Скрюченный домишко Кристи Агата
– Это не твоего ума дело, Юстас, – сказал Филип.
– Мальчик совершенно прав! – воскликнул Роджер. – Он попал в самую точку. Катастрофу уже ничем не отвратить. Ничем.
В том, как он произнес последнюю фразу, мне послышалось даже какое-то удовлетворение.
– На самом деле тут и обсуждать нечего, – заметила Клеменси.
– Да и вообще, какое это все имеет значение? – сказал Роджер.
Филип поджал губы.
– Я-то думал, что это имеет большое значение, – сказал он.
– Нет. Никакого. Все это ничего не значит, когда его больше нет в живых. Нет в живых. А мы здесь сидим и обсуждаем денежные дела.
Едва заметный румянец окрасил бледные щеки Филипа.
– Мы только пытаемся тебе помочь, – сказал он сухо.
– Я знаю, Фил, знаю, милый, но никто ничего сделать не может, так что считай, что разговор окончен.
– Я полагаю, что мог бы уделить тебе некую сумму. Стоимость ценных бумаг сильно упала, а часть моего капитала вложена таким образом, что я не могу ее трогать. Недвижимость Магды и так далее… Но все же я…
– О чем ты говоришь, дорогой? Ты не можешь уделить никаких денег, – прервала его тут же Магда. – Смешно даже пытаться. Кроме того, это было бы не очень справедливо по отношению к детям.
– Я же вам без конца твержу, что ничего ни у кого не собираюсь просить! – закричал Роджер. – Я охрип повторять. Я доволен, что все решится естественным путем.
– Но это вопрос престижа, – сказал Филип. – Отцовского, нашего…
– Это не семейный бизнес. Он всегда находился в моем личном ведении.
Филип пристально посмотрел на брата.
– Оно и видно, – сказал он.
Эдит де Хевиленд поднялась с кресла:
– Мне кажется, мы все обсудили. Хватит!
Тон был категоричный, исключающий всякое ослушание.
Филип и Магда тоже встали, Юстас лениво двинулся к двери. В его походке была какая-то скованность. Он едва заметно припадал на ногу, хотя и не хромал.
Роджер, подойдя к Филипу, взял его за руку:
– Золотая ты душа, Фил. Спасибо, что подумал обо мне.
Братья вместе вышли из комнаты.
Магда последовала за ними, бросив на ходу: «Столько шума из-за ерунды!» – а София заявила, что пойдет поглядеть, готова ли моя комната.
Эдит де Хевиленд стоя сматывала шерсть. Она посмотрела в мою сторону, и мне показалось, что она хочет что-то сказать, но затем, видно, передумала и, вздохнув, вышла вслед за остальными.
Клеменси подошла к окну и, повернувшись спиной, стала глядеть в сад. Я подошел и встал рядом. Она слегка повернула голову.
– Слава богу, кончилось, – сказала она и затем добавила с гримасой отвращения: – Какая безобразная комната!
– Вам не нравится?
– Мне нечем дышать. Тут всегда запах полузасохших цветов и пыли.
Я подумал, что она несправедлива к комнате, хотя и понимал, что она хотела сказать. Она, несомненно, имела в виду интерьер.
Комната была явно женская, экзотическая, тепличная, укрытая от всех капризов непогоды. Мужчине вряд ли понравилось бы здесь жить долго. В такой комнате трудно расслабиться, почитать газету, а затем, выкурив трубку, растянуться на диване, задрав повыше ноги. И все же я предпочел бы ее той голой абстракции на верхнем этаже, воплощенному идеалу Клеменси. Как, впрочем, предпочел бы будуар операционной.
Бросив взгляд через плечо, она сказала:
– Это театральная декорация. Сцена для Магды, где она может разыгрывать свои спектакли. – Она взглянула на меня: – Вы поняли, что здесь сегодня происходило? Акт второй: семейный совет. Режиссура Магды. Все это не стоит выеденного яйца. Тут не о чем говорить и нечего обсуждать. Все уже решено и подписано.
В голосе не было грусти. Скорее удовлетворение. Она перехватила мой взгляд.
– Вам этого не понять, – сказала она раздраженно. – Мы наконец свободны. Разве вы не видите, что Роджер был несчастен все эти годы? Просто несчастен. У него никогда не было склонности к бизнесу. Он любит лошадей и коров, любит бродить бесцельно на природе, но он обожал отца – они все его обожали. В этом-то и кроется основной порок этого дома – слишком большая семейственность. Я ни в коем случае не хочу сказать, что старик был тиран, что он их угнетал или запугивал. Совсем напротив. Он дал им деньги и свободу, он был к ним очень привязан. И они всегда платили ему тем же.
– И что в этом плохого?
– Мне кажется, хорошего тут мало. По-моему, родители должны оборвать свои связи с детьми, когда те вырастают, стушеваться, отойти в тень, заставить себя забыть.
– Заставить? Не слишком ли громкое слово? Мне думается, такая насильственность так или иначе вещь скверная.
– Если бы он не строил из себя такой личности…
– Строить личность нельзя. Он был личностью.
– Для Роджера слишком сильной. Роджер боготворил его. Ему хотелось делать все так, как хотел отец, и быть таким, каким хотел его видеть отец. А он не мог. Отец специально для него создал эту фирму ресторанных услуг. Она была предметом особой радости и гордости старика. И Роджер лез из кожи, чтобы вести дела таким же образом, как отец. Но у него к этому нет никаких способностей. В бизнесе Роджер, можно сказать, просто дурак. И это чуть не разбило ему сердце. Он все эти годы чувствовал себя несчастным и пытался бороться, видя, как все катится по наклонной плоскости. У него возникали какие-то неожиданные идеи и планы, которые всегда оказывались несостоятельными и еще сильнее усугубляли ситуацию. Годами чувствовать себя неудачником… Что может быть ужаснее? Вы не знаете, насколько он был несчастен, а я знала. – Она снова повернула голову и посмотрела на меня: – Вы полагали – так, во всяком случае, вы сказали полиции, – что Роджер мог убить отца… из-за денег. Вы представить себе не можете, как смехотворно это ваше предположение.
– Теперь я понимаю, – сказал я виновато.
– Когда Роджер осознал, что он уже не властен что-либо предотвратить и что крах неминуем, он почувствовал облегчение. Да, да, именно облегчение. Волновало его только одно – как все это воспримет отец. Сам он уже ни о чем другом не мог думать, кроме как о новой жизни, которую нам с ним предстоит начать.
Губы ее дрогнули, и голос неожиданно потеплел.
– И куда вы поедете? – спросил я.
– На Барбадос. Там недавно умер мой дальний родственник и оставил мне маленькое поместье – сущий пустяк. Но у нас, по крайней мере, есть куда ехать. Мы, очевидно, будем страшно бедны, но прожиточный минимум как-нибудь наскребем – там жизнь недорогая. Мы будем наконец вдвоем, далеко от них всех, без забот. – Она вздохнула. – Роджер смешной. Больше всего он беспокоился из-за меня, из-за того, что я буду бедна. В нем, мне кажется, крепко засело фамильное отношение к деньгам. Когда жив был мой первый муж, мы были ужасно бедны, и Роджер считает, что я необычайно мужественно переносила эту бедность. Он не понимает, что я была счастлива, по-настоящему счастлива. Я никогда больше не была так счастлива. И при всем том – я никогда не любила Ричарда так, как я люблю Роджера.
Глаза ее были полузакрыты. Я вдруг понял, как глубоко ее чувство.
Затем она медленно открыла глаза и посмотрела на меня:
– Я никогда не могла бы убить человека из-за денег. Я не люблю деньги, надеюсь, вы это понимаете.
Я не сомневался, что она говорит то, что думает. Клеменси Леонидис принадлежала к той редкой категории людей, которых не привлекают деньги. Роскоши они предпочитают аскетическую простоту и с недоверием относятся к собственности.
Однако есть много людей, для которых деньги сами по себе лишены привлекательности, но их может соблазнить власть, которую эти деньги дают.
Я сказал:
– Допустим, вы лично к деньгам равнодушны, но умело вложенные деньги открывают массу интересных перспектив. С помощью денег можно, например, субсидировать научные исследования.
Я подозревал, что Клеменси фанатично предана своей работе.
Ответ был неожиданным:
– Сомневаюсь, что все эти субсидии приносят много пользы. Как правило, деньги тратятся совсем не на то. И все стоящее в науке делается энтузиастами, энергичными и напористыми людьми со своим видением мира. Дорогое оборудование, обучение, эксперименты никогда не дают результатов, которых от них ждешь. Как правило, все попадает не в те руки.
– И вы готовы бросить вашу работу, если уедете на Барбадос? Вы ведь не отказались от этой мысли, насколько я понимаю?
– Нет, конечно. Мы уедем, как только нас отпустит полиция. А работу я готова бросить. Почему бы и нет? Я не люблю сидеть без дела, но на Барбадосе мне это не грозит, – сказала она просто и с нетерпением добавила: – Скорее бы только все прояснилось!
– Клеменси, как по-вашему, кто мог это сделать? – спросил я. – Будем считать, что ни вы, ни Роджер к этому не имели никакого касательства – у меня действительно нет оснований думать иначе. Но неужели вы, такой умный и тонкий наблюдатель, не имеете никакого представления о том, кто мог это сделать?
Она метнула в мою сторону какой-то странный взгляд. Когда она заговорила, голос ее вдруг стал напряженным, она с трудом подбирала слова.
– Нельзя заниматься гаданием, – сказала она. – Это ненаучно. Ясно только, что Бренда и Лоуренс первые, на кого падает подозрение.
– Так вы думаете, что это могли сделать они?
Клеменси пожала плечами.
Она постояла, как бы прислушиваясь к чему-то, затем вышла из комнаты, столкнувшись в дверях с Эдит де Хевиленд.
Эдит направилась прямо ко мне.
– Я хотела бы с вами поговорить, – сказала она.
Я сразу вспомнил отцовские слова. Было ли это…
– Надеюсь, у вас не сложилось неверного представления… я имею в виду Филипа. Филипа не так-то просто понять. Он может показаться замкнутым и холодным, но на самом деле он совсем не такой. Это манера держаться. С этим ничего не поделаешь – он в этом не виноват.
– Я и не думал… – начал было я, но она не обратила внимания на мои слова и продолжала:
– Вот и сейчас… в связи с Роджером. И не потому, что ему жалко денег. Он совсем не жадный. В действительности он милейший человек… всегда был милым… Но его надо понять.
Я взглянул на нее, как мне думалось, глазами человека, который полон желания понять. Она сказала:
– Частично, мне кажется, это из-за того, что он второй сын в семье. Со вторым ребенком всегда что-то неладно – он с самого начала ощущает свою ущербность. Филип обожал Аристида. Все дети его обожали. Но Роджер пользовался его особой любовью, он был его любимцем, его гордостью. Старший сын, первенец, и мне кажется, Филип всегда это чувствовал и поэтому замкнулся в своей скорлупе. Он пристрастился к чтению и полюбил книги о прошлом, обо всем, что не связано с сегодняшней жизнью. Я думаю, что он страдал – дети ведь тоже страдают… – Помолчав, она продолжала: – Я думаю, он всегда ревновал отца к Роджеру. Может быть, он даже сам об этом не догадывался. Но мне кажется – ужасно так говорить, тем более что я уверена, он этого не осознает, – сам факт, что Роджер потерпел неудачу, затронул Филипа гораздо меньше, чем следовало бы.
– То есть вы хотите сказать, что он даже обрадовался, видя, в какое глупое положение поставил себя Роджер?
– Да, именно это я и хочу сказать, – подтвердила Эдит и, слегка нахмурившись, добавила: – Не скрою, меня огорчило, что он тут же не предложил помощь брату.
– Но почему он должен был это делать? Роджер ведь сам устроил все это безобразие. Он взрослый человек. У него нет детей, о которых он должен заботиться. Если бы он заболел или по-настоящему нуждался, его семья, безусловно, помогла бы ему. Но я не сомневаюсь, что Роджер предпочтет начать жизнь сначала, притом совершенно самостоятельно, без чьей-либо помощи.
– Скорее всего, да. Он считается только с Клеменси. А Клеменси существо неординарное. Ей и вправду нравится жить без всяких удобств и обходиться одной чайной чашкой, притом третьесортной. Для нее не существует прошлого, у нее нет чувства красоты.
Ее острый взгляд буравил меня насквозь.
– Это тяжелое испытание для Софии, – сказала она. – Мне жаль, что омрачены ее юные годы. Я их всех люблю, и Роджера, и Филипа, а теперь вот и Софию, Юстаса, Жозефину. Все они мои дорогие дети. Дети Марсии. Я их всех нежно люблю. – После небольшой паузы она неожиданно сказала: – Но, обратите внимание, люблю, а не делаю из них кумиров.
Затем, резко повернувшись, она пошла к двери. У меня осталось ощущение, что она вложила в эту брошенную напоследок фразу какой-то особый смысл, который я так и не уловил.
15
– Твоя комната готова, – объявила София.
Она стояла рядом и глядела в сад. Сейчас, в сумерках, он был уныло-серый, и ветер раскачивал деревья, с которых уже наполовину облетела листва.
Как бы угадывая мои мысли, София сказала:
– Какой он унылый…
Мы все еще стояли и смотрели в окно, когда перед нашими глазами вдруг возникла какая-то фигура, за ней вторая – они появились из-за тисовой изгороди со стороны альпийского садика, два серых призрака в меркнущем вечернем свете.
Сперва появилась Бренда Леонидис. На ней было манто из серых шиншилл. В том, как она крадучись двигалась по саду, было что-то кошачье. Легко, как привидение, она скользнула в сумеречном свете.
Когда она прокрадывалась под нашим окном, я увидел, что на губах у нее застыла кривая усмешка. Та же усмешка, что и тогда на лестнице. Через несколько минут за ней скользнул и Лоуренс Браун, казавшийся в сумерках хрупким и бестелесным. Я не нахожу других слов. Они не были похожи на гуляющую пару, на людей, вышедших немного пройтись. Что-то в них было от таинственных, бестелесных жителей потустороннего мира.
Под чьей ногой хрустнула веточка? Бренды или Лоуренса?
В мозгу возникла невольная ассоциация.
– Где Жозефина? – спросил я.
– Наверное, с Юстасом в классной комнате, – София помрачнела. – Знаешь, Чарльз, меня очень беспокоит Юстас, – сказала она.
– Почему?
– Последнее время он такой угрюмый и странный. Вообще, он очень изменился после этого проклятого паралича. Я не могу понять, что с ним делается? Иногда мне кажется, что он всех нас ненавидит.
– Он сейчас в переходном возрасте. Это просто стадия развития.
– Скорее всего, ты прав, но я не могу не беспокоиться о нем.
– Почему, мое солнышко?
– Очевидно, потому, что не беспокоятся отец и мама. Как будто они не родители.
– Но, может, это и к лучшему. Дети гораздо чаще страдают от излишней заботы, чем от небрежения.
– Ты прав. Знаешь, раньше, до того как вернулась домой из-за границы, я никогда об этом не думала. Они на самом деле странная пара. Отец с головой погружен в темные глубины истории, а мама развлекается тем, что театрализует жизнь. Сегодняшняя дурацкая комедия – полностью ее постановка. Этот спектакль был никому не нужен. Но ей захотелось сыграть сцену семейного совета. Дело в том, что ей здесь скучно, и поэтому она пытается разыгрывать драмы.
У меня в голове на мгновение промелькнула фантастическая картина: мать Софии с легким сердцем дает яд своему старому свекру для того, чтобы воочию наблюдать мелодраму с убийством, где она исполняет главную роль.
Забавная мысль! Я тут же постарался отогнать ее, но тревожное чувство не покидало.
– За мамой нужен глаз да глаз, – продолжала София. – Никогда нельзя знать, что она еще придумает.
– Забудь о своем семействе, – сказал я жестко.
– Я бы с радостью, но сейчас это не так легко. Как я была счастлива в Каире, когда могла о них не думать.
Я вспомнил, что она никогда не говорила со мной ни о своем доме, ни о родных.
– Поэтому ты никогда не упоминала про них в наших разговорах? – спросил я. – Тебе хотелось о них забыть?
– Думаю, что да. Мы всегда, всю жизнь жили в слишком тесном кругу. И мы… мы все слишком друг друга любили. Есть столько семей, где все друг дружку смертельно ненавидят. Это ужасно, но не менее ужасно, когда все полюбовно завязаны в один клубок сложных противоречивых отношений. Я, помнится, имела в виду именно это, когда сказала тебе, что мы живем в скрюченном домишке. Не какую-то бесчестность, а то, что нам трудно было вырасти независимыми, стоять на собственных ногах. Мы все какие-то крученые-верченые, как вьюнки.
Я вспомнил, как Эдит де Хевиленд вдавила каблуком в землю сорняк.
Неожиданно в комнате появилась Магда – она распахнула дверь и громко спросила:
– Дорогие мои, почему вы сидите без света? За окном уже темно.
Она включила все лампочки, и свет залил стены и столы. Потом мы задернули тяжелые розовые шторы и оказались внутри уютного, пахнущего цветами интерьера.
Магда бросилась на диван.
– Какая получилась невероятная сцена! – воскликнула она. – Как вам показалось? Юстас был очень недоволен. Он сказал мне, что это было просто непристойно. Мальчики иногда такие смешные. – Она вздохнула. – Роджер – тот душечка. Я люблю, когда он ерошит себе волосы и начинает крушить предметы. А какова наша Эдит? Предложить ему свою долю наследства! Но с другой стороны, это не очень умно – Филип мог подумать, что он тоже должен так же поступить. Но Эдит, конечно, готова на все ради семьи. Что-то есть необычайно трогательное в любви старой девы к детям покойной сестры. Я когда-нибудь сыграю вот такую же преданную тетушку – старую деву, во все вникающую, настойчивую и преданную.
