Так не бывает Мельников Виктор
© Виктор Мельников, 2015
© Александр Жданов, фотографии, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
Другие женщины
Больше всего я боюсь – и это не выдумка, – что мне придётся каяться, а людям, которые заметят во мне что-то неладное, осуждать, ибо они, как зрители, могут видеть больше, как не скрывайся и не прячься. А делать именно так приходится, да. И это сводит с ума. Особенно та мысль, что зрителем может стать жена. Но, как не удивительно, наблюдателем оказываюсь я. Осознание этого факта наступает не сразу, постепенно. И трудно передать, до какой степени ноет то ли душа, или её остатки, одним словом, признаюсь, как человек спрашивающий, я не всегда получаю ответы. А значит – гори всё синим пламенем, говорю я себе каждый раз, потому что страсть, как и любовь, осознаю, в период весеннего обострения изгоняет разум. Не до конца, конечно. Что-то остаётся, чтобы как-то балансировать на канате над пропастью, и вот так идёшь прямо, осторожно ступая, вниз не смотришь. Может быть, потому, изо дня в день, в таком напряжённом состоянии человек в силах сделать с самим собой то, что иначе невозможно. То есть происходят чудеса: вместо того, чтобы свалиться вниз, ты продолжаешь двигаться вперёд. При этом человеческая воля просто выкидывается невидимой, мистической силой – и препятствовать ей напрасно, как молнии во время грозы. И зачем, вообще? Ведь ты идёшь, а не летишь вниз.
Мысли – ох уж эти мысли-образы! Возникающая дилемма между двумя женщинами, когда невозможно определиться, загоняет в тупик, однако.
Я выглядываю в окно: снег идёт всю ночь и утро. В обед кто-то слепил снежную бабу. Она становится достопримечательностью двора, детвора водит хороводы вокруг неё, а вечером идёт дождь. Настоящий ливень! Вокруг снежной бабы образовывается огромная лужа – не подойти. Но она стоит, не растаяла, стоит совсем одинокая, омытая слезами, и никого вокруг. Для неё, я думаю, наступает тот самый критический момент, за которым последует, разумеется, настоящий «конец света». Она может исчезнуть – видимо, и у человека свой «конец света» наступает в то или иное время, а не у всех в один миг, как заставляют верить. И когда я её вижу, остановившись покурить в подъезде дома, возвращаясь из магазина с вином и конфетами обратно к Еве, мне кажется, что она продолжает бороться с водной стихией, являясь сама частью этой самой стихии (человек тоже часто борется с самим собой и себе подобными), – и она напоминает мне о жене, Ирине. Я выпускаю сигаретный дым вверх огромным кольцом, вдыхаю полной грудью свежего воздуха – выдыхаю, как бы сожалея участи снежной бабы. Если дождь продлится до следующего утра, а это вполне возможно, она не сможет выстоять, растает вся – погибнет, без всякого на то сомнения, как любой человек, оставшийся один на один со своей бедой. Сожалея, я улавливаю в воздухе странный запах. Кажется, пахнет порохом. Его сгоревшими остатками. Странно, но я принюхиваюсь – моему обонянию знакомо это вещество, которое, сгорая, обязательно оставляет след. Так и есть, я, кажется, не ошибаюсь. И утром, покинув Еву, я уже не вижу снежной бабы, она растаяла, превратившись в талую воду, а запах пороха во влажном воздухе усиливается – по правде говоря, я не в полной мере верю своему нюху, ссылаясь на хронический насморк. Так ли всё на самом деле? Скорей всего этот запах ассоциируется у меня с вечерней встречей, после работы, с женой. Вот в чём дело, оказывается. Так оно и есть, без сомнений. И когда я прихожу с работы, специально задержавшись на три лишних часа, Ирина меня не замечает, она спит. Не замечаю её и я. Кажется, обходится.
Открываю глаза. Утренний рассвет. Суббота. Супружеское ложе. Меня не прогоняют и в этот раз. Я поворачиваюсь к жене. Ирина не спит, смотрит на меня. Как долго она это делает? Гипнотизирует? Или что-то другое в этом взгляде – просто ненавидит?
– Мне кажется, что во всём виновата я, – говорит она, избирая странную тактику ведения разговора, – виновата в том, что старею. И становлюсь тебе не нужной, Игорь. Как поломанная вещь. Правда, я пока работаю: стираю бельё, готовлю обеды и ужины, мою полы, глажу тебе рубашки. Этакая универсальная машина-автомат. И я удивляюсь, что мне удаётся оставаться женщиной, на которую, в отличие от тебя, заглядывают молодые мужчины.
Я, конечно, ждал этих слов, или подобных этим, я, можно сказать, привык к ним.
И я молчу, не объясняю, почему меня не было дома несколько дней, а телефон сотовый выключен. Ирина, предполагаю, прекрасно понимает, что это означает, потому что ложь не может спасти ни меня, ни её. Она продолжает говорить, я слушаю – так надо для неё самой, чтобы выговориться, облегчить таким образом душу. Да, я отмалчиваюсь, глядя на эту женщину, которая почти двадцать лет терпит меня, ухаживает за мной, при этом не оставляет попыток цепляться за остатки былой красоты. В свои сорок лет (мы с ней ровесники, если не считать разницы в полгода, что я старше) она, надо сказать честно, пытается выглядеть «хорошо». Очевидно, мне-то известно, что для этого она прилагает большие усилия: косметические салоны, маски, кремы… Она даже год назад сделала пластическую операцию: врачи подтянули ей кожу лица… Мысли иногда, конечно, бывают чрезвычайно ничтожны, но, буду откровенным, у женщин в этом возрасте происходит некое «осознание каждой части тела». И, если говорить об Ирине, она всерьёз считает, что сможет остановить процесс старения. Тем самым сумеет снова привлечь меня к себе, а может, рассчитывает и на большее…
По её мнению, если судить, я убегаю от неё. Это не так. Я ухожу на время, да. Но не убегаю совсем.
Пока она говорит, я пытаюсь сравнить Иру с Евой. Ничего не выходит. И дело не в том, что у них существует огромная разница в возрасте – пятнадцать лет. Это два разных типа женщин и по внешности, и по характеру. Если жена, к примеру, может терпеть, то Ева капризна. Но не в этом, наверное, дело. Между Евой и мной находится некая пелена, которая искажает пространство, а вместе с ним искажается действительность – кто-то из нас носит розовые очки, а если быть более точным, мы поочерёдно цепляем их себе на нос. А между Ирой и мной такой пелены не существует, она является частью меня самого, а самому себе, по крайней мере, лгать не станешь – скорей промолчишь. А раз так – она тоже, в этом не может быть сомнений, способна изменить.
– Ты разлюбил меня, Игорь, – продолжает Ирина.
– Я привык, – говорю, но она как будто не хочет слышать.
– У тебя есть любовница. Не отрицай. И что она может тебе дать? Скажи?
– Успокойся, – говорю я, пытаясь прекратить этот разговор. – Тебе не идёт такой тон.
– Нет, ты скажи, Игорь. Честно скажи!
Я молчу, глядя в потолок.
– Что тебе от меня нужно, тогда скажи?
На этот вопрос я не могу точно ответить. И говорю первое, что приходит на ум.
– Я знаю, Ира, кто ты, но не знаю, кто она, та самая, о которой ты говоришь. Ты у меня одна, поверь, остальные подделки.
Очень мало людей умеет разговаривать между собой, даже в семье. Ещё меньше тех, подчёркиваю, кто умеет понимать. Полагаю, я и Ирина понимаем друг друга так, как никто другой, ибо умеем подбирать слова.
И вот жена позволяет мне себя обнять и поцеловать. В это мгновение я вижу другую женщину. Она становится моложе лет на пять, и я чувствую некий восторг, в уме всё мелькает, как вихрь, а сердце вылетает из груди, словно первый раз: страсть возникает из пустоты, ниоткуда, как будто не было тех двух ночей с Евой.
Я собираю вещи, чтобы уйти с работы. Ева звонит на сотовый телефон. Мы с ней разговариваем о всяких мелочах. Сотрудники думают, наверное, что я держу разговор с женой – пусть так думают. Излишняя откровенность позволяет, видимо, им делать такие выводы: всякого влечёт чужая страсть.
Итак, стало быть, уточню здесь, Ева знает об Ирине. И знает, что у меня есть сын, который учится в другом городе. Она видит, что сын для меня многое означает, здесь не возникают споры, но не понимает, почему я возвращаюсь к жене. В свою очередь я догадываюсь о тех чувствах Евы, которые определяют её поведение и отношение ко мне: занимаясь со мной любовью, она избавляется от забот о хлебе насущном, намазанным шоколадным маслом. Она не находится у меня на содержании. Но я даю ей денег столько, сколько она просит, хотя предполагаю, рассуждая из своего болота, что спрашивать денег – гадкая история, если чувствуешь, что их не совсем заслужил. Правда, я могу позволить себе такую «роскошь».
Именно – «роскошь»! Это слово меня забавляет. Я часто прокручиваю его на языке. Однажды в порыве страсти сказал Еве: «Ты моя роскошь!», хотя в голове крутились слова «моя дорогая». И то, и другое слово означают одно для меня – трату денег. Не ошибусь, право, то же самое означают эти слова и для неё. Но в обратном смысле.
Если более конкретно и точно говорить о Еве, то можно применять такие слова, как, например, «мне кажется, что её профессиональные достижения связаны благодаря моему появлению в её жизни» (совсем недавно на работе шеф повысил её в должности до заместителя главного бухгалтера). Или: «мне кажется, её новая любовь настоящая, в ней нет равнодушия». Либо: «мне кажется, её радости имеют прямое отношение к тем переменам, что происходят в моей и её жизни».
Мне кажется – и я понимаю почему.
Но мне не кажется, а именно так всё и есть, что происходят трансформации – как не называй это – жизненных сложившихся устоев в моей семье, а вместе с ними, однозначно, изменяется и сама Ирина.
И вот, когда я ухожу с работы, договорившись с Евой встретиться сегодня вечером, но вначале я должен попасть домой, мне становится ясно, что я страшный эгоист, потому что моя страсть к Еве точно также распространяется и на жену. В этом я убеждаюсь, когда захожу на порог своей квартиры, – я почти не узнаю Ирину!
– Не понимаю, ты снова сделала пластическую операцию? – спрашиваю я её. – Это невозможно, когда успела?
– Нет, и не думала, Игорь. Я тебе нравлюсь? – Ирина подходит к большому зеркалу в прихожей, скидывает халат себе под ноги, остаётся обнажённой, и приподнимает груди руками. – Стали меньше отвисать. Что скажешь?
Я прикасаюсь к жене, одной рукой к плечу, другой провожу по низу живота. Лёгкая дрожь проходит по её телу. Я не знаю, чем возможно такое объяснить, но тело Ирины приобретает некую былую свежесть, – передо мной другая женщина!
Зная, что последует за всем этим, я прикидываю, чтобы сказать Еве после, которая ждёт меня у себя дома, надеясь на дорогой подарок, который ей пообещал.
Испытывая чувство вины, как перед Евой, так и перед женой, я, под предлогом купить сигарет, покидаю квартиру, еду к Еве.
В ювелирном салоне покупаю золотой браслет. С этим подарком появляюсь у Евы – она изменяется тоже! Это становится заметно, не в лучшую сторону, да так, что я отступаю на шаг, когда она целует меня.
Я примеряю Еве браслет и вижу, что подарок ей не нравится, что ли. У девушки портится настроение, словно погода в летнюю пору: набежавшие чёрные тучи сейчас извергнут на мою голову град, догадываюсь. И я интересуюсь, в чём дело? Но она не отвечает. Я предполагаю, всё дело в моей непунктуальности. Пытаюсь разобраться – она не делится со мной ни одним словом, предпочитает молчать. И от этого, как мне кажется, становится невзрачной, серой, а на лбу и вокруг век, я вижу, угадываются глубокие морщинки, которых ранее не замечал.
– Я тебе не нравлюсь, – вдруг говорит она. – Что-то не так, я вижу. – Ева снимает браслет, кидает его на пол. – Ну, ударь меня за это, докажи, что ты хам! Сделай, что я тебя прошу.
Начинается истерика и слёзы – не переношу. Одеваюсь и ухожу.
В скором времени складывается впечатление, что Ева избегает меня. На телефонные звонки не отвечает. Всё чаще и чаще я возвращаюсь домой вовремя. И с каждым днём понимаю, что Ирина перевоплощается в молодую женщину – я вижу в ней тот самый сексуальный огонь, который горел в ней лет десять назад. Это чудо для меня. А для Ирины – вдвойне. У неё рождаются какие-то детские планы, она полна радости и восторга. Однако всё это не передаётся мне.
Попытки дозвониться до Евы так ни к чему и не приводят.
И вот однажды, вернувшись с работы, я не застаю жену дома. Она исчезает. Сотовый молчит. Всё повторяется в точности наоборот, где жена занимает моё место.
Я еду домой к Еве. Она сама зовёт меня к себе. Я понимаю, что эта девушка, может быть, рассчитывает на очередной подарок. Не всё так просто у неё. Но я не хочу быть любезным в этот раз. Я сам не знаю, зачем к ней направляюсь, прошло ведь несколько дней, прежде чем она сама удостоила меня своим звонком.
Всё время в пути думаю об Ирине – куда чёрт её понёс? Не зря она тогда упоминала каких-то мужчин. Знать бы, где она есть…
Но оставлю…
В квартире Евы снова чувствуется запах сгоревшего пороха. Она стоит ко мне спиной, а когда поворачивается, – я вижу женщину в годах, за пятьдесят. Почему-то я к этому легко отношусь. Меня не пугает преждевременная старость Евы. Как ни странно, но меня не цепляют за живое её проблемы, о которых она второпях рассказывает, а ведь всеобщее уважение и влияние – это есть возраст.
Она плачет. Я развожу руками, здесь я бессилен.
Ева говорит:
– Я превратилась в некрасивую женщину, и знаю об этом. Я несчастна – пожалей меня, Игорь…
Есть женщины, с которыми хорошо, но без которых ещё лучше. А есть женщины, с которыми плохо, но без которых ещё хуже. Даже в лучшие времена я определял Еву к первой категории. В теперешней ситуации, я понимаю отчётливо, требуется бежать, бежать и бежать, пока Ева не сгорела совсем в своём возрасте. Но я стою и смотрю на неё.
– Мне пора, – говорю и ухожу.
Я возвращаюсь домой в ужасно возбуждённом и, не знаю почему, в ужасно весёлом состоянии духа. Это, наверное, потому, что так легко расстался с Евой. Теперь я могу догадываться, кого встречу, если Ира вернулась. Но я боюсь анализировать последние события. Они не поддаются логике, и мне становится смешно. От безысходности.
Возле своей квартиры я снова улавливаю знакомый запах. Распахиваю дверь, захожу – и вижу трёхлетнюю девочку.
Обратный процесс – это тоже смерть, безобразное явление природы. А это всё должно оставаться в тайне, без посторонних глаз. Я закрываю квартиру (слышу детский голос, Игорь!) и направляюсь в бар: всему приходит конец.
Поймёт ли Ира мой поступок? Я не могу быть в этом уверенным, она теперь ребёнок. И наливаю водки в рюмку.
В ином свете
Он выращивал свиней. Всю сознательную жизнь. А дело, значится, это хлопотное, но прибыльное, свиноводство. Пятьдесят свиней в хозяйстве – это не так много, конечно, но и не мало, если считать, что с делами он справлялся сам. Жена умерла сразу, как родила ему дочь. Видно, что молву поветрием носит: очень хорошая женщина была, о ней долго в деревне хорошим словом отзывались. Так сказать, доброму Савве добрая и слава. Он долго переживал, чуть было к рюмке не приложился, но соседи отговорили. Одним словом, мужик взял себя в руки. Ему прекрасно было известно, как кормить поросят-отъёмышей, поэтому для него не составило труда выходить своего ребёнка, свою кровиночку. А жениться, надо сказать, он больше не смог – слишком любил свою жену, и не мог представить для своей дочери другую маму. Нет иной мамы, есть отец и мать в одном лице тогда. Дни бежали, дочка подрастала, о маме спрашивала редко – она не могла сравнить, что такое жить с мамой, а после только с папой. И хозяйство росло – уже не пятьдесят свиней в подворье, все сто! Училась дочка хорошо и, как заботливый отец, он все свободные средства вкладывал в ребёнка, чтобы потом девочка смогла поступить в высшее учебное заведение. А она хотела стать медиком, как мило с её стороны это выглядело, чтобы мамы не умирали у детей. Отец не возражал, медиком – так медиком, что может быть лучше? И продолжал работать: кормил маленьких поросят густыми влажными мешанками три раза в сутки (смеси делал вручную, душу вкладывал, однозначно), корм давал через равные промежутки времени, поддерживал чистоту; поил животных, часто с рук. Делал всё по норме, чтобы не осаливались поросята. Был ласков с ними, как с детьми малыми, а вырастали – ничего не поделаешь, некоторых под нож лично сам отправлял, хотя и жалко было. Взрослых особей он держал отдельно от молодняка. Поросёнок считался взрослым, достигнув веса тридцати килограмм. Откорм – основная цель разведения свиней, считал он, решающий показатель экономического результата. И он умел, никаких сомнений, его достигнуть, получая дешёвую мясную свинину по себестоимости. Сам же и разводил поросят, используя искусственное осеменение. У самок свиней овуляция происходит в ранние утренние часы. Поэтому он решил, сегодня не ложиться спать вообще, в два часа ночи вставать надо, а утром выспаться часок-другой. У соседа взял фильм на DVD для просмотра. Дочь уже спала, завтра в школу, десятый класс. Он включил проигрыватель, вставил диск. Странный фильм, подумалось ему, и вправду сказать. Почти без слов, и всё так узнаваемо. Главный герой деревенский романтик! Было видно, что в утренние часы он любил наблюдать за звёздами. Только небо светилось у него над головой да тусклая лампочка над входом в сарай – он, сидя на порожках, пялился на звёзды, на Луну, произносил непонятные монологи, говоря о пастухах и диче. Но вот небо осветили необычные шары. Он принял их за шаровые молнии. По сюжету ему приходилось их уже наблюдать – ещё одна загадка природы, вот она взрывчатка мироздания. И этой ночью так и было, он, видимо, знал, что это произойдёт. После обычно находили в полях вытоптанные круги местные фермеры. Сначала это казалось для всех в диковинку, а спустя некоторое время деревня привыкла к феномену. Чему быть того не миновать. После того, как уфологи из Москвы истоптали одному фермеру всё пшеничное поле, и он понёс убытки, больше никто не захотел обращаться к этим доморощенным учёным. Себе самому хуже сделаешь, а тайны не узнаешь, пожалуй. Никто из этих учёных не сможет понять, что иные миры сломали десять тысяч колосков, а люди – миллионы. Такие совсем обыденные мысли вертелись в головах жителей деревни, проводником которых был этот самый главный герой, романтик. Он тоже имел приусадебное хозяйство, растил подростка-дочь, делал своё дело, одним словом, но чувствовалось, что всё давно предрешено. Прямая из точки «А» не пересечётся с точкой «С», она всё равно упрётся в точку «В», только кривая изменится. На его лице ощущалась тревога, рыхлая кожа век дрожала, глаза слезились. Деревня, где он жил, постепенно становилась безлюдной. Люди то ли уезжали, то ли умирали, было не совсем понятно: дома пустели, их хозяева исчезали бесследно. Далее: топтание на месте, обыденность, тяжёлый труд – и пьянство, как итог. Многие разводили руками, а кто-то опускал руки совсем, вялый сюжет клонил ко сну. Не только зрителя. Белая пелена перед глазами. И вот приехал покупатель – просигналила машина. Покупатель приезжал один раз в десять дней. С ним было выгодно работать, он хорошо платил. Слово за слово, дело было сделано. Расплатившись, он сказал, что яйцеобразные формы облаков впервые видит (они висели над ними), да чтобы ещё светились в тёмное время суток!.. Хозяин подворья произнёс: любопытное кино – и всё стало исчезать после мощной вспышки; она ослепила, в глазах засияло яркое жёлто-красное пятно, в ушах жужжания шмеля… и знакомый голос дочери: «Папа, папа, мне страшно!» Дочь спала, он это знал, а теперь её голос слышался совсем где-то рядом. Он хотел её успокоить, но слова исчезли в пустоте пространства, он хотел броситься ей на помощь, но ноги парализовало, они не слушались его. Пятно рассеялось, жужжание шмеля усилилось, он увидел покупателя, превращающегося в маленького серого карлика, который уходит по лучу света вместе с его дочерью… хлопок – и всё как будто вернулось на свои места. Он очнулся, выключил телевизор, который приглушённо шумел, – вот откуда этот звук! Я, кажется, проспал. Больше, чем предполагал. Надо приниматься за работу. За окном ещё темно. Господи, старый балда, решил развлечься! Тьфу! А свиноматки ждут папку! Проходя мимо спальни дочери, заглянул к ней: подросток отсутствовал в своей постели. Он подошёл к кровати, дотронулся рукой до простыни: она хранила ещё тепло её тела. «Что же это такое?» – задался он вопросом. Страшилка была близка к тому, чтобы сбыться… И она сбылась – не воротилась дочь. «В гостях воля хозяйская, – повторял он соседям одни и те же слова каждый день, завидев кого, – а кто они, чтоб дочь мою удерживать? Не люди! Мы у них бычки на верёвочке». На что соседи отмалчивались, а когда раздосадованный горем отец шёл прочь, говорили полушёпотом: «Совсем старик с ума сбрендил, видимо, – загуляла его дочь, загуляла, сбежала от него и от его свиней».
Посторонние
Сразу оговорюсь, не все бомжи такие. Это редкое исключение, наверное. Конечно, я ни с одним близко не был знаком, встречал, как и все, на рынках, вокзалах, в подъездах. Это люди, которых видишь, но замечать не хочешь. А приходится. Они физически, нет сомнений, ближе к животным, потому что не могут устроить свою человеческую жизнь, но они свободны, – этот мир прекрасен, не правда ли? Все согласятся – ибо я отрицаю такую волю каждую секунду, но эта свобода вынужденная.
Уже несколько дней я искал некий уникальный типаж для серии фотографий – задание главного редактора следовало выполнить в недельный срок. Это должно было быть лицо бича, опустившегося на дно. Я исколесил все злачные места, где обитают бомжи: подвалы, теплотрассы, подземные переходы, побывал на всех железнодорожных вокзалах, но тот, кого хотел увидеть, не попадался мне на глаза. Казалось бы, что может быть проще для фотографа, имеющего такое задание? Но не всё так просто. Для меня, если берусь за работу. И когда я его нашёл, делая повторный визит на Курский вокзал, не мог подумать – насколько глубоко он опустился, а вместе с ним опущусь и я.
Я его сразу заметил, как только слез с такси. Он просил милостыню. Возле переходного моста. Я следил за ним, сделал несколько фотографий – он оказался тем, кого я искал, фотогеничен.
Это бледное лицо с глубокими морщинами казалось похожим на Большой Каньон, вид сверху, из космоса. Глаза глубоко посажены, лохматые брови прикрывали веки, тем самым скрывая глаза глубоко в черепе. Что они выражали, я так и не смог разобрать; даже после близкой встречи с ним – я их не увидел. Седые грязные волосы спадали до плеч. Маленький и сбитый, как колобок, одетый в грязную фуфайку, он походил на некоего сказочного отрицательного героя, дать определение которому, сравнить с кем-то я не мог – не получалось, он был сам по себе страшен внешне, один такой, не от мира сего.
Я подошёл к нему и кинул в лежащую на асфальте кепку пятьсот рублей.
– Спасиб, мил человек! – сказал он, глядя себе под ноги. Я не отходил, ждал, когда он поднимет голову. Наконец он заметил мою настырность, наклонился, взял купюру и спрятал в карман. – Не все такие щедрые, больше десятки не выпросишь.
– Это тебе за работу.
Он, видимо, понял своим сознанием то, что хотел понять, сказал:
– Коль хочешь, молодой человек, забрать меня на стройку вкалывать, или куда ещё, я не пойду, возьми деньги. – Он вытащил пятьсот рублей обратно, протянул мне. Я увидел его пальцы, грязные, кожа потрескалась; он весь, наверное, был таким изрытым, раздень догола – природная эрозия почвы.
– Ты свою работу уже выполнил. Я фотограф. Андрей зовут. Вот фотоаппарат, – я достал из сумки цифровик, – работаю в журнале «Эхо планеты». Слышал о таком?
– И что? – голос его был грубым, слышались нотки неприязни ко мне.
– Ничего, всё нормально. Ты делай своё дело, попрошайничай там или ещё что, а я буду следить за тобой, фотографировать: следовать по пятам. То, что я тебе дал – предоплата. В конце рабочего дня получишь тысячу рублей. Договорились? Так будет честно. Для тебя. А читатели увидят то, что увидел я.
Конечно, я рисковал.
– Странный ты, фотограф. А почему не делать снимки анонимно, может, я тебя и не заметил бы. Деньги лишние есть, чтобы ими так разбрасываться?
– Редакция возместит, не волнуйся.
– В таком случае – пять тысяч в конце рабочего дня. – Он смолк, поднял кепку с асфальта, натянул на косматую голову и тихо добавил: – Я покажу тебе такое…
– И расскажешь про себя, – я сумел договориться. – Кратко, хотя бы. Для репортажа. Много не надо. Утомишь, знаю, если дорвёшься до свободных ушей. Все вы такие, думаю, – сказал я ему, давая понять, что мне малоинтересно выслушивать какого-то бродягу.
Я купил ему сосиску в тесте и кофе, сказал:
– Рассказывай, время – деньги, – и включил диктофон.
Он начал говорить:
– Железнодорожный вокзал. Я здесь часто отираюсь. Кому багаж поднести к вагону, кому ручную кладь в такси загрузить – много за свои услуги не беру. Другой раз не брезгую и милостыню попросить. Чуть что, менты там, к примеру, или ещё что – сразу на соседнюю улицу, в подворотню, и в люк, в городской коллектор. Живу я там. Если кто кинется искать, вряд ли найдут. Под землёй не ищут. А зовут меня Юриком. Сорок семь лет мне. Бомжи обычно больше десяти лет не живут на свободе, а я живу, фотограф. Сам я с Саратовской области. Служил в Новороссийске. После армии остался работать грузчиком в порту, докером. Познакомился с будущей женой, в Москву переехал. После переезда раза три, наверное, на родине был, там у меня двоюродные братья. Имей в виду, я никого не виню, у меня ведь семья хорошая была, но все умерли. Один сын самоубийство совершил, второго убили по хулиганке. Жена не смогла пережить это, инфаркт. У меня стресс… Сразу и с квартирой обманули. Родственник жены. Он пообещал денег, мол, купишь однокомнатную квартиру, зачем тебе три комнаты. Одному. Я отдал документы. На оформление. Теперь ни документов нет, ни денег. Правда, и его уже нет в живых… – он как будто подавился крошкой, я понял, что он проговорился. Я сказал:
– Не мент я, не беспокойся. И что же произошло? Месть?
– Признаюсь, моих рук дело. Но про это забудь. Я никому об этом не говорил. Одиннадцать лет. Поэтому и скрываюсь. – Юрик, было видно, сжался в комок, изменился, так сказать, превратился в злобного карлика. Он сделал попытку внимательно посмотреть на меня. Я не увидел его глаз, и, хотя был полдень, мне сделалось жутко, решение следовать за ним сразу отпало. Но я взял себя в руки, а чувства отбросил: страх и жалость к этому человеку начали бороться во мне, странные внутренние противоречия.
Тем временем он продолжил:
– А в моей квартире кто-то другой живёт. Пусть. Он-то откуда мог знать, что меня обманывают. Верить людям себя не уважать. Вот и я не верю уже. Рассчитывать приходится только на себя, на свои силы, а они не вечны, растрачиваются постепенно.
И снова я засомневался. Странный он человек. Хотя и бомж. Сострадания к нему мало. С моей стороны. А надо? Может, он врёт, цену набивает. Хотя мы с ним уже договорились.
– Пьёшь?
– А как же без этого. Зимой холодно. Не выпьешь – замёрзнешь. Выпивка в какой-то мере помогает. – Он струсил крошки с губ, достал сигарету, закурил. – Вот я смотрю, люди сейчас в церковь деньги несут. Откупаются. Я считаю, от грехов своих. Если бы у меня были деньги, я бы не стал откупаться. Всё же сие было. А счастья – его нет ни у кого! Я сейчас держусь за хорошие воспоминания, и виню себя, что сыновей вовремя за руку не остановил – корю себя.
Юрик осмотрелся по сторонам, сказал:
– Я пошёл.
Выждав три минуты, я двинулся следом за ним.
Он не быстро шёл, раскачиваясь из стороны в сторону. Иногда оглядывался – искал, видимо, меня взглядом, не потерялся? Я следовал за ним, фотоаппарат навскидку, делал снимки.
Вот он перевернул мусорную урну – позирует, свои кровные бабки отрабатывает. Не сомневаюсь, это безобразие засекла видеокамера. Могут появиться менты. Но я доверял Юрику, он знал, что делает.
Заходит внутрь вокзала. Я – бегом за ним. Вон он! Отлично! Главное, не потерять из виду. Иначе всё накроется медной посудой.
Вижу, что и он следит за мной боковым зрением. И еле уловимым движением руки приглашает следовать за ним.
Каждую минуту объявления о прибытии и отбытии поездов. Громко. Чтобы все слышали.
Юрик останавливается возле странного субъекта, такого же бедолаги, видно по одежде, как и он сам. Разговаривают. Через какое-то мгновение, вижу, Юрик даёт ему мелочь. Наверное, попросил, чтобы купить выпить. Не для еды, однозначно. В прошлые годы, помнится, приходилось наблюдать такую сцену. Аккуратные улыбающиеся женщины из местного отделения «спасение», одетые в строгую униформу, развозили на специальных тележках питание для бомжей. Бомжи кривились – лучше бы им подвезли пива, а ещё лучше – водки, но питание брали с некоторой снисходительностью: что ж добру пропадать.
Они разошлись. Смотрю, два милиционера направились к Юрику. Он тоже их видит, ускоряется. Я не отстаю, всё фотографирую. Милиция меня пока не замечает, и это хорошо.
Выходим с вокзала. Юрик петляет между автомобилей такси. Милиционерам он не понравился – точно. Всё из-за мусорной урны. Хм, решили, наверное, бомбу подложил он. Что ж, работа у них такая. Гадкая.
Он скрывается в подворотне. Милиция остановилась. Я – нет. Сворачиваю за угол – где Юрик, не вижу?
Обманул, однако. Нет, не думаю, чтобы он отказался от пяти тысяч рублей, видимо, у него свой план действий, не зря же обещал показать больше, чем весь этот цирк на вокзале. Так и есть. Прямо у моих ног открылся канализационный люк, голова Юрика вынырнула из отверстия, махнула кипа седых волос, мол, лезь сюда, за мной. Я огляделся и, не сразу, спустился вниз.
Это был другой мир – мрачный и загадочный, в котором не было света и ветра, лишь холодные скользкие бетонные стены окружали меня. И страшная вонь.
Нехорошие чувства усилились.
– Боишься? – спросил Юрик. Он вытащил откуда-то фонарик, включил. – Пошли.
И я пошёл за ним, щёлкая фотоаппаратом. В тот момент я жалел, что не предусмотрел взять с собой противогаз.
– Я здесь живу, – сказал Юрик. – Это мой дом. Я расскажу тебе о нём, покажу кое-что. Только ты не пугайся.
Мои слова здесь были не к месту. Я молчал. Гость обязан слушать, а не говорить.
Вскоре я понял, что потерялся во времени. Его для меня не существовало. Бездна.
– Чтобы ты ни увидел, – сказал Юрик, – помни, что, как и земные животные, обитатели подземелья атакуют только в целях самозащиты.
По спине прошла дрожь. Слова здесь отражались эхом от бетонных стен, и казалось, что я попал в далёкое средневековье. Не хватает палача и дыбы.
– Поэтому – не провоцируй, не пытайся подойти поближе, чтобы сфотографировать, наклониться или рассмотреть. Пока ты под землёй – ты всегда в опасности.
Я заметил, как Юрик преобразился в своих родных катакомбах, – я усмехнулся про себя. Он стал совсем другим. То, что он меня напугал подземными животными, не скрою, у него получилось: в таком месте вряд ли могло выжить хоть одно существо. Однако, Юрик – здесь сомневаться не приходилось – постоянный житель этого подземелья. Почему, интересно, не теплотрассы, к примеру? Там чище, воздух свежей.
Фотоаппарат щёлкнул, вспышка осветила пространство. Послышались шорохи и писк.
– Тише! – сказал Юрик.
Я остановился.
– Здесь могут жить только крысы, – прошептал я.
– Понятен твой намёк. Ты меня считаешь тоже крысой. Твоё дело. Но я так не считаю. Хотя и прячусь здесь, – он обвёл рукой тёмное пространство. – Жизнь существует даже здесь, фотограф. И я – яркий представитель этого мира. Я вижу, как ты неуютно здесь себя чувствуешь. Точно так же я себя ощущаю наверху. Мы посторонние друг для друга. Разные миры, разные условия существования. Я здесь хозяин над тобой. Захочу – убью! Никто не узнает, поверь.
Я шарахнулся в сторону. Его слова пугали по-настоящему.
– Я думаю, ты шутишь.
– Зря ты так думаешь. Тот, кто лишил меня квартиры, не воспринимал слова всерьёз, он считал меня слабым человеком. Оказалось – наоборот. Но ты не сделал ничего плохого, не бойся.
– И поэтому ты здесь.
– Правильно размышляешь. Лучше здесь, чем в тюрьме. Надеюсь, всего этого не напишешь в своём репортаже?
– Даже если напишу, никто не поверит.
– Пойдём, – говорит Юрик. – Всё, что увидишь, невероятно, коль расскажешь в репортаже; сфотографируешь, скажут фотомонтаж, – и он засмеялся гортанным смехом. – Здесь такое творится!
– Что именно?
– Всякое. Под землёй особая флора и фауна, со своими пищевыми цепочками и эволюцией. Огромный мегаполис сбрасывает сюда тонны отходов. В том числе отходы химических предприятий. А про район Курчатовского института даже подумать страшно! Поэтому подземные жители приобретают такой странный вид. Я сам не красавец, и на меня подействовала вся эта химия: там, наверху, я задыхаюсь от смога, а здесь дышу по-настоящему. Для тебя этот воздух ядовит и имеет неприятный запах, для меня же он стал родным. И к темноте я привык. Фонарик этот, – он осветил моё лицо, – для гостей приберёг. Ты бы здесь ослеп без него. Первое время и я не мог обходиться без света. Но человек привыкает ко всему, адаптируется.
Его философия казалась странной. Как человек может здесь жить и при этом пытаться возвыситься над тем миром, откуда он перебрался?
– Слышишь плеск воды? Это она, Нищенка! Мёртвая река. Но здесь существует и развивается жизнь.
– Глубоко, наверное? – я увидел поток воды, он взялся ниоткуда, бетонную стену пробил, что ли?
– По грудь где-то будет. Хочешь искупаться? – Юрик засмеялся, и смех его прозвучал неестественно под этими низкими сводами. А река ответила всплеском.
– Что это?
– А чёрт его знает! Каких только звуков здесь не услышишь. Может, рыба плескается. – Он посветил в воду. – Смотри, какие здоровенные черви. Они хищники. Сам видел, как на рыбу охотятся.
Действительно, белые, круглые, упругие, длиной где-то с полметра они лежали кольцами на дне, как удавы.
Мы пошли вниз по течению. Сверху часто свисали длинные корни растущих на поверхности растений.
– Смотри, обычная газонная трава сильнее бетона. Жизнь сильная штука, к чему угодно может приспособиться и победить.
Я сделал несколько снимков.
– В этих местах вообще ничего не должно быть, так как ниже по течению химический завод с ядовитыми стоками, всё должен сжечь… А вот смотри, рыба. А ты мне не верил.
Я успел щёлкнуть фотоаппаратом. Снимок получился плохо.
Юрик остановился и осветил одно из ответвлений коллектора.
– Посмотри.
Я ужаснулся! На меня смотрела голова маленького поросёнка.
– Это крыса, – сказал Юрик. – Безобидна и глупа. Пошли дальше.
Два десятка снимков успел я сделать. Хотел ещё, но Юрик потащил меня вперёд.
– Она слепа, – сказал он. – Вообще, прежде чем щёлкать затвором, спрашивать надо, я же тебя предупреждал.
По интонации голоса я ощущал, что Юрик ликует: он произвёл на меня впечатление.
– Ты второй человек, кто спустился в эти катакомбы, – сказал он.
Его радость мне не передалась. Я подумал, в древности вырожденцев высылали из городов, прятали в пещерах либо вообще лишали жизни, а здесь человек сам скрывается от цивилизации, чувствуя свою ущербность, и физически, и, наверно, морально. Понятно, в моей голове всё перемешалось, и я уже не всегда понимал, где вырождение закончилось, а где оно только начинается. Голова начала болеть. Я потёр виски свободной рукой.
– Здесь мог бы Дьявол без следа пропасть, – говорю.
Юрик остановился.
– Ты так думаешь, фотограф?
– Я знаю.
Гортанный смех, отражённый от влажных бетонных стен резанул по ушам. Юрик смеялся. Я дрожал от страха, лица его не видел (фонарик светил куда-то в бок, на стену), казалось, что смеётся привидение.
Он резко прекратил смех. Тишина. Послышался лай собак. Где-то вдали. Затем – протяжный вой.
По ноге что-то проползло. Я отскочил в сторону. Луч фонаря осветил многоножку в полтора метра длиной и толщиной в сардельку.
– Она не ядовита, – сказал Юрик. – А с собаками лучше не встречаться. Они здесь появились совсем недавно.
Мне захотелось выбраться наружу. Немедленно!
Я сказал:
– Веди меня наверх. Там с тобой расплачусь. С меня хватит!
– Так скоро хочешь покинуть этот мир? Подожди. Смотри – это грибы, но есть их – не советую. – Он осветил потолок, грибы свисали, как сталактиты. – А это кузнечик, глянь какой!
Юрик взял кузнечика в руки. Он был величиной с маленького котёнка. Я машинально сфотографировал их вместе… Когда вспышка осветила эту милую парочку, передо мной предстали два монстра. Я сумел разглядеть! Один из них был насекомое, белое, усатое, с огромными мозаичными глазами, другой – монстр в человеческом обличии. Глаз я так и не увидел, глазницы одни. И бросился бежать, сам не зная куда. Лишь бы прочь от этого псевдочеловека. И снова раздался нечеловеческий смех. От него закружилась голова, и я поскользнулся, упал в воду. Белые черви стали присасываться к моему телу, я чувствовал, как они пронзают ядовитыми спиральными язычками мою плоть, внедряются в организм, под кожу… Я заорал что было мочи, понимая, никто не поможет, так и сгину.
***
Очнулся в больнице. Запах валосердина, белая стерильная палата, улыбающаяся медсестра.
Я спросил:
– Это рай?
Сестра ответила:
– Рай. Я здесь работаю. Вы не волнуйтесь, всё хорошо. Кризис миновал. Жить будете, – она улыбнулась натяжной улыбкой. Я сумел заметить, что один зуб у неё требует лечения, он слегка почернел.
– Что случилось?
– Вы отравились газом.
Закостенел я, стало быть, заквасился на плохих дрожжах – выжил, дай Бог…
Через неделю меня выписали. Как всё банально. Мы надышались метаном, которого в канализационных коллекторах хватает с избытком. Юрика, сказали, не спасли, или не захотели спасать. Меня откачали. Почему не наоборот? Говорят, я поступил более тяжёлым пациентом. Это и понятно.
Я вернулся домой. Позвонил главный редактор, сказал, чтобы я не торопился с выходом на работу, он давал мне ещё два дня отдохнуть.
Каждый час я лез под душ. Навязчивая мысль, что не отмоюсь за всю оставшуюся жизнь от всей этой грязи, не покидала меня. Глядя на спускаемую воду из ванны, в чёрное отверстие слива, я вспоминал всё, что мне привиделось. В том, что это были галлюцинации, я не сомневался. Но было как-то не по себе, ибо память имеет то самое гадкое свойство возвращать в прошлое, когда тебе этого не хочется. Реально всё.
Голый, я зашёл в комнату. Осмотрел себя в зеркале. Для профилактики. Оделся. На глаза попался фотоаппарат. Он лежал в самом углу. Некоторое время я тупо смотрел на него, затем взял в руки (он имел знакомый специфический запах) и просмотрел снимки – монстры подземного мира смотрели на меня, они пытались доказать, что иной мир существует, – поверить сложно. Ни на одном из снимков я не нашёл Юрика. Как будто его не существовало вовсе. Это казалось странным – и я разбил фотоаппарат вдребезги! Флэшку отыскал в осколках и спустил в унитаз. Какая дрянь!
На следующий день, блуждая по интернету, наткнулся на такую фразу: «Кошмары часто свидетельствуют о внутреннем неблагополучии, о разладе в отношении к жизни». Немного подумал над фразой, – месяц назад примерно я развёлся официально с женой, – отключил компьютер, собрался и пошёл в редакцию. Главное, забыться, и что бы жить потихоньку, смирненько да ладно – быть самому себе приятным… смирненько да ладно… быть самому себе приятным… себе приятным… быть… (я шептал эти слова, как заклинания), себе приятным… быть…
Там, где скрывается правда
Как такое произошло – ума не приложу.
Возвращаюсь домой с работы. Вечереет. Схожу с троллейбуса, срывается мелкий снег, довольно прохладно – ёжусь; иду привычным путём, по проспекту Тихорецкий, на углу магазина «Монарх» и улицы Суворова поворачиваю вправо. Темно. Здесь всегда нет света, хулиганы фонари поразбивали. Управы на них нет! В этом переулке всегда людей мало. Тёмный участок метров пятьдесят. Ускоряю шаг. На всякий случай. Ныряю во двор жилого дома, рядом детский сад, огороженный сетчатым забором – в нём дыра. Так ближе, если срезать путь. Пролезаю. По натоптанной тропинке, покрытой тонким льдом, скольжу вниз с пригорка. А вон и моя пятиэтажка! Осталось совсем чуть-чуть, минуты через две буду дома, в тепле; Аня позвонила, сказала, что ужин готов; в пакете бутылка «вермута», согреюсь. В институте выпивали, у Артюхина день рождение, круглая дата, сорок лет. Я бы не смог, чтобы не выпить ещё, но уже дома, тет-а-тет с женой. Так поступаю редко, но сегодня можно. Тем более Антошка у бабушки, а это ещё и повод заняться любовью, не заботясь, что сын не спит и может услышать…
Я был почти у порога дома, оставалось пройти грязный подъезд, подняться на второй этаж, но вдруг, взявшийся из ниоткуда, голубой туман – или дым, я так и не понял – окутывает меня с ног до головы. Он светится подобно фосфору в темноте. В ушах слышится треск, как будто звучит ненастроенный радиоприёмник на волну радиостанции.
Я потерял ориентир – куда идти? Остановился. Не наткнуться бы на невидимое препятствие – я вытянул руку. Земля под ногами задрожала. Землетрясение? С последней надеждой кидаю взгляд на небо – туман спиралью упирается в звёзды. И вот, так же неожиданно треск начинает стихать, пелена голубого свечения медленно рассеялась.
Я неоднократно видел, как на красном закатном небе скрывается за горизонтом солнечный диск. Однако появление зелёного луча над поверхностью незнакомого озера меня удивило. Я вспомнил строки Заболоцкого:
- Луч, подобный
- изумруду,
- Золотого счастья
- ключ —
- Я его ещё добуду,
- Мой зелёный
- слабый луч…
Как физик, причины возникновения этого необыкновенного зрелища я мог легко объяснить, опираясь даже на знания, полученные в школе: достаточно вспомнить закон преломления света. Но как я оказался на берегу озера?
Оглядываюсь. Скалистый обрыв стометровой стеной окружает меня и впадину, на дне которой незнакомое озеро. И я на его берегу. Воистину: шёл в комнату, попал в другую.
***
Достаю сотовый, пытаюсь позвонить домой. Анна убьёт, если я не предупрежу, что задержусь. А скажи ей правду – не поверит! Меньше пить, скажет, надо на работе. От волнения у меня очки даже запотели.
Батарея садится – зараза! Нахожу нужный номер, делаю вызов – связи нет! Чёрт подери, смотрю на индикацию приёма сигнала – пусто. Отключаю телефон совсем. Может, на возвышенности сигнал будет присутствовать? Бегу по пологому склону наверх – на самый край обрыва, конечно, быстро не взберёшься, большая высота, надо искать тропинку, тем более – вечером, на закате, это глупо. Останавливаюсь, здесь нормально, предполагаю. Включаю телефон – связи нет. Подняться ещё выше? Есть ли смысл? Нет, наверно. Телефон отключаю снова: батарею надо экономить. На сколько минут её хватит, если не отключать? Часа на три, думаю.
Спускаюсь вниз – надо возвратиться на прежнее место. Уже совсем стемнело и найти ту самую точку, на которой я стоял, как вкопанный, когда увидел озеро и зелёный луч, почти нет возможности. Почему возникла такая мысль, не имею понятия, но так, уверен, будет лучше.
Кажется, здесь. Сажусь на холодную каменистую почву, под зад подкладываю перчатки. Окружающая температура низкая, но, ощущаю, плюсовая, градусов десять или двенадцать выше нуля. В Питере, наверно, минус один и влажность процентов семьдесят – верится, я бы околел сейчас! На мне плотная дублёнка, под ней костюм и рубашка; а под синтетические брюки ничего не поддето – Аня всегда предупреждала, мол, надевай тонкое трико, теплее будет. Что ж, цистит-простатит обеспечен. В лучшем случае.
Вспоминаю про «вермут». Как он кстати!
Вытащить пробку невозможно, и я просто отбиваю горлышко о выступ скальной породы. Делаю глоток. Один, второй… Острые края режут губы, я чувствую привкус крови – вино и кровь одно и то же. В моём положении – всё равно. Неужели я сошёл с ума? Или умер? Щёлкнув себя по носу, понимаю, что это не так. Тогда – в чём же дело? Вопросы, вопросы, вопросы… Логики никакой.
Я долго не могу уснуть. Бутылка пустая, валяется рядом. «Вермут» согрел, но мысли не упорядочил. В институте завтра скажут, Магеровский опаздывает, а через час Артюхин позвонит жене и спросит, не заболел ли я?.. Нет, Аня сегодня вечером сама созвонится с Артюхиным и поинтересуется, не продолжил я застолье у него дома? Нет, ответит Артюхин и удивится, что меня до сих пор нет дома. Загулял, пошутит он. И Аня расплачется, скажет, за десять лет совместной жизни мой Саша никогда не гулял, не может быть! Артюхин попробует её успокоить, но у него это не получится. И тогда моя Анечка позвонит в милицию. Ей посоветуют обратиться через три дня с заявлением, и она ещё больше расстроится.
– Мужчина, проснитесь! – меня настойчиво толкала чья-то рука. Я открыл глаза. – Замёрзнете! Вам помочь?
– Нет, – отрезал я и подскочил на ноги. Боже, я спал возле своего дома, рядом с подъездом на промерзшем асфальте. Какая удача, надеюсь, что не увидел Сафроныч, сосед с первого этажа, а то бы весь дом языками чесал.
Незнакомец пожал плечами и удалился, бросив несколько слов самому себе, наверное:
– Понажираются! А с виду – культурный.
Жена встретила, как обычно: сдержанной улыбкой.
– Который час? – спросил я.
– Ровно восемь вечера.
– Я не опоздал?
– Как раз вовремя, ужин тёплый. Мой руки, садись есть. Кстати, а что это с твоими губами? Они в крови.
Я молниеносно протёр губы тыльной стороной руки – действительно!
– Порезался об острые края пивной банки, – соврал. – У Артюхина день рождения был.