Не/много магии Давыдова Александра

Черное пламя и серые крысы

Проходя мимо, Дэвид шипит сквозь зубы и пинает гамак. Я лениво уворачиваюсь, и вместо того, чтобы врезать тяжелой подошвой мне по бедру, он попадает по веревке, теряет равновесие и чертыхается уже громко. В ответ я молчу, закрываю глаза и подставляю лицо ветру. Сегодня он прохладный и на удивление свежий — только запах гниющих свалок и испарения с болота. Гари почти нет.

— Заткнись, — за меня вступается Ирвин. Отличный парень. На его месте я бы уже давно разогнала эту лавочку неудачников. Занятых идиотским делом в одном из самых сомнительных мест Вселенной.

— Теперь отчет по желтому сектору, — Ирвин пытается сохранить подобие регламента, хотя наши официальные собрания, положенные по инструкции, давно уже превратились в посиделки до изнеможения уработавшихся за день людей. С жалобами вместо отчетов. Так вечером дети сбегаются к матери и начинают жаловаться, кто сколько раз расшиб коленку, получил синяк в драке или даже выбил себе зуб или сломал палец на руке.

Мой сектор — белый. Дэвид, например, считает, что мне повезло. Ни клановых разборок, ни кровной вражды, ни самураев, ни людоедов. Лафа, как ни крути. С другой стороны, белые гораздо менее предсказуемы и в разы изобретательнее, чем остальные. Выродки индивидуалистической цивилизации. Там, где у черных происходит одно большое побоище квартал на квартал, мне приходится контролировать десятки мелких стычек, размазанных по всему району.

— Десант совсем распоясался, — Маар заканчивает доклад уже традиционным образом. Это всё равно, что заявить: «Погода сегодня облачная». Угу. Такая же облачная, как вчера, позавчера и еще несколько сотен дней подряд. Говорят, что раньше здесь было по-другому, но когда мы высадились, дни уже выглядели серыми и отвратительно бесцветными.

Я продолжаю раскачиваться, отталкиваясь одной ногой. Шуршит гравий, поскрипывают веревки. Нет сил вставать и идти в палатку, тянет заснуть прямо тут. В голове тянется на одной ноте колыбельная песенка, подслушанная у диких: «Белый-черный-желтый, не касайся круга, подберешься близко — там тебя съедят». И опять по новой. На редкость медитативная дрянь. Уже неделю не могу отцепиться. Как сказал бы Ирвин — так тебе, больше не будешь на фронтир таскаться, когда внутри города и так забот хватает.

— Иди спать уже, — Дэвид решает проявить заботу. Правда, сразу же добавляет:

— Хотя лично я только обрадуюсь, если насекомые объедят тебе лицо за ночь. Раскрасавица ты наша.

Я вытряхиваюсь на землю, кидаю в Дэвида горсть камней и, пока он не успел ответить чем-нибудь более внушительным, бегу к палатке. Не поцапался с ближним — день на ветер.

В белом секторе с утра паника. По улицам бегают испуганные женщины, собаки и дети, мужчин почти не видно — наверняка, самые отчаянные умельцы уже засели по подвалам, сжимая в руках самодельные пистолеты и стрелометы. Над крышами домов носятся черные «птицы». Что-то их много.

Я выбираюсь из своего уютного уголка между мусорниками на задворках любимой местными авторитетами забегаловки и, сложив ладонь козырьком, считаю флаера десантников. Два, четыре… пять! Совсем обалдели военные. Пять машин на один сектор. Люди всё больше беспокоятся, того и гляди, устроят перестрелку — а там и до искры недалеко. Поэтому я нахожу ржавую пожарную лестницу и лезу на крышу, как прилежный монтажник-высотник.

Прячусь за широкую трубу и начинаю размахивать белым флажком, достав его из кармана. Всего через пару минут меня замечают, и прилетает один из черных.

— Сержант Котто, — цедит он сквозь зубы, сняв ветрозащитный капюшон. — Чем обязан?

У сержанта глаза цвета серого кварца, широкие плечи, непослушные волосы и длинные изящные пальцы. По сержанту сохнут все пять лиц женского пола, официально находящиеся в командировке от штаба на этой планете. У сержанта мягкая, кошачья походка, прямая осанка и чудовищный список служебных нарушений. Он еще долго не улетит с Алькатраса — здесь на превышение полномочий закрывают глаза. Все, кроме нас.

— Вам снова нечего делать? Ребята заскучали? — я складываю руки на груди и пытаюсь изобразить саркастическую ухмылку. Кажется, получается.

Он в ответ вопросительно вскидывает бровь. Я продолжаю:

— На фронтире закончились кровожадные мутанты? Или вам больше не надо сопровождать челноки со свежими заключенными?

— Делу время — потехе час, — Котто смотрит на меня, как на мелкую, но досадную помеху вроде заевшего во время тренировки затвора. — Мы, как обычно, наводим прядок. Сегодня в вашем секторе.

— По-моему, наоборот — вы их провоцируете.

— Даже если так? — сержант решает, что официально положенной вежливости достаточно, и отворачивается к флаеру. Договаривает уже из-под капюшона:

— Люди — это наше дело. Ваше дело — пожары, и не суйте нос в чужую тарелку. Силенки не хватит.

Вечером Алькатрас закутывается в непроглядную тьму. Серая хмарь чернеет, и становится ничего не видно на расстоянии протянутой руки. Ни жители города, ни дикие на фронтире не осмеливаются зажигать свет — дотла выгоревшие кварталы и мертвые пепелища отлично напоминают, к чему приводит такая неосторожность.

— Нечего было курорт здесь устраивать, не выработав рудники до конца, — Ирвин шуршит жестяными листами, на ощупь складывая их в аккуратную стопку. Рапорты начальству, не иначе. — Или закрывать сразу, как только это началось.

— Ну что ты, такое поле для исследований, — я скептически отношусь к чистоплотности нашей науки и не скрываю этого. — Даже холодный свет палит. Чудо же. Сжигает. Не только флору, но и фауну вида хомо сапиенс. Которая — какая удача! — не возмущается и не устраивает экологические протесты. Рай, как есть — рай.

— И мы на теле этого рая, как мертвому припарка. Предотвращать здесь огонь нашими силами — всё равно, что тушить горящую нефтяную скважину ведром воды.

— Не скажи. Правительство за наш счет отлично гасит свою совесть. И гуманистам от оппозиции возразить нечего — есть проект, под него выделяются деньги, задействованы лучшие специалисты…

— Лучшие, — в темноте этого не видно, но я почти на сто процентов уверена, что Ирвин утвердительно кивает. — Лучшие муравьи против горы. Справедливый бой.

Я способна почувствовать, даже если кто-то чиркнет спичкой на расстоянии километра. Поэтому, когда висок пронзает боль, а где-то внутри глаз будто взрывается ядерная боеголовка, я не дожидаюсь, пока это пройдет — а бегу по улицам наслепо, уворачиваясь от столкновений с прохожими и столиками придорожных кабаков чисто рефлекторно.

Горит на краю желтого сектора. Уже обуглившийся до костей труп сжимает в руках — постойте, а откуда у заключенного бластер? — оплавленный ствол, вокруг него шипит асфальт. Круг пламени расширяется слишком быстро.

— Под асфальтом горит земля, — Маар, задыхаясь, стремительно мешает нужные реактивы. — Почти над бывшей выработкой полыхнуло, чтоб ее.

— Зашьемся тушить.

— И не говори.

— Вызывай Дэвида, и пусть выгоняет людей.

Дэвид появляется ровно через семь минут на взмыленном волке, обвешанный черепами, до зубов вооруженный и в окружении свиты из своих черных. Рявкает на них, и те, размахивая битами и обломками труб, начинают выгонять жителей из ближайших домов наружу.

— Им это в кайф, да и быстрее справимся, — Дэвид сплевывает на тлеющий асфальт и, прищурившись, смотрит на небо. — Дайте мне еще три минуты, сейчас нашаманю.

Дождь накрывает весь город. Мутные грязные потоки несутся по улицам, сбивая с ног неудачников и смывая велики и тележки. Собаки шумно сопят и, отчаянно молотя лапами, плывут к парапетам и подоконникам полуторных этажей.

В этот раз огонь тухнет гораздо быстрее, чем в прошлый. Маар победно улыбается и бормочет что-то на тему новых удачных реактивов. Я вытираю обгоревшие ладони о штаны, не обращая внимания на боль, и бреду по хлюпающей черной грязи к мертвому виновнику пожара. Наклоняюсь. Вытягиваю из скрюченных костей ствол. Хорошее оружие, огнеупорное, даже гравировка сохранилась.

— Спасибо огромное, — Котто протягивает руку. — А я-то думал, где его потерял?

— Потеряли? — я, не мигая, смотрю ему в глаза. Там пляшут наглые бесенята и черное пламя.

— Дорогая, у меня три с лишним десятка единиц оружия, — сержант смеется. — Неподконтрольного части. Личного. Трофеи, подарки… Один небольшой бластер вполне мог потеряться во время прогулки. Или даже во время патрулирования. Точно, так и было. Должно быть, я совершил слишком резкий маневр, он и свалился вниз.

Мне хочется перегрызть сержанту горло, но вместо этого я пожимаю ему руку, разворачиваюсь и ухожу.

— Десантники будут только счастливы, если город сгорит дотла. Для них это всё равно, что спалить мусорную кучу, — я хожу взад-вперед, пиная мелкие камушки. Рядом, привалившись друг к другу, храпят Маар и Дэвид, перемазанные сажей. — Для них это будет означать перемену мест. Новое задание. Если повезет, не такое скучное, как охрана планеты-тюрьмы. А на заключенных им наплевать.

— Понимаю, — Ирвин смотрит на меня, закусив губу. — Я их понимаю. Несладко работать смотрителем свалки, когда хочется подвигов и славы.

Никто из военных не попадает на Алькатрас просто так. Только за серьезные провинности, по решению трибунала. Государство любит держать под контролем армии все свои земли, даже такие сомнительные, как тюрьма, грозящая со дня на день превратиться в выжженный остов планеты. Логично предположить, что никто по доброй воле сюда не полетит.

Кроме нас.

…

На следующий день удача поворачивается ко мне задницей. Груда тряпья, через которую я собираюсь перебраться во время патрулирования улицы, неожиданно поднимается и оборачивается здоровенным двухметровым оборванцем. В руках у него длинный нож. На лице — радостная улыбка, во все пять зубов.

— Раздевайся, детка, — неразборчиво булькает он.

Предложение, от которого просто невозможно отказаться. Однако я разворачиваюсь и бегу назад по переулку, перепрыгивая через мусорники и горы каких-то ржавых труб. Добежав до открытого места, я оглядываюсь. Недооценила собеседника. Он ухитрился почти не отстать и уже замахивается ножом. Я мгновенно прикидываю, хватит ли здесь места для кругового режущего, но тут вдруг с небес падает прекрасный рыцарь. Не на белом коне, а на черном флаере — в соответствии с современными реалиями — но не менее героичный от этого факта. Сержант без зазрения совести сажает машину прямо на голову любвеобильному громиле, через миг от того остается неаппетитная подушка из мяса и изломанных костей.

— Неэстетично, зато действенно, — Котто протягивает мне руку. — Случайно пролетал мимо и не смог пройти мимо прекрасной леди в беде. Хочешь полетать?

От чего я никогда не откажусь — это от полета. Так что киваю и забираюсь на флаер у него за спиной, обхватываю сержанта за талию и прижимаюсь щекой к черной куртке из гладкого материала.

Оказывается, внутри у Котто бушует огонь. Течет по венам, бурлит в сердце, пляшет на кончиках пальцев. Я закрываю глаза и дышу чужим пламенем. Как хорошо, что его не надо тушить. Оно не способно зажечь ничего важного, кроме меня.

У сержанта стальные объятия и мягкие глаза, в которых будто бы плавится лунный свет, которого здесь не бывает. С сержантом каждый раз, как последний, с привкусом горечи и безысходности. Потому что военных презирают нас, а мы — их. Потому что чувства на Алькатрасе смешны — это все равно, что пытаться любить на фоне гриба ядерного взрыва. Потому что на безымянном пальце у сержанта кольцо, а я ни с кем не привыкла делить свою добычу. Потому что он всего лишь слабый человек.

Но я так давно не сидела около костра, который не надо уничтожать. И так давно не грелась. Ночами на Алькатрасе от холода кровь стынет.

Я заползаю в палатку и долго не могу заснуть. Лежу, сложив руки за головой, и слепо таращусь в невидный за чернотой потолок.