– Ей, очевидно, было нелегко после смерти сестры, – сказал я с твердым намерением не дать Магде втянуть нас в обсуждение очередной ее роли. – Особенно если она недолюбливала старого Леонидиса.
Магда прервала меня:
– Недолюбливала? Кто вам сказал? Чепуха! Она была в него влюблена.
– Мама! – сказала с укором София.
– Пожалуйста, не перечь мне, София. В твоем возрасте естественно думать, что любовь – это юная красивая пара, вздыхающая на луну.
– Она сама сказала мне, что всегда его терпеть не могла, – продолжал я.
– Наверное, так и было вначале, когда она впервые приехала в дом. Она, очевидно, не одобряла брак сестры. Мне кажется, какой-то антагонизм был всегда – но она, безусловно, была влюблена в него. Дорогие мои, я знаю, о чем говорю. Понятно, что он не мог на ней жениться – сестра покойной жены и все такое… Вполне могу допустить, что ему это в голову не приходило, впрочем, как и ей. Она была счастлива и так, пеклась о детях, вступала в стычки с ним. Но ей не понравилось, что он женился на Бренде. Ох как не понравилось!
– Но ведь тебе и папе это тоже не понравилось, – сказала София.
– Конечно, и даже очень. И это естественно. Но Эдит негодовала больше всех. Дорогая моя девочка, ты бы видела, как она смотрела на Бренду.
– Мама, ты уж слишком, – упрекнула ее София.
Магда поглядела на нее виновато, как напроказившая балованная девочка.
– Я твердо решила отправить Жозефину в школу, – вдруг объявила она без всякой связи с предыдущим.
– Жозефину? В школу?!
– Да, в Швейцарию. Завтра срочно этим займусь. Мы должны как можно скорее отослать ее в школу. Ей совсем не полезно тут болтаться и встревать во все эти кошмарные дела. Она сама не своя от этого. Ей необходимо общество детей ее возраста. Нормальная школьная жизнь. Я всегда так считала.
– Но дед не хотел, чтобы она отсюда уезжала, – возразила София. – Он все время возражал.
– Наш дуся-дедуся любил, чтобы все были у него на глазах. Старики часто очень эгоистичны в этом отношении. Ребенок должен быть среди сверстников. Кроме того, сама Швейцария – здоровая страна: зимний спорт, свежий воздух, продукты гораздо лучше тех, что мы едим.
– А не будет сложностей с ее устройством в Швейцарии, учитывая все валютные препоны? – спросил я.
– Это ерунда! Какой-нибудь рэкет наверняка существует и в школьном образовании. Можно, в конце концов, обменять ее на швейцарского ребенка. Словом, есть тысяча способов… Рудольф Олстер сейчас в Лозанне, но я завтра же телеграфирую ему и попрошу все уладить. Мы сумеем отправить ее уже в конце недели.
Магда взбила диванную подушку и, подойдя к двери, поглядела на нас с обворожительной улыбкой.
– Молодость – это всё! – У нее это прозвучало, как стихи. – Думать надо прежде всего о молодых. Дети мои, позаботьтесь о цветах – синие генцианы, нарциссы…
– В октябре? – переспросила София, но Магда уже ушла.
София безнадежно вздохнула.
– Невозможный человек моя мать, – сказала она. – Взбредет ей что-нибудь в голову, и она тут же начинает рассылать сотни телеграмм с требованием устроить все в ту же минуту. Для чего понадобилось в такой дикой спешке отправлять Жозефину в Швейцарию?
– В этой идее о школе есть что-то здравое. Мне кажется, общество сверстников для Жозефины будет полезно.
– Дед так не считал, – упрямо повторила София. Я почувствовал легкое раздражение.
– София, дорогая моя, неужели ты думаешь, что старик, которому за восемьдесят, может лучше судить о том, что требуется для блага маленькой девочки?
– Дед лучше всех знал, что нужно каждому из нас.
– Лучше, чем тетушка Эдит?
– Разве что она. Она всегда была за школу. Я признаю, что у Жозефины появились дурные привычки – хотя бы эта жуткая манера подслушивать. Но, по-моему, она просто играет в сыщиков.
Что вынудило Магду принять такое неожиданное решение? Только ли забота о благополучии Жозефины? Жозефина была на редкость хорошо осведомлена обо всем, что происходило в доме незадолго до убийства, что, естественно, было не ее дело. Здоровая школьная обстановка, постоянные игры на свежем воздухе – все это, несомненно, должно было пойти ей на пользу. Но меня тем не менее удивила скоропалительность решения Магды и ее настойчивость в этом вопросе. Не потому ли, что Швейцария была далеко отсюда?
16
Мой старик сказал: «Пусть побольше с тобой разговаривают…»
На следующее утро, пока я брился, я думал о том, что это дало.
Эдит де Хевиленд говорила со мной – более того, она даже искала со мной встречи. Клеменси тоже говорила со мной (или, кажется, это я начал с ней разговор…). Говорила со мной и Магда – для нее я был не более чем зрителем на ее спектаклях. С Софией, естественно, я тоже говорил. И даже няня говорила со мной. Но стал ли я хоть на йоту мудрее от этих бесед? Была ли сказана хоть одна ведущая к разгадке фраза? Или слово? Далее, заметил ли я какие-нибудь признаки непомерного тщеславия, которому придавал такое значение отец? Мне представлялось, что никаких.
Единственный, кто не выразил ни малейшего желания говорить со мной, был Филип. Мне это показалось неестественным. Особенно теперь, когда он не мог не знать, что я хочу жениться на его дочери. И при этом вел себя так, будто меня в доме нет. Вполне возможно, что он был недоволен моим присутствием. Эдит де Хевиленд извинилась за него, сказала, что это манера поведения. Она явно беспокоится за него. Но почему?
Я стал думать об отце Софии. Он был человеком с подавленными комплексами. Рос несчастным, ревнивым ребенком, ему ничего не оставалось, как замкнуться в своей скорлупе. Он погрузился в мир книг – в дебри истории. За его напускной холодностью и сдержанностью могут скрываться страстные чувства. Неадекватный мотив – убийство по финансовым соображениям – никого бы не убедил. Мне ни разу не пришла мысль о том, что Филип Леонидис способен был отравить отца из-за того, что у него было денег меньше, чем ему бы хотелось. Но могли быть и глубокие психологические причины, заставляющие его желать смерти отца. Филип в свое время поселился в отцовском доме, а позднее туда перебрался и Роджер, после того как разбомбило его дом во время войны. Филип изо дня в день видел, что не он, а Роджер любимец отца. И не могла ли в его горячечный мозг закрасться мысль о том, что единственный для него выход – смерть отца? А тут еще и благоприятное стечение обстоятельств, когда эта смерть могла быть инкриминирована старшему брату? Роджеру нужны были деньги – он оказался накануне банкротства. Не подозревая о том, что у Роджера состоялся последний разговор с отцом и отец предложил ему помощь, Филип мог воспользоваться моментом – мотив для убийства был настолько очевиден, что подозрение непременно должно было пасть на Роджера. Но неужели душевное равновесие Филипа было до такой степени нарушено, что он решился на убийство?
Я порезал бритвой подбородок и выругался. Какого черта! Что я, собственно, делаю? Пытаюсь обвинить в убийстве отца Софии? Недурное занятие… София не для этого позвала меня сюда.
А может быть… Тут явно было что-то недоговоренное, что-то скрывалось за этой просьбой Софии. А вдруг у нее закралось мучительное подозрение, что ее отец убийца? В этом случае она ни за что не согласилась бы выйти за меня замуж, если, конечно, подозрение оправдалось бы. И поскольку это была София, ясноглазая и мужественная, она хотела добиться правды – неясность навсегда создала бы преграду между нами. В сущности, разве она не говорила мне: «Докажи, что все мои мучительные подозрения неверны. Ну, а если они справедливы, докажи мне их правомерность… чтобы я могла поверить в этот ужас и посмотреть правде в глаза».
Знала ли Эдит де Хевиленд – или, может быть, тоже только подозревала, что Филип виновен? Что она хотела сказать своей фразой: «Люблю, но не делаю из них кумиров»?
И что означал странный взгляд, брошенный Клеменси, когда я спросил ее, кого она подозревает, и она ответила: «Лоуренс и Бренда первые, на кого падает подозрение»?
Вся семья хотела, чтобы это были Бренда и Лоуренс, надеялись на это, но никто по-настоящему не верил, что это были они…
Но вся семья могла ошибаться. И все-таки это могли быть Лоуренс и Бренда.
Или только Лоуренс, а не Бренда…
Что ни говори, а это было бы наименее болезненным выходом из сложившейся ситуации.
Я приложил последний раз ватный тампон к порезу на подбородке и отправился завтракать с твердым намерением как можно скорее поговорить с Лоуренсом Брауном.
Когда я допивал вторую чашку кофе, мне вдруг пришла мысль, что и на меня начинает действовать скрюченный домишко, я тоже хотел найти не прямое решение, а решение, которое бы устраивало меня.
Закончив завтрак, я прошел через холл и поднялся по лестнице. София сказала, что я найду Лоуренса в классной комнате, где он занимается с Юстасом и Жозефиной. Я остановился в колебаниях на лестничной площадке перед дверью Бренды. Что лучше – позвонить, постучать или прямо войти, без предупреждения? Я решил вести себя так, будто это был общий дом единой семьи Леонидисов, а не личные покои Бренды.
Я открыл дверь и прошел внутрь. Все было тихо, и казалось, что никого нет. Дверь налево в большую гостиную была закрыта. Справа две открытые двери вели в спальню и примыкающую к ней ванную комнату. Я знал, что это была та самая ванная по соседству со спальней Аристида Леонидиса, где хранились эзерин и инсулин. Их, очевидно, уже давно изъяла полиция. Я толкнул дверь и проскользнул внутрь.
Теперь мне стало ясно, как легко было обитателю этого дома (и с неменьшим успехом любому человеку со стороны) подняться сюда и незамеченным проскочить в ванную.
Она была отделана с большой роскошью: сверкающий кафель, утопленная в полу ванна. У стены целый набор электрических приборов – небольшая плита с грилем, электрический чайник, маленькая электрическая кастрюля, тостер, – словом, все, что может понадобиться камердинеру для обслуживания престарелого хозяина. На стене висела белая эмалированная аптечка. Я открыл дверцу и увидел разные связанные с медициной предметы: две мензурки, рюмочка для промывания глаз, пипетка, несколько пузырьков с этикетками, аспирин, борная кислота, йод, лейкопластырь, бинты. На отдельной полочке запас инсулина, две иглы для шприца и бутылочка хирургического спирта. На третьей полочке стоял пузырек с надписью «Таблетки» – всего одна или две для приема на ночь, как и было предписано. Там же, по всей вероятности, находились прежде и глазные капли. Все было четко, аккуратно расставлено, все под рукой в случае необходимости, в том числе для убийцы.
Я мог все, что угодно, сделать с пузырьками, а затем неслышно выйти, спуститься вниз, и никто бы не узнал, что я был здесь.
Никакого открытия я, конечно, не сделал, но это дало мне возможность понять, какая трудная задача стояла перед полицией.
Только от виновной стороны можно было надеяться получить нужные сведения.
– Запугайте их, – сказал мне Тавернер. – Выгоняйте их из нор. Пусть думают, что мы что-то знаем. Надо, чтобы мы им все время мозолили глаза. При такой тактике рано или поздно наш преступничек перестанет мирно отсиживаться и поведет себя активно – и вот тут-то мы его и заграбастаем.
Но пока что преступник никак не реагировал на эту методу.
Я вышел из ванной. Кругом не было ни души. Я двинулся по коридору – слева от меня была столовая, справа – спальня Бренды и ванная, где возилась горничная. Дверь в столовую была закрыта. Из задней комнаты слышался голос Эдит де Хевиленд – она пыталась дозвониться до пресловутого торговца рыбой.
Я поднялся по витой лестнице на второй этаж. Здесь, я знал, находились спальня и гостиная Эдит, еще две ванные и комната Лоуренса Брауна, за ней снова лестница – короткий марш вниз, в большую комнату над помещением для прислуги. Эта комната была приспособлена под класс для занятий. Я остановился перед закрытой дверью, из-за которой доносился слегка повышенный голос Лоуренса Брауна.
Привычка Жозефины подслушивать была, должно быть, заразительна – я беззастенчиво прислонился к дверному косяку и стал слушать.
Шел урок истории, тема – Франция времен Директории. Чем дальше я слушал, тем сильнее меня охватывало удивление. К большому моему изумлению, Лоуренс Браун оказался великолепным учителем.
Не знаю даже, почему это меня так поразило. В конце концов, Аристид Леонидис славился своим умением подбирать людей. Лоуренс Браун, несмотря на свою серенькую внешность, был наделен даром будить энтузиазм и воображение своих учеников. Трагедия Термидора, декрет, ставящий вне закона сторонников Робеспьера, блестящий Баррас, хитрый Фуше и, наконец, Наполеон, полуголодный молодой лейтенант артиллерии, – все это оживало и становилось реальным в его изложении.
Вдруг Лоуренс остановился и стал задавать вопросы Юстасу и Жозефине. Он предложил им поставить себя на место сначала одних, а потом других участников драмы. И если ему мало что удалось извлечь из Жозефины, гундосившей, будто у нее насморк, Юстас не мог не вызвать удивления. Куда девалась его мрачная сдержанность? В ответах чувствовались ум, сообразительность, а также тонкое чутье истории, несомненно унаследованное от отца.
Затем я услышал звук резко отодвигаемых стульев. Я поднялся на несколько ступенек и сделал вид, что спускаюсь. И тут же дверь распахнулась, и появились Юстас и Жозефина.
– Хелло! – приветствовал я их.
Юстас с удивлением поглядел на меня. Он вежливо спросил:
– Вам что-нибудь надо?
Жозефина, не проявив ни малейшего интереса к моей особе, прошмыгнула мимо.
– Мне просто хотелось взглянуть на вашу классную комнату, – соврал я не слишком убедительно.
– Вы ее, кажется, уже видели на днях? Ничего особенного, типичная комната для маленьких детей. Она и была детская. До сих пор игрушки повсюду.
Юстас придержал дверь, пока я входил.
Лоуренс Браун стоял у стола, он поглядел на меня, покраснел и, пробормотав что-то невнятное в ответ на мое приветствие, поспешил из комнаты.
– Вы напугали его, – сказал Юстас. – Он очень пугливый.
– Тебе он нравится?
– В общем, да. Жуткий осел, правда.
– Он неплохой учитель?
– Да. В сущности говоря, даже очень интересный. Знает массу всего, учит смотреть на вещи по-новому. Я, например, не знал раньше, что Генрих Восьмой писал стихи. Анне Болейн, естественно. Весьма недурно написано.
Мы еще немного поговорили о таких высоких материях, как «Старый моряк».[8] Чосер,[9] политическая подоплека крестовых походов, средневековый взгляд на жизнь и такой поразивший Юстаса факт, как запрет Оливера Кромвеля на празднование Рождества. За высокомерием и частыми проявлениями скверного характера, я почувствовал, скрывались хорошие способности и любознательность. Я очень скоро понял источник его вечно дурного настроения. Болезнь для него была не просто тяжелым испытанием, она стала препятствием, рушившим его надежды как раз в тот период, когда он начал получать удовольствие от жизни.
– Я в следующем семестре был бы уже в одиннадцатом классе и носил эмблему школы. А теперь вот вынужден торчать дома и учиться вместе с этой дрянной девчонкой. Ведь Жозефине всего-то двенадцать.
– Но у вас ведь разная программа обучения?
– Это-то да. Она, конечно, не занимается серьезной математикой или, например, латынью. Но что хорошего, когда у тебя один и тот же учитель с девчонкой?
Я попытался пролить бальзам на его оскорбленное мужское достоинство и сказал, что Жозефина вполне смышленое существо для ее возраста.
– Вы так считаете? А мне кажется, она ужасно пустая. Помешана на этой детективной ерундистике. Повсюду сует свой нос, а потом что-то записывает в черной книжечке – хочет показать, будто узнала нечто очень важное. Просто глупая девчонка и больше ничего, – снисходительно заключил Юстас. – Девчонки вообще не могут быть сыщиками. Я говорил ей об этом. Я считаю, что мама совершенно права – чем скорее Джо выкатится в Швейцарию, тем лучше.
– И ты не будешь скучать без нее?
– Скучать без двенадцатилетней девчонки? – Юстас смерил меня высокомерным взглядом. – Нет, естественно. Но вообще этот дом у меня сидит в печенках. Мама только и делает, что носится в Лондон и обратно, заставляет послушных драматургов переписывать для нее пьесы и поднимает шум из-за каждого пустяка. А папа как запрется со своими книгами, так иногда даже не слышит, когда с ним заговоришь. Уж не знаю, почему мне достались такие странные родители. А возьмите дядю Роджера… Он всегда такой сердечный, что оторопь берет. Вот тетя Клеменси вполне ничего, она, по крайней мере, не пристает, хотя мне иногда кажется, что она немного того. Тетя Эдит тоже ничего, но она уже старая. Стало чуть повеселее с тех пор, как София приехала, но она тоже бывает злющая-презлющая. У нас очень странный дом, вы не находите? Уж одно то, что жена твоего деда годится тебе в тети или даже в сестры… Чувствуешь себя жутким ослом!
Я мог понять его чувства. Я вспоминал, хотя и очень смутно, свою сверхуязвимость в возрасте Юстаса, свой страх показаться не таким, как все, страх, что близкие мне люди в чем-то отклоняются от общепринятого стандарта.
– Ну а что дед? – спросил я. – Ты его любил?
Читать бесплатно другие книги:
