Правило муравчика Архангельский Александр

Девятая глава. Правление Мурчавеса

В пещере было холодно и влажно. Ныли раны. И грызла тоска. Старики унывали. Они прожили долгую жизнь; все их уважали и любили; слушали каждое слово, готовы были выполнить любую просьбу. Но в одну секунду им открылась бездна. Ничего они не понимали. Ничего.

Жрец предавался мрачным размышлениям и скрипел зубами по ночам. Папаша превратился в разговорчивого старичка. А Котриарх внезапно обнаружил, что у него есть слезный дар. С утра до вечера он горько, безутешно плакал.

– Терпи, твое Котейшество, – утешал его добрый Папаша, – терпением нашим спасем шкуры наши.

– Еще чего! – шипел Верховный Жрец. – Терпеть! Это ваши еретические штучки. Бог не заповедал нам терпеть. Он заповедал нам сражаться до последнего дыхания.

– Святые котцы, не собачьтесь! – шамкал Мурдыхай. – Только этого злодей от нас и ждет.

Вдруг огромный камень, которым был завален вход в пещеру, зашатался. В образовавшуюся щель охранники впихнули молодого котика с кокетливым хвостом в полосочку. Новоприбывший выгнул спину и вздыбил хвост трубой.

– Приветствую вас, господа.

Слово «господа» он произносил протяжно, нараспев – «га-спа-да», и слегка покачивался при этом от важности.

– Кто ты? – ласково спросил Папаша. – Где-то я тебя уже видел. И голос твой мне знаком.

– Я – гонимый поэт Мокроусов, – скромно представился котик.

– А, понятно. Здравствуй, Мокроусов. Как ты оказался здесь? И что такое «гонимый поэт»? Бог прогонял котов с колен… Но это когда еще было…

– Вы что же, ничего не знаете? Совсем? Вам не сообщают новости? – изумился котик. – Живете, как за каменной стеной?

– За ней мы как раз и живем, – со вздохом признался Папаша. – Просвети нас, дружок, если можешь. Выведи из тьмы незнания.

Мокроусов приосанился, прокашлялся и начал свой рассказ издалека.

– Что вам сказать… Я начал сочинять стихи еще в утробе матери. Только-только родившись на свет, сразу стал задумчивым и мурчаливым. В то время, как мои сверстники гоняли мышек по двору, я…

– Погоди, голубчик. Погоди. Мы поняли: ты стихоплет. Но сейчас нам хочется узнать… – начал возражать Папаша.

Мокроусов его перебил, едва не плача от обиды:

– Я не стихоплет! Не стихоплет! Я большой современный писатель! Больше того: я поэт! Я работаю в жанре богбастера! Мою поэму изучают в школе!

– Ой, прости старика, я не знал, – примирительно сказал Папаша.

Мокроусов тоже сбавил обороты:

– Правда, сатирические нотки звучат в моем творчестве, но в основном я тихий лирик. Когда мне исполнился месяц…

Тут в разговор включился Жрец:

– Хорошо, Мокроусов, мы поняли, так? Ты настоящий молодец, поэт и все такое, так? Постарайся быть поближе к делу.

Мокроусов снова надулся. Он и так-то недолюбливал святых котцов, потому что в бога нужно верить лично и общаться с ним в душе, наедине. Лучше всего на закате, когда небо подсвечено розовым, красным, лиловым. Забираться на высокий склон, и, прищурившись, смотреть на облака… И при чем тут святые котцы? Тем более когда они перебивают!

Но как всякий поэт он обожал витийствовать без остановки и находиться в центре общего внимания. Поэтому, переступив через обиду, он продолжил. И незаметно для себя увлекся, стал описывать историю в деталях, в лицах разыгрывал сценки.

И чем ярче был его рассказ, тем грустнее становились старики.

…Завершая триумфальное собрание, Мурчавес лично отобрал десятка два котов, черных, гладких, с безжалостными желтыми глазами. Объявил, что зачисляет их в бригаду готиков. Которые будут его охранять. Лично. Каждую минуту. Даже ночью. Пообещал, что будет их кормить бесплатно, обеспечив тридцать два подхода к миске в день. (Экономный Мухлюэн вздохнул, но смолчал.)

Не успели простые коты позавидовать избранным готикам, как Мурчавес объявил набор в передовой отряд бесстрашных гладиаторов. Чей гражданский долг – мурчать, когда их гладят и вылизывают шкуру. Но так мурчать, чтобы враги дрожали! Грозно! С оттяжкой! Раскатисто! Мрррр! И устроил массовое прослушивание. Коты по очереди подходили, распластывались перед ним, он милостиво их почесывал за ухом. Тех, кто издавал утробный звук, хвалил и принимал на службу; остальных отправлял восвояси.

Завершив текущие дела, он помахал уставшему народу лапой, что-то тихо скомандовал готикам, и они всей гурьбой удалились.

А на рассвете готики устроили побудку; они царапались в корзины и мукарекали противно: мя-а-а-а! Если им не отвечали с ходу, готики вставали на задние лапы и громко барабанили передними: а ну поднимайтесь, великий правитель зовет! Кто не явится сию минуту, пожалеет!

Все, зевая, стянулись на площадь. В первый раз за всю историю котов – без опозданий. И в изумлении уставились на сеть, разложенную возле кромки моря. Сеть была местами драная, но годная к употреблению; с большими поплавками из пробкового дерева. Со времен исчезнувшего бога здесь никто сетями не ловил. Собравшиеся были заинтригованы.

Мурчавес принял любимую позу – пузо втянуто, правая лапа вперед —и обратился к современникам с очередной зажигательной речью.

– Друзья мои! Пока вы отдыхаете, Мурчавес думает. А над чем он думает? Над тем, как жизнь была несправедлива. Рядом с нами – обильное море. В нем живут аппетитные гады. Плавают вкусные рыбы. Особенно мне нравится сибас… но это в сторону. Нам приходится часами ждать отлива, когда они останутся на берегу, и это если повезет! Прискорбно, родные мои. Надо поступить иначе.

– И как же? – ехидно спросил Мокроусов, никогда не умевший помалкивать.

Соседи строго посмотрели на него, но сейчас Мурчавес был в хорошем настроении: его мечта исполнилась, он всех любил. И ответил Мокроусову с показной лаской:

– Я думаю, пришла пора расширить территорию. И еще тесней объединиться.

– С кем?! – продолжал Мокроусов с издевкой.

– С обитателями, так сказать, морского дна. Предлагаю провести среди них референдум, – терпеливо разъяснил Мурчавес.

– О чем? – продолжал паясничать поэт.

– О присоединении к кошачьему столу! Так мы его назовем! Спросим мнение наших друзей и соседей, – еще дружелюбней продолжил Мурчавес.

– Да ведь они ж немые!

– И об этом Мурчавес подумал. Лозунг референдума таков: «Молчание – знак согласия». Властью, данной мне вами, назначаю референдум на сейчас. В счетную комиссию включаю Дрозофила, командира готиков и дирижера гладиаторов.

Все названные робко подошли в вождю.

– В председатели комиссии я предлагаю мистера Мухлюэна. Поскольку он природный англичанин. Обеспечим, так сказать, международное участие. Чтобы никто потом не сомневался. Не против?

– Не прротив!!!

Мухлюэн выступил вперед; глазки его так и бегали.

– Кстати, я хочу с сегодняшнего дня назначить мистера Мухлюэна министром финансов. Доверим ему?

– Доверррим! Нам нррравится! Хоррроший министррр! Прекрррасный рррреферендум!

– А Дрозофил пусть будет гуляйтером.

– А что это такое?

– Ну, это на старинном иностранном языке – глава кошачьего правительства. Смотрите, какой он солидный. Годится?

– Годится!

– Дрозофил! Тебе оказано высокое доверие! А вы, дорогие мои, за работу! Кошечки! Чините сети! Готики! Вбивайте колышки! Гладиаторы, прошу рычать! Это наша акватория! Нечего тут всяким чайкам ошиваться! Кыш! Разлетались тут.

По команде Мурчавеса сети закинули в море: черные готики плыли сквозь волны, страшно выпучив глаза и прижимая уши. Когда они вернулись на берег, смотреть на них было больно: тощие, облезлые скелеты, огромные, несоразмерные глаза… Кошечки стыдливо отвернулись.

А Мурчавес встал на берегу пустынных волн и обратился к обитателям морских глубин с отеческим увещеванием. Он объяснил, как выгодно входить в состав могучего кошачества. Если обитатели морского дна поддержат начинание Мурчавеса, ни одна лихая чайка не посмеет похищать его сограждан. Ни один самоуправный кот не станет после шторма собирать добычу. Все будет справедливо, без напрасных жертв. Улову подлежат лишь те, кто нужен государству в данную минуту. В количествах, не превышающих потребность.

Мокроусов давился от смеха. Очень уж комично выглядел Мурчавес, вещающий воде и облакам. Однако остальные отнеслись к происходящему серьезно; они стояли за спиной вождя и молитвенно смотрели в голубое небо.

– Ну, все, пора! – сказал самозабвенный вождь. – Готики! Тяните сети! Кошки! Приласкайте гладиаторов! Вылизывайте их с ног до головы. Гладиаторы! Мурчим на полную и не халтурим. Чтобы ни одна поганая скорпена не пропала!

Чайки крякали от жадности, обиженно кричали друг на друга, но спускаться к воде не решались; рокочущий звук их пугал.

Готики успели высохнуть и по второму разу в море не полезли; по хвосты зарываясь в песок, они вытягивали сеть зубами. Пятились, как раки, и кряхтели, потому что сеть была тяжелой, а улов – обильным.

Кого только не было здесь! Многорукий осьминог с космическими, лунными присосками. Каракатицы, похожие на крохотных бегемотиков. Дорады с выпяченной нижней челюстью и смертельно обиженным взглядом. Сибасы с растопыренными плавниками, острыми, как зубчики наточенной пилы. Злодейские мурены, мощные распластанные скаты, равнодушная кефаль, блескучие анчоусы. Все они бились в истерике, чешуя сверкала на холодном октябрьском солнце.

Такого изобилия кошачество еще не видело ни разу. Даже поэт Мокроусов осекся; он бы и хотел по-прежнему шутить, да был пока не в состоянии. Увиденное потрясло его до глубины души.

– Ну как? – спросил Мурчавес самодовольно. – А вы не верили.

– Мы верили, – прошептали изумленные коты.

– Что, рыбы! – вождь со смешком обратился к улову. – Видите, какое дело? Мы, в отличие от вас, дышать на глубине не можем. Поэтому пришлось вас пригласить сюда – как законных представителей морского царства. Итак, повторяю вопрос: вы голосуете за присоединение к кошачьему столу? Кто против, пусть скажет сейчас, или не говорит уже никогда. Что же. Никто ничего не сказал? Мухлюэн, Дрозофил, солдаты! Предлагаю зафиксировать итоги.

Комиссия пересчитала рыб и гадов. Из-за осьминогов и кальмаров вышла нестыковка: Дрозофил считал по головам, а Мухлюэн – по конечностям. Но в конце концов они договорились и громко объявили результат:

– За – триста сорок шесть молчаний, против – ни одного голоса.

Теперь Мурчавес предложил голосовать котам.

– Да зачем! Мы за! Понятно же, что за!

– Нет, дорогие мои. У нас ведь не какая-нибудь тирания. Поэтому, кто за, давайте, поднимайте лапы. Отлично. Кто против? Нет. Кто воздержался?

Мокроусов поднял лапу. Сам не понимая, почему. Он не то чтобы был против изобилия. Наоборот! Но что-то смущало, тревожило душу. А поскольку у поэтов чувство обгоняет размышления, он, не раздумывая, воздержался.

Мурчавес тяжело взглянул в глаза бунтовщику. Терпению его пришел конец. И настроение испортилось.

– Что же. Некоторые отрываются от коллектива. Ладно, так и запишем. А вас, дорогие мои, поздравляю. Отныне этот берег – наш. И все, что видите до горизонта, тоже наше. Объявляю массовые заготовки: коллективно чистим рыбу, вялим осьминогов. Набиваем склады до отказа, восполняем понесенные потери. Потом приказываю отдохнуть, набраться сил а вечером отметим праздник… пусть он будет называться Ночь единства.

Десятая глава. Арест

«Луна была большая и круглая. Мерцали звезды, начинался прилив; море казалось черным, было страшно…».

Мокроусов заводил глаза, топорщил молодецкие усы. Святые котцы терпеливо ему внимали. Они бы предпочли рассказ попроще, без сравнений, собеседник по-другому не умел.

«Вождь сильно опоздал. Явился он в кольце телохранителей; в зубах Мурчавеса была дырявая авоська; в ней глухо звякали какие-то пузырьки.

– Ну вот, – сказал он, – вроде, все готово, можем начинать.

Торжественно взмурчали гладиаторы. Вертихвостые коты исполнили старинный танец: ходили взад-вперед восьмеркой, у помоста замирали, распушая хвост, и мелко-мелко им трясли, пуская по шерсти волну».

Тут Мокроусов осекся. Потому что подошел к сюжету, о котором было неприятно вспоминать и еще неприятней рассказывать. Мурчавес объявил, что произвел в придворные поэты сочинителя Подлера. Вечного врага и конкурента Мокроусова. Подлер прочел стишки, посвященные Ночи Единства. Ничего себе стишки, кудрявые, но Мокроусов написал бы лучше.

«Мда… В общем, пригласили нас к столу; коты себя ждать не заставили, набросились на угощение; кое-где вспыхнули драки, раздались истеричные вопли и шип.

– Стоп-стоп-стоп, – сказал первоверховный вождь. – Куда это годится. Безобррразие! Ну-ка, быстро привели себя в порядок, я тут кое-что для вас надыбал.

Ссоры мигом прекратились. Любопытство у котов сильней, чем жадность; это известно любому.

Мурчавес вынул из авоськи пузырек, зажал его передними лапами и зубами сорвал с него крышку. В пузырьке плескалась жидкость, она пахла так маняще, так волшебно, что коты зажмурили глаза и, раздувая ноздри, стали нюхать воздух.

Вождь вылил содержимое в старую пластмассовую миску и предложил:

– Угощайтесь! Каждый может сделать два лизка! Не больше! Готикам и гладиаторам не подходить! Им запрещаю пробовать под страхом смертной казни!

Служивые коты со вздохом подчинились. Оно, конечно, хочется лизнуть, но тридцать два подхода к миске против двух глотков – это довод. Остальные выстроились в очередь. Приложившиеся к миске вели себя странно: пошатывались, громко беззастенчиво мяукали и сигали с места в карьер. Некоторые забегали в воду и барахтались в ледяных волнах, пытаясь схватить отражение белой луны. Другие с разбегу взбирались на гору, третьи зависали на деревьях и почему-то все истошно выли.

Я, – продолжал Мокроусов, – с трудом дождался своей очереди. Лизнул два раза, как положено, и почувствовал, что хвост наливается тяжестью, а лапы стали легче пуха! Божественный напиток пах полынью, виноградом, морем; в общем, чем он только не пах! Нектар богов…

А Мурчавес ласково шепнул:

– Хочу сделать тебе, Мокроусов, подарок! За твой острый смелый язычок. Ты можешь сделать несколько глотков.

Ну, и я, конечно, соблазнился. Ни один поэт не сможет удержаться от такого.

Меня повело в сторону, луна растянулась и стала похожа на дыню, а море накренилось и хотело перелиться через край! Стало и страшно, и весело. Мне казалось, я качаюсь на волнах, а хвост меня держит, как якорь. Я зачем-то взлетел на скалу. Как не сорвался, не знаю… Свесился вниз, заорал, а сердце колотится, а в голове туман, а в душе перемешались радость с ужасом, а в глазах все вверх ногами! Счастье!

Что было после, помню очень плохо. Какими-то обрывками. Кусками.

Вот я просыпаюсь. Кто-то сильный, черный, желтоглазый пытается схватить меня за шкирку. А другой меня тащит за хвост.

Вот проваливаюсь в новый сон, а когда пробуждаюсь от боли – понимаю, что лежу на каменном пороге, а надо мной сплошные листья и колючки.

Соображаю туго, мыслей нет, в ушах звенит. Засыпаю. Снова просыпаюсь, от удара. Чихаю: горько пахнет гарью. Меня волокут по гладкому настилу, связывают водорослями лапы, оставляют лежать.

Опять я сплю. А когда открываю глаза, передо мной на пыльном старом кресле восседает собственной персоной вождь – и смотрит на меня с презрением и любопытством. Рядом с ним, по стойке смирно, готики. Их желтые глаза сверкают злобой. Им же не дали попробовать. А гаденышу – пей не хочу.

– Что, Мокроусов, оклемался? А вот не надо баловаться валерьянкой. Ты, брат Мокроусов, перебрал.

Что такое валерьянка, я не знаю, но, с трудом ворочая языком, передразнил:

Я перебрат.

Но Мурчавес шутку не понял».

– Прости, дружок, мы тоже. Поясни, – осторожно, как к больному, обратился к Мокроусову Папаша.

Тот хмыкнул и сделал кислую морду. Ну что за жизнь. Никто не способен оценить игру слов.

– Что тут понимать? Он ко мне обращается – «брат». И говорит: «ты перебрал». А я ему в ответ – «не перебрал», а «перебрат». Понятно?

– Нет, – честно признался Папаша.

– А ну вас всех. Я продолжаю.

– Продолжай.

«Итак, Мурчавес тоже ничего не понял. Рассердился.

– Вообще-то мог бы и спросить, где ты и как тут оказался. Ну, и что с тобою будет. Неужели неинтересно?

Я промолчал.

– Ладно, не хочешь спрашивать – не спрашивай. Так и быть, я сам скажу. Ты, брат, в Раю. Что, страшно? Страаашно, брат, я знаю. Я поначалу сам боялся».

Котриарх не выдержал, сглотнул слезу и уточнил:

– Что ты сказал? Это правда? Он переступил порог святилища?

– Думаю, порога он не переступал. Там же заперты двери и окна! Меня-то сбросили через трубу…

– Шайтан! – сурово буркнул Жрец.

– Сотона! – поддержал его Котейший.

– Но продолжай, пожалуйста. Нам интересно, что же было дальше, – добавил примирительно Папаша.

«…он уставился своими наглыми, навыкате, глазами. И спросил:

– Ты догадался, Мокроусов, откуда у меня сеть? Конечно, отсюда. И валерьянка. Ну, та магическая гадость, которой ты напился? Знаешь, где она была? В Святилище. Точнее, в Алтаре, на верхней полке. И, представь себе, не выдохлась, а только сильней настоялась!

– Ты что же, рылся в Алтаре?! – я прервал молчание.

– Смотри-ка, он заговорил! – осклабился Мурчавес. – А то на площади ты бойкий, а здесь из тебя слова не вытащишь. Ладно, так и быть, отвечу. Что такое Алтарь, как не склад? Я всего лишь похозяйничал на божьем складе. Не пропадать же добру.

Я, – добавил Мокроусов, – в ужасе закрыл глаза.

– Какие мы нежные. Но закрывай глаза, не закрывай, а я решил тебя арестовать. Ты это… забыл, как называется… смутьян. Посиди-ка ты, дружок, в пещере. И подумай, стоит ли переть против нас. Эй, готики! Тащи его!

– Слушаем, господин генерал!

Желтоглазые взбодрились; похоже, им нравится мучить. Меня обвязали веревкой, конец ее закинули наверх и дружно потянули. Я болтался в воздухе, как куль, меня мотало из стороны в сторону, я выпачкался в саже! А потом отволокли сюда».

– Мда… Весьма печальная история, – заметил философски Котриарх.

– И поучительная, – невесело подвел черту Папаша.

Одиннадцатая глава. Предчувствие Мурчавеса

Однажды в середине декабря Мурчавес возлежал в своей царской корзине, накрытой вонючей клеенкой. По клеенке звонко били капли и мешали как следует думать. А подумать ему было о чем.

С одной стороны, он добился всего. Море – наше. Горы – наши. Берег – наш! Склады забиты. В дюнах, посреди размокшего песка, воздвигается прекрасный Мехополис. Там не будет никакого хаоса, аляповатого скопления корзинок. Посередине – дорога из гальки. Вдоль нее однообразные плетеные строения. Строгая, воинственная красота. Все, как с детства нравится Мурчавесу.

Его иногда называют жестоким; он это знает, тайная полиция ему доносит. Но по-другому с котами нельзя. Недавно готики и гладиаторы перессорились из-за пайков, он не стал тянуть кота за хвост и устроил массовую чистку. Самолично отыскал зачинщиков, отвел их под конвоем в райский дом и включил хозяйский пылесос – удивительно, но техника еще работала. При виде трубы, в которую засасывает шерсть и кожу, бунтовщики заплакали, раскаялись и обещали больше никогда и ничего. Ни-ни. Ну честное слово. Ну правда!

Он их помиловал. Но сделал вывод: нельзя никому доверять до конца. И нужно всегда демонстрировать силу. Поэтому отныне гладиаторы с утра мурчали общий сбор, готики притаскивали очередную жертву, и Мурчавес, возлежавший на камнях, лично приговаривал врагов Котечества. (Как он выражался, «каждому – свое». ) Истинных злодеев заключал в пещеру, а членов их семей переселял в дырявые корзины на окраине; хорошее жилье передавалось готикам. Жадины, не заплатившие налоги, отправлялись в трудовые лагеря. Мягче всех наказывали драчунов: вождь питал к ним понятную слабость. Им выносили порицание и отпускали восвояси. Пока они опять не попадутся.

А еще он учредил отдельный взвод мурпехов. Все морские котики как на подбор. Короткошерстные. Носы приплюснуты, хвосты пружинистые, крепкие. Во взоре суровая ясность. И как они тренировались! Загляденье. Взлетали на холмы, скатывались кубарем на берег, подпрыгивали и переворачивались в воздухе, только хвосты развевались! По команде рыжего сержанта забегали в море и плыли с грозными приподнятыми мордами. Внезапно разворачивались и гребли обратно. Выбегали на песок, брезгливо дергали задними лапами – и отрабатывали прием психической атаки. Выгибались кренделем, смотрели исподлобья и шипели.

Но летело время, портилась погода, и чем сонливей становилось настроение кошачества, тем Мурчавес чаще замечал расслабленную томность. Дескать, ты великий вождь, и все такое, но чё-то холодно сегодня, чё-то мокро, давай-ка мы пока поспим. Конечно, в декабре котам положено дремать. Но если так пойдет и дальше, их героический энтузиазм угаснет; они впадут в привычную анархию. Она же своеволие. Неподчинение любимому вождю.