Справа посапывает Маар. Каждую ночь ему снится вымерший мегаполис на Марсе, в лабораториях которого трудился слишком гениальный и амбициозный химик, работавший над созданием идеального напалма. И действительно, когда тот выбрался из экспериментальной колбы наружу, ничто его не смогло остановить. Только отсутствие еды на окраинах. А химику с тех пор снятся кошмары.

Слева ворочается с боку на бок и ворочается Дэвид. Я уже наизусть знаю все его разговоры с духами. Дэвид спрашивает — как вы позволили? А духи отвечают — как ты осмелился? Легенда о вожде племени, который в припадке ярости уничтожил весь свой род огнем молнии и остался последним шаманом из «говорящих с небом», до сих пор бродит по Земле.

Ирвин, как всегда, забился в угол палатки и стонет сквозь сон. Я не знаю, какие призраки прошлого гоняются за ним, но должно быть, у них очень острые зубы. Я верю, если бы Ирвин мог — он никогда бы не ложился спать, а вместо этого круглые сутки бродил вокруг города. «Белый-черный-желтый, сегодня мы снова спасли мир…»

Я зажмуриваюсь и за пару секунд до того, как провалиться в черную бездну без сновидений, вижу полыхающие крыши домов и слышу крики ужаса в толпе, которая вот-вот сварится в котле улиц, внизу. Или лучше сказать «поджарится»? Воды там не было…

Мы все по доброй воле высадились на Алькатрасе. Но мотивы у нашей воли будут пострашнее, чем военный трибунал у десантников.

Наутро мне трудно дышать. В горле першит, будто всю ночь я набивала рот горячим песком. Я с трудом доползаю до гамака, привязанного к ветвям ближайшего дерева, и начинаю раскачиваться туда-обратно. Так лучше думается, чем стоя на твердой земле.

Ирвин подходит и сочувственно гладит меня по голове.

— Совсем худо?

— И не говори, — я выплевываю слова, как раскаленную гальку. — По-моему, я сделала ошибку.

— Бывает. Со всеми бывает, — за что я люблю Ирвина, так это за то, что в его устах самые банальные слова звучат успокаивающе.

— Думаю, сегодня я не пойду в город. Во избежание.

— Правильно.

Я смотрю в серое небо, а на сетчатке всё продолжают танцевать вчерашние языки черного пламени. Кто же знал… Сегодня мне наплевать, что у сержанта в анамнезе жена и преступлений на целый десантный батальон. Сегодня я буду вспоминать о нем, и пить свои воспоминания снова и снова. Чтобы утолить эту жажду и завтра опять стать нормальной. Хладнокровной и способной держать себя в руках.

— Наша девочка влюби-и-и-илась! — напевает Дэвид и строит мне рожи с безопасного расстояния. Ирвин хватает его за плечо и утаскивает прочь. Очень вовремя. Сегодня не тот день, чтобы меня злить. Совсем не тот.

Вечером, как обычно, собрание. Только сегодня я слушатель.

— Отчет по желтому сектору. Чрезвычайное происшествие, военные на ушах, — Маар кашляет в кулак и косится на меня. Но всё же продолжает начатую фразу. — Удачный бунт. У десанта потери. Хотя, я считаю — сами доигрались.

— Расскажи подробнее, — я выбираюсь из гамака и подхожу к Маару. Беру за руку и смотрю ему в глаза.

И он рассказывает. Оказывается, кланы якудза могут быть гораздо более изобретательны, чем белые. Особенно если в руки к ним попадается давний обидчик. Сержант Котто, как известно, любит подразнить заключенных. Точнее, любил. Начинал делать это с момента их высадки на Алькатрас — и до победного финала. Ведь если охранник тюрьмы хочет затравить жертву, что может ему помешать?

— … А ступню нашли в сливе унитаза, — заканчивает Маар скорбное повествование, не замечая, как Ирвин машет на него руками и делает знаки с целью заставить замолчать наконец.

— Спасибо, — отворачиваюсь и смотрю на город. Серая громадина на сером фоне. Самая большая свалка Вселенной, которую я знаю. Изломанная фольга домов и отбросы государства, крысы, ползающие в мусоре тюремного игрушечного мирка. И мы, милосердные Гаммельнские ветеринары, пытаемся спасать этих животных, чтобы заткнуть чужое и свое чувство вины.

— Карму испортишь, — сокрушенно шепчет Ирвин. Он уже всё понял. Качает головой и идет к палатке упаковывать вещи. Маар смотрит виновато. Дэвид — непонимающе. Они не знакомы с моими призраками прошлого. Пока еще не знакомы.

— Плевать на карму, — улыбаюсь я, поворачиваюсь к дереву и резко выдыхаю. Гамак вспыхивает и осыпается пеплом. Губы покрываются ожогами. На глаза наворачиваются слезы, которые тут же испаряются. Больно. Обычно мы не извергаем пламя в человеческом облике, но сейчас мне все равно. Бывает. Со мной такое бывает.

Я раскидываю руки и бегу к городу. «Подберешься близко — там тебя съедят».

— Съедя-а-а-ат! — кричу я и запрыгиваю на спину ветру, чувствуя, как за спиной разворачиваются крылья. Надо же. Я думала, что больше никогда не полечу. Не зарекайся.

…

— Не будем предупреждать военных, — пыхтит Дэвид. Он тащит с собой на корабль все нажитые здесь черепа, амулеты, кастеты и клинки, поэтому ему приходится нелегко.

— Не будем, — соглашается Маар.

Прежде чем нырнуть в ложбинку, где спрятан звездолет проекта «Алькатрас: против огня, за милосердие», Ирвин останавливается на холме и смотрит, как вдали над городом беснуется золотой дракон, превращая тюрьму в пепелище.

…

Я кувыркаюсь в воздухе и за пару секунд до того, как провалиться в черную бездну безумия, вижу полыхающие крыши домов и слышу крики ужаса в толпе, которая вот-вот поджарится в котле улиц там, внизу. Именно так. Правильное слово — поджарится. Люблю точность формулировок.

Правильное слово — поджарится. Люблю точность формулировок.

Тьии

Глаза у нее были лиловые, как слива, в оранжевую крапинку, а кожа прозрачная. За несколько минут пути Илан Верн успел рассмотреть уже и переплетенья вен, и молочно-белые кости, и сгусток радужного света в районе солнечного сплетения… хотя, применимы ли понятия человеческой анатомии для тьии? Он даже забылся и потянулся рукой с особенно яркому световому завитку, но вдруг спохватился — неприлично. Отодвинулся было, но трак нырнул в особенно глубокую колею, Илан потерял равновесие и навалился на девушку всем телом.

— Простите, ради Бога…

— Не извиняйтесь, — лиловые глаза смотрели мягко, тепло, как будто это не он только что навалился на хрупкое создание всем телом — вместе с разгрузкой и защитным костюмом, а, наоборот, его надо было жалеть по какой-то причине. — Тут хорошая дорога, но иногда трак потряхивает.

Тьии говорила на чужом языке легко и правильно, изящно придерживая гарнитуру переводчика у виска. Так не всегда получалось даже у профессиональных лингвистов, что уж говорить о необразованной девушке…

«Хрупкие тьии принципиально не получают образования, — вспомнил Илан фразу из учебной лекции. — Считается, что мудрость приходит к ним вместе с рождением, в отличие от остальных членов их социума, твердых, или грубых. Точного перевода этого определения на наш язык не существует…»

— Хорошая дорога? — Илан посмотрел в переднее окно. За мутным, грязным стеклом с трудом просматривались очертания колеи. Она то и дело ныряла вниз, изгибалась между деревьями и скалами, как змея. Трак натужно ревел, с трудом вытаскивая гусеницы из болотистой почвы, переваливался сбоку на бок, дрожал всем корпусом.

— Да, — тьии улыбнулась. В кабине стало светлее, даже Джек на секунду отвернулся от руля:

— Эй, кто там фонарик врубил?

Встретился с лиловым взглядом и осекся.

— Хм… — сделал вид, что поперхнулся, и покрепче уцепился за руль.

Народ тьии устроил торжественную встречу с людьми на главной площади города. Джек с вежливой улыбкой оглядывался по сторонам, кивал зрителям, рассеянно глядел поверх толпы. А Илан держался из последних сил, пытаясь справиться со смешинкой, которая попадает в рот с самый неподходящий момент и пытается заставить тебя рассмеяться. Хотя, надо признать, поводов для смеха было достаточно.

Здешний город имел право называться городом ровно настолько же, насколько дорога сюда могла назваться хорошей. По краям площади торчали неровные глиняные полусферы с черными провалами окон. Под ногами хлюпало, зелено-бурая жижа доставала до щиколоток. Покосившиеся заборы из неровно связанных соломенных пучков, копошащиеся в грязи детишки и какие-то толстые, ленивые птицы с коротенькими крыльями, которые то и дело истерически пищали, получая под зад от собравшихся.

Надо же. Центр культурной жизни, да и вообще — цивилизации! — тьии больше всего напоминал занюханную деревеньку на краю мира. Если бы не хрупкие, Илан бы подумал, что над ними зло подшутили, приведя в селение к свинопасам вместо дипломатического центра.

Хрупких и грубых было примерно поровну. Просто вторые были шумные, громкие, угловатые, один в один похожие на свою планету — грязную, ухабистую и постоянно ругающуюся грозами и дождями. А первые стояли неподвижно. Молчали и светились, кто-то ярче, кто-то — совсем тускло. И глаза у них были всех цветов радуги.

— Не могу поверить, — Илан закинул руки за голову и потянулся.

По крыше гостевого домика стучал дождь, на полу копошилась какая-то живность, между щелястыми стенами гуляли сквозняки.

— Во что?

— В то, что самые волшебные скульптуры, самые обалденные картины и… скажем, самые проникновенные стихи из всех, что я читал в этой жизни, создаются здесь.

— Будто ты не знал, куда летишь, — Джек зевнул и прихлопнул крылатую тварь, которая села ему прямо на нос.

— Одно дело — знать, другое — видеть собственными глазами.

— И что? Тебе будет теперь сложнее с ними торговаться? Будешь думать, что не просто покупаешь цацки, а отнимаешь единственную прекрасную игрушку у обиженного жизнью ребенка?

— Не единственную… — Илан вспомнил жемчужные кости глазниц и светящиеся в них лилово-оранжевые глаза. Его бросило в жар. Пальцы задрожали. Нестерпимо захотелось пить. Он сглотнул и продолжил. — Хрупкие, пожалуй, могут поспорить с любым произведением искусства.

— Да уж.

«Хрупкие тьии никогда не покидают родной планеты. Сначала бытовало мнение, что космические перелеты для них губительны — все тьии, украденные пиратами, умирали через несколько дней — просто растворялись с воздухе или растекаясь по полу кают. Однако, когда с тьии были налажены торговые и дипломатические отношения, стало известно, что взрослые хрупкие заболевают и умирают без своей грубой пары. Пара у них появляется в самом нежном возрасте, поэтому зрелые хрупкие тьии, отлученные от близкого, неминуемо погибают», — Илан нажал на «стоп». Сунул руки в карманы и подняв подбородок, уставился вверх.

Потоки воды текли по прозрачному потолку галереи. Небо было серым, света слишком мало — поэтому экспонаты, выставленные на продажу, были видны не слишком хорошо. Какой-нибудь владелец картинной галереи удавился бы от стыда, если бы ему выставили подобное освещение. Или — от неспособности поверить в собственное счастье, потому что таких великолепных картин не видел никто и никогда. По крайней мере, так казалось.

Нежнейшие цвета, идеальная композиция, жанровые сцены и глаза их персонажей, которые, казалось, следят за тобой с холста, пейзажи, в которые хотелось убежать из этой сырой, грязной, приземленной действительности.

Илан развернулся на каблуках и быстро пошел к выходу. На сегодня с него хватит. Если передозировка прекрасным существует, то он ее сейчас проверил на себе.

Рядом с крайним полотном стояла она. Нарисованные лиловые волны, расцвеченные трезубцами молний, кажется, не заканчивались в пределах рамы — они выплескивались в мир и отражались в ее глазах.

— Правда, красиво? — улыбнулась хрупкая.

— Очень, — Илан облизнул губы, сглотнул. — Очень похоже на тебя.

— Конечно. Мой художник думал только обо мне, когда рисовал ее.

— Ты… — вопрос был некстати, но для человека, измученного искусством на чужой планете — простительно. — Ты любишь его?