Не девушка, а крем-брюле Булатова Татьяна

– А ты, Ладова? – строго спросила Юлька, уверенная в том, что и та – завтра. Но Василиса медленно заправила за ухо выбившуюся из косы белую прядь и, глядя Хазовой прямо в глаза, спокойно произнесла:

– Я сдам сегодня.

Такого предательства от «нашего человека» Юлька не ожидала. Отпрянув от Ладовой, она беспомощно посмотрела на верного Вихарева и не нашла ничего лучше, как тихо поинтересоваться:

– Зачем?

– Все равно больше ничего не напишу, – пожала плечами Василиса.

– Так тебя пол-урока не было, – напомнила ей Хазова. – Когда ты успела?

Ладова не удостоила ее ответом. Встала ровно со звонком и вручила Ларисе Михайловне свою тетрадь:

– Это что? – Ежиха поморщилась, словно от неприятного запаха.

– Сочинение.

– Я же сказала: завтра.

– А у нас так теперь, Лариса Михайловна, – встряла Хазова. – Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Кочевая же сдала работу?

– Лиза – это совершенно другое дело, – вступилась за свою любимицу классная руководительница.

– Так Ладова у нас тоже не из простых, – напомнила Юлька. – Вы ведь сами сказали: «Моя любимая ученица». А раз любимая, значит, на особом счету.

– У меня нет любимчиков, – провозгласила Ежиха и с ненавистью посмотрела на все подмечающую Хазову.

– Конечно, нет, – усмехнулась Юлька. – Только Кочевая и Ладова.

Лариса Михайловна почувствовала себя пойманной с поличным и высокопарно изрекла:

– И все-таки, Юля, чтобы ты не говорила, любимчиков у меня нет. Хочешь, тоже сдай работу.

– Ну уж нет, – затрясла головой Хазова. – Сказано – завтра, значит, завтра. Да и потом, тема ведь сложная. Так?

– Так, – подтвердила Ежиха.

– А служенье муз не терпит суеты?

– Не терпит, – пришлось согласиться Лариса Михайловне.

– Вот и не буду торопиться: почитаю классиков, подумаю на досуге. Загляну истине в лицо, пока та не повернулась ко мне… – она хотела сказать «задом», но предусмотрительно поменяла на: – спиной.

Последняя сентенция Хазовой пришлась Ежихе по вкусу:

– Сама придумала?

– Что вы! Где уж мне! Мудрость народная!

– Юлька, – не выдержал Вихарев, – идешь?

– Иду, – подхватилась Хазова и вымелась вслед за своим дружком, оставив Ладову один на один с классной руководительницей.

– Так что ты мне хотела сказать, Василиса? – встрепенулась Лариса Михайловна, всклокоченная после встречи со своим сумасшедшим 9 «Б».

– Ничего. Я сочинение сдала.

– Это? – Ежиха, оттопырив мизинец, помотала ладовской тетрадкой в воздухе. – Не поторопилась?

– Нет, – как отрезала Василиса и направилась к своему месту, чтобы взять сумку и наконец-то покинуть класс.

При взгляде на широкую спину Ладовой Лариса Михайловна почувствовала очередной прилив раздражения. Причем в этот раз она была абсолютно свободна в проявлении чувств: урок закончился, в классе никого нет, одни только портреты писателей…

– Откуда в тебе, Ладова, столько гонора? – пошла в наступление Ежиха, не отводя глаз от перечерченной толстой белой косой спины Василисы. – Столько уверенности в себе? Откуда?

Ладова обернулась.

– Ты вроде из обыкновенной рабочей семьи. Я забыла, кто у тебя родители? Мама? Папа?

– А при чем здесь мои родители, Лариса Михайловна? – Василиса пыталась избежать неприятного разговора.

– Как при чем? – Ежиха подпрыгнула на месте. – Притом! Это же они тебя такой воспитали!

– Какой? – Ладова никак не могла понять, что от нее требуется.

– А такой… – Лариса Михайловна сощурилась, пытаясь подобрать нужное слово. Но оно никак не находилось, и это в то время, когда душа требовала сатисфакции за напрасный учительский труд, за напрасно прожитый для чужих детей день. – Я даже не знаю, как тебя назвать, Василиса. Какими словами донести до тебя правду жизни. Суровую. Горькую. Но правду…

– Я не понимаю, Лариса Михайловна, чего вы от меня хотите, – Ладова переступила с ноги на ногу, но выйти из класса не решилась.

– Я-а-а-а?! – ахнула Ежиха.

– Вы, – подтвердила Василиса, уставшая от невнятности учительских рассуждений.

И тогда Лариса Михайловна оглянулась по сторонам, погладила норковую горжетку и вполголоса произнесла:

– Я хочу, Ладова, чтобы ты всерьез пересмотрела свою жизненную позицию.

– Какую? – Василиса в изумлении вытаращила глаза на Ежиху, перескакивающую с одного на другое: то родители, то правда, то жизненная позиция… Мозг Ладовой отказывался воспринимать немотивированные колебания учительской мысли, она взмолилась:

– Лариса Михайловна, отпустите меня, пожалуйста. Мне нужно домой.

– В преддверии выпускных экзаменов, – как ни в чем не бывало, продолжила Ежиха, – тебе нужно еще раз взвесить все за и против и принять единственно верное решение. Подумай, Василиса, ты столько лет мечтала стать поваром! – Лариса Михайловна произнесла это с такой интонацией, как будто Ладова мечтала полететь в космос. – А сейчас ты с легкостью отказываешься от своей мечты. Я бы сказала, ты предаешь свою мечту, смущая всех: меня, родителей, администрацию школы… Ты только представь: вот ты пойдешь в десятый, выпустишься, поступишь в какой-нибудь вуз и что?!

– И что? – прошептала Василиса.

– Да ничего! – рявкнула Лариса Михайловна. – Еще одним никчемным специалистом станет больше. А ведь мир нуждается в другом: в красоте, в радости. Мир нуждается в рабочих профессиях. Не всем, поверь мне, Ладова, не всем показано высшее образование. Рубить нужно дерево по себе. По росту, так сказать, рубить нужно. Поэтому и советую хранить верность любимому делу…

Выслушав длинную тираду учителя, Василиса наконец-то поняла, к чему весь этот сыр-бор. Ежихе просто не хотелось напрягаться: рапорт был сдан, а в нем и список выпускников и распределение по классам: гуманитарному, физико-математическому, химико-биологическому. И получается, ни в одном из них для Ладовой места не было. «Не будет по-вашему!» – мысленно поклялась Василиса и не типично для себя широко улыбнулась: ей стало легко от собственной смелости.

– Что смешного я сказала?! – тут же отреагировала Лариса Михайловна и занервничала. «Возможно, я чего-то не знаю, – засомневалась она. – И за Ладовой кто-то стоит?»

Но за Ладовой никого не было, даже Хазову и ту ветром сдуло. Бей – не хочу. Но обескураженная улыбкой Василисы, классная руководительница на всякий случай сошла с тропы войны и распахнула объятия перед нерадивой ученицей:

– Ну что, дружок? – пропела Ежиха и засверкала глазками: – Подумаешь?

– Я все решила, – Ладова повесила на плечо сумку.

– Это тебе только кажется, – предприняла последнюю попытку Лариса Михайловна, но тут же отступила, почувствовав в Василисе мощное внутреннее сопротивление, совершенно не сочетающееся с внешним обликом белоголовой рохли. – Пусть будет по-твоему, – выдавила из себя классная руководительница и, не зная, что делать дальше, распахнула тетрадь Ладовой.

Довольно неряшливым почерком под темой «Хороший человек – это…» было написано несколько предложений. «Краткость – сестра таланта», – усмехнулась про себя Лариса Михайловна и зачитала вслух:

Нет такой профессии «хороший человек». То, что одному кажется хорошим, другому покажется отвратительным. Зато и первый, и второй захотят доброго к себе отношения. А проявляется оно в умении принимать человека таким, какой он есть. Поэтому «хороший человек» никогда не унизит, не оскорбит и не усомнится в твоем выборе, даже если он ему непонятен. Вот в этом и состоит призвание быть «хорошим человеком»».

– И что я должна за это поставить?! – Ежиха потрясла тетрадью перед Василисиным носом.

– Что считаете нужным, – опустила голову Ладова, но буквально уже через секунду посмотрела на классную руководительницу и снова улыбнулась победной улыбкой уверенного в своей правоте человека: – До свидания, Лариса Михайловна.

– До завтра, Василиса. И не забудь принести нормальное сочинение, – Ежиха протянула Ладовой ее тетрадь.

– Это нормальное сочинение, – тихо проговорила ученица и вышла из класса.

– Она не оставит тебя в покое! – сделала вывод закадычная подруга, верность которой Василиса хранила с того самого дня, когда та поклялась дружить с ней до конца жизни и в подтверждение истинности своих намерений, не моргнув глазом, проглотила половину дождевого червя, безмятежно свернувшегося на самом дне большой лужи городского парка.

– На! – Гулька протянула вторую половину скользкого бордового шнурка, не прекращавшего шевелиться, несмотря на тяжесть проведенной экзекуции. – Ешь!

– Я не могу! – попробовала было отказаться Василиса, но через минуту, справившись с рвотным позывом, зажмурилась и засунула червяка за щеку, изобразив при этом глотательное движение.

– Ну как? – заинтересовалась Гулька Низамова, поздняя и единственная дочь возрастных родителей.

– Ныкак, – промычала обманщица и замотала головой.

– Тошнит? – догадалась Гулька и с сочувствием взяла белоголовую девочку за руку. Василиса кивнула, и от стыда, что не получилось довести ритуал братания до своего естественного конца, чуть не заплакала.

– Выплюни, – посоветовала проницательная Гулька и продемонстрировала, как это делается.

– Ны могу, – еле выговорила Василиса и пошла красными пятнами от волнения.

– А ты смоги, – очень серьезно произнесла Гульназ, и ее левый глаз уехал куда-то в сторону. С ней всегда так происходило, когда та собиралась сказать нечто важное.

– Ну ты же съела! – объяснила свою медлительность Василиса.

– Ну, я – это совсем другое дело, – без ложной скромности заявила Гулька и заставила новоиспеченную подругу открыть рот. Неискушенная Ладова с готовностью повиновалась, и Гульназ, подражая родителям-стоматологам, профессионально произвела осмотр ротовой полости. Правда, вместо стоматологического зеркала она воспользовалась огрызком карандаша, но делу это не помешало.

– Ничего нет, – сообщила Василисе Гулька. – Наверное, рассосался.

– Ны рассосался, – промычала Ладова и достала из-под языка двумя пальцами свою половину.

– Надо же! – удивилась Гулька и поднесла червяка к глазам: – Живой еще…

От этих слов Василису замутило, и она разрыдалась от ощущения собственной неполноценности: «Такая необыкновенная девочка! Полцарства за такую подругу – и мимо!» Но судьба распорядилась иначе и приказала дружбе быть.

– Ты чё ревешь? – обеспокоилась Гулька.

– Я не реву, – Василиса торопливо вытерла слезы и стала похожа на белого кролика с красными глазами. Таких продавали в магазине «Рыболов и охотник».

– Тогда кровью поклянись! – потребовала Низамова и достала из заднего кармана умопомрачительной джинсовой юбочки осколок стекла. Слава богу, и Гулька, и Василиса не особо разбирались в терминологии, поэтому кровопускание прошло для обеих практически безболезненно: пара-тройка царапин, микроскопические капельки крови, но и этого было достаточно, чтобы дружба завязалась прочным межнациональным узлом.

– Бятяч![1] – зашипела Низамова и закосила левым глазом. – Чё будем делать?

– Ничего не будем делать, – отмахнулась от подруги Ладова и расплела косу.

– Васька! – Гульназ могла так называть Василису. – Вот почему тебе так повезло? Ты – белая! А я – черная! Я маме говорю: «Осветлюсь». А она: «Все равно белой не будешь. Будешь желтой. Как я». А я не хочу желтой!

– Зато ты худая, – с завистью вздохнула Ладова и посмотрела на свои полные ноги: ни дать ни взять бройлер.

– Ну, так я же столько сладкого не ем, как ты.

– Я теперь тоже не ем, – открыла секрет Василиса.

– Чего-то случилось, а я не знаю? – хихикнула Гулька и ткнула Ладову острым локотком в бок.

– Все ты знаешь, – потерла ушибленное место Василиса. – Буду худеть. А то не человек, а белый медведь.

– Медведица, – с любовью поправила ее Низамова и предложила бегать по утрам в школьном саду. – Давай, Васька! Движение – это жизнь. Кстати, ты подумай, может, вместо кулинарного пойдешь со мной в медицинское?

– Нет, – отказалась от предложения Ладова.

– «Нет» – это про медицинское или про бегать?

– И про то и про другое: ненавижу бегать.

– Васька, я тоже много чего ненавижу… Вся жизнь такая: ненавидишь – и делаешь, ненавидишь – и делаешь. Я например, козье молоко ненавижу. А пью, иначе абика[2] обидится.

– Сравнила: молоко и бег два километра.

– Ну, как хочешь, – отступила Гульназ и критично посмотрела на рассевшуюся рядом Василису. Она и правда была вся какая-то неправильная: полная, старомодная, в ужасных туфлях, словно из бабушкиного сундука. И это в свои шестнадцать, когда нужно носить короткие юбки и стрелять глазами направо и налево. Но вместе с тем и Гулька это каким-то задним числом понимала, Василиса обладала какой-то завораживающей, космической, инопланетной красотой. Белые рассыпавшиеся по плечам волосы, широко расставленные глаза, светящаяся изнутри кожа, не подвластная подростковым прыщам, нежный, еле заметный румянец. Ее не портили ни белые ресницы, ни белые брови. Снежная королева! Правда, толстая.

– Васька! – Гулькина честность пренебрегала тактом. – Ты вообще-то ничего. Только это… надо схуднуть. И ресницы того… красить пора, а то тебя словно сахарной пудрой обсыпали. Как рахат-лукум.

Услышав, как Низамова сравнивает ее с восточной сладостью, Ладова неожиданно расплакалась.

– Вась! – напугалась Гульназ. – Ты чё?

Василиса покачала головой и закрыла лицо руками. Гулька отодвинулась от нее и стала ждать, когда громкие всхлипы сменятся на тоненькое жалобное подвывание. Как только это произошло, Низамова схватила Василисину руку и прижала ее к своей детской груди. Жалела, любила и ненавидела Гулька всегда с такой силой, что рядом с ней мало кто задерживался. Пожалуй, за исключением Ладовой, никто. Поэтому Василису Гульназ боготворила и не испытывала никакого стеснения, если нужно было произнести слова любви и поддержки.

– Васьк, – голос Низамовой дрогнул. – Прости меня, если я тебя обидела. Ты не толстая, – попробовала она обмануть подругу, но прямолинейность взяла свое: – Вообще-то толстая, конечно. Но это сейчас. А потом похудеешь. Или выйдешь замуж за армянина.

– Я не хочу за армянина! – Ладова, вероятно, не наревелась и решила повторить все заново.

– И не надо, – Гульназ великодушно освободила Василису от необходимости вступать в брак с представителем дружественной нации. – Жди своего… этого, – Гулька наморщила лоб и стрельнула в небо глазами.

– Если верить – сбудется, – сквозь слезы проскулила Ладова и посмотрела вверх, возможно, в ожидании, что сквозь облака проглянет милый лик того самого, длинноволосого, в белой майке.

Низамова, почувствовав торжественность момента, придвинулась к Василисе и доверительно сообщила:

– А я вообще замуж не выйду.

– Выйдешь, – пообещала ей Ладова и положила руку той на плечо: – Твоя же мама вышла.

– Ага! В тридцать восемь! – буркнула Низамова с такой интонацией, как будто ее мать совершила нечто противоправное, осмелившись выйти замуж в столь преклонном, как считала Гулька, возрасте.

– И что с того? – Тридцать восемь лет Ладову не смущали.

– А ничего! – отклеилась от нее Гульназ. – Ты просто посчитай: в тридцать восемь вышла, в тридцать девять родила. Значит, сколько ей сейчас?

Василиса наморщила лоб, складывая в уме роковые числа:

– Пятьдесят пять.

– Правильно. А твоей матери сколько?

– Сорок пять.

– Вот и думай! – рассердилась Гулька и шмыгнула носом. – Бектимиров меня спрашивает: «Это твоя мама или бабушка?»

– Дурак твой Бектимиров, – обиделась за низамовскую мать Ладова.

– Да чмо просто! – тут же согласилась с ней Гульназ, хотя внутри при звуке ненавистной фамилии коварно подпрыгнуло маленькое, но мужественное сердечко. – Козел.

– Козел, – согласилась Василиса.

– Я тоже говорю – козел! – с удовольствием повторила Гулька и вдруг обнаружила, что градус настроения стал чуть выше. – В общем, Васька, замуж надо выходить вовремя. А то получится: ребенок школу заканчивает, а ты – жизнь. Пятьдесят пять – это уже бабушка!

– Да какая же она бабушка?! – возмутилась Ладова, живо представив перед собой старшую Низамову: Гульназ была поразительно похожа на свою мать. Со спины их даже можно было спутать: обе невысокого роста, худенькие, с торчащими пирамидками локотков.

– А чё ты хотела? В пятьдесят пять женщины на пенсию выходят и внуков нянчат.

– Не все! – замахала руками Василиса и хотела было сказать, что у них в школе половина учителей – дамы преклонного возраста, но передумала, потому что для Низамовой учителя были не указ, а при упоминании о Ежихе она вообще могла вспыхнуть, как бикфордов шнур, и призвать на помощь тьму шайтанов[3], чтобы те наконец сопроводили Ларису Михайловну Мозуль по месту назначения. – Знаешь, Гуль, – Ладова выложила свои руки на большие круглые колени, каждая из которых раза в три-четыре превосходила мелкие Гулькины шарнирчики, и чистосердечно призналась: – А мне твоя мама нравится. Тетя Эля такая модная, современная. Она и выглядит молодо. Мне кажется, даже моложе моей мамы, хотя ты говоришь, ей пятьдесят пять.

– Это я только тебе сказала, – доверительно сообщила Низамова. – Все думают, ей меньше.

– Тогда откуда Бектимиров знает? – усомнилась в Гулькиной честности Василиса.

– Никому не скажешь? – угрожающе прошептала Низамова, как будто их разговор кто-то мог услышать.

– Могила, – поклялась Ладова и впилась взглядом в темные, как сушеные вишни, глаза подруги.

– Мать Бектимирова – это первая жена моего папы.

– Дяди Фаниса? – ахнула Василиса и тут же закрыла рот ладонью.

Гулька внимательно наблюдала за Ладовой, наслаждаясь произведенным эффектом.

– То есть вы брат с сестрой? – обомлела Василиса, потому что кого-кого, а видеть Бектимирова в числе Гулькиных родственников она не хотела.

– Вот еще, – презрительно пожала плечами Низамова. – Только брата мне и не хватало. Он же не Низамов. Он – от второго Розкиного мужа, от Бектимирова.

– А сколько же ей лет?

– Кому?

– Ну, матери Бектимирова.

– Розке-то? Откуда я знаю? Но думаю, что она младше мамы. Поэтому и злится. Вроде как она молодая, а от нее мужик в бега подался. Да еще и женился. Как она говорит, «на старухе». Но ты прикинь! – с гордостью за мать произнесла Низамова. – Это ж уметь надо: от молодой жены мужа увести. Видала, какая хватка!

При слове «хватка» Василиса тут же представила себе бульдога и даже вспомнила про прикус в несколько атмосфер, но образ оказался ошибочным, потому что тетя Эля на бульдога никак не походила. Больше на маленькую собачонку, соседскую любимицу, той-терьера по кличке Жужа.

– Теперь понимаешь, почему Бектимиров бесится?

– Нет, – покачала головой Ладова. – Не понимаю: ему-то какая разница?

– Ну как какая?! – вступилась за Бектимирова Гулька. – Ему же обидно. Татары, знаешь, как к матери относятся? Как мать скажет, так сын и сделает. Не то что у вас, у русских.

– У нас тоже нормально относятся, – вступилась за своих Василиса.

– Ага, – не согласилась с ней Низамова, – очень нормально. Татарин никогда мать не пошлет куда подальше. А русский пошлет. Я сколько раз слышала. Под нами Ивановы живут, мать с сыном: она уборщица, он алкаш. Видела бы ты!

– Не все такие. – В Ладовой взыграло национальное достоинство.

– А я и не говорю, что все, – моментально исправилась Гульназ. – Придурков везде полно: и у наших, и у ваших.

Быстрый компромисс обезоружил Василису, и она щедро улыбнулась подруге, в который раз пожалев о том, что та учится в другой школе, довольно далеко от Василисиного дома.

– Гуль, – продолжая улыбаться, позвала ее Ладова, – скажи честно, почему ты мне единственная на день рождения торт не подарила?

– Я что, ненормальная? Кто дарит торт на шестнадцатилетие?! Съел и забыл. У нас, например, на шестнадцатилетие дарят золото. У вас – торты. Я твоих родственников, Васька, прям ненавижу. Они чего у тебя все какие жадные?! Сколько торт стоит?

– Не в этом дело, – вступилась за свою родню Василиса. – Я сама виновата. Всегда говорила, что лучший подарок – это что-нибудь сладенькое.

– И что? – вытаращила глаза Низамова. – Ты мне то же самое говорила, но я-то понимаю… И вообще: очень удобно.

– Нельзя быть такой меркантильной, – наконец-то всерьез обиделась Ладова. И кажется, больше от того, что чувствовала в словах подруги определенную правоту.

– Можно! – тут же взвилась Гульназ. – Еще как можно. И ничего плохого в этом нет, – подытожила она и вытянула ноги в лаковых лодочках с маленьким бантиком. Василисе они показались игрушечными. – Нравятся? – перехватила завистливый взгляд Гулька и ехидно захихикала: – Знаешь, сколько стоят?

Ладова согласно кивнула.

– Так вот: нет денег – нет шмоток. Ну а дальше – сама знаешь…

– Не знаю я ничего, – насупилась Василиса.

– Знаешь-знаешь, – пропела Низамова. – Ты ведь худеть собралась? Так?

– Так.

– А зачем? Можешь сказать?

Ладова упорно молчала.

– Можешь! Ну…

Василиса отвела взгляд.

– Любви тебе, Ладова, хочется. Большой и светлой. Вот ты и пялишься на себя в зеркало и думаешь, мол, похудею и будет любовь. Ни фига! Сначала ты похудеешь, потом – нормально оденешься. Нормально, Васька, а не в эту школьную форму фабрики «Русь».

– Это не школьная форма, – возмутилась Ладова. – Это мы с мамой шили. В ателье.

– Не в том ателье! – разошлась Гулька. – В Доме моды надо было шить, а не в «Звездочке».

– В «Доме моды» дорого! – начала было оправдываться Василиса, а потом замолчала и низко опустила голову.

– Дорого да мило, дешево да гнило! – процитировала житейскую мудрость Низамова и вскочила со скамейки. – Поняла?! А ты говоришь: не в деньгах счастье.

– А я и правда думаю, что не в них.

– Да я тоже так думаю, Васька. Но и без них тоже плохо.

– Тогда зачем ты идешь в училище? – удивилась Ладова. – Поступала бы сразу в мед. После одиннадцатого.

– Ага! – ухмыльнулась Низамова. – Кто это меня туда возьмет? С моими-то тройбанами! А тут уже и договоренность есть. Потихоньку, полегоньку – и все срастется. Будет у нас семейная стоматология. Приходи – приглашаю.

– Приду, – пообещала Ладова и поднялась.

– Кстати, – вдруг встрепенулась Гулька и, подскочив к подруге, по-хозяйски перекинула свисающую прядь белых Василисиных волос за спину: – Ты почему мои серьги не носишь? Не нравятся?

– Нравятся! – Ладова вернула прядь на место, закрыв ухо. Небольшие круглые серьги, вологодская финифть: на белой эмали голубая незабудка, как нельзя лучше подходили к зимнему облику Василисы. – Только у меня уши не проколоты.

– Как?! – ахнуло татарское дитя, чьи смуглые ушки были украшены золотыми полумесяцами чуть ли не с рождения. – Совсем?! Васька! Ты что? Ненормальная? Тебе сколько лет, Ладова?!

– Шестнадцать.

– Я знаю, что шестнадцать! Крепостных девок, нам по истории рассказывали, уже в тринадцать-четырнадцать лет замуж выдавали. В четырнадцать-пятнадцать они рожали. А у тебя даже уши не проколоты!

Тот факт, что Василиса дожила до шестнадцати с абсолютно девственными ушами, потряс Гульку до глубины души. Низамова даже хотела выступить с обвинением в адрес ладовской матери, тети Гали, но вовремя заткнулась и скомандовала:

– Пойдем! Будем уши прокалывать!

– Я как-то, знаешь, не собиралась, – робко воспротивилась Ладова, но на всякий случай двинулась вслед за подругой.

– Я тоже не собиралась, – успокоила ее Гулька. – А что делать?

– Так, может, в другой раз? – предложила Василиса, плохо представлявшая, каковы дальнейшие планы ее безбашенной подруги, которой ничего не стоило сожрать червяка, провести кровавый ритуал братания, выжечь тавро на лодыжке, если это требовалось для дела.

– В другой раз мне будет некогда, – не оборачиваясь проворчала Гульназ. – Или сейчас, или никогда. Выбирай! – Она резко встала и повернулась к Ладовой лицом.

Сказать «никогда» было еще страшнее, чем согласиться на кровавую экзекуцию.

– Ну! – угрожающе потребовала ответа Гулька. – Сейчас или никогда?

– Сейчас, – выдавила Василиса, и в голосе ее не прозвучало и нотки радости.

– Я так и думала! – Низамовское лицо обрело торжествующее выражение. – Пять минут – и ты красавица.

В это Василисе с трудом верилось. И она, представив себя в образе папуаски с оттянутыми до плеч мочками ушей, простонала:

– Гуль, а это больно?

– Уши прокалывать? – уточнила Низамова и прибавила шаг, подозревая, что если так и идти вразвалочку, то у Василисы появиться шанс сбежать. – Не… не больно. Только хрустит, когда иголку протаскиваешь.

Эта деталь было явно избыточна. Ладова остановилась и в полуметре от низамовского дома решительно заявила:

– Я не буду!

– Будешь, – заверила ее Гулька и, забежав той за спину, подтолкнула Василису к подъезду: – Второй этаж!

Безвольная Ладова шагнула в полумрак подъезда и начала подниматься по ступенькам под грохот собственного сердца.

– Гуль… – оборачивалась она к Низамовой на каждой второй по счету ступени. – Может, не надо?!

– Надо, – маленький бульдозер напирал сзади.

– Но откуда ты знаешь? – Василиса чуть не плакала.

– От верблюда, – буркнула Гульназ и два раза нажала на кнопку звонка, рассыпавшегося канарейкой. За дверью послышалось громкое шарканье и дребезжащее: «Кто-о-о-о?»

Гулька ответила по-татарски. Дверь отворилась, и из-за нее показалась сухонькая улыбчивая старушонка в белом платке на роспуск.

– Айда, кызым[4], – пригласила она Ладову и на своем языке что-то спросила у внучки.

– По-русски говори, – сделала ей замечание Низамова и тут же чмокнула абику в сморщенную щеку.

– Айда есть! Будешь? – тут же исправилась Гулькина бабушка и на кривых ногах поспешила на кухню.

– Не, – отказалась Низамова и, чтобы не расстраивать абику, прокричала той вслед: – Потом.

– Зачем потом? – удивилась женщина и приветливо помахала девочкам рукой.

– Потом! – притопнула ножкой Гулька и, усадив Ладову на диван, пошла вести с абикой переговоры.