И что тогда? Нетрудно догадаться. Готики взбунтуются. Мол, не полезем в ледяную воду, не хотим, волны сильные, улов тяжелый… Мурпехи разбредутся по домам. Охрана потеряет бдительность. Заключенные отвалят камень, разбегутся. А все эти гуляйтеры с министрами – изменят. Пока все хорошо и можно потихоньку красть, они с Мурчавесом. Как только станет плохо, предадут.

Вождь перевернулся на спину, лапы сложил на груди, уставился в вонючий потолок. Вечный дождь! Ну сколько можно! Надоело!

Снаружи троекратно поцарапались. Это был условный знак – пришли доверенные гости. Мурчавес ответно царапнул ребристую стенку. Край клеенки приподнялся, показалась пушистая морда с кулечком в зубах.

– Ох, Муфта, ты же вся промокла, – сказал Мурчавес и подвинулся.

– Я быстро высохну! – пообещала Муфта. – Вот, попробуй, я сама готовила.

Вкусно запахло кальмаром.

– Ммм… Что, выдерживала в травах? – заинтересовался Мурчавес, и Муфта расплылась от счастья.

– Да! Покушай, дорогой Мурчавес!

– Не покушай, а поешь. Так выражаются культурные кошки, – наставительно сказал Мурчавес и слопал вкусного кальмара в два укуса.

– Хорошо, я буду говорить, как ты меня учишь.

– Ну, ты, кажется, просохла. Можешь лечь на спинку, рядом, у меня есть несколько свободных минут, поболтаем.

Кошечка с готовностью пристроилась ему под бок, сунула морду подмышку Мурчавесу, лапу положила ему на живот и ласково затарахтела. О таких, как Муфта, кошки говорили с некоторой завистью – ах, какой же прекрасный тарахтер!

– Как там поживает мой народ? – благодушно поинтересовался Мурчавес.

– Ой, народ, такой народ, ему бы только поворчать да побояться.

– А на что ему ворчать? – насторожился генерал, чувствуя, что подтверждаются предчувствия. – У него же все есть? И чего ему бояться? Он в полной безопасности. Не понимаю.

– Милый, ты не обращай внимания, – сказала Муфта, разнежившись и поочередно выпуская коготки. – Поворчат, поворчат – перестанут. А вот мы с тобой…

– Неет, погоди про мы с тобой. Начала рассказывать – и продолжай. Все равно уже не успокоюсь.

– Ох, – вздохнула кошечка, – как хочешь, милый. Ворчат они, что скучно как-то стало, неинтерресно, не нрравится. Вот раньше, говорят, дрругое дело. А что другое дело? Лучше и не спрашивать. Выпучивают глаза, скачут скандибобером: иди, иди отсюда, знаем, на кого работаешь!

– Тааак, – сурово произнес Мурчавес и еще раз мысленно похвалил себя за проницательность. – Мурчавес услышал тебя. Он будет делать выводы. Но чего же они в таком случае боятся?

Он резко повернулся набок и уставился в глаза подруге. Выдержать этот пристальный взгляд не мог никто, все отводили глаза.

А кошечка кляла себя за откровенность. Нет бы, как мама учила, прикинуться трехцветной муркой, похлопать глазками, сказать: «Народ тобой гордится!», после чего зевнуть и предложить: пойдем в постельку? Теперь вот отвечай на неприятные вопросы.

– Войны они боятся, вот чего.

Мурчавес приподнялся и навис над Муфтой. Ей стало страшно.

– И ты боишься?

– И я.

– Тогда на сегодня все. Оставь меня одного. Мурчавес будет принимать решения.

– А можно я полежу в уголочке? Я ничего не буду говорить… Там, снаружи, мокро, холодно, мне грустно без тебя…

– Нельзя.

Выпроводив Муфту, он стал ходить по кругу. Доходил до стенки, поворачивался, шел обратно. И снова менял направление. Внимательно смотрел на себя в большое зеркало, найденное там же, где клеенка, – в райском шкафу изобилия. Принимал то строгий, то милостивый вид, любовался своим отражением. И опять бродил – туда-сюда, туда-сюда.