинский чин — начальник расквартированной в Феодосии 12-й бригады государственного ополчения генерал-лейтенант Н.К. Крушевский. По его указанию на экстренном поезде было вывезено на станцию Владиславовка местное отделение Государственного банка, «имевшее в своих кладовых денег и ценных документов на 30 000 000 рублей». После ухода «Гамидие», опасаясь повторного обстрела, генерал распорядился спустить в городскую канализацию 23 тыс. ведер спирта во избежание взрыва «в герметических цистернах казенного склада», подготовил эвакуацию грузов из порта и провиантских магазинов, приказал полицмейстеру задержать всех турецко-подданных и организовать патрулирование улиц «во избежание грабежей» — и вообще держал ситуацию в городе под контролем до следующего утра, когда гражданская администрация начала приходить в чувство.
Действуя в духе Гаагской конвенции 1907 г.[53], Васиф Мухиттин выдержал двухчасовую паузу и в 09.28 открыл огонь по городу и железнодорожной станции Сарыголь. Обстрел продолжался до 10.25, крейсер выпустил 150 снарядов, вызвавших пожары в железнодорожном депо и портовых складах.
Затем «Гамидие» двинулся на юго-запад вдоль побережья Крыма, выполняя приказ В. Сушона «вести крейсерские операции вблизи Севастополя и к W от него и по возможности определять движение неприятельских морских сил». Здесь жертвами турок стали два российских судна. Около 15.00 между мысом Меганом и Алуштой турецкий крейсер потопил артиллерийским огнем 300-тонный парусник с грузом соли (по некоторым сведениям, судно было отправлено на дно таранным ударом турецкого крейсера). В половине шестого пополудни у мыса Ай-Тодор «Гамидие» настиг следовавший порожняком из Николаева в Новороссийск пароход «Шура» (1113 брт), который был затоплен посредством открытия кингстонов. Команды обоих судов турки взяли на борт крейсера. Ночью на 17 (30) октября «Гамидие» обошел южное побережье Крыма, держась милях в 50 от берега, в течение следующего дня безрезультатно крейсировал к северу и востоку от острова Фидониси и возвратился Босфор в 3 часа пополудни 18 (31) октября.
Нанесение артиллерийского удара по Новороссийску директивой контр-адмирала В. Сушона возлагалось на «Бреслау» и минный крейсер «Берк-И Сатвет». Последний отличался низким уровнем подготовки экипажа даже на общем фоне оттоманского флота, в число сильных сторон которого явно не входило боевое мастерство офицеров и команд. Турецкий командир Решит Хасан и его старший механик, не имевшие опыта самостоятельного командования, стояли немногим выше своих подчиненных. Далеко не блестящим было и техническое состояние «Берка», который еще в августе должен был стать в ремонт.
Вот как описаны перипетии перехода «Берка» через Черное море в журнале боевых действий обер-лейтенанта цур зее Г. фон Меллентина (после завершения операции В. Сушон отошлет выписки из этого красноречивого документа кайзеру Вильгельму II как свидетельство несостоятельности новых союзников):
«Часть вечера 27 октября я посвятил тому, чтобы вместе с первым офицером перевести на турецкий язык изданные боевые приказы и объяснить ему важность задачи, поскольку в том же смысле они должны были быть переданы турецкому командиру, не говорившему по-английски. При всем желании боевого воодушевления я не заметил… Турецкого командира пришлось постепенно отстранить от управления кораблем, приняв все меры предосторожности. При ухудшающейся погоде команда становилось все более беспомощной. Сказать, что корабль двигался, было бы преувеличением. И несмотря на это, турки, как трупы, скрючившись, лежали по углам, полностью недееспособные… В таком виде корабль… потащился к Новороссийску. Случилось так, как я и предполагал. Выжать скорость 13 узлов я уже не мог. То, что мне удавалось на «Бреслау» путем подбадривания людей…, здесь уже не помогало…, поскольку из немцев здесь находились только инженер-механик и я. Снова дело дошло до энергичной полемики с командиром. Я взял с собой штурмана, лежавшего в кают-компании в мучительной морской болезни, чтобы он выполнял функции переводчика. Затем мы пошли к старшему механику, потом вместе с ним к командиру, где хватило десяти минут беседы на повышенных тонах, чтобы разъяснить мою точку зрения. Старший механик, весьма подавленный и обиженный, исчез в машинном отделении и кочегарке. Мы с моим инженером поделили между собой контроль за турецким экипажем… Чем ближе мы подходили к входу в Новороссийск, тем меньше турки участвовали в управлении кораблем… Но тем большим становился их страх перед врагом и перед минами»{242}.
«Берк» подошел к Новороссийску около 07.00 16 (29) октября и, держа российский флаг, лег в дрейф перед западным молом. Спущенная с минного крейсера шлюпка-шестерка подошла к пристани Горного клуба, где прибывший турецкий офицер через портового надзирателя В. Лаврова передал начальнику торгового порта М. Гиршу сообщение на французском, немецком, английском и турецком языках о предстоящей через четыре часа бомбардировке города. Как значилось в «ультиматуме», рукописный перевод которого был впоследствии приложен к докладной записке начальника порта, неприятель обещал подвергнуть обстрелу «все ваши депо: хлебные, керосиновые и железнодорожные, и все заводы, которые принадлежат Русскому Правительству», а также «все вражеские суда, оставшиеся в порту»{243}.
Экстренно посовещавшись с вице-губернатором А.Я. Риделем и начальником Новороссийского порта, черноморский губернатор В.Н. Барановский распорядился об аресте турецкого консула, уничтожении секретных бумаг присутственных мест и отправке находящихся там ценностей на вокзал. Горожане, многие из которых на первых порах вышли на мол, чтобы получше рассмотреть оттоманский корабль, впали в панику. Началось массовое бегство обывателей — город покинули около 40 тыс. человек, почти половина его жителей.
Начальник городской тюрьмы Преображенский отравил на вокзал для отправки в Екатеринодар 20 «каторжных арестантов», распустив менее опасных преступников под четное слово вернуться после бомбардировки. Жандармский подполковник Мальдонатов с подчиненными нижними чинами остался охранять канцелярию губернатора и жандармское отделение. Не оставил своего поста и начальник почтово-телеграфной конторы Чередьев, отпустивший всех своих служащих. Высшие же чины губернского управления на автомобиле ретировались на станцию Тоннельная, расположенную в 20 верстах от города{244}.
Военный гарнизон Новороссийска составляли 229-я Донская и 582-я Кубанская дружины государственного ополчения, 7-я особая конная сотня Кубанского казачьего войска и подрывная команда 2-го Кавказского железнодорожного батальона. При входе в бухту, на развалинах турецкой крепости Суджук-кале, располагалась артиллерийская батарея из шести орудий. Правда, пушки доставили в Новороссийск буквально накануне, и дать должный отпор неприятельским кораблям батарея не могла. Все эти подразделения были подчинены начальнику 39-й бригады государственного ополчения генерал-майору Соколовскому, который одновременно состоял начальником гарнизона города и начальником Новороссийского оборонительного района. Сам же оборонительный район входил в состав Кубанско-Черноморского отряда Кавказской армии, над которым начальствовал наказный атаман Кубанского казачьего войска генерал-лейтенант М.П. Бабыч{245}.
Получив известие о появлении в виду Новороссийска турецких военных кораблей и принимая во внимание вероятность высадки неприятельского десанта в порту или в ближайших окрестностях города, генерал-майор Соколовский принял меры к сосредоточению вверенных ему войск в районе портовой таможни. Однако отсутствие надежной связи и нераспорядительность подчиненных командиров не позволили начальнику гарнизона реализовать свой замысел. Так, полторы роты 229-й дружины под командой прапорщика Чурилина замешкались на Суджукской косе и попали под огонь «Берка», которым были ранены старший унтер-офицер Н.С. Бедило, ефрейтор И.Д. Кравцов и рядовой И.Г. Денисенко (последнему впоследствии ампутировали ногу){246}. Донцы начали отходить в направлении вокзала (с неприятельского корабля наблюдали, как «300-400 русских спешно оставили позицию»{247}), однако сбились с пути в дыму от горящих нефтебаков и прибыли в распоряжение начальника бригады только вечером.
Забегая вперед, отметим, что сопротивление неприятельским кораблям оказали лишь саперы подрывной команды прапорщика Тюльпанова, занявшие позицию на восточном берегу бухты, у старого цементного завода. Как указывал в своем донесении генерал-майор Соколовский, «когда миноносец очутился не в далеком расстоянии, прапорщик Тюльпанов и один из лучших стрелков-сапер с большой осторожностью, не открывая себя, выпустили по миноносцу двадцать редких выстрелов, вследствие которых на миноносце заметно было замешательство, и он отошел дальше в море»{248}.
Вернемся, однако, в утренние часы, когда на «Берке» ждали возвращения шлюпки с парламентерами. Последние, как заметили с салинга турецкого корабля, были задержаны русскими, которые не сей раз явно не оценили благородного порыва османов. После двух часов безрезультатного ожидания Г. фон Меллентин принял решение дать ход и подойти, невзирая на минную опасность, к молам. Увидев на мачте минного крейсера сигнал «шлюпке вернуться к кораблю», остававшийся на причале турецкий офицер через случившегося здесь грека А. Мамулова сообщил об этом начальнику Новороссийского отряда пограничной стражи ротмистру Лебо. «Будете вы стрелять или нет, а мы должны идти к миноносцу», — заявил турок русскому офицеру, однако страхи парламентера оказались безосновательными, и Лебо не препятствовал отходу шлюпки к «Берку». Последний, как заметили с берега, «в это время заменил русский флаг красным на пол мачты».
«В 11 часов 12 минут утра, — свидетельствует генерал-лейтенант М.П. Бабыч, — миноносец подошел очень близко к берегу моря, против Суджукской крепости, и открыл огонь по радиотелеграфной станции[54], а вслед за тем открыл огонь и турецкий крейсер, который подошел из-за Суджукской косы под русским флагом, который при входе в бухту заменил турецким, а затем, став правым бортом к воротам мола, произвел несколько холостых выстрелов, а около 12 часов начал стрелять боевыми снарядами по бакам, стоящим у пристани пароходам, элеватору и отходящим поездам…»{249}.
Это был «Бреслау», который около 06.00 16 (29) октября успел поставить при входе в Керченский пролив 60 мин (углубление 2,4 м, минный интервал 55 м{250}). На них в тот же день подорвались и затонули у мыса Такиль пароходы РОПиТ «Казбек» (903 брт) и «Ялта» (1361 брт){251}. При этом погибло десять человек, остальные моряки добрались до Керчи на плотах, собранных из бревен экипажем «Казбека» под руководством его капитана Э.Я. Кригсмана.
Завершив постановку, «Бреслау» 18-узловым ходом поспешил к Новороссийску. Там корветтен-капитан П. Кеттнер получил от командира «Берка» сведения о том, что в порту наряду в русскими судами стоят два иностранных — английское и голландское. Командир «Бреслау» приказал Г. фон Меллентину взять под обстрел радиостанцию и стоящие в гавани пароходы (англичанина было решено щадить из опасения повредить стоявшего борт о борт с ним голландца), а затем отослал минный крейсер мористее, — «на линию дозора», распорядившись оставаться на дальности прожекторной связи.
«Небо проясняется, солнечные лучи играют над городом, мирно покоящимся перед нашими глазами. Невольно подымается чувство сожаления при мысли о том ужасе, который ожидает город через несколько часов. Но это только минутная слабость! Мы все читали известия, как хозяйничали русские в нашей прекрасной Восточной Пруссии, сжигая, разоряя и убивая все на своем пути. Итак: око за око, зуб за зуб! Теперь для нас, немцев, наступил час расплаты, и поэтому долой всякие сожаления!»-напишет впоследствии матрос «Бреслау» по фамилии Ват (W. Wath){252}. Нам не приходит на память случаев артиллерийских обстрелов войсками К.П. фон Ренненкампфа или А.В. Самсонова населенных пунктов с мирными жителями, поэтому мы оставим эту эмоциональную сентенцию на совести кайзеровского моряка.
«Бреслау» приблизился вплотную к молам, застопорил машину и открыл огонь по двум нефтяным терминалам (немцы насчитали в общей сложности полсотни цистерн), портовому элеватору, крану цементного завода и транспортным судам. Бомбардировка с дистанций от 6 до 20 кабельтовых продолжалась до 12.40, было выпущено 308 105-миллиметровых снарядов.
«Блеснул огонек выстрела, с борта видно белое облачко на берегу, и в бинокль можно различить, как подымается из середины цистерны белый столб, первое попадание. Загремели второй и третий залпы, и хорошо направленные снаряды впиваются со свистом в белые и красные цистерны. Теперь каждый снаряд попадает в цель. Страшный взрыв раздается на берегу, я ясно вижу, как белые части одной цистерны взлетают на воздух и снова падают. Вырываются к небу громадные столбы пламени, и гигантские клубы дыма заволакивают небо. Снова раздается команда. И снова огромные снопы пламени и дыму отмечают наши попадания.
На берегу свирепствуют смерть и ужас, а мы ищем новых целей — другие цистерны с керосином, склады овощей и дров, потом суда, стоящие в бухте, сменяют друг друга.
Скоро мы видим, как колеблются повсюду языки пламени и черный густой дым нависает над городом. Белоснежное облако над берегом указывает на взрыв котлов какого-то завода, где еще за несколько часов деятельно шла работа.
Виднеются бегущие по улицам города люди и бешено несущиеся экипажи, охваченные паническим ужасом. Куда же бежать? Куда упадут следующие снаряды? Снова подымаются огненные столбы, на смертельно раненых судах огонь охватывает мостики и надстройки, ярко горящие на черном фоне дыма. Два маленьких пароходика стоят к пристани. Залп — и через минуту виден лишь один их них, а из другого вырывается сноп пламени!
Дело разрушения сделано. Бушует огонь на берегу, питаемый вытекающим из цистерн керосином, который, очевидно, зажег и ближайшую часть города… Еще поздно вечером мы видим с борта кровавое облако над Новороссийском», — свидетельствует германский моряк{253}.
Даже принимая во внимание обычную для мемуаристов гиперболизацию собственных успехов, следует признать ущерб, нанесенный неприятелем инфраструктуре новороссийского порта, весьма ощутимым. Как доносил в Тифлис, наместнику на Кавказе графу И.И. Воронцову-Дашкову, губернатор В.Н. Барановский, «загорелись все нефтяные баки, два парохода, перегонный завод»{254}. В штаб Кавказской армии из Новороссийска доложили, кроме того, о повреждении элеватора и поджоге нескольких вагонов на станции{255}. Нефтяные баки, где хранилось до 1200 тыс. пудов (19 200 тонн) нефти и бензина, полыхали до 24 октября (6 ноября), пока полностью не выгорело их содержимое. Значительно пострадало и портовое оборудование: по смете, составленной производителем работ Новороссийского порта инженером Жарским, «стоимость исправления поврежденных сооружений выразится в сумме 15 167 руб. 60 коп».{256}.
Благодаря экстренной эвакуации населения (жители вывозились на пяти поездах, к первому из которых были прицеплены два вагона с порохом и ценностями казначейства), в городе погибло лишь двое и был ранен один человек{257}.
Что же касается застигнутых в Новороссийске коммерческих судов, то только одно из них — груженый пароход «Батум» — до истечения срока ультиматума успело покинуть порт. Выходя около 09.00 в море, «Батум» салютовал флагом турецкому минному крейсеру, который, к удивлению, ответил на салют и не препятствовал движению судна.
Около половины десятого каботажный пароход «Отважный», следовавший в Новороссийск из Геленджика с 60 пассажирами на борту, разошелся у Геледжикского мыса с «Батумом» (с последнего, как ни странно, не последовало никаких предупреждений), а на траверзе Пенайского маяка был обогнан четырехтрубным крейсером, принятым было за русский. Отвечая на салют, «Бреслау» поднял турецкий флаг, после чего капитан «Отважного» Д.П. Данилов счел за благо выброситься на песчаную отмель у поселка Кабардинка (в 25 верстах от города) и высадить пассажиров на берег.
Остальные бывшие в Новороссийске суда, несмотря на энергичные требования агентов пароходств, выйти из порта не успели. Капитан парохода РОПиТ «Николай» С.А. Артифексов смог лишь перетянуть судно на мелкое место и отправить пассажиров на железнодорожный вокзал. Капитан парохода «Чатырдаг» И. Тарланов посчитал нужным затопить машинное и котельное отделения открытием кингстонов, с тем чтобы судно не попало в руки турок. Остальные суда спешно оканчивали погрузку и были застигнуты неприятельским обстрелом у причалов.
Во время бомбардировки в Восточном порту затонул пароход «Федор Феофани» и получили повреждения, но остались на плаву «Панагий Вальяно» и моторная шхуна «Русь» (последняя, как докладывал генерал-губернатору начальник Новороссийского торгового порта, «выгорела наполовину»). У пристани Русского Общества Пароходства и Торговли сгорел посаженный своим капитаном на грунт пароход «Чатырдаг», груз которого состоял из муки в трюмах и бочек с маслом и дегтем на палубе. Команда ошвартованного к 1-й пристани Владикавказской железной дороги английского парохода «Фредерик», принявшая начало бомбардировки за салют, высыпала на палубу. Только когда в надстройку начали попадать осколки, капитан судна О. Пигвнай дал приказ экипажу сойти на берег. «Фредерик» пострадал от пожара и получил дифферент на нос, начался пожар и в носовой части русского транспортного судна «Петр Регир», стоявшего у 2-й пристани. Больше досталось находившемуся у 5-й пристани пароходу РОПиТ «Николай» (1085 брт), который «выгорел… и лег боком на грунт». У Каботажного мола получил попадание снаряда, хотя и остался на плаву, пароход «Труд» и был потоплен 630-тонный парусник «Дооб». Впрочем, М. Гирш, в скором времени обследовавший состояние пострадавших судов, нашел безнадежными только «Федора Феофани» и «Николая», положение же остальных признал «сравнительно благоприятным для производства в будущем работ по их подъему»{258}. Стоимость ремонта поврежденных судов портовый техник Астафьев оценил суммой от 5 тыс. до 35 тыс. рублей. Невредимыми остались английский грузовой пароход «Волверторн» и голландский «Адмирал де-Рюйтер»; не пострадал и «Отважный», который на следующее утро самостоятельно снялся с мели и пришел в Новороссийск.
К двум часам пополудни неприятельские корабли скрылись из видимости берега. Около этого времени находившийся на железнодорожном вокзале начальник Новороссийского гарнизона был извещен о том, что «неприятельские суда, приблизившись к берегу у Широкой балки (это, считая по берегу, от Суджукской косы 8 верст), спустили лодки и начинают высадку войск на берег». Генерал-майор Соколовский тотчас направил туда казачью сотню подъесаула Крыжановского, которую намеревался вскоре, собрав все резервы, поддержать всем отрядом и сбросить дерзкого врага в море. Однако наступление на Широкую балку было отставлено, когда «прибыло донесение от сотни, что неприятельские два судна действительно подходили к берегу Широкой балки, спускали шлюпки, делали что-то вроде промеров и затем удалились в море»{259}.
Недостаток угля на «Берке» заставил П. Кеттнера отправить минный крейсер в Босфор, сам же «Бреслау» в соответствии с планом двинулся к Синопу. Во второй половине дня 17 (30) октября крейсер получил распоряжение следовать в Зунгулдак, где принять уголь с парохода германской Левантийской линии «Родосто» — того самого, который спустя два года станет крупнейшим трофеем подводников русского Черноморского флота[55]. В течение следующего дня П. Кеттнер разыскивал судно в указанном районе, однако не преуспел — как выяснилось, транспорт вообще не выходил из пролива. По предположению германских историков «у капитана «Родосто», очевидно, не было необходимого патриотического воодушевления»{260}. После обеда 19 октября (1 ноября) «Мидилли» последним из участвовавших в операции кораблей вернулся в Босфор.
Что же касается минного крейсера «Пейк-И Шевкет», которому, напомним, было предписано 18 (31) октября у болгарского побережья перерезать кабель Варна — Севастополь, то он стал единственным кораблем, не решившим поставленной задачи. Старший механик, обнаружив биение линии вала правого борта из-за неисправности опорного подшипника, отказался выходить в море и был поддержан в этом своим турецким командиром. Протесты обер-лейтенанта цур зее М. Билера действия не возымели, и германский офицер вынужден был доложить об этом командующему флотом. Направленный последним инженер счел поломку несущественной, но время было упущено. Заняться порчей кабеля было приказано еще находившемуся в море «Бреслау», но его попытки успехом не увенчались.
Командующий флотом был немало возмущен саботажем офицеров «Пейка»; турецкому командиру и его стармеху было сообщено, что при следующей подобной эскападе оба будут уволены в отставку без пенсии. До этого, однако, дело не дошло, и албай Ибрахим Севат командовал кораблем до 24 июля (6 августа) 1915г., когда «Пейк» был торпедирован в Мраморном море английской подводной лодкой «Е11» лейтенант-коммандера М. Нэсмита{261}.
Итоги и последствия
Итак, нападение германо-турецких морских сил на российские порты принесло впечатляющие результаты: Черноморский флот потерял заградитель «Прут» и канонерскую лодку «Донец» (последняя, впрочем, вскоре будет поднята средствами Одесского порта, капитально отремонтирована адмиралтейством РОПиТ ив 1916 г. возвращена в строй); эсминец «Лейтенант Пущин» получил повреждения, потребовавшие 20-дневного ремонта{262}. Людские потери флота и Севастопольской крепости исчислялись 85 убитыми, 40 ранеными и 76 попавшими в турецкий плен. Кроме того, неприятелем были потоплены восемь коммерческих судов суммарной грузовместимостью более 7 тыс. брт и угольная баржа, еще один пароход (1708 брт) достался османам в качестве приза. Имелись жертвы среди моряков коммерческого флота и гражданского населения в Одессе, Новороссийске{263} и, вероятно, в Севастополе.
Контр-адмирал В. Сушон, бесспорно, добился эффектного успеха, однако, как справедливо заметил М.А. Петров, «это выступление не имело больших стратегических последствий, кроме энергичного заявления о готовности и желании воевать»{264}.
Некоторые специалисты склонны полагать, что командующий германо-турецким флотом имел все возможности тут же развить первоначальный успех и нанести русским значительно более чувствительные потери (напомним, что в ходе бомбардировки Севастополя ни один из кораблей русской эскадры не получил даже повреждений). Н.А. Монастырев, например, недоумевал, почему В. Сушон не довел до конца верное дело против дивизиона князя В.В. Трубецкого, а затем «не остался ждать выхода нашей эскадры, с которой он мог свободно вступить в бой, да еще в таких выгодных условиях для него»{265}.
Мотивы этих решений германского адмирала, на наш взгляд, очевидны: результаты чисто военного свойства не являлись для В. Сушона главными, тем более что определенная им цель операции — уничтожение русского Черноморского флота — была явно недостижимой для оттоманских морских сил. Основной интерес командира Средиземноморской дивизии лежал в плоскости политической: вероломным нападением на российские порты В. Сушон намеревался спровоцировать войну между Османской империей и Россией вопреки воле значительной части турецкого политического истеблишмента. Как известно, воинственных планов Энвер-паши и его ближайших единомышленников отнюдь не разделяли многие ключевые фигуры османской правящей верхушки: министр финансов Джавид-бей, министр почт Бастанчи-эфенди, министр общественного строительства Махмуд-паша, маршал Ахмет Изет-паша и даже морской министр Джемаль-паша, который вообще был в известной мере франкофилом. Не демонстрировал явного намерения сломя голову ввязываться в войну и сам великий визирь (садразам) — глава Высокой Порты — и по совместительству министр иностранных дел египетский принц Сайд Халим-паша.
О политической подоплеке замысла В. Сушона свидетельствует и не лишенная цинизма преамбула к его оперативной директиве от 14 (27) октября: «Многие сведения указывают на то, что русский Черноморский флот готовит нападение»{266}. Очевидно, младотурки и их германские покровители заранее готовили почву для весьма беззастенчивой по содержанию, однако топорной по исполнению фальсификации — публикации нелепых измышлений о присутствии российских военных кораблей перед устьем Босфора накануне нападения турок на Одессу и Севастополь. Высокая Порта, следуя древнему девизу «audacter calumniare, semper aliquid haeret»[56], распространила даже некоторые «подробности» этого якобы имевшего место инцидента. По версии оттоманских властей, 14-15 (27-28) октября русская эскадра наблюдала за маневрами турецкого флота и мешала последнему, а утром 16 (29) октября русский корабельный отряд (приводился и его состав: заградитель «Прут», три миноносца и транспорт-угольщик) подошел к Босфору с явным намерением ставить мины и даже открыл огонь по приблизившимся турецким кораблям. Вслед за этим перед устьем Босфора разыгралось сражение, в результате которого русский флот потерял два миноносца и обратился в бегство, а победоносные турки направились к Одессе и Севастополю и там развили успех. Неприятель посчитал полезным многократно преувеличить масштабы своих достижений и объявил об уничтожении русского крейсера и повреждении еще одного, а также о потоплении парохода Добровольного флота{267}. Высказанный в свое время Джемаль-пашой тезис о том, что автором легенды о нападении русских является сам В. Сушон{268}, подтверждают и современные германские исследователи. В 1999 г. Б. Лангензипен, Д. Ноттельман и И. Крюсман опубликовали текст телеграммы германского адмирала в турецкую ставку от 2 часов пополудни 16 (29) октября: «Русский флот 27 и 28 октября следил за всеми передвижениями турецкого флота и планомерно мешал всем учениям. Сегодня русский флот начал враждебные действия…»{269}.
В секретном донесении кайзеру от 21 октября (3 ноября) В. Сушон, разумеется, воздержался от фантазий о коварном нападении русского флота, зато бестактные ссылки на «враждебный акт» со стороны русских фигурируют в телеграмме великого визиря, которую оттоманский поверенный в делах Фахреддин-бей передал С.Д. Сазонову 19 октября (1 ноября). В этом послании Порта безуспешно пыталась сохранить лицо после выпада В. Сушона и самонадеянно обязалась исключить «возможность повторения подобных фактов»{270}. Однако время дипломатических переговоров уже миновало, и на следующий день чины турецкого посольства покинули Петроград. В тот же день — 20 октября (2 ноября) — легенда о русских кораблях у Босфора была растиражирована в ираде султана Мехмеда V об объявлении джихада державам Антанты{271}.
Кстати, лживый пассаж, интерпретирующий неспровоцированную агрессию как «акт возмездия», имеет широкое хождение в мемуарах свидетелей этих «великих дней» (выражение Р. Фирле){272} и, более того, воспроизведен в первом многотомном описании Первой мировой войны, опубликованном в Германии в начале 20-х годов прошлого столетия{273}. Только в 1928 г., когда в официальном цикле «Das Marine-Archiv-Werk: Der Krieg zur See 1914-1918» вышла в свет книга Г. Лорея, версия о нападении русского флота на Босфор была изъята из обращения.
С оперативной точки зрения замысел командующего оттоманским флотом интересен тем, что при проведении «набега» 16 (29) октября 1914 г. В. Сушон пренебрег принципом военного искусства о сосредоточении сил и средств на решающем направлении и распылил свои немногочисленные корабли по нескольким, притом значительно удаленным друг от друга, пунктам. Объяснение этому следует, на наш взгляд, искать в стремлении германского адмирала придать своему рейду максимальную зрелищность, необходимую для достижения желаемого политического эффекта. Очевидно, здесь сказалось и несколько пренебрежительное отношение В. Сушона (как и многих представителей кайзеровского военно-морского командования) к русскому флоту, со стороны которого неприятель, видимо, не ожидал эффективного отпора. В упоминавшемся выше письме командиру Средиземноморской дивизии от 1 (14) августа 1914 г. гросс-адмирал А. фон Тирпиц заметил: «Силы русских в Черном море незначительны. Не заблуждайтесь насчет того, что попадете в их ловушку. Наибольшая скорость крупных кораблей русских номинально не больше 18 узлов, а на самом деле гораздо ниже. Искусство стрельбы в любом случае плохое»{274}. События, которые заставят немецких адмиралов актуализировать свои представления о боеспособности русского флота, были еще впереди. После окончания мировой войны автор официального германского описания кампании на Черном море признает: «Боевая подготовка русского флота была хороша, лучше, чем в Балтийском флоте. Черноморский флот стрелял на больших дистанциях, много плавал, появлялся всегда соединенно, что совершенно лишало «Гебена» возможности использовать с успехом свое превосходство в скорости и артиллерийском вооружении против неприятельских сил по частям»{275}. Кстати, в этом с Г. Лореем вполне солидарен и авторитетный английский историк Дэвид Вудворд: «На Черноморском флоте корабли были подготовлены лучше, чем на Балтийском. После дела «Потемкина» вице-адмирал А.А. Эбергард предпринял действительно серьезную попытку привести флот в порядок»{276}.
Некоторые германские офицеры — например, корветтен-капитан П. Кеттнер — высказывали сомнения в целесообразности проведенных 16 (29) октября 1914 г. минных постановок. Действительно, в российских водах было выставлено более сотни мин, в то время как в Дарданеллах, которым угрожали превосходящие силы англо-французского флота, кустарным способом изготавливали мины «древних» образцов и всюду (вплоть до морского музея) разыскивали пригодные к использованию взрывчатые вещества. Правда, понесенные нами потери — вспомним пароходы «Казбек» и «Ялта» — не позволяют безоговорочно согласиться с командиром «Бреслау», который охарактеризовал поставленные в Черном море заграждения как «излишние и бесполезные». Однако главной задачей оттоманского флота оставалась надежная оборона проливов (на это, кстати, указывал и сам В. Сушон в меморандуме начальнику турецкого генштаба от 25 октября (7 ноября) 1914 г.), поэтому вопрос об уместности столь поспешного и расточительного расходования и без того не богатого минного запаса оттоманского флота остается, как нам кажется, открытым.
Уместно вспомнить и о том, что боевое крещение наспех подготовленных германскими офицерами турецких экипажей показало неспособность оттоманских кораблей эффективно решать поставленные задачи без посторонней помощи. Уровень боеготовности крейсеров и миноносцев флота султана произвел чрезвычайно тягостное впечатление на В. Сушона, который вынужден был признать, что обязан своим успехом главным образом «удаче и погоде». «Страшно подумать, что случилось бы с турецкими кораблями, учитывая жалкое состояние личного состава и материальной части, в плохую погоду или при сопротивлении противника, — докладывал адмирал кайзеру. — Весь турецкий личный состав без исключения проявил себя ни на что не способным. Хотя морской министр энергично поддержал меня в удалении наиболее трусливых и неподготовленных элементов, достаточного улучшения добиться не удалось. К тому же слишком велика леность…». По вполне обоснованному мнению В. Сушона, без «профессионализма, железной воли и ожесточения» немногочисленных германских офицеров и матросов «турецкие корабли были бы абсолютно беззащитны»{277}.
В России безнаказанное нападение германо-турецкого флота вызвало к жизни целых ворох нелепых домыслов и сплетен, широко распространившихся не только в «общественных сферах» и прессе, но и в военной среде. М.М. Четверухин впоследствии описал весьма показательный эпизод:
«Что за разговоры поднялись в городе! Флот не был готов. Прозевали атаку «Гебена»… Особенно возмутителен был случай, когда один из офицеров стоявшего в Севастополе полка, подполковник, Георгиевский кавалер, при встрече с моей женой в трамвае при всей публике чуть ли не начал обвинять флот в измене. Меня это так возмутило, что я доложил о случае адмиралу, и чересчур пылкому подполковнику вкатили здоровенный фитиль и было приказано прекратить всю эту злостную критику»{278}.
Многие склонны были усматривать в произошедшем вину командования флота, и в первую очередь самого адмирала А.А. Эбергарда. Полковник С.Н. Сомов, служивший в военно-сухопутном отделе штаба флота, заметил, что «в разговорах сквозила легкая оппозиция против командующего флотом адмирала Эбергарда, виновного лишь в том, что под его командой не было современных кораблей… Общественное мнение, вернее сказать, общественная сплетница, начинала делать свое грязное дело»{279}.
И в суждениях современников, и — для пущей убедительности — в последующих исторических сочинениях «безынициативному» А.А. Эбергарду зачастую ставился в пример командующий флотом Балтийского моря адмирал Н.О. фон Эссен, который своими энергичными действиями смог упредить угрозу со стороны превосходящих сил германского Флота открытого моря. Однако, по нашему мнению, в данном контексте сравнение обстановки на Балтийском и Черноморском театрах представляется не вполне уместным. На Балтике основной район базирования флота (Кронштадт — Гельсингфорс — Ревель) располагался в тылу Центральной минно-артиллерийской позиции, созданной с объявлением мобилизации. Неприятелю, задумавшему проверить на прочность оборону баз и портов, пришлось бы, таким образом, форсировать обширное минное заграждение и с боем прорываться в Финский залив, имея дело с заблаговременно развернутым Балтийским флотом. На Черном же море условия были принципиально иными — как географические (многочисленные уязвимые пункты на всем протяжении российского побережья), так и политические (наше верховное командование добровольно предоставило инициативу неприятелю).
Ставка, которая запретила адмиралу А.А. Эбергарду нанести «миролюбивым» туркам упреждающий удар и, по существу, сама создала благоприятные условия для внезапного нападения неприятельского флота, тем не менее отреагировала на события 16 (29) октября с плохо скрываемым раздражением. Начальник Штаба верховного главнокомандующего генерал от инфантерии Н.Н. Янушкевич в письме от 5 (18) ноября упрекнул морского министра в том, что «неоднократные указания» ставки не пошли впрок, и посетовал, что дерзкий выпад противника может вызвать у «широкой публики» и законодателей, «отпускающих огромные средства на флот», неприятные ассоциации с «несчастьем, постигшим нас у Порт-Артура». Особенное недоумение в штабе великого князя Николая Николаевича вызвало то, что «отражение атаки «Гебена» всецело выпало на долю крепости», в то время как флот бездействовал, стоя на внутреннем рейде. (Кстати, и напрямую в Севастополь из Барановичей был направлен запрос: «Отчего флот принял бой на якоре, а не в море?»{280}) От имени главковерха Н.Н. Янушкевич попросил морского министра «лично войти в рассмотрение этого вопроса» и по результатам расследования «произвести замену в составе штаба, командного состава судов или старших начальников»{281}. Ответ И.К. Григоровича, который отправился в Севастополь и лично разобрался в обстоятельствах событий 16 (29) октября, свидетельствует о том, что глава морского ведомства не обнаружил стремления «выносить сор из избы». Иван Константинович не нашел подтверждений распространившимся обвинениям в адрес командующего Черноморским флотом и его штаба в «непринятии мер предосторожности от внезапного нападения». Упрек же со стороны сухопутного начальства в том, что отражение неприятеля легло на плечи крепостной артиллерии, И.К. Григорович парировал напоминанием о роли приморских крепостей, которые, «вообще говоря, сооружаются для того, чтобы защищать базу флота и флот, пополняющий в ней свои запасы; никакая приморская крепость-база не в праве требовать, чтобы флот поставил бы себе задачей защищать ее от неприятеля». Вполне оправдав все действия черноморского командования, министр не нашел «причин к его смене». Более того, И.К. Григорович дал понять, что изрядную долю ответственности за случившуюся конфузию ставке следовало бы принять на свой счет. Напомнив об указаниях штаба главковерха, связавших руки адмиралу А.А. Эбергарду, морской министр заметил, что «при таких обстоятельствах и при данных директивах приходилось мириться с возможностью того, что произойдет именно то, что произошло — то есть «хулиганский» рейд германо-турецких крейсеров с целью бомбардировать наши беззащитные порты»{282}.
Вопрос о том, задел ли «Гебен» крепостное минное заграждение, Иван Константинович счел нужным обойти молчанием. Зато летом 1916 г., когда в Морском штабе главковерха озаботились подготовкой всеподданнейшего доклада о необходимости смены командования Черноморского флота, это дело извлекли из-под сукна. Сбором «критико-исторических материалов», проще говоря, компромата на А.А. Эбергарда, занялся бывший историограф штаба Черноморского флота капитан II ранга Е.Н. Квашнин-Самарин, к тому времени переведенный в Генмор{283}.
Правда, в самом докладе по Морскому штабу верховного главнокомандующего от 26 июня (9 июля) 1916 г., в результате одобрения которого царем А.А. Эбергард был заменен А.В. Колчаком, события 16 (29) октября 1914 г. не упомянуты{284}. Очевидно, авторы документа — начальник Морского штаба ставки адмирал А.И. Русин и его деятельный флаг-капитан кавторанг А.Д. Бубнов — опасались бросить тень на расследование, которое «по горячим следам» проводил сам министр. Зато в приложенном к докладу перечне вопросов, «доложенных Его Императорскому Величеству на словах», можно обнаружить напоминание о том, что «Гебен» при бомбардировке проходил по нашему минному заграждению, которое не было замкнуто вследствие неразработанной организации этого дела»{285}.
Действительно, составленная Е.Н. Квашниным-Самариным схема маневрирования «Явуза» при сопоставлении с записями о замыканиях мин свидетельствовала, что неприятельский корабль прошел по краю заграждения. Этот факт подтвердился летом 1917 г., когда следователь, направленный Временным правительством для расследования «дела об атаке «Гебена» 16 октября 1914 года», изучил мину № 12 первой станции (ее подняли из воды при снятии крепостных заграждений в 1916 г.). Осмотр, произведенный в присутствии следователя поручиком Пестовым (к этому времени он стал заведующим складами взрывчатых веществ и мин) и старшим унтер-офицером Вишняковым, показал, что «во всю длину продолговатой части мины были ясно видны большие царапины и соскобленные части металла корпуса…»{286}
Наконец, в 1923 г., при разборе архива штаба Черноморского флота, Н.В. Новиковым была обнаружена карта крепостных заграждений с нанесенным на нее маршрутом «Гебена» (этот документ, по-видимому, был изъят из бумаг флаг-капитана по оперативной части капитана I ранга К.Ф. Кетлинского после его смещения с должности в августе 1916 г.). Карта, подписанная начальником минной обороны и офицером-наблюдателем, не оставляет сомнений том, что германо-турецкий дредноут пересек одну линию мин, прошел вплотную к другой группе и, кроме того, «был еще в трех опасных положениях»{287}.
Спору нет, вопиющий факт опоздания с передачей команды на «ввод» минных заграждений заслуживает всяческого порицания, и от такового порицания воздерживается редкий исследователь истории Великой войны на Черном море. Однако если попытаться абстрагироваться от пафосного негодования по поводу «нераспорядительности» командования Черноморского флота, то придется признать, что действительное значение безнаказанного прохода «Гебена» по крепостным минам не так уж велико. Как показали дальнейшие события, превосходная подводная конструктивная защита германских дредноутов позволяла им сохранять боеспособность при подрыве даже на двух русских минах, в том числе новейших образцов{288}. Поэтому утверждение о том, что взрыв злосчастной мины № 12 повлек бы катастрофические для «Гебена» последствия и уж тем более, как полагают некоторые летописцы Первой мировой войны, изменил бы весь ход борьбы на Черном море, содержит, на наш взгляд, некоторое преувеличение.
Забегая вперед, заметим, что досадная оплошность 16 (29) октября заставила черноморское командование внести в организацию боевого использования крепостных заграждений определенные усовершенствования. Уже через день после нападения неприятеля — 18 (31) октября — секретным приказом начальника минной обороны были замещены офицерами учрежденные должности «начальников минных заграждений», в обязанность коим вменялся надзор «за полной исправностью вверенного им заграждения» и «правильностью несения службы на своих минных станциях»{289}. 27 ноября (10 декабря) 1914 г. командующий флотом приказал коменданту Севастопольской крепости «принять самые решительные меры, чтобы приказания могли передаваться скоро и надежно»{290}. Сам же А.А. Эбергард циркуляром от 18 ноября (1 декабря) 1914 г. № 956 распорядился создать комиссию для составления нового Положения о службе крепости по внешней охране рейдов. Документ, введенный в действие приказом комфлота от 12 (25) декабря 1915 г. № 131, содержал ряд новаций, касающихся минной обороны главной базы, — например, устройство на центральной телефонной станции при первой минной роте «особой коммутации» для одновременной передачи приказаний на минные станции № 1, 2 и 3. Право отдачи приказа на «ввод» и «вывод» боевых батарей было теперь предоставлено не только начальнику минной обороны и его заместителю, но и — «в случае экстренной надобности» — начальнику охраны рейдов{291}.
Случая проверить Положение в деле не представилось — до конца военных действий неприятельские надводные корабли более не дерзнули показаться перед батареями Севастопольской крепости. Русский же флот уже 24 октября (6 ноября) 1914 г. появился в неприятельских водах, заявив о своих небезосновательных притязаниях на господство в Черном море. Эскадра под флагом адмирала А.А. Эбергарда бомбардировала гераклийский угольный порт Зунгулдак, уничтожила четыре неприятельских грузовых судна, в том числе три крупных транспорта с ценным грузом военного снаряжения, и поставила первое минное заграждение перед устьем Босфора. Кстати, на минах, поставленных в предпроливной зоне, уже в ближайшие недели пострадали многие участники вероломного нападения на русское побережье: 6 (19) ноября погиб минный заградитель «Нилуфер», линейный крейсер «Гебен» получил тяжелые повреждения 13 (26) декабря, а 20 декабря 1914 г. (2 января 1915г.) подорвался минный крейсер «Берк-И Сатвет», выведенный из строя почти до окончания военных действий.
Война же, первым актом которой стал «полный успех» 16 (29) октября 1914 г., будет стоить жизни почти пяти миллионам подданных султана и завершится через четыре года крушением не только режима младотурок, но и всей 600-летней Османской империи…
ПРИЛОЖЕНИЕ
Грозящая нашему положению на наших южных берегах и на Ближнем Востоке утрата нами господства на Черном море требует безотлагательных мер для восстановления столь необходимого нам во всех отношениях решительного преобладания наших морских сил в этих водах.
Для этого необходимо […] заложить на наших черноморских верфях не позже весны 1914 года три (или еще лучше четыре) дредноута новейшего типа с 14-дюймовой артиллерией. […]
Скорейшее осуществление представляется тем более желательным, что, благодаря возможности для Турции увеличивать свой флот скорее нас в Черном море, промедление с постройкой нами второй серии новых черноморских судов может привести к тому, что через несколько лет не наш черноморский флот нагонит турецкий, а наоборот, последний вновь приобретет перевес, как это ныне случилось.
[…] Возникает вопрос, не следует ли прибегнуть для ослабления преобладающего положения турецких сил в Черном море к образованию, по примеру прошлого, в Средиземном море русской эскадры. […] Если вспомнить, что упразднение нашей средиземноморской эскадры вызвано было перенесением на Дальний Восток центра тяжести нашей политики, то возвращение ныне к историческим нашим задачам на Ближнем Востоке должно, казалось бы, иметь своим последствием появление вновь нашего флота в Средиземном море.
В настоящую минуту представляется удобный случай положить начало образованию нашей средиземноморской эскадры. Нашему морскому ведомству только что сделано предложение приобрести заказанный Бразилией и достраивающийся в Англии дредноут «Рио-Жанейро». К нему могли бы быть присоединены другой южно-американский дредноут, также предполагаемый к продаже, и затем достраивающиеся на балтийских верфях дредноуты, присутствие которых в Балтийском море не является необходимым для обороны нашего балтийского побережья и столицы.
Вопрос о приобретении нами бразильского дредноута ставится также тем, что, по имеющимся сведениям, Турецкое Правительство интересуется его продажею. […]
АВПРИ. Ф. 138. Оп. 467. Д. 326. Л. 1-2об.
Срочно Секретно
Милостивый государь Сергей Дмитриевич,
Сведения Морского Генерального Штаба подтверждают быстрое усиление турецкого военного флота, главным образом, посредством покупки на заводах Англии и Северной Америки строящихся для южно-американских государств линейных кораблей («дредноутов»). Оттоманское правительство купило корабль «Рио-де-Жанейро», строившийся для Бразилии, по-видимому заключило условие на покупку корабля «Ривадавия», строившегося для Аргентины, ведет переговоры о покупке корабля «Амиранте-Латорре», строящегося для Чили, будет вскоре иметь в своем распоряжении корабль «Решад V», строящийся для Турции в Англии, к которому впоследствии, вероятно, еще присоединится другой турецкий корабль, заказанный тоже в Англии. Одновременно ведутся переговоры о приобретении Турциею крейсеров и миноносцев в Италии и в других странах. Таким образом, при помощи некоторых финансовых кругов Европы партия младотурок осуществляет теперь задуманную еще в 1909 году морскую программу, согласно которой турецкий военный флот должен быть в ближайшие годы доведен до эскадры в составе шести линейных кораблей — «дредноутов» с необходимым при них числом миноносцев и крейсеров.
До самого последнего времени фактическое осуществление Турциею этой морской программы я считал невероятным по причине связанных с ним значительных денежных расходов, казалось бы, совершенно непосильных казначейству Оттоманской империи. В настоящее время мы во всяком случае должны считаться с тем фактом, что Оттоманское правительство получит в свое распоряжение в промежуток времени между концом 1914 года и серединой 1915 года три, а может быть четыре линейных корабля типа «дредноут»: «Решад V», «Рио-де-Жанейро», «Ривадавия» и, может быть, «Амиранте-Латорре».
Упомянутые корабли вместе с флотом, имеемым Турциею в настоящую минуту, составят морскую силу, превосходящую наш нынешний черноморский флот подавляюще (разрядка в документе. — Д. К.) —приблизительно раз в шесть. При таком соотношении сил никакое преимущество нашего флота в тактической подготовке не может спасти положение, господство турок на Черном море будет безусловным.
Строящиеся в Николаеве наши «дредноуты» начнут вступать в строй, при намеченной недавно их ускоренной постройке, начиная с конца 1915 года. С этого времени положение наше на Черном море будет улучшаться, но и тогда мы не вернем скоро господство на море, так как трем нашим черноморским кораблям в 1916 году будут противостоять, вероятно, четыре турецких, и лишь в последующие годы наша черноморская морская сила начнет превосходить морскую силу Турции.
Соображение международно-политические: кризис «восточного вопроса» и связанные с ним тревоги, опасности и угроза непоправимого ущерба государственным интересам России в вопросе об обладании проливами Босфор и Дарданеллы; соображение стратегические: неизбежный тогда отказ от операции наступления на Константинополь и турецкие проливы, тяжелое положение нашей кавказской армии, лишенной своих морских коммуникаций и угрожаемой обходом с правого фланга посредством турецкого десанта, и рискованное положение левого фланга нашей массовой армии на западной границе при необеспеченности за нами береговой полосы Черного моря от Одессы до Севастополя; и, наконец, соображения внутренней политики (в случае войны — моральное впечатление нового поражения нашего флота, нанесенного нам давно, казалось бы, сокрушенной нами Турциею); — все эти соображения, как и неизбежное ввиду их еще большее уменьшение веса русского голоса в международном концерте, и без того, по мнению широких кругов общества, недостаточно значительного, — заставляют принять все меры для ослабления тяжелых последствий временного господства турок на Черном море. Таковою мерою может быть покупка заканчивающихся постройкой в 1914-1915 гг. заграничных «дредноутов».
В ближайшие дни, по получении достоверных сведений о возможности и условиях приобретения для России чилийских и аргентинских строящихся дредноутов, я полагал бы нужным представить на благоусмотрение ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА вопрос о необходимости купить для России упомянутые только что четыре корабля в соответственном Всеподданнейшем докладе, раньше чего покорнейше прошу Ваше Высокопревосходительство не отказать почтить меня Вашим мнением по существу данного вопроса.
Если после приобретения нами упомянутых кораблей нам удастся разрешить дипломатически-трудную задачу проведения их в Черное море, то тем самым преобладание турок в этом море будет раз и навсегда устранено вследствие численного превосходства нашего черноморского флота над турецким, которое Турции не удастся тогда изменить в свою пользу, как вследствие отсутствия на рынке других «дредноутов», так и по причине нашего дальнейшего черноморского судостроения. Если бы провести эти корабли в Черное море оказалось невозможным, то они во всяком случае будут в ближайшие тревожные годы весьма полезны России и в Балтийском море, и в особенности в Средиземном, где они могут составить вместе с потребным числом крейсеров и миноносцев Балтийского флота наш средиземноморский отряд, который сможет взять на себя стратегическую задачу при всякой политической обстановке компенсировать преобладание турецкого флота над нашим в Черном море.
Вышеизложенное мероприятие, обсужденное под моим председательством особым совещанием из высших должностных лиц вверенного мне министерства, признано Морским Ведомством необходимым и требующим срочного осуществления.
Прошу Вас, милостивый государь, принять уверение в совершеннейшем моем почтении и преданности.
И. Григорович