Волчья стая Бушков Александр
– Доброй ночи, господа хорошие, доброй ночи… Я дико извиняюсь за причиненные неудобства, но события прямо-таки требовали безотлагательного вмешательства. До меня дошли слухи, что в вашем бараке постояльцы ведут себя, словно распоследние свиньи. Вы же относительно цивилизованные люди конца двадцатого века, господа, скоро весь мир торжественно вступит в третье тысячелетие… И что же мы наблюдаем? Вы, как поросята, серете прямо в бараке, хотя администрация для вас оборудовала прекрасный туалет типа «сортир»… Стыдно, судари мои. Мы тут посовещались и решили, что подобные тенденции следует гасить в зародыше. А посему вынужден объявить незапланированный субботник по уборке помещения. И заодно собрать всё, запрещенное правилами внутреннего распорядка; говорят, вы натаскали в чулан всякой пакости, совершенно вам ненужной… Живо! – вдруг заорал он, надсаживаясь. – Живо двинулись убирать за собой! Направо!
С двух сторон придвинулись с занесенными дубинками охранник и капо. Но шеренга уже повернулась направо, довольно слаженно – сказалась вчерашняя муштровка.
– Весь хлам вытащить и аккуратненько сложить у крылечка, – вновь совершенно нормальным голосом распорядился комендант. – А дерьмо, хорошие мои, тщательно собрать ручками и отнести в сортир, где ему и надлежит быть. Предупреждаю сразу: к саботажникам буду жутко немилостив… Шагом марш!
Еще один фонарь поставили так, чтобы освещал чуланчик. Комендант весело покрикивал:
– Шевелись, сволочи, шевелись! Каждый по очереди заходит в чулан, со всем старанием нагребает говнецо ладошками, а потом культурной шеренгой все его несем в сортир! Ух вы, стахановцы мои, век бы с вами тут сидел!
Сначала Вадим решил, что его вот-вот вывернет наизнанку – когда загребал ладонями с пола неизвестно чье дерьмо. Как ни удивительно, обошлось. Весь организм прямо-таки сотрясало от беспрестанных рвотных позывов, он кашлял и перхал, но так и не вывернуло, ни его, ни остальных. Жутковато подумать, но, полное впечатление, стали привыкать… Вереница потянулась к сортиру, стараясь держать руки подальше от себя, а комендант браво маршировал рядом и понукал:
– В ногу, в ногу, соколики! Цените мою доброту, я ведь мог и заставить все это слопать. И слопали бы, с полным удовольствием, как вашу новорусскую жратву в «Золоте Шантары»!
«А ведь слопали бы», – вдруг подумал Вадим с ужасом и стыдом.
– Ничего, не унывайте, – обрадовал комендант. – Может, еще и устроим завтрак на траве. Слышали про уринотерапию, подонки? Своими глазами читал в центральной прессе, что есть и лечение говном, по-научному – копротерапия. Берется чайной ложечкой или там столовой и кушается. Шевелись!
Пришлось сделать еще два рейса, а потом еще старательно оттирать полами собственных бушлатов пол, пока бдительно надзиравший комендант не смилостивился и не объявил, что, на его взгляд, должная чистота достигнута. И началась уборка – разнообразный хлам сваливали в кучу у крыльца. Зачем все это делалось, совершенно непонятно. Правда, Вадим смутно помнил, что в немецких концлагерях вроде бы как раз и устраивали подобную бессмысленную работу – выкапывать яму, вновь закапывать, переливать из пустого в порожнее. Видимо, те же книги читал и комендант…
Попутно обнаруживалось все спрятанное – и телефонная трубка, и доллары Вадима, и солидное бордовое удостоверение с фотокарточкой покойного Столоначальника, и мешочек анаши, который после угрозы продержать всех до утра на плацу Браток признал своей собственностью, и солидный кожаный бумажник Визиря, и детектив Бормана, и шахматы Доцента. Заодно всех тщательно обыскали, а Василюк тем временем шуровал на нарах. Однако нож Синего так и не всплыл на свет божий, к некоторому удивлению Вадима. Ну конечно, опыт богатый, запрятал так, что дилетантам нечего и стараться…
Наконец, заниматься стало вроде бы и нечем – чулан был пуст, как лунная поверхность, что вынужден был констатировать сам комендант. Однако шеренга, не получая приказов, оставалась стоять на веранде. Комендант прохаживался взад-вперед, словно бы в раздумье. Хорошо бы ошибиться, но ничего хорошего это вроде бы и не сулило…
– Ну? – нетерпеливо повернулся комендант к вышедшему из барака капо.
– Ничего постороннего и недозволенного, герр штандартенфюрер! – браво отрапортовал Василюк.
– Вот видите, хорошие мои, – сказал комендант чуть ли не умиленно. – Стоило нам в добром согласии поработать пару часов, и вы у меня превратились в образцово-показательный барак, хоть экскурсии к вам устраивай… Считайте, что я мимолетно умилился. Просьбы есть? Да не бойтесь вы, чудаки, я по секрету скажу, белый и пушистый, хоть вы обо мне самого скверного мнения, ручаться можно… Есть просьбы?
– Как насчет воды? – хмуро поинтересовался Синий. – Попить бы…
– Это пожалуйста, – с готовностью ответил комендант. – Это сколько угодно. Там в умывальниках, сдается мне, еще осталось немного водички, вот и попьете. Водичка, правда, паршивая, да уж чем богаты. А если вам непременно нужно чистенькой, есть деловое предложение. Каждый берет по кружечке и носит чистую водичку от ворот. Пока не наполните бачок в бараке. И никак иначе. Есть желание?
Шеренга молчала – каждый мгновенно сопоставил объемы кружки и бачка. Курсировать меж воротами и бараком пришлось бы до рассвета.
– А насчет завтрашнего утра такой уговор действителен? – спросил Синий.
– Да с полным нашим удовольствием! – заверил комендант. – Все равно от безделья маетесь, тунеядцы, вот и потаскаете водичку. Итак, господа… С уборкой мы закончили. Ничего недозволенного больше не имеется. Но мы с вами так хорошо работали в полном душевном единении, что у меня не хватает духу с вами расстаться. Золотые вы ребята, хоть и распоследние поганцы… Что бы нам еще придумать, благо до утра далеко? У кого-нибудь есть светлые идеи?
Шеренга благоразумно помалкивала.
– Стервецы, – грустно протянул комендант. – Только-только наметилось единение постояльцев и администрации, едва-едва меж нами протянулись неощутимые ниточки духовного братства – и вы тут же все опошлили, нувориши проклятые. Ну как мне к вам после этого относиться? Как к дерьму последнему…
Стоявший слева эсэсовец нехорошо загоготал.
– Есть светлая идея! – оживился комендант, остановился и взмахнул стеком. – А не пригласить ли мне кого-нибудь из вас, подонки, на беседу? Поговорим всласть, пообщаемся… Или кто-то против?
Царило тягостное молчание.
– Великолепная идея, честное слово! – с наигранным восторгом воскликнул комендант. – Кого бы мне пригласить в гости? Все вы великолепные собеседники, с каждым найдется о чем поговорить, заранее предвкушаю… Однако в основе порядка лежит, знаете ли, справедливость. Черного петушка зарежешь – белый скучать будет, белого зарежешь – черный заскучает… А вот что. А устроим-ка мы честную лотерею, без всякого надувательства и подтасовок. Ну разве я вам не отец родной? – И вновь без всякого перехода заорал так, что заложило уши: – Раздевайся, суки!
Несколько секунд ничего не происходило, все стояли неподвижно.
– Я что, к столбам обращаюсь? – недобро протянул комендант. – Всем раздеваться, живо! Засекаю пятнадцать секунд, последний, кто останется при одежде, будет сосать хрен у всех остальных, верно вам говорю… Живо!
Шеренга зашевелилась: выпрыгивали из штанов, сбрасывали бушлаты. Секунд через десять все стояли голышом, ежась в ночной прохладе.
– Шагом марш в барак! – распорядился комендант.
Пошли в барак. Маргарита сидела на прежнем месте, кое-кто инстинктивно попытался прикрыться сложенными ковшиком ладонями, и комендант тут же заорал:
– Руки по швам! Становись!
После секундного колебания команда была выполнена.
– Боже ты мой, до чего мелкая и ничтожная скотина, – вдруг в полный голос заговорил Доцент, тяжело выдыхая воздух. – Полный ноль, ничтожество, пустышка…
Комендант вздрогнул, словно его огрели плеткой, но тут же горделиво выпрямился, фыркнул:
– Эти финты, милейший, мы уже проходили. Не будет вам пули в лоб, не надейтесь. Уж если ты, подонок, переметнулся к этой новорусской сволочи, получишь по полной программе. Всему свое время. Если пискнешь еще хоть слово, прикажу сбросить в сортир… Ну? Одно словечко, умоляю!
Доцент молчал.
– Вот то-то, – удовлетворенно сказал комендант. – Порядок в аудитории установлен… Итак, господа. Поскольку, как я уже говорил, в основе порядка лежит справедливость, мы тут посовещались и решили дать каждому шанс. Точнее, сделать так, чтобы равные шансы были у каждого. Будем демократически голосовать. Тот, кто первым проголосует определенной частью тела, как раз и будет приглашен на увлекательную и вдумчивую беседу… Руки по швам! Кто во время процедуры всеобщего и демократического голосования будет шевелить ручками-ножками, испытает на себе все многообразие моей фантазии и лютой к вам ненависти, твари… Готовы? Фрейлейн Маргарита, прошу!
Он по-наполеоновски скрестил ручки на груди, отодвинулся к стене. Маргарита не спеша притоптала окурок узким носком сапога, встала, закинула руки за голову, сладко потянулась, с таким видом, словно пребывала здесь одна-одинешенька, тряхнула головой – волна великолепных золотых волос взметнулась и упала на плечи.
И принялась медленно расстегивать черную рубашку с алой нацистской повязкой на рукаве. В лучших традициях импортного стриптиза выгибалась и потягивалась, медленно поворачиваясь вокруг собственной оси. Аккуратно повесив рубашку на спинку стула, обнаженная по пояс, на два шага приблизилась к шеренге, медленно прошла из конца в конец, оказавшись так близко, что Вадим вдохнул, вместе с остальными, аромат хороших духов и слабый запах свежего пота, рассмотрел крохотную родинку на левой груди.
И, к своему ужасу, почувствовал, что где-то в недрах организма начинает разворачиваться стандартная мужская реакция. В панике скосил глаза вниз – слава богу, пока что все вроде бы обстояло благополучно. Не ворохнулось. Но если это будет продолжаться…
Продолжалось, конечно. Маргарита в два счета сбросила сапоги и медленно стягивала черные бриджи, под которыми ничего больше не имелось – чуть приспустила, просунув туда узкую ладонь, выгнулась, оглядывая с блядской улыбкой голую шеренгу, посылая недвусмысленные улыбки и проводя по губам кончиком языка. Дела были плохи. Несмотря на сюрреализм происходящего, природа брала свое.
Стояла мертвая тишина, только один из эсэсовцев громко сопел в своем углу. Вислощекая физиономия коменданта так и светилась азартным предвкушением. Сохраняя полнейшую неподвижность, как и было велено, Вадим скосил глаза вправо-влево, с яростной надеждой ожидая: вдруг кто-то не удержится раньше. П р о г о л о с у е т.
И перехватил взгляды соседей, исполненные той же гнусненькой, эгоистичной надежды.
– Смотреть, суки, смотреть! – прикрикнул комендант. – Ишь, какие вы деликатные… Кто отведет глаза, пойдет на беседу первым, и уж я ему обещаю особое внимание…
У кого-то из голых невольно вырвался шумный, тяжкий вздох, но шеренга не шелохнулась. Явственно хохотнул черномундирник справа. Василюк таращился на происходящее равнодушно, как и следовало ожидать. Зато комендант покрылся испариной – вряд ли от одного охотничьего азарта.
Обнаженная, она была очаровательна. Желание набухало ниже поясницы, как будто тело решило жить само по себе, и наплевать ему было, что принадлежит оно гомо сапиенсу, который в ужасе ожидает последствий. Вадим все сильнее ощущал: дела совсем плохи. Маргарита, закинув руки за голову, призывно улыбаясь, медленно вертелась перед ними, грациозным движением переставила стул поближе, поставила на него правую ногу и, выгнувшись назад, двумя пальцами приоткрыла для обозрения самое сокровенное местечко, и все это – с обольстительной улыбкой, неподдельно призывной. Вадим ощутил прошивший все тело приступ ужаса, уже осознавая отчетливо: еще секунда – и кранты…
– Ага!
Победный вопль коменданта адресовался – вот счастье! – вовсе не ему. Шеренга разом колыхнулась, пронесся громкий вздох облегчения. Комендант, словно плохая пародия на Вия, выбросил руку, тыча пальцем в Визиря, с которым не было уже никаких недомолвок и неясностей, предательская плоть вздымалась прямо-таки вызывающе…
– Опаньки, – радостно возвестил комендант. – Демократическое голосование себя оправдывает. Благодарю вас, фрейлейн, от всей души. Пойдемте, любезный, побеседуем…
Маргарита принялась одеваться – деловито, быстро, с равнодушным лицом. Испытанное Вадимом облегчение вряд ли можно было сравнить с чем-то знакомым, столь буйной радости раньше и ощущать-то не доводилось, честное слово. Ручаться можно – все остальные испытывали то же самое.
– Ишь, лыбитесь, эгоисты… – грустно сказал комендант. – Нет в вас подлинной солидарности, скоты… Ну, шевелитесь, мой сахарный. Вот с вами-то, гарантирую, о многом поговорить придется…
Он круто развернулся на каблуках и вышел. Следом прошел Визирь, с застывшим, словно бы даже мертвым лицом, вызывавшим тоскливый ужас. Один за другим черномундирники покидали барак, выходивший последним бросил через плечо:
– Подобрать шмотки – и спать, быдло…
Не глядя друг на друга, они потянулись на веранду, стали одеваться…
Неподалеку, у ворот, вдруг оглушительно ударил выстрел, заорали несколько голосов, возникла суета. Еще выстрел. И еще. Короткий истошный вопль. Четвертый выстрел. И – тишина. Потом послышалась яростная ругань. Вспыхнувшие лучи фонарей опустились к земле, скрестились, видно было, что кого-то поднимают, а он оправдывается громко, возбужденно. Почти сразу же лучи фонарей развернулись к бараку, стали быстро приближаться.
Не сговариваясь, все кинулись внутрь, торопливо попрыгали на нары, как будто это могло от чего-то спасти и как-то защитить.
Комендант вошел быстро, не тратя времени на свои обычные подковырки, поморщился:
– Неувязочка, господа. Остался я без душевного собеседника. Жаль. Вставай-ка, милый…
Он ткнул пальцем в Красавчика. Тот, с исказившимся лицом, попятился к стене, полное впечатление, пытаясь продавить ее спиной, уже в совершеннейшем ужасе завопил:
– Это не я! Не я!
– Помилуйте, а кто говорит, что это вы? – комендант, похоже, опомнился и напялил прежнюю личину. – Конечно, не вы… Все равно, побеседуем…
Два эсэсовца торопливо обежали коменданта справа и слева, с маху запрыгнули на нары, сотрясши их так, что Доцент испустил вопль, подхватили Красавчика под локти, сдернули на пол и поволокли к выходу.
– У меня нет ничего! Нету! – орал он что есть мочи, тщетно пытаясь как-то зацепиться за гладкие доски пола носками грубых ботинок. – У меня нету ничего! Я же не богатый!
Его вопли еще долго слышались в ночи – невыносимо долго, никто почему-то и не пытался заставить беднягу замолчать. Комендант оглядел замерших на нарах лагерников, погрозил пальцем:
– Смотрите у меня!
И неторопливо вышел. Сапоги хозяйски простучали по веранде, наступила тишина. Аромат хороших духов Маргариты еще витал в бараке, как ни дико. Кто-то тягуче застонал, словно от невыносимой зубной боли. Вадиму показалось, что сердце, отроду не болевшее, проваливается куда-то пониже поясницы.
Кажется, кавказский человек Элизбар сумел-таки умереть красиво – вернее, с максимальной для себя выгодой. Ухитрился сыграть так, что у охраны попросту не было времени рассуждать, его п р и ш – л о с ь застрелить. Видимо, бросился, вырвал ружье, может, даже успел выстрелить…
Словно прочитав его мысли, Синий негромко сказал:
– Сумел соскочить изящно, уважаю…
– А может, только подранили, – отозвался Борман, сидевший с тупо устремленным в пространство, потухшим взглядом.
– Сомневаюсь. Подраненного непременно притащили бы в барак. Как вот его, – он кивнул на Доцента. – В воспитательных целях. Логика у Мерзенбурга не столь уж сложная, ее в конце концов начинаешь неплохо просекать. Хотя и не все понимаю до конца. В толк не возьму, зачем уволокли этого телевизионного дурака – у него, похоже, и впрямь никаких захоронок… Нет, не пойму пока…
– «Не пойму», «не сопротивляюсь»… – протянул Борман. – И вдобавок уговариваю других не трястись над захоронками…
– Опять за старое? – нехорошо усмехнулся Синий.
– Просто представляется мне, друг ситцевый, что никакого толкового плана у тебя нет.
Какое-то время казалось, что они вновь сцепятся. Обошлось. Синий ухмыльнулся:
– Зря. Зря тебе так представляется. Мужик вроде бы и толковый, сам догадался насчет фазы… Между прочим, не так давно, с полчасика назад, мы одержали первую победу. Выяснилось, что воды нам позволят набрать сколько угодно. Так что не бухти и не подначивай, придет время, все провернем. – Он перевернулся на живот, уткнулся щекой в плоскую комковатую подушку и пробурчал: – Свет погасите кто-нибудь, коли охота, лично мне и так сойдет…
Борман, ворча что-то неразборчивое, отправился погасить свет. На ощупь вытащив сигареты, Вадим прикурил. Пожалуй, сейчас приходилось решать самую сложную в жизни задачу. Всякое бывало на тернистом пути, но собственная жизнь на карте ни разу не стояла…
Пора как-то определяться. То есть, пока не пришла его очередь угодить на допрос, обдумать бегство во всех деталях. План предстоит просчитать нехитрый, вовсе примитивный, если подумать, но из-за т е – п е р е ш н е й ставки, сиречь собственной шкуры, следует рассчитать каждый шаг.
Территория лагеря прожекторами по ночам не освещается. Дополнительных датчиков никто не устанавливал. Есть все шансы в несколько перебежек добраться до клуба – в точности так, как в последний раз. Вряд ли Катенька, уезжая (а она, несомненно, уехала вместе с большей частью прежней охраны, иначе согласно внутреннему распорядку присутствовала бы на аппеле), кому-то поведала о подземном ходе.
Итак, попадаем на кухню… Там висит несколько ватников, можно один прихватить с собой. В холодильнике и незапертых ящиках куча хороших продуктов, предназначенных для охраны. Можно унести, сколько поднимешь. Целая куча кухонных ножей. Курево, спички. Даже коньяк имеется. С такой экипировкой можно блуждать по тайге и пару недель, если все же правы те, кто считает, что до ближайших населенных пунктов километров полсотни, а то и поболе.
Дверь кухни запирается снаружи. Может, изнутри есть головка, которую достаточно повернуть, чтобы оказаться на свободе. Черт, не обратил внимания, какой там замок… Даже если и не открывается изнутри – не беда. Можно тихонечко вынуть стекло и вылезти. Кухня в отдалении, отнюдь не впритык к бараку охраны, вряд ли кто-то за ней наблюдает специально – с чего бы? Да еще ночью?
Словом, перспективы открываются самые радужные.
Вот только имеется некое досадное препятствие. Подробнее говоря, именуется оно законной супругой. Очаровательное создание десятью годами моложе мужа, дочурка полезного и небедного папы – породнились равные, конечно. За полтора года не надоела в постели, вроде бы не изменяет, хотя с женщинами никогда не известно. Жили, в общем, неплохо, притерлись характерами, хорошая пара…
Вот только к н ы н е ш н е й ситуации нужно подходить с новыми мерками. Старые не годятся. Ни единая.
Освободить ее с женской половины ни за что не удастся. И думать нечего. Такое проходит только в голливудских лентах. Проникнуть в барак охраны, захватить оружие, одного за другим повязать «черных»…
Вздор. Утопия. Мультфильм про черепашек-ниндзя. Ни за что не выйдет – он же не спецназовец, не супермен. Пристукнут самого, как пить дать. Следовательно…
Ничего не поделаешь. Бежать придется одному. Ничего другого сделать невозможно…
Решено. Поскольку спасти супругу невозможно, не стоит и терзаться. Наоборот – спасшись, он может отыскать милицию, еще каких-нибудь силовиков, привести подмогу… Спасет всех, кто еще жив. В ситуации, когда ничего нельзя сделать, ярлык труса безусловно не годится…
Остается еще одно препятствие. Старина Эмиль. Давний друг, сподвижник, верный коммерческий директор.
С одной стороны, вдвоем в тайге будет легче, поскольку сам Вадим с тайгой сталкивался исключительно на пикниках, а вот Эмиль как раз родом из лесной деревушки, где до армии и жил почти безвылазно. Этакий Тарзан, пролетарий от сохи. С ним было бы как-то спокойнее.
С другой стороны… Одному гораздо легче проскользнуть незамеченным. Для двоих риск запороться увеличивается даже не в двое – неизвестно, во сколько раз. Какая-то нелепая случайность, часовой, не вовремя решивший посмотреть на бараки, один успел благополучно проскользнуть в спасительную темноту клуба, а второй как раз и попался эсэсовцу на глаза – и все, поднимется тревога, пойманный под пытками обязательно проговорится, где прячется второй… (Он настолько живо и многокрасочно представил себе это, что железно уверился: оплошавшим будет как раз Эмиль, как же иначе, если Вадим должен бежать первым, как хозяин подземного хода?)
Если вдумчиво разобраться, Эмиль ему и не друг. Друг – это что-то большое, взятое из старинных романов. Ла Моль и Коконнас, Смок и Малыш, д’Артаньян и Атос. Двое в окопе, на фронте. «Сегодня мой друг защищает мне спину…» И так далее.
Их отношения никак нельзя оценивать в т а к и х категориях. Давние компаньоны – и не более того. Партнеры. К тому же доля Эмиля в фирме – несчастных десять процентов против Вадимовых семидесяти. Толковый коммерческий директор… отнюдь не единственный в Шантарске. Можно найти не хуже. Конечно, многое связывает… торговля турецкими свитерами? Свердловским золотишком? Польскими пшикалками? Маловато для н ы н е ш н е г о расклада. К тому же придется долго объяснять ему, почему следует отбросить всякие идеи насчет спасения Ники. Наш Эмиль, чокнутый на суперменстве, обязательно взбрыкнет, станет строить идиотские планы, в конце концов погубит обоих…
Решено. Для стопроцентного успеха предприятия группа беглецов должна состоять из одного-единственного человека. Не столь уж жуткая робинзонада предстоит – места, в общем, обитаемые, это вам не север Шантарской губернии, где у городского человека, сугубо асфальтового хомо вроде Вадима, изначально не было бы никаких шансов выжить в одиночку…
В душе оставался все же какой-то пакостный, грязный осадок, нечто вроде кислой отрыжки, но вскоре это прошло начисто. А там и подступил сон.
Глава восьмая
Без недомолвок
Барабан беспрестанно трещал сухой, рассыпчатой дробью, пока шеренги подтягивались к аппельплацу. Правда, подневольное население бараков изрядно поредело – в двух других уже не хватало гораздо больше народу, чем в Вадимовом. Видимо, там было не в пример поболее икряной рыбки, ею и занимались в первую очередь. А у женщин пропала только одна. Вероника, с облегчением отметил Вадим, оказалась жива-здорова – впрочем, он тут же вспомнил о принятом ночью решении и торопливо отвел глаза, словно она умела читать мысли.
В барабан самозабвенно колотил здоровенный эсэсовец, закатавший рукава чуть ли не до плеч. Его широкая туповатая физиономия светилась истинным вдохновением, хотя мелодия, понятно, была чуть ли не самой незатейливой на свете – «тра-та-та-та-та», и все тут, ни импровизаций, ни вариаций. Но старался он изо всех сил. Вадим давно уже подметил, что новая охрана, в противоположность старой, искусно игравшей свои роли, но отнюдь не горевшей на работе, относилась к обязанностям с неподдельным, за версту заметным увлечением. Страшно им нравилось быть охранниками в концлагере…
Комендант, разумеется, уже восседал в своем кресле, положив ноги на облезлые перила. И Маргарита разместилась на обычном месте. Эсэсовцы и капо стояли в прежнем порядке, однако прибавились некоторые новшества. На мачте лениво колыхался черный флаг с черепом и костями, размером с добрую простыню, а перед самой трибункой возвышался какой-то громоздкий предмет непонятных очертаний, накрытый огромным куском брезента. Высотой он был человеку примерно по пояс.
Шеренги замерли. Комендант не спеша поднялся, подошел к перилам, но «юный барабанщик» продолжал увлеченно колошматить палочками, не замечая ничего вокруг. Поморщившись, Мейзенбург похлопал его стеком по плечу, перегнувшись через перила – тот оглянулся, испуганно бросил по швам руки с зажатыми в них желтыми палочками.
– Прошу внимания! – возгласил комендант. – Рад видеть вас всех в добром здравии и самом хорошем расположении духа, дамы и господа! Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! Моя жизнь с тех пор, как я познакомился с вами, стала поистине великолепной, увлекательной и радостной! Тешу себя надеждой, что и ваша тоже. Итак… У нас тут произошли небольшие перемены. Во-первых, посовещавшись с народом, я решил вывесить над нашим приютом для утомленных деловой жизнью коммерсантов и прочей подобной публики как нельзя более соответствующий штандарт. – Он указал стеком на скалившегося «Веселого Роджера». – Как нельзя более подходящий. Все вы, маяки и буревестники нашего уродливого капитализма, долго под этим флагом жили, и не стоит отрицать этот суровый факт. Ну, а теперь под этим славным, овеянным веками штандартом протекает моя многотрудная деятельность. Есть в этом своя печальная справедливость, вам не кажется?
Шеренги угрюмо молчали.
– А впрочем, чихать мне, кажется вам что-то или нет, – признался комендант. – Ну согласитесь, самым глупейшим образом я буду выглядеть, разводя здесь плюрализм и дискуссии. То-то. Вернемся к новшествам. Плюрализма я здесь разводить не собираюсь, но вот общественное мнение, по моему глубокому убеждению, существовать должно. Отсюда проистекает «во-вторых»: с нынешнего дня мы будем на каждом аппеле в условиях самой неприкрытой гласности знакомить общественность как с теми, кто является гордостью нашего крохотного мирка, так и с теми, кто тянет нас назад, саботирует и ставит палки в колеса. Я думаю, вы сами согласитесь, что первые заслуживают всего и всяческого уважения, а вот вторые – самого недвусмысленного осуждения… Номер пятьдесят пять дробь семь, три шага вперед и кр-ругом!
Из шеренги по правую руку от Вадима моментально выдвинулся лысоватый субъект, маршируя чуть ли не гусиным шагом, с выпученными от страха глазами, задирая ноги выше пояса. Сделал три шага, неуклюже повернулся через правое плечо и застыл, вытянув руки по швам.
– Вот это – наша гордость, – возвестил комендант. – Означенный номер вел себя на допросе прямо-таки великолепно, подробно и откровенно отвечая на вопросы, активно сотрудничая со следствием, искупая тем самым все прегрешения, сотворенные им против экономики нашей многострадальной страны. Я вами восхищен, номер пятьдесят пять дробь семь! Светоч вы наш! Становитесь, голубчик, в строй!
Несчастный «номер» промаршировал на прежнее место. Не похоже было, чтобы нежданная похвала его обрадовала или утешила.
– Теперь познакомимся с сугубо противоположным случаем, – заявил комендант. – Номер сорок три дробь шесть, три шага вперед и кр-ругом!
Какое-то время царила полная неподвижность.
– Вам что, особое приглашение требуется? – рявкнул комендант.
До Вадима вдруг дошло, что номер сорок три дробь шесть – это он. Справа уже надвигался с занесенной дубинкой капо, и он быстренько шагнул вперед, повернулся лицом к строю.
И услышал в небе монотонный механический гул.
Видел, как все задрали головы к небу, и сам набрался смелости глянуть вверх.
Слева показался синий вертолет, летевший совсем невысоко. Ярко освещенный утренним солнцем, он неторопливо полз, наискось пересекая воздушное пространство над лагерем, стёкла кабины отбрасывали яркие зайчики – призрак, мираж из огромного мира свободы…
Шеренга колыхнулась. Лысоватый, только что публично объявленный славой и гордостью, сорвался с места и опрометью кинулся прямо к колючке, вслед за вертолетом, размахивая руками, истошно вопя что-то неразборчивое. Вряд ли он видел, куда бежит, потому что несся прямо на крайнего эсэсовца.
Тот, не дожидаясь команды, заехал бегущему под вздох, едва «маяк» с ним поравнялся. Лысоватый упал прямо у его ног, корчась, пытаясь проглотить хоть немного воздуха.
Стрекочущий гул, ничуть не изменившись в тоне, проплыл над лагерем, явственно затихая, – вертолет ушел по своему маршруту, растворившись, словно пленительное видение.
– Господа! – воззвал комендант. – Вы меня удручаете, честное слово. Как дети… Вертолета не видели? Судя по раскраске и эмблеме, данный геликоптер прилежно везет валютных туристов на Каралинские озера. И вряд ли пилоты, чей труд неплохо оплачивается фирмой, будут отвлекаться на мельтешащих внизу придурков. Ну кому придет в голову, что мы с вами, вот такие, существуем на белом свете? Мы с вами уникумы, а потому из поля зрения большого мира выпадаем… Впрочем, признаюсь вам по секрету: если сюда и забредет какой-нибудь болван, ему в два счета объяснят, показав соответствующие документы и даже соответствующую аппаратуру, что здесь снимают кино из жизни взаправдашних эсэсовцев и взаправдашних лагерников, вежливо посоветуют убираться на все четыре стороны и не мешать творческому процессу, в который вложены немалые денежки. Я же не похож на идиота, милые мои. Сразу следовало подумать об элементарных мерах предосторожности. Бумажек у меня масса, все, что характерно, с печатями, и киноаппарат есть, стрекочет, как кузнечик, если нажать кнопочку или там дернуть рычаг, не помню точно… – Он перегнулся через перила и посмотрел вниз. – Встаньте в строй, гордость вы наша, я вас только что торжественно провозгласил маяком трудовой славы, а вы этакие номера откалываете… Итак, продолжим. Вот этот субъект, что стоит мордою к строю, – наш Мальчиш-Плохиш. Посмотрите на него внимательно. Полюбуйтесь на эту рожу, хорошие мои! Из-за того, что этот упрямый и несговорчивый субъект ни за что не хочет сотрудничать со следствием, не хочет честно отвечать, когда его спрашивают, не хочет поделиться неправедно нажитым добром, мы с вами вынуждены здесь торчать. Даю вам честное слово штандартенфюрера СС: если бы означенный прохвост открыто и честно отвечал на вопросы, если бы не чах над златом – я давно бы открыл ворота нараспашку и выпустил вас, милые мои, на волю. И пошли бы вы, куда хотите. Но из-за этого крайне омерзительного типа будете и дальше киснуть за проволокой… Очень жаль, но ничего не могу поделать. Такие уж у нас с вами игры…
«Вот сука, – подумал Вадим. – Что он такое плетет?»
Он видел глаза обитателей других бараков – в них, словно по некоему сигналу, зажглась нешуточная враждебность, самая настоящая ненависть. Бесполезно было их разубеждать, все равно не поверили бы.
– Посмотрите как следует на этого Плохиша, – как ни в чем не бывало продолжал комендант. – Из-за него вы здесь и торчите. Поскольку собственная мошна этому скряге дороже интересов других членов общества… Отвратительное создание, не правда ли? Встаньте в строй, номер сорок три дробь шесть, глаза б мои на вас не смотрели… – Он подождал, пока Вадим займет свое место, приосанился и объявил: – Продолжим и разовьем эту тему. Тему запирательства и нежелания развязывать мошну с неправедно нажитыми денежками. У меня есть определенные и стойкие подозрения, что среди вас находятся безответственные субъекты, до сих пор полагающие, что с вами тут разыгрывают веселую шутку. Иначе почему я вновь и вновь сталкиваюсь с наивным по-детски запирательством? Не осознаете вы, хорошие мои, серьезности момента. Долбаные вы потрохи! – заорал он без всякого перехода, как ему было свойственно. – Если кто-то еще не понял, объясняю популярно и в последний раз: вы, подонки, угодили прямиком в преисподнюю для новых русских! И я тут самый главный дьявол! В этой преисподней!
Он махнул стеком – и верзила с барабаном вновь испустил оглушительную дробь. Второй подошел, ухватил обеими руками край брезента и проворно стащил его, словно открывал памятник.
Никакого памятника там, естественно, не обнаружилось: стояли грубые, основательные деревянные козлы, а к ним был привязан Красавчик – так, что голова торчала над краем толстого бревна, послужившего основой козел.
Барабан умолк. Второй эсэсовец, еще повыше и пошире в плечах, нежели барабанщик, извлек из-за края трибунки бензопилу, без усилий одной рукой вздернул ее в воздух и помахал так, словно ожидал бурных аплодисментов. Оглянувшись на коменданта и увидев его кивок, осклабился, дернул шнур. Бензопила нудно и громко затарахтела, покрытая зубьями цепь взвизгнула, превратилась в сверкающий эллипс.
И тогда Красавчик заорал так, что у всех остальных кожа мгновенно покрылась ледяными мурашками. Он нечеловечески вопил, мотая головой, пытался дергаться, но был привязан так, что тело не сдвинулось ни на миллиметр. Сверкающий, жужжащий эллипс опускался удивительно медленно, словно время поползло как-то по-иному…
Крик оборвался жуткой булькающей нотой. Голова с некой удивительной легкостью прямо-таки п о р х н у л а в сторону, перекувыркнулась, падая на утоптанную землю, вслед хлынул густой багровый фонтан…
Дальнейшего Вадим не видел. Шарахнувшись и больно ударившись боком о кого-то гораздо менее проворного, он понесся к бараку, как загнанный заяц, – все человеческое враз отлетело, остались лишь примитивные инстинкты, повелевавшие сломя голову бежать прочь от этого ужаса. Как ни странно, он сохранил полную ясность восприятия, видел что впереди, справа и слева несутся охваченные столь же животной паникой собратья по несчастью, налетая друг на друга, сталкиваясь, падая, визжа и крича…
В них никто не стрелял и не командовал оставаться на месте – сзади свистели по-разбойничьи в два пальца, ржали и ухали:
– А держи! Лови! У-ху-ху! Уау!
Топоча, они влетели на веранду, мешая друг другу, ввалились в барак. Когда немного схлынули ужас и растерянность, оказалось, что они сидят в углу на нарах, тесно сбившись в кучу, а на них с нескрываемым ужасом таращится Доцент.
Оцепенение длилось долго, но ужас был столь сильным, что перерос границы человеческого сознания, а потому словно бы и притупился. Стараясь не смотреть друг на друга, они один за другим сползли с нар, игнорируя Доцента, твердившего:
– Что там случилось? Что случилось?
В конце концов Синий промолвил прыгающими губами:
– А что здесь, блядь, может случиться, кроме херового?
Борман сидел на краешке нар, растирая ладонью грудь над сердцем. Вадиму и самому казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет через рот.
– Рва-ать надо отсюда… – протянул Браток.
– Все из-за этого мудака! Вы что, не слышали?
Вадим поднял голову. В него прокурорски тыкал толстым указательным пальцем совершенно незнакомый тип, по причине полной очумелости и не заметивший, что кинулся спасаться в чужой барак. Судя по физиономии, еще сохранившей следы прежней упитанности в т о й жизни, это был вполне респектабельный господинчик, но сейчас в нем мало что осталось от разумного начала – глаза были такие, что Вадим на всякий случай отодвинулся подальше.
– Из-за него все! Что стоите? Вам же говорили…
Досадливо поморщившись, Синий без замаха ткнул его под ложечку, схватил за ворот, за штаны, дотащил до двери и сильным толчком запустил так, что тот кубарем полетел со ступенек веранды. Вернувшись, сунул в рот полувысыпавшуюся сигарету – пальцы чуть заметно подрагивали, – попал ее концом в пламя спички со второй попытки, повернулся к Вадиму:
– Ну, подельничек, включай соображаловку на полную катушку. Чует мое сердце, вскорости за тебя возьмутся. Отсюда и все увертюры.
– Но зачем же… – голос у него оборвался.
– Житейское дело, – сказал Синий. – Сунут тебя в камеру с доброй полудюжиной таких вот, он небрежно кивнул в сторону веранды, а они, дурики, будут тебя ненавидеть всеми фибрами души, поскольку считают олицетворением всех бед. Плавали – знаем. Человек – скрипочка примитивная, на нем играть совсем даже легко. Тут самое главное – не вступать в дискуссии, а с ходу бить по чему попало, и лучше всего с маху одного покалечить так, чтобы у остальных тут же отпала охота вешать на тебя собак. Очень пользительно щеку порвать, – он согнул крючком указательный палец и наглядно дернул им в воздухе. – Ухо рвануть, чтоб на ниточке повисло, глаз выдавить.
– Что случилось? – вновь завел шарманку Доцент.
– Да ничего особенного, – сказал Синий чуть ли не рассеянно. – Бошку тут одному бензопилой смахнули, только и делов. А я-то голову ломал, на кой черт он им понадобился. Поскольку взять с него, надо полагать, было нечего, решили использовать для наглядной агитации. И выходит…
Он замолчал, услышав уверенные шаги. Эсэсовец остановился в дверном проеме – тот, что держал бензопилу, – скрестил руки на груди и стал разглядывать сидящих с самым что ни на есть безмятежным, даже веселым выражением лица. На него поглядывали искоса, опасаясь встречаться глазами. Томительно тянулось время, а верзила в черном все еще держал длиннющую, конечно же умышленную паузу, нагнетая напряжение до предела. Ухмылка становилась все шире.
Наконец, он с простецким видом поинтересовался:
– Мужики, а что это вы так скукожились? Случилось чего?
Ухмылялся широко и весело – белозубый, прямо-таки плакатный, и впрямь напоминавший нордическую бестию с немецких плакатов. Только волосы были темноваты для истинного арийца.
– Водички бы, – сказал Синий так осторожно, словно любое его слово могло вызвать то ли взрыв, то ли что-то еще похуже.
– Питеньки охота? – осклабился верзила.
Выдержав очередную паузу и не дождавшись ни от кого ответа, поинтересовался:
– Может, и жратеньки охота? Не стесняйтесь, мужики, у нас попросту…
– Не мешало бы, – набычась, буркнул Браток.
– Помилуйте, ваше степенство, с полным нашим удовольствием! – совершенно нормальным голосом отозвался эсэсовец, нырнул рукой за притолоку и вытащил скрытую доселе от глаз матерчатую сумочку, с какими ходят за продуктами. – Нешто ж мы звери, господа кацетники? Ваша мама пришла, и попить, и пожрать принесла, будете себя хорошо вести, глядишь, и бабу вам пригоню, а то, поди, друг друга в жопу дрючите? Налетай, подешевело! – Он размахнулся и швырнул сумку на середину барака. – Тут вам все тридцать три удовольствия. Тетка Эльза лично расстаралась насчет жарехи, сердце у нее кровью обливается из-за вас, болезных. И попить вам собрали… Что стоите? Кушать подано, идите жрать, пожалуйста! Не отыму!
Браток неуверенно шагнул к сумке.
– Валяй-валяй, – поощрил эсэсовец. – Наворачивайте, ребята, за обе щеки, ешьте-пейте, банкет оплочен. Только вынужден вас душевно предупредить: ежели которая скотина не оценит нашу трепетную заботу о контингенте и начнет наши яства наружу выблевывать, придется такого сунуть мордой в сортир и заставить говно похлебать от души. Усекли, болезные? Как только – так сразу. Зуб даю.
Из-за его спины показался еще один черно-мундирник, следом объявился Василюк, державшийся с ними уверенно, как свой, и вся троица заняла позицию в широком дверном проеме. Ох, не нравились что-то их физиономии, прямо-таки пылавшие от гнусненького предвкушения… Что-то тут было нечисто. Определенно нечисто – как только здешние вертухаи становятся заботливыми и добренькими, жди любой пакости…
– Ну давай, давай, юный друг рынка! Хаванинку-то доставай! Истомились твои товарищи, жрать-пить хотят…
Решившись, Браток первым делом вытащил две пластиковых бутылки – если верить знакомым этикеткам, там имела место быть «Шантарская минеральная», но пробки, сразу видно, уже однажды вскрывали, узенькие пояски болтались под ними свободно.
– Да не отравлена водичка, не бзди! – фыркнул эсэсовец. – Вы ж нам живыми нужны, соколики, кто вас травить будет?
Осторожно отвинтив пробку, понюхав, Браток пожал плечами:
– Вода…
– А тебе что, шампанского туда надо было набулькать? Перебьешься, детинушка… Пей давай.
Браток страдальчески оглянулся. Остальные смотрели на него с живым и, признаться, нехорошим интересом. Он постоял с бутылкой в руке, решился. Закинул голову, надолго присосался к горлышку.
– Ладно, дорвался… – хмуро вмешался Синий, уже стоя со своей жестяной кружкой. – Не отравят, это точно, жаба поперек горла встанет. Может, у меня в запечье еще полведра брюликов заховано…
– Ты не умничай, расписной, – вяло огрызнулся охранник. – А то водичку-то отыму…
Разлили по кружкам, выпили, дали не способному самостоятельно передвигаться Доценту. Прислушались к ощущениям в организме и, судя по одинаковому выражению на лицах, не обнаружили признаков чего-то необычного. Осушили по второй.
– Мясом пахнет, бля буду… – втянув воздух расширенными ноздрями, заявил Браток.
Он вытащил из сумки, окончательно после этого опустевшей, газетный сверток, от которого и в самом деле шибануло по всему бараку приятнейшим ароматом вареного мяса, так что согласно павловскому рефлексу слюна пошла потоком.
Зашуршала газета, покрытая жирными пятнами. Кто-то тихо, непроизвольно выругался.
В общем, завтрак как две капли воды походил на ободранного, выпотрошенного и обезглавленного кролика, которого сварили целиком до полной готовности – вот только у этого кролика имелся нетронутый хвост. Судя по длине и слипшейся серо-белой шерсти, принадлежать он мог исключительно кошке и никому другому.
Браток стоял с вареной тушкой в руке. С нее бесшумно отваливались и падали на пол кольца разваренного лука.
– С лучком, с перчиком, с морковочкой! – прокомментировал эсэсовец. – Сам бы ел, да должностью не вышел. Чего стоите, гости дорогие? Наворачивайте! А то… Забыли насчет сортира?
– А! – с наигранной бесшабашностью воскликнул Синий посреди томительной тишины. – И не такое жрать приходилось. Не хуже кролика, в конце-то концов…
Он поднялся, отобрал у Братка белую тушку, решительно отломал мясистую заднюю лапу, сел на нары и принялся жевать за обе щеки – похоже, и в самом деле без особых внутренних препятствий. Пробурчал с набитым ртом, косясь на стоявшую в дверях троицу:
– Нифево, что я кофти на пол плюю?
– Ничего, соколик. Лишь бы не сблевал, а то – извини…
– Ну уж хрен, – заверил Синий. – Буду я добрую хаванинку наружу пускать… Давайте, орлы, наворачивайте. Кролик, он и есть кролик.
Удивительно, но первым за своей долей потянулся Борман. Как уж он там управлялся, Вадим не видел, собравшись внутренне, передал кусок Доценту, поднес свой ко рту. Пахло совершеннейшим кроликом, ничего противного. Запустил зубы в мясо, оторвал кусок и, полупрожевав, проглотил.
Могло быть и хуже. В желудок прошло нормально и улеглось там, не выказывая желания попроситься наружу. Главное было – не смотреть в ту сторону, где на газетке красовался хвост. Все остальные, судя по звукам, тоже втянулись, жевали, глотали, не слышно было пока что ни единого звука, свидетельствовавшего бы, что кто-то оплошал.
– Я в деревне сусликов ел, – сообщил Эмиль в пространство. – Ничего, если прожарить и с черемшой.
– А я что говорю? – поддержал Синий. – Тут крыс жрать доводилось. Вообще, если прикинуть, самое поганое животное – это свинья. Мечет всякую дрянь. Однако ж мы свининку за обе щеки хаваем…
– А чего я в Таиланде лопал, вы б знали… – Браток, уловив общее настроение, старался не ударить в грязь лицом. – И в Индонезии… Ох, я там оттянулся. Есть у них остров Бали, слышали? Вот мы с пацанами, где ни увидим это «Бали» ихними буквами, тут же к нему спереди «Е» приписываем. Местные ни хера просечь не могут, а мы от хохота клонимся…
Даже сумрачный Борман подал голос, сообщив, что лично он в Испании отпробовал бычьи яйца под каким-то соусом – и ничего, не помер.
– Пищевой консерватизм, в общем, совершенно неуместен, – слабым голосом завершил Доцент. – Вот человечину, конечно, я бы есть отказался…
Короче говоря, все шло совершенно вопреки расчетам охранников – что недвусмысленно отражалось на их поскучневших рожах. И все же они не спешили покинуть место действия, торчали в проеме, покуривали, один то и дело смотрел на часы. Вполне возможно, сюрпризы на этом и не кончились – им давно бы следовало убраться восвояси, не словив ожидаемого кайфа…
– Герр эсэсман, разрешите обратиться? – почти весело спросил Синий. – У вас, часом, еще кролика не найдется? Оголодали малость на казенных харчах…
– Будет тебе и кролик, и какава… – рассеянно отозвался эсэсовец, уже не отводя взгляда от часов.
Э т о подступило без всяких предварительных симптомов и неприятных ощущений.
Только что Вадим сидел на нарах, старательно выбирая из последней полупустой пачки сигаретку получше, – и вдруг в мгновение ока под ним стало мокро. Он вскочил – по ногам уже текло вовсю, – стал растерянно озираться, как будто причина была не в нем, а в окружающем. И наконец осознал происходящее во всей неприглядности.
Эсэсовцы ржали так, что с потолка, казалось, вот-вот обрушится штукатурка, Василюк от них не отставал. Сзади, на нарах, прямо-таки взвыл Доцент, сгоряча попытавшийся вскочить, забыв о ране.
Тут как раз начал ощущаться запашок – воняло, признаться, немилосердно. Все еще не справившись с растерянностью, они нелепо, неуклюже топтались возле нар, а понос никак не унимался, штаны, казалось, промокли насквозь, на пол уже вовсю текло и капало.
– Вода? – прорычал Синий, переступая с ноги на ногу, будто дрессированный медведь.
– Она, родимая, – охотно просветил верзила, похрюкивая от избытка чувств и смахивая слезы. – Аш-два-о плюс современная химия из аптечки фрейлейн Маргариты… Ребятки, о вас же заботимся, что вы, как дикари… Никогда не слышали про такую методику – удаление шлаков из организма? Все шлаки с дерьмом выходят, точно вам говорю, у фрейлейн медицинское образование, уж она-то знает лучше… Ну забыл я, забыл вас предупредить, чтобы заблаговременно скинули штаны. И без вас забот полон рот, серьезными делами заворачиваем…
У Вадима осталось впечатление, что этот тип гораздо умнее, чем кажется, лишь прячется за личину тупого хама. То, что он собственноручно смахнул бензопилой голову бедняге Красавчику, такой версии ничуть не противоречило.
Правда, некогда было думать и строить версии. Нужно было что-то делать, вот только что? Извержение вулкана явно шло на убыль, но до финала пока что далеко…
Как ни удивительно, первым сориентировался Браток. Пока остальные топтались в такт Синему, словно целое стадо цыганских медведей прошлых времен, он быстренько скинул ботинки, штаны, сграбастал с нар принадлежавшую покойному Красавчику простыню и принялся вытираться, матерясь сквозь зубы, то и дело заглядывая себе за спину. Троица в дверях помирала от хохота.
Вадим оглянулся, но не смог определить в растерянности, где постели живых, а где – покойников. Схватил свою собственную простыню с тощего матрасика – в конце концов, не до роскоши, – стал обтирать ноги. Остальные, шипя и ругаясь, последовали его примеру.
Читать бесплатно другие книги:
