Смерть приходит в конце Кристи Агата

Глава 12

Первый месяц Лета, 12-й день

— Вот, значит, что ты имел в виду. Хори? — Ренисенб скорей утверждала, нежели спрашивала. И, охваченная ужасом, тихо добавила еще более убежденным тоном:

— Значит, Сатипи убила Нофрет…

Поддерживая руками свисавшее с шеи ожерелье, она сидела у входа в небольшой грот рядом с гробницей — обитель Хори и смотрела вниз на простиравшуюся перед ней долину, и сквозь дремоту думала, насколько справедливы были слова, сказанные ею накануне. Неужто это было только вчера? Отсюда сверху дом и спешащие куда-то по делам люди казались не более значительными, нежели растревоженное осиное гнездо.

И только солнце, величественное в своем могуществе, сияет в небе, только узкая полоска серебра — Нил — блестит в утреннем свете, только они вечны и бессмертны. Хей умер, нет уже и Нофрет с Сатипи, когда-нибудь умрут и она, и Хори. Но Ра будет по-прежнему днем править на небесах, а по ночам плыть в своей ладье по Подземному царству, держа путь к рассвету. И Нил будет спокойно нести свои воды далеко с юга, из-за острова Элефантины, мимо Фив и места, где живут они, в Северный Египет, где жила и была счастлива Нофрет, а потом все дальше к большой воде, уходя навсегда из Египта.

Сатипи и Нофрет…

Ренисенб решилась высказать свои мысли вслух, поскольку Хори так и не ответил на ее последний вопрос.

— Видишь ли, я была настолько уверена, что это Себек… — Она не договорила.

— Ты заранее убедила себя в этом.

— Совершив очередную глупость, — согласилась Ренисенб. — Ведь Хенет сказала мне, что Сатипи пошла наверх и что Нофрет еще до нее тоже отправилась туда. Я должна была сообразить, что Сатипи намеренно последовала за Нофрет, что они встретились на тропинке и Сатипи столкнула ее вниз. Ведь незадолго до этого она заявила, что в ней больше мужества, чем в моих братьях.

И, вздрогнув, Ренисенб умолкла.

— Когда я ее встретила, — продолжала она, — я должна была сразу все понять. Она была сама не своя, выглядела такой испуганной. Пыталась уговорить меня вернуться вместе с ней домой. Не хотела, чтобы я увидела мертвую Нофрет. Я, должно быть, ослепла, иначе сразу бы все поняла. Но я так боялась, что это Себек…

— Я знаю. Потому что ты видела, как он убил змею.

— Да, именно поэтому, с жаром подтвердила Ренисенб. И потом.., мне приснилось… Бедный Себек — я была несправедлива к нему. Как ты сказал, угрожать — это еще не значит убить. Себек всегда любил пускать пыль в глаза. А на самом деле отважной, безжалостной и готовой к решительным действиям была Сатипи. И потом, после того события.., она бродила, как привидение, недаром мы все ей удивлялись. Почему нам даже в голову не пришло такое простое объяснение?

И, вскинув глаза, спросила:

— Но тебе-то оно приходило?

— Последнее время, — ответил Хори, — я был убежден, что ключ к тайне смерти Нофрет лежит в странной перемене характера Сатипи. Эта перемена так бросалась в глаза, что было ясно: за ней что-то крылось.

— И тем не менее ты ничего не сказал?

— Как я мог, Ренисенб? У меня ведь нет никаких доказательств.

— Да, ты прав.

— Любое утверждение обосновывается доказательствами.

— Когда-то ты сказал, — вдруг вспомнила Ренисенб, — что люди в один день не меняются. А сейчас ты согласен, что Сатипи сразу переменилась, стала совсем другой.

Хори улыбнулся.

— Тебе бы выступать в суде при нашем правителе. Нет, Ренисенб, люди действительно остаются сами собой. Сатипи, как и Себек, тоже любила громкие слова. Она, конечно, могла перейти от слов к действиям, только, думаю, она была из тех людей, которые кричат о том, чего не знают, чего никогда не испытали. Всю ее жизнь до того самого дня она не знала чувства страха. Страх застиг ее врасплох. Тогда она поняла, что отвага — это способность встретиться лицом к лицу с чем-то непредвиденным, а у нее такой отваги не оказалось.

— Страх застиг ее врасплох… — прошептала про себя Ренисенб. — Да, наверное, с тех пор, как умерла Нофрет, в Сатипи поселился страх. Он был написан у нее на лице, а мы этого не заметили. Он был в ее глазах, когда она умерла… Когда она произнесла: «Нофрет…» Будто увидела…

Ренисенб умолкла. Она повернулась к Хори, глаза ее расширились от недоумения.

— Хори, а что она увидела? Там, на тропинке. Мы же ничего не видели. Там ничего не было.

— Для нас ничего.

— А для нее? Значит, она увидела Нофрет, Нофрет, которая явилась, чтобы отомстить. Но Нофрет умерла и замурована в своем саркофаге. Что же Сатипи увидела?

— Видение, которое предстало перед ее мысленным взором.

— Ты уверен? Потому что если нет…

— Да, Ренисенб, если нет?

— Хори, — протянула к нему руку Ренисенб, — как ты думаешь, все кончилось? Со смертью Сатипи? Вправду кончилось?

Хори взял ее руку в свои, успокаивая.

— Да, да, Ренисенб, разумеется, кончилось. И тебе, по крайней мере, нечего бояться.

— Иза говорит, что Нофрет меня ненавидела… — еле слышно произнесла Ренисенб.

— Нофрет ненавидела тебя?

— По словам Изы.

— Нофрет умела ненавидеть, — заметил Хори. — Порой мне кажется, что ее ненависть простиралась на всех до единого в доме. Но ты ведь не сделала ей ничего плохого?

— Нет, ничего.

— А поэтому, Ренисенб, у тебя в мыслях не должно быть ничего такого, за что ты могла бы себя осудить.

— Ты хочешь сказать. Хори, что если мне придется спускаться по тропинке в час заката, то есть тогда, когда умерла Нофрет, и если я поверну голову, то ничего не увижу? Что мне не грозит опасность?

— Тебе не грозит опасность, Ренисенб, потому что, когда ты будешь спускаться по тропинке, я буду рядом с тобой и никто не осмелится причинить тебе зла.

Но Ренисенб нахмурилась и покачала головой.

— Нет, Хори, я пойду одна.

— Но почему, Ренисенб? Разве ты не боишься?

— Боюсь, — ответила Ренисенб. — Но все равно это нужно сделать. В доме все дрожат от страха. Они сбегали в храм, купили амулетов, а теперь кричат, что нельзя ходить по тропинке в час заката. Нет, не чудо заставило Сатипи пошатнуться и упасть со скалы, а страх, страх перед злодеянием, которое она совершила. Потому что лишить жизни того, кто молод и силен, кто наслаждается своим существованием — это злодеяние. Я же ничего дурного не совершала, и, даже если Нофрет меня ненавидела, ее ненависть не может причинить мне зла. Я в этом убеждена. И, кроме того, лучше умереть, чем постоянно жить в страхе, поэтому я постараюсь преодолеть свой страх.

— Слова твои полны отваги, Ренисенб.

— На словах я, сказать по правде, более бесстрашна, чем на деле, — призналась Ренисенб и улыбнулась. Она встала. — Но произнести их было приятно.

Хори тоже поднялся на ноги и встал рядом.

— Я запомню твои слова, Ренисенб. И как ты вскинула голову, когда произносила их. Они свидетельствуют об искренности и храбрости, которые, я всегда чувствовал, живут в твоем сердце.

Он взял ее за руку.

— Послушай меня, Ренисенб! Посмотри отсюда на долину, на реку и на тот берег. Это — Египет, наша земля. Разоренная войнами и междоусобицами, разделенная на множество мелких царств, но скоро, очень скоро она станет единой — Верхний и Нижний Египет снова объединятся в одну страну, которая, я верю и надеюсь, обретет былое величие. И в тот час Египту понадобятся мужчины и женщины с сердцем, полным отваги, женщины вроде тебя, Ренисенб. А мужчины не такие, как Имхотеп, которого волнуют только собственные доходы и расходы, и не такие, как Себек, бездельник и хвастун, и не такие, как Ипи, который ищет только, чем поживиться, и даже не такие добросовестные и честные, как Яхмос. Сидя здесь, можно сказать, среди усопших, подытоживая доходы и расходы, выписывая счета, я осознал, что человеку наградой может служить не только богатство и утратой — не только потеря урожая… Я смотрю на Нил и вижу в нем источник жизненной силы Египта, который существовал еще до нашего появления на свет и будет существовать после нашей смерти… Жизнь и смерть, Ренисенб, не имеют такого большого значения. Я всего лишь управляющий у Имхотепа, но, когда я смотрю вдаль, на Египет, я испытываю такие покой и радость, что не поменялся бы своим местом даже с нашим правителем. Понимаешь ли ты, Ренисенб, о чем я говорю?

— По-моему, да. Хори, но не все. Ты совсем не такой, как те, кто внизу, я это уже давно знаю. И когда я здесь, рядом с тобой, я испытываю те же чувства, что и ты, только смутно, не очень отчетливо. Но я понимаю, о чем ты говоришь. Когда я здесь, все то, что внизу, — показала она, — кажется таким незначительным — все эти ссоры и обиды, шум и суета. Здесь от этого отдыхаешь.

Нахмурив лоб, она помолчала, а потом, чуть запинаясь, продолжала:

— Порой я рада, что мне есть куда уйти. И тем не менее.., есть что-то такое.., не знаю, что именно.., что влечет меня обратно.

Хори отпустил ее руку и сделал шаг назад.

— Я понимаю, — мягко сказал он. — Песни Камени.

— Что ты говоришь, Хори? Я вовсе не думаю о Камени.

— Может, и не думаешь. Но все равно, Ренисенб, ты слышишь его пение здесь, не сознавая этого. Ренисенб смотрела на него, сдвинув брови.

— Какие удивительные вещи ты говоришь, Хори. Как я могу слышать его пение здесь? Так далеко от дома?

Но Хори лишь тихо вздохнул и покачал головой. Насмешка в его глазах озадачила ее. Она рассердилась и даже чуть смутилась, потому что не могла понять его.

Глава 13

Первый месяц Лета, 23-й день

— Можно мне поговорить с тобою, Иза? Иза напряженно вгляделась в фигуру, появившуюся на пороге. В дверях с подобострастной улыбкой на лице стояла Хенет.

— В чем дело? — с неприязнью в голосе спросила Иза.

— Да так, пустяки, по-моему, но я решила, что лучше спросить…

— Входи, — прервала ее объяснения Иза. — А ты, — постучала она палкой по плечу маленькой черной рабыни, которая нанизывала бусины на нитку, — отправляйся на кухню. Принеси мне оливок и гранатового соку.

Девчушка убежала, и Иза нетерпеливо кивнула Хенет.

— Я хотела показать тебе вот это, Иза. Иза уставилась на предмет, который протягивала ей Хенет. Это была небольшая шкатулка для украшений с выдвижной крышкой, которая запиралась на две застежки.

— Ну и что?

— Это ее. Я нашла эту шкатулку только что — в ее покоях.

— О ком ты говоришь? О Сатипи?

— Нет, нет, Иза. О другой.

— О Нофрет, хочешь ты сказать? Ну и что?

— Все ее украшения, горшочки с притираниями и сосуды с благовониями, словом, все было замуровано вместе с ней.

Иза расстегнула застежки и открыла шкатулку. В ней лежала нитка бус из мелкого сердолика и половинка покрытого зеленой глазурью амулета, который, по-видимому, разломали умышленно.

— Ничего здесь особенного нет, — сказала Иза. — Наверное, не заметили, когда собирали вещи.

— Бальзамировщики забрали все.

— Бальзамировщики заслуживают доверия не больше, чем все остальные. Забыли, и все.

— Говорю тебе, Иза: этого не было в комнате, когда я туда заходила.

Иза пристально взглянула на Хенет.

— Что ты хочешь сказать? Что Нофрет вернулась из Царства мертвых и обитает у нас в доме? Ты ведь не глупа, Хенет, хотя иногда и прикидываешься дурочкой. Зачем тебе надо распространять эти сказки?

Хенет многозначительно покачала головой.

— Мы все знаем, что случилось с Сатипи и почему.

— Возможно, — согласилась Иза. — Не исключено, что кое-кто из нас даже знал об этом раньше. А, Хенет? Я всегда считала, что тебе лучше других известно, как Нофрет повстречалась со своей смертью.

— О Иза, неужто ты способна подумать…

— А почему бы и нет? — перебила ее Иза. — Я не боюсь думать, Хенет. Я видела, как последние два месяца Сатипи, крадучись, ходила по дому до смерти перепуганная, и со вчерашнего дня меня мучает мысль, что кто-то, наверное, знал, что Нофрет убила она, и этот кто-то угрожал Сатипи рассказать об этом Яхмосу, а может, и самому Имхотепу…

Хенет визгливым голосом разразилась клятвами и заверениями своей невиновности. Иза выслушала ее, закрыв глаза и откинувшись на спинку кресла, и произнесла:

— Я нисколько не сомневалась в том, что ты не признаешься. И сейчас этого не жду.

— С чего ты взяла, что мне есть в чем признаться? С чего, спрашиваю я тебя?

— Понятия не имею, — ответила Иза. — Ты совершаешь много поступков, Хенет, которым я никогда не могла найти разумного объяснения.

— По-твоему, я пыталась заставить ее платить мне за молчание? Клянусь Девяткой богов…

— Оставь богов в покое… Ты, Хенет, честна настолько, насколько тебе позволяет твоя совесть. Вполне возможно, что тебе ничего неизвестно об обстоятельствах смерти Нофрет. Зато ты знаешь почти все, что происходит в доме. И доведись мне давать клятву, то я готова поклясться, что ты сама подложила эту шкатулку в покои Нофрет — только зачем, я представить себе не могу. Но причина есть… Своими фокусами ты можешь обманывать Имхотепа, но меня тебе не обмануть. И не ной. Я старуха и не выношу нытья. Иди и ной перед Имхотепом. Ему вроде это нравится, хотя почему, знает только Ра.

— Я отнесу шкатулку Имхотепу и скажу ему…

— Я сама отдам ему шкатулку. Иди, Хенет, и перестань разносить по дому глупые слухи. Без Сатипи стало гораздо тише. После смерти Нофрет оказала нам куда больше услуг, чем при жизни. А теперь, поскольку долг оплачен, пусть все займутся своими повседневными заботами.

— Что случилось? — требовательно спросил Имхотеп, мелкими шажками вбегая в покои Изы мгновение спустя. — Хенет очень расстроена. Она пришла ко мне вся в слезах. Почему никто в доме не желает по-доброму относиться к этой преданной нам всем сердцем женщине?

Иза только рассмеялась своим кудахтающим смехом.

— Ты обвинила ее, насколько я понял, — продолжал Имхотеп, — в том, что она украла шкатулку с украшениями.

— Так она сказала тебе? Ничего подобного. Вот шкатулка. По-видимому, она нашла ее в покоях Нофрет.

Имхотеп взял шкатулку.

— Да, та самая, что я ей подарил. — Он открыл шкатулку. — Хм, да тут почти ничего нет. Бальзамировщики поступили крайне небрежно, позабыв положить ее в саркофаг со всеми остальными вещами Нофрет. При том что Или и Монту так дорого запрашивают за свои услуги, можно было, по крайней мере, ожидать, что они не допустят подобной небрежности. Ладно, слишком много шума из-за пустяка — вот чем все это мне представляется.

— Совершенно справедливо.

— Я отдам эту шкатулку Кайт — нет, не Кайт, а, Ренисенб. Она всегда относилась к Нофрет с почтением.

Он вздохнул.

— Эти женщины с их бесконечными слезами, ссорами и пререканиями — от них никогда нет покоя.

— Зато теперь, Имхотеп, одной женщиной стало меньше.

— И вправду. Бедный Яхмос! Тем не менее, Иза, мне кажется, что, быть может, это и к лучшему. Сатипи рожала здоровых детей, что правда, то правда, но женой она была плохой. Конечно, Яхмос сам виноват: он многое ей позволял. Что ж, с этим покончено. Должен сказать, что в последнее время я очень доволен Яхмосом. Он куда больше полагается на собственные силы, стал менее робким, некоторые принятые им решения превосходны, просто превосходны…

— Он всегда был хорошим, послушным мальчиком.

— Да, да, но в то же время медлительным и побаивающимся ответственности.

— Ты сам лишал его ответственности, — сухо заметила Иза.

— Ничего, зато теперь все будет по-другому. Я сейчас составляю распоряжение, согласно которому все три моих сына станут моими совладельцами. Папирус будет написан через несколько дней.

— Неужели и Ипи тоже?

— Откажи я ему, он был бы глубоко оскорблен. Такой добрый, ласковый мальчик!

— Да, вот в нем медлительности нет, — заметила Иза.

— Именно. Да и Себек и я часто бывал недоволен им в прошлом, но в последнее время он тоже заметно изменился. Перестал бездельничать и больше прислушивается к нашему с Яхмосом мнению.

— Хвалебный гимн, да и только, — отозвалась Иза. — Что ж, Имхотеп, должна признаться, по-моему, ты поступаешь правильно. Нехорошо, когда сыновья недовольны своим положением. И все же я считаю, что Ипи слишком молод для того, что ты задумал сделать. Зачем наделять мальчика его возраста такими правами? А что, если он станет ими злоупотреблять?

— Это разумное предостережение, — задумался Имхотеп.

Затем он встал.

— Пора идти. У меня тысяча дел. Пришли бальзамировщики, надо готовиться к погребению Сатипи. Смерть стоит недешево, очень недешево. Одно погребение за другим.

— Будем надеяться, — поспешила утешить его Иза, — что это в последний раз. Пока, конечно, не наступит мой черед.

— Надеюсь, ты еще долго проживешь, дорогая Иза!

— Не сомневаюсь, что ты надеешься, — усмехнулась Иза. — Но только на мне, пожалуйста, не скупись. Дурно это будет выглядеть. В мире ином мне понадобится много вещей. Не только еда и питье, но и фигурки слуг, хорошей работы доска для игр, благовония и притирания, и я требую, чтобы у меня были самые дорогие канопы из алебастра.

— Конечно, конечно. — Имхотеп нетерпеливо переминался с ноги на ногу. — Когда наступит этот печальный день, все будет сделано, как того требует мой долг. Признаюсь, по отношению к Сатипи я подобного чувства долга не испытываю. Не хотелось бы сплетен, но при столь странных обстоятельствах…

И, не завершив своих объяснений, Имхотеп поспешил уйти.

Иза иронически улыбнулась тому, что лишь в этих последних словах Имхотеп позволил себе признаться, что не считает смерть столь любезной его сердцу наложницы несчастным случаем.

Глава 14

Первый месяц Лета, 25-й день

Когда мужчины вернулись из судебной палаты правителя, где было должным образом подтверждено распоряжение о введении совладельцев в их права, в доме воцарилось ликование. Только Ипи, которому в последнюю минуту было отказано по причине молодости лет, впал в мрачное состояние духа и куда-то намеренно скрылся.

Имхотеп, пребывая в отличном настроении, велел принести на галерею сосуд с вином, который поместили в специальную подставку.

— Пей, сын мой, — распорядился он, хлопнув Яхмоса по плечу. — Забудь на время о смерти жены. Будем думать только о светлых днях, что ждут нас впереди.

Сыновья выпили с отцом за то, чтобы его слова сбылись. Однако тут им доложили о краже одного из волов, и они поспешили проверить, насколько это известие соответствует истине.

Когда Яхмос через час снова появился во дворе, он выглядел усталым и возбужденным. Он подошел туда, где по-прежнему стоял сосуд с вином, зачерпнул из него бронзовым ковшом и уселся на галерее, неторопливо прихлебывая вино. Через некоторое время подошел и Себек.

— Ха! — радостно воскликнул он. — Вот теперь давай выпьем за то, что нас наконец ждет благополучное будущее! Сегодня у нас счастливый день, а, Яхмос?

— Еще бы. Сразу жизнь станет легче во всех отношениях, — спокойно согласился Яхмос.

— И почему тебя ничто не волнует, а, Яхмос? — расхохотался Себек и, зачерпнув ковшом вина, выпил его залпом, а потом, облизнув губы, поставил ковш на стол. — Вот теперь посмотрим, по-прежнему ли отец будет вести хозяйство по старинке или мне удастся уговорить его быть более современным.

— На твоем месте я бы не торопился, — предостерег его Яхмос. — Уж очень ты горяч.

Себек ласково улыбнулся брату. Он был в приподнятом расположении духа.

— А ты, как обычно, верен поговорке: медленно, но верно, — усмехнулся он.

Ничуть не обидевшись, Яхмос ответил с улыбкой:

— В конце всегда убеждаешься, что так лучше. Кроме того, отец был щедр к нам. Лучше его не раздражать.

— Ты в самом деле любишь отца? — с любопытством взглянул на него Себек. — До чего же у тебя доброе сердце, брат! Вот мне, например, ни до кого нет дела, кроме себя. А потому, да здравствует Себек!

И он одним глотком опорожнил еще ковш вина.

— Остерегись, — посоветовал ему Яхмос. — Ты сегодня почти не ел. Порой, если выпить вина… И замолчал, губы его свело судорогой.

— Ты что, Яхмос?

— Ничего… Ни с того ни с сего стало больно… Я… Ничего…

Однако лоб его покрылся испариной, и он отер его левой рукой.

— Ты побледнел.

— Только что я себя чувствовал отлично.

— Уж не подложил ли кто яда в это вино? — расхохотался Себек и снова потянулся к сосуду с вином. И так и остался с протянутой рукой, согнувшись пополам от внезапного приступа боли.

— Яхмос, — задохнулся он, — Яхмос, я тоже…

Яхмос, скрючившись, сполз с сиденья. У него вырвался хриплый стон. Лицо Себека исказилось от муки.

— Помогите, — закричал он. — Пошлите за лекарем…

Из дома выскочила Хенет.

— Ты звал? Что такое? Что случилось?

Ее крики услышали другие.

— Вино.., отравлено, — еле слышно произнес Яхмос. — Пошлите за лекарем…

— Опять беда! — завизжала Хенет. — Наш дом и вправду проклят. Скорее! Спешите! Пошлите в храм за жрецом Мерсу, он опытный и знающий лекарь.

Имхотеп нервно ходил взад-вперед по главному залу. Его красивые одежды были испачканы и измяты, но он их не менял и не мыл тела. Лицо его осунулось от беспокойства и страха.

В глубине дома слышались приглушенные причитания и плач — плакали женщины, проклиная злой рок, опустошающий дом. Громче других рыдала Хенет.

Из бокового покоя доносился громкий голос лекаря и жреца Мерсу, который пытался привести в чувство Яхмоса. Ренисенб, потихоньку проскользнув с женской половины в главный зал, прислушалась, и ноги сами понесли ее к отворенной двери, где она остановилась, уловив нечто успокоительное в звучных словах молитвы, которую нараспев читал жрец от лица Яхмоса.

— О, Исида, великая в своем могуществе, укрой меня от всего худого, злого и кровожадного, заслони от удара, нанесенного богом или богиней, от жаждущих мести мертвых мужчины или женщины, что задумали погубить меня…

Еле слышный стон сорвался с губ Яхмоса. Ренисенб тоже присоединилась к молитве жреца:

— О, Исида, великая Исида, спаси его, спаси моего брата, Яхмоса, ведь ты умеешь творить чудеса… От всего худого, злого и кровожадного, повторила она и в смятении подумала: «Вот в чем причина того, что происходит у нас в доме… В злобных, кровожадных мыслях убитой женщины, жаждущей мести».

И тогда она мысленно обратилась прямо к той, о ком думала:

«Ведь не Яхмос убил тебя, Нофрет, и, хотя Сатипи была его женой, почему он должен отвечать за ее поступки? Она никогда не слушалась его, да и других тоже. Сатипи, которая убила тебя, умерла. Разве этого не достаточно? Умер и Себек, который только грозился, но не причинил тебе никакого зла. О, Исида, не дай Яхмосу умереть, спаси его от мести и ненависти Нофрет».

Имхотеп, который в полной растерянности продолжал метаться по залу, поднял глаза и увидел дочь. Лицо его стало ласковым.

— Подойди ко мне, Ренисенб, дочь моя.

Она подбежала к отцу, и он обнял ее.

— Отец, что они говорят?

— Что у Яхмоса еще есть надежда, — глухо отозвался он. — А Себек… Тебе известно про Себека?

— Да, да. Разве ты не слышишь причитаний?

— Он умер на рассвете, — сказал Имхотеп. — Себек, мой сильный и красивый сын. — Голос его прервался, он умолк.

— О, какой ужас! И ничего нельзя было сделать?

— Было сделано все что можно. Ему давали снадобья, чтобы рвотой исторгнуть яд. Поили соком целебных трав. Его обложили священными амулетами и читали над ним всесильные заклинания. И все бесполезно. Мерсу искусный лекарь. Если он не мог спасти моего сына, значит, на то была воля богов.

Голос жреца-лекаря оборвался на высокой заключительной ноте заклинания, и он появился, отирая пот со лба.

— Ну? — бросился к нему Имхотеп.

— Милостью Исиды твой сын остался в живых, — торжественно провозгласил лекарь. — Он еще слаб, но опасность миновала. Власть зла слабеет.

И продолжал обыденным тоном